Текст книги "Тайна, не скрытая никем (сборник)"

– С этими коровами забот – как с детьми, – сказала Миллисент. – Вечно требуют внимания в самый неподходящий момент!

Детей она покормила раньше, и сейчас они торчали на лестнице и высовывали головы между балясин, рассматривая еду, которую женщины носили на веранду.

– Думаю, придется начать без Дорри. Вы, мужчины, уже, наверно, умираете с голоду. У нас сегодня очень простое угощение. Мы иногда едим на свежем воздухе в воскресенье вечером.

– Начинаем, начинаем! – закричала Мюриель, которая помогала выносить на веранду многочисленные блюда – картофельный салат, морковный салат, разноцветное желе, салат из капусты, фаршированные яйца и холодных жареных кур, «хлеб» из лосося и теплые сконы, а также разнообразные соусы.

Как раз когда они все расставили, из-за угла показалась Дорри. На ней было ее лучшее летнее платье из жесткой темно-синей кисеи в белую крапинку, с белым воротничком. Оно подошло бы маленькой девочке или старушке. Из воротничка торчали нитки – там, где Дорри оторвала кружево, вместо того чтобы его заштопать. Из одного рукава, несмотря на жаркий день, выбилась кайма нижней рубашки. Туфли Дорри, видимо, начистила зубным порошком – так недавно и так небрежно, что на траве оставались белые следы.

– Я бы вышла вовремя, да пришлось пристрелить дикую кошку, – сказала Дорри. – Она рыскала у меня вокруг дома и никак не отставала. Я уверена, что она была бешеная.

Дорри намочила волосы и закрепила их заколками-невидимками. От этого и еще из-за блестящего розового лица она походила на куклу, у которой фарфоровая голова, кисти и ступни пришиты к тряпочному туловищу, туго набитому соломой.

– Я сначала подумала, что, может, она в течке, но она вела себя совсем по-другому. Не ползала на брюхе и не терлась, как обычно бывает. И еще я заметила, что у нее слюни летели. Так что мне ничего не оставалось, как ее пристрелить. Потом я засунула ее в мешок и позвонила Фреду Нанну, чтоб он свез ее в Уэлли к ветеринару. Хотела знать, по правде ли она бешеная, а Фреда хлебом не корми, только дай сгонять куда-нибудь на машине. Я ему сказала, сейчас воскресенье, вечер, так что если ветеринара не окажется дома, оставь мешок у него на крыльце.

– Интересно, что он подумает? – сказала Мюриель. – Что это подарок?

– Нет. Я пришпилила на мешок записку на этот случай. У нее точно слюни текли. – Дорри ткнула пальцем себе в лицо, чтобы показать, где были слюни. – Как вам нравится у нас в гостях?

Последний вопрос был обращен к священнику, который прожил в городке три года и хоронил брата Дорри.

– Дорри, это мистер Спирс у нас в гостях, – сказала Миллисент.

Гостя представили Дорри, которая вроде бы совсем не смутилась из-за своей ошибки. Она сказала, что у кошки свалялась вся шерсть и вид был ужасный, а значит, она, скорее всего, была дикая.

– Я думаю, дикая кошка не пойдет к человеческому жилью, если она не бешеная. Но я все равно дам объявление в газете и все объясню. Мне будет очень жалко, если эта кошка окажется чья-нибудь. Я сама три месяца назад потеряла мою любимую собачку, ее звали Далила. Ее сбила машина.

Было странно слышать, как Далилу называют любимой собачкой – большую черную Далилу, которая, сопровождая Дорри, обегала всю округу и которая с такой отчаянной собачьей радостью преследовала машины. Дорри тогда не убивалась по собаке; она даже сказала, что рано или поздно это должно было случиться. Но при словах «любимая собачка» Миллисент подумала, что, видно, Дорри все же горевала, только не напоказ.

– Идите скорее, положите себе еды, а то мы все умрем с голоду, – сказала Мюриель мистеру Спирсу. – Вы гость, ваша очередь первая. У яиц желтки очень темные, но это только из-за куриного корма, вы не отравитесь. Я сама терла морковку для этого салата, и если вы увидите на ней кровь, то это только потому, что я увлеклась и ободрала себе кожу с пальцев. А теперь мне лучше заткнуться, а то Миллисент меня убьет.

Миллисент негодующе смеялась, повторяя:

– Ничего подобного! Ничего подобного!

Мистер Спирс внимательнейшим образом слушал все, что говорила Дорри. Может, именно потому Мюриель и вела себя так развязно. Миллисент подумала, что, наверно, Дорри показалась гостю в новинку – дикая канадская женщина, которая бегает по лесу и стреляет зверей. Вероятно, он изучает ее, чтобы, вернувшись, рассказать о ней своим друзьям в Англии.

Дорри молчала, когда ела, а ела она много. Мистер Спирс тоже много ел – Миллисент была этому очень рада, – но он, кажется, вообще был молчалив. Разговор поддерживал священник – он начал рассказывать о книге, которую в это время читал. Она называлась «Орегонский путь».

– Чудовищные лишения, – произнес он.

Миллисент сказала, что слыхала об этом.

– У меня в Орегоне родня, но я не могу припомнить, в каком городе. Интересно, путешествовали ли они по Орегонской тропе.

Священник ответил, что если они жили сто лет назад, то это вполне вероятно.

– О нет, не думаю, что они там в это время уже были, – сказала Миллисент. – Их фамилия Рафферти.

– Один Рафферти держал как-то спортивных голубей, – внезапно с большим воодушевлением произнес Портер. – Давно было дело, тогда такое чаще встречалось. И конечно, ставил на них большие деньги. Ну и вот, у него была одна закавыка: бывало, что голубь прилетал первым, а в голубятню не залетал, а значит, не дергал проволоку, и победу не засчитывали. И что он сделал, он взял у своей голубки яйцо, из тех, на которых она сидела, выдул его и запустил туда жука. И жук шебуршал там в яйце, а голубка, конечно, решила, что это у нее птенец вот-вот вылупится. И сразу быстро полетела домой, дернула за проволоку, и все, кто на нее ставил, получили большие деньги. И он сам, конечно, тоже. Это было еще в Ирландии, и тот человек так заработал денег, чтобы доехать до Канады. Он сам рассказал мне эту историю.

Миллисент была уверена, что голубятника звали вовсе не Рафферти. Просто Портер воспользовался предлогом.

– Значит, вы держите дома ружье? – спросил священник у Дорри. – Наверно, вас беспокоят бродяги и всякий сброд?

Дорри положила нож и вилку, старательно прожевала то, что было у нее во рту, и проглотила.

– Я его держу, чтобы стрелять, – сказала она.

После паузы она разъяснила, что стреляет кроликов и сурков. Сурков она сдает на пушную ферму на другом конце города. А кроликов обдирает, потом выделывает шкурки и продает в одну лавку в Уэлли, где туристы покупают кучу всего. Мясо же кроликов Дорри с удовольствием ест в жареном и вареном виде, но самой ей столько не съесть, поэтому она часто относит тушку, ободранную и потрошеную, какой-нибудь семье, которая сидит на пособии. Но люди часто отказываются. Некоторые думают, что есть кролика – все равно что кошку или собаку. Хотя, сказала Дорри, насколько она знает, в Китае и их едят.

– Это правда, – сказал мистер Спирс. – Я ел и тех и других.

– Ну вот, значит, вы знаете, – ответила Дорри. – У людей ужасные предрассудки.

Он спросил про шкурки, – наверно, их надо снимать очень осторожно? Дорри это подтвердила и сказала, что нужен надежный нож. Она со смаком описала, как делает первый надрез на животе.

– С нутриями еще трудней – их мех приходится больше беречь, он ценный. Он плотнее. Водоотталкивающий.

– А нутрий вы тоже стреляете? – спросил мистер Спирс.

– Нет-нет, – сказала Дорри. – Я ловлю их в западни.

– О да, западни! – отозвался мистер Спирс, и Дорри рассказала про свою любимую конструкцию западни, которую она немного усовершенствовала; она хотела бы запатентовать свои улучшения, но все руки не доходят.

Она заговорила о весенних водных путях, о сети ручейков, которые обходит, покрывая много миль ежедневно, день за днем. Это надо делать, когда снег уже почти стаял, но почки на деревьях еще не раскрылись, тогда у нутрий самый лучший мех. Миллисент знала, что Дорри этим занимается, но думала, что из-за денег. Послушать ее сейчас, так можно подумать, что она обожает такую жизнь. Слепни жалят вовсю, холодная вода заливает в сапоги, кругом плавают утонувшие крысы. А мистер Спирс слушал, как слушают собаки, может быть как охотничий пес: сидит с полузакрытыми глазами, и лишь самоуважение не позволяет ему впасть в невежливый ступор. И вдруг учуял что-то понятное лишь ему одному: глаза широко распахнулись, нос трепещет и мускулы повинуются, перекатываясь волнами на боках, когда он вспоминает какой-то давний день и свою самоотверженную преданность охоте. Мистер Спирс начал спрашивать, как далеко ходит Дорри, насколько высоко стоит вода, сколько весят нутрии, сколько их можно наловить в день и употребляется ли для обдирания нутрий точно такой же нож.

Мюриель попросила у священника сигарету, получила ее, затянулась несколько раз и погасила прямо в блюдце с баварским кремом.

– А то соблазнюсь, съем его и потолстею, – объяснила она, встала и принялась помогать Миллисент убирать тарелки, но скоро опять очутилась у пианино и снова взялась за «Половецкие пляски».

Миллисент была рада, что гость участвует в разговоре, хотя и не могла понять, чем его привлекает эта тема. Еще она думала о том, что вся еда была хорошая и ей как хозяйке удалось избежать позора – не обнаружилось ни испорченных блюд со странным вкусом, ни липких чашек.

– А я всегда думал, что трапперы живут дальше на север, – сказал мистер Спирс. – За полярным кругом или, по крайней мере, на докембрийском щите.

– Я раньше хотела туда поехать, – ответила Дорри. Она впервые за весь вечер начала запинаться – не то от смущения, не то от избытка чувств. – Собиралась жить в хижине и всю зиму промышлять шкурки. Но у меня здесь был брат. Я не могла оставить брата. И вообще, здешние места мне знакомы.

В конце зимы Дорри явилась к Миллисент с огромным куском белого атласа. Она сказала, что собирается шить свадебное платье. До того ни единая живая душа в городке не слыхала о свадьбе – которая, как сказала Дорри, назначена на май – и не знала имени мистера Спирса. Оказалось, его зовут Уилкинсон. Уилки.

Когда же и где Дорри с ним виделась после того ужина на веранде?

Нигде. Он уехал обратно в Австралию, у него там имение. Они с Дорри переписывались.

Дорри и Миллисент сдвинули стол в столовой к стене и устлали пол простынями, а потом разложили на них атлас. Казалось, весь дом притих, глядя на его широкие сверкающие просторы, беззащитное сияние. Дети пришли поглазеть на атлас, и Миллисент завопила, чтобы они убирались. Она боялась кроить. И Дорри, которая с такой легкостью вспарывала шкурки, отложила ножницы. Она созналась, что у нее дрожат руки.

Они позвонили в школу и попросили передать Мюриель, чтобы она после уроков зашла к Миллисент. Услышав новость, Мюриель схватилась за сердце и назвала Дорри скрытной хитрюгой, Клеопатрой, охмурившей миллионера.

– Бьюсь об заклад, он миллионер, – сказала она. – Имение в Австралии – что это значит? Небось не ферма со свиньями! Мне остается только надеяться, что у него есть брат. Ох, Дорри, какая я скотина, я тебя даже не поздравила!

Она принялась осыпать Дорри звучными поцелуями. Дорри стояла смирно, как пятилетняя девочка.

Дорри объяснила, что она и мистер Спирс намерены «пройти через формальности брака».

– Что это значит? – не поняла Миллисент. – Вы хотите венчаться и играть свадьбу? Это ты имеешь в виду?

Дорри сказала, что да.

Мюриель первой взрезала атлас, сказав, что кто-то должен это сделать, хотя, будь у нее вторая попытка, она, может быть, не стала бы резать именно в этом месте.

Скоро они привыкли ошибаться. Они ошибались и исправляли ошибки. Каждый день, ближе к вечеру, когда приходила Мюриель, оказывалось, что они уже на новой стадии. Они кроили, закалывали булавками, наметывали, шили, стиснув зубы и издавая мрачные боевые кличи. Выкройку пришлось подгонять, чтобы ликвидировать непредвиденные проблемы – то рукава оказывались узки, то платье сборило на талии, все из-за своеобразия фигуры Дорри. Дорри за шитьем была опасна для себя и других, так что ее отправили подметать обрезки и наматывать шпульки. Сидя за швейной машиной, она зажимала зубами кончик языка. Иногда ей нечем было заняться, и она ходила по дому Миллисент, из комнаты в комнату, останавливаясь, чтобы поглядеть из окна на снег и поземку, конец затянувшейся зимы. Или стояла, словно кроткий зверь, в шерстяном нижнем белье, откровенно пахнущем ее телом, а Мюриель с Миллисент тянули и обдергивали на ней материю.

Приданым занималась Мюриель. Она знала, что в нем должно быть. Свадебным платьем дело не ограничивалось. Нужен прощальный наряд на день отъезда, свадебная ночная рубашка и соответствующий ей халат и, конечно, целый запас нового белья. Шелковые чулки и лифчик – первый в жизни Дорри.

Дорри этого не предвидела.

– Я думала, свадебное платье – это самое сложное, – сказала она. – Дальше я не заходила.

Снег растаял, ручейки набухли, и нутрии уже, наверно, вовсю плавали в холодной воде, гладкие и лоснящиеся, в богатых шубах. Может, Дорри и вспоминала про охоту, но ничего об этом не говорила. Той весной она ходила только от своего дома к дому Миллисент и обратно.

Набравшись опыта и осмелев, Мюриель, как заправский портной, раскроила костюм из тонкой золотисто-коричневой шерсти и подкладку к нему. Репетиции хора она совершенно запустила.

Миллисент вынуждена была заняться свадебным обедом. Его устроят в гостинице «Брансуик». Но кого позвать, кроме священника? Дорри знали многие, но знали только как женщину, которая оставляет на чужом крыльце тушки кроликов, бродит по лесам и полям с собакой и ружьем, переходит ручьи, натянув высокие резиновые бахилы. История рода Беков забылась, хотя Альберта помнили и любили все. Не сказать, чтобы над Дорри смеялись, – что-то не дало ей стать всеобщим посмешищем: то ли всеобщая любовь к Альберту, то ли ее собственное суровое достоинство. Однако новость о ее замужестве вызвала немалый интерес, и не всегда сочувственный. Об этом браке говорили как о чем-то уродливом, отчасти скандальном – и, возможно, даже считали его каким-то розыгрышем. Портер сказал, что горожане заключают пари – явится жених или нет.

Наконец Миллисент вспомнила каких-то кузенов, которые приезжали на похороны Альберта. Обычные респектабельные люди. У Дорри нашлись их адреса. Приглашения были отправлены. Еще – братья Нанн из продуктовой лавки, у которых работал Альберт, и их жены. Пара приятелей Альберта, с которыми он играл в боулинг на траве, и их жены. Владельцы пушной фермы, которым Дорри продавала сурков? Женщина из кондитерской лавки, которая должна была покрыть торт глазурью?

Торт они собирались испечь дома, а потом отвезти его в лавку, чтобы его украсила кондитерша, у которой был диплом по украшению выпечки, полученный в каком-то заведении в Чикаго. Она покроет торт белыми розами, кружевными рюшечками, сердечками, гирляндами, серебряными листьями и крохотными серебряными сахарными шариками, о которые можно сломать зуб. А пока нужно было замесить тесто и испечь торт, и тут пригодились сильные руки Дорри. Она ворочала неподатливую смесь – одни сплошные цукаты да черный и желтый изюм и лишь чуть-чуть мучной болтушки с имбирем, чтобы все это склеить вместе. Прижав к животу огромную миску и взявшись за веселку, Дорри испустила счастливый вздох – первый за долгое время.

Мюриель решила, что нужна подружка невесты. Замужняя подруга невесты. Она бы сама выступила в этой роли, но ей предстояло играть на органе. «О Совершенная Любовь». И марш Мендельсона.

Значит, подругой невесты будет Миллисент. Мюриель вынудила у нее согласие. Мюриель принесла собственное вечернее платье – длинное, небесной синевы – и вспорола его в поясе – какой уверенной и лихой швеей она стала! Она предложила сделать кружевную вставку на талии – тоже синюю, но потемнее – и жилет из такого же кружева. Платье станет как новенькое, и ты в нем будешь как картинка, сказала она.

Впервые примерив платье, Миллисент засмеялась и сказала: «Мне в нем только ворон пугать!» Но на самом деле была довольна. Они с Портером вообще не играли свадьбу, лишь наскоро обвенчались в доме викария, решив потратить сэкономленные деньги на мебель.

– Наверно, мне нужна еще какая-нибудь штуковина, – сказала она. – На голову.

– А ей-то фата! – закричала Мюриель. – Дорри-то! Мы с тобой совсем застряли на этих платьях и напрочь забыли про фату!

Тут Дорри вдруг подала голос. Она заявила, что никакую фату не наденет. Она не потерпит, чтобы ее заматывали какой-то тряпкой, – а то у нее будет такое чувство, как будто ее всю облепили паутиной. При слове «паутина» Миллисент и Мюриель дернулись, так как по городу ходили шутки о паутине в кое-каких местах.

– Она права, – сказала Мюриель. – Фата – это слишком.

Они стали думать, чем заменить фату. Венком из цветов? Нет, это тоже слишком. Красивой широкополой шляпой? Да, можно взять старую летнюю шляпу и обтянуть белым атласом. А другую – темно-синим кружевом.

– Теперь меню, – робко сказала Миллисент. – Суп-крем куриный в корзиночках из теста, пресное печенье, желе в формочках, тот салат из яблок с грецкими орехами, бело-розовое мороженое и торт…

При слове «торт» Мюриель спросила:

– Дорри, у него, случайно, нету сабли?

– У кого? – не поняла Дорри.

– У твоего жениха, Уилки. У него, случайно, нету сабли?

– С какой стати у него вдруг будет сабля? – удивилась Миллисент.

– Ну я просто подумала – вдруг есть, – объяснила Мюриель.

– Не могу тебя просветить на этот счет, – ответила Дорри.

Тут настал момент, когда все замолчали, стараясь представить себе жениха. Его нужно было допустить в комнату и расположить посреди всего этого. Шляпок, обтянутых материей. Супа в печеных корзиночках. Серебряных листьев. Всех обуяли непреодолимые сомнения. Во всяком случае, Миллисент и Мюриель обуяли сомнения. Женщины едва смели глядеть друг на друга.

– Я просто подумала, ну раз он англичанин, или кто он там, – сказала Мюриель.

– Главное, чтобы человек был хороший, – сказала Миллисент.

Свадьбу назначили на вторую субботу мая. Мистер Спирс должен был приехать в среду и поселиться у священника. Перед этим, в воскресенье, Дорри собиралась на ужин к Миллисент и Портеру. Мюриель тоже пригласили. Дорри не явилась, и начали без нее.

Посреди ужина Миллисент вдруг встала из-за стола:

– Я иду к ней. Очень надеюсь, что она хоть на свою свадьбу явится вовремя.

– Я с тобой, – сказала Мюриель.

Миллисент поблагодарила и отказалась:

– Если мы вдвоем придем, может получиться хуже.

– Что значит «хуже»?

Миллисент не могла объяснить.

Она пошла через поле одна. Был теплый день, и задняя дверь дома Дорри стояла нараспашку. Между домом и тем местом, где когда-то был сарай, росла рощица грецких орехов. Они были еще голые, потому что грецкие орехи из всех деревьев почти самые последние покрываются листьями. Безлистые ветки странно смотрелись в жарких солнечных лучах. Трава полностью глушила звук шагов.

На веранде, пристроенной к дому сзади, стояло старое кресло Альберта – стояло всю зиму, его не заносили в дом.

Миллисент боялась, что с Дорри что-нибудь приключилось. Несчастный случай с ружьем. Вдруг Дорри чистила ружье. Такое бывает. А может, она лежит где-нибудь в поле. Или в лесу. Среди прошлогодних листьев, молодых побегов лука-порея и волчьей стопы. Перелезала через изгородь и зацепилась за проволоку. Решила выйти на охоту в самый последний раз. И вдруг, при всей ее опытности, ружье выстрелило само. Миллисент раньше никогда не боялась за Дорри, зная, что та – очень осторожный и умелый охотник. Но, наверно, после происшествия этого года Миллисент стало казаться, что возможно все. Предложение руки и сердца, такая невозможная удача, заставит поверить и во внезапную катастрофу.

Но на самом деле Миллисент вовсе не этого боялась. Она так старательно представляла себе разные несчастья, чтобы спрятать свой подлинный страх.

Она подошла к открытой двери и окликнула Дорри. И так была готова к ответной тишине, зловещему равнодушию дома, только что покинутого жертвой несчастного случая (или до сих пор хранящего в своих недрах тело хозяина, ставшего жертвой… нет, навлекшего на себя несчастный случай), что у нее подогнулись колени при виде Дорри собственной персоной в старых рабочих штанах и рубахе.

– А мы тебя ждали. Мы тебя ждали к ужину.

– Я, должно быть, потеряла счет времени, – сказала Дорри.

– Что, у тебя все часы встали?

Миллисент немного пришла в себя, пока ее вели через заднюю прихожую, набитую привычным таинственным хламом. В доме пахло жарящейся едой.

На кухне было темно – окно загораживал буйно разросшийся куст сирени. Дорри готовила на дровяной плите, которая была в доме с самого начала. На кухне стоял старый кухонный стол с ящиками для ножей и вилок. Миллисент с облегчением заметила, что календарь на стене – этого года.

Дорри готовила себе ужин. Она как раз резала фиолетовую луковицу, чтобы бросить на сковородку к кускам бекона и ломтикам картошки. Вот тебе и «потеряла счет времени».

– Не обращай на меня внимания. Готовь дальше. Я поела, прежде чем пошла тебя искать.

– Я чаю заварила, – сказала Дорри. Чайник стоял на краешке плиты, и налитый в кружку чай оказался темным, как чернила.

– Я не могу уехать. – Дорри отдирала от сковороды прилипшие шкворчащие куски бекона. – Я не могу отсюда уехать.

Миллисент решила отнестись к этому так же, как относятся к словам ребенка, заявляющего, что он больше никогда в жизни не пойдет в школу.

– Хорошенькие новости для мистера Спирса. После того, как он приехал в такую даль.

Дорри слегка отодвинулась от плиты – сковородка начала плеваться кипящим салом.

– Сдвинь-ка ее, где жар поменьше, – посоветовала Миллисент.

– Я не могу отсюда уехать.

– Я слышала.

Дорри закончила готовить и выскребла результат на тарелку. Добавила кетчупа и два толстых ломтя хлеба, которыми собрала со сковородки растопленный жир. Села есть и замолчала.

Миллисент тоже села, пережидая. И наконец сказала:

– Объясни мне причину.

Дорри пожала плечами и продолжала жевать.

– Может быть, я чего-то не знаю. Ты что-то такое выяснила про него? Он бедный?

Дорри помотала головой:

– Богатый.

Значит, Мюриель была права.

– Тысячи женщин за это правую руку отдали бы.

– Мне все равно, – сказала Дорри. Прожевала, проглотила и повторила: – Мне все равно.

Миллисент поборола застенчивость и рискнула:

– Если ты думаешь о том же, о чем и я, то, может, ты зря беспокоишься. Часто мужчинам в возрасте это уже становится не надо.

– Ой, я не потому! Про это-то я все знаю.

«Ах, знаешь? Интересно, откуда это?» Дорри может сколько угодно воображать, что знает, оттого, что видела, как этим занимаются животные. Миллисент иногда думала, что ни одна женщина никогда не вышла бы замуж, если бы знала по-настоящему.

Но она все же сказала:

– Как выйдешь замуж, перестанешь замыкаться в себе и начнешь жить настоящей жизнью.

– Я и так живу.

– Ну тогда ладно, – ответила Миллисент, будто сдаваясь.

Она села и отхлебнула ядовитого чаю. На нее нашло вдохновение. Она выждала немного и сказала:

– Конечно, это твое дело. Безусловно. Но беда в том, что тебе будет негде жить. Здесь ты остаться не сможешь. Когда мы с Портером услыхали, что ты выходишь замуж, то выставили дом на продажу. И продали.

– Врешь, – немедленно ответила Дорри.

– Мы не хотели, чтобы дом пустовал и притягивал бродяг. Вот и продали.

– Вы бы ни за что со мной так не обошлись.

– Что значит «обошлись», если ты все равно собралась выходить замуж?

Миллисент уже сама верила своим словам. Скоро они и в самом деле станут правдой. Если выставить дом по заниженной цене, его кто-нибудь купит. Его еще можно привести в жилой вид. Или снести, разобрать на кирпичи и дерево. Портер будет только рад от него избавиться.

– Ты не выгонишь меня из дома, – сказала Дорри.

Миллисент молчала.

– Ты ведь врешь, правда? – спросила Дорри.

– Дай мне Библию. Я на ней поклянусь.

Дорри всерьез огляделась по сторонам:

– Я ее сейчас не найду.

– Дорри, слушай. Это все для твоего же блага. Может, тебе кажется, что я тебя выгоняю на улицу, но на самом деле я просто помогаю тебе решиться на то, на что ты сама решиться не можешь.

– Хм, – сказала Дорри. – А зачем?

Затем, что свадебный торт уже готов, подумала Миллисент, и атласное платье тоже готово, и обед заказан, и приглашения разосланы. И мы сделали кучу работы. Кое-кто скажет, что это ерундовая причина, но люди, которые так сказали бы, не стали бы убиваться ради других. Нечестно, когда такие труды идут насмарку.

Но это было еще не все. Говоря, что после замужества Дорри сможет жить настоящей жизнью, Миллисент не лукавила. И вообще, что имеет в виду Дорри, говоря, что не может уехать «отсюда»? Если то, что будет скучать по дому, – ну и подумаешь! От тоски по дому еще никто не умирал. Миллисент не собиралась обращать внимания на эти слова. Любой человек, которому, как Дорри, предложили уехать «отсюда», не имел права тут оставаться. Пренебречь такой возможностью – грех. Пренебречь из упрямства, из нерешительности, из глупости.

Миллисент почувствовала, что Дорри загнана в угол. Она вот-вот должна была уступить, впустить в себя мысль о том, что сейчас уступит. Кажется. Она сидела неподвижно, как пень в лесу, но не исключено, что этот пень внутри трухлявый.

Но тут Миллисент разрыдалась:

– Ох, Дорри! Не будь дурой!

Обе вскочили и бросились друг к другу в объятия, и тут уже Дорри была вынуждена утешать подругу, покровительственно похлопывая и поглаживая ее, а Миллисент все рыдала, повторяя слова, которые ни во что не складывались. «Счастлива». «Помочь». «Нелепо».

– Я буду присматривать за Альбертом, – сказала она, чуть успокоившись. – Носить цветы. И ни слова об этом обо всем не скажу Мюриель Сноу. И Портеру. Это никого не касается.

Дорри молчала. Чуточку растерянная, рассеянная, она будто крутила у себя в голове одну и ту же мысль, смиряясь с ее тяжестью и странностью.

– Чай просто ужасный, – сказала Миллисент. – Давай заварим такой, чтобы его можно было пить.

Она пошла и выплеснула свою чашку в помойное ведро.

Дорри стояла в тусклом свете из окна – упрямая, послушная, ребячливая женщина, загадочное и бесящее существо, но, кажется, Миллисент удалось ее укротить, чтобы услать прочь. В ущерб себе, думала Миллисент, – она и сама не осознавала, сколь велик этот ущерб. Она поглядела серьезным, но подбадривающим взглядом, пытаясь и Дорри втянуть в этот взгляд – отменяя только что пролитые слезы. Она произнесла:

– Жребий брошен.

На свадьбу Дорри пришла пешком.

Никто не знал, что она собирается идти пешком. Когда Портер и Миллисент подъехали к ее дому, Миллисент все еще была неспокойна.

– Погуди, – сказала она. – Я очень надеюсь, что она уже готова.

– А это не она вон там на дороге? – спросил Портер.

Это и впрямь была она. Поверх атласного платья Дорри накинула светло-серый плащ Альберта, шляпу несла в одной руке, а в другой – охапку сирени. Портер притормозил, но Дорри сказала:

– Мне нужно размяться. Голову прочистить.

Им ничего не оставалось делать, как ехать дальше и ждать у церкви. Они смотрели, как Дорри приближается по улице и как люди выходят из лавок на нее поглядеть, машины приветственно гудят, зеваки машут руками и кричат: «Невеста идет!» У церкви Дорри остановилась и сняла плащ Альберта и вдруг стала сверкающей, чудесной, как библейский соляной столп.

Мюриель была уже внутри церкви – играла на органе, поэтому ей не пришлось в последний момент осознать, что они напрочь забыли о перчатках и Дорри сжимает деревянистые ветки сирени голыми руками. Мистер Спирс тоже уже был в церкви, но вышел (в нарушение всех правил), и священник остался там один. Мистер Спирс был по-волчьи поджар и желт, как и помнила Миллисент, но при виде Дорри, которая сбросила старый плащ на заднее сиденье машины Портера и надела шляпу (Миллисент пришлось подбежать и поправить ее), принял благородный и довольный вид. Миллисент вообразила его и Дорри, вознесенных высоко-высоко, – вот они взгромоздились на слонов, облечены в доспехи, тяжеловесно несомы навстречу приключениям. Сияют. Она преисполнилась облегчением и надеждой. Она шепнула Дорри: «С ним ты объездишь весь свет! И станешь королевой!»

«Я стала толстая, как королева Тонга», – написала Дорри из Австралии несколько лет спустя. Судя по фото, она не преувеличивала. Волосы у нее были белые, а кожа коричневая, будто веснушки взбесились и слились в одну. Одета Дорри была во что-то обширное, словно расписанное тропическими цветами. Началась война, и про путешествия пришлось забыть, а когда она кончилась, оказалось, что Уилки умирает. Дорри осталась там – в Квинсленде, на огромной плантации, где растила сахарный тростник, ананасы, хлопок, арахис и табак. Она ездила верхом, несмотря на тучность, и научилась водить самолет. Она путешествовала одна в тех краях. Ей довелось стрелять крокодилов. Она умерла в пятидесятых годах, в Новой Зеландии, во время восхождения на вулкан.

Миллисент рассказала всем то, о чем обещала не рассказывать. Конечно, она считала брак Дорри своей заслугой. Она вспоминала свою хитрость, внезапное вдохновение и не считала, что должна оправдываться.

– Кто-то должен был взять быка за рога, – говорила она. Она считала, что сотворила новую жизнь – причем с Дорри у нее это получилось даже лучше, чем с собственными детьми. Она создала чужое счастье или что-то близкое к этому. Она забыла свои слезы, причины которых не понимала и тогда.

Та свадьба изменила и судьбу Мюриель. Она бросила работу и уехала в Альберту. «Я решила потратить на это год», – сказала она. И за этот год нашла мужа – причем из тех, на кого раньше и смотреть не желала. Вдовец с двумя маленькими детьми. «Христианский священник». Миллисент очень удивилась такому определению – разве бывают нехристианские священники? Когда семья приехала в гости – уже с прибавлением, двумя общими детьми, – Миллисент поняла, что имелось в виду. Мюриель больше не курила, не пила и не сквернословила. И не красилась. И музыкальный репертуар сменила. Теперь она играла гимны – те самые, над которыми когда-то потешалась. Она одевалась в какие попало цвета, и на голове у нее был плохо сделанный перманент – седеющие волосы торчали надо лбом кучерявыми пучками. «Я много такого творила раньше, от чего меня теперь воротит», – сказала Мюриель, и у Миллисент сложилось впечатление, что она и Портер относятся именно к этой, отвратительной части прежней жизни Мюриель.

Дом так и не сдали и не продали. И не снесли. Но он оказался таким прочным, что не поддавался времени. Он мог простоять еще многие годы и снаружи выглядеть прилично. Пускай по стене расползается сетка трещин, похожая на дерево, но стена не рушится. Оконные рамы коробятся и перекашиваются, но не выпадают из проемов. Дом стоял запертым, но возможно, что в него забирались дети – малевать на стенах и бить оставленную Дорри посуду. Миллисент ни разу не зашла посмотреть.