Текст книги "Нация прозака"

И я ловила себя на том, что исподтишка, незаметно, едва это осознавая, делаю именно то, от чего они поклялись меня защитить (но вели себя так, словно хотели к этому подтолкнуть): выбираю между ними. И, разумеется, выбираю по уму. Конечно, я выберу из них двоих ту, что снимает квартиру с отдельной спальней для меня и не злится, когда я беру с раковины кусок какого-то там мыла. Мы ведь так хорошо дополняем друг друга, мама и я, мы две части единого целого, и все, что принадлежит ей, принадлежит и мне. Конечно, я выбираю маму.

Время от времени мы с отцом снова сближались: например, когда навещали бабушку в блеклом жилом комплексе в Брайтон-Бич, привозили еду из китайского ресторанчика и зачитывали друг другу записочки с предсказаниями из печенек. Когда заглядывали на только что открывшуюся выставку дизайна в Купер Хьюитт[151]151
  Имеется в виду Смитсоновский музей дизайна Купер Хьюитт, основан в 1896 г., а открыт в 1964-м.


[Закрыть] или смотрели все картины Рембрандта в Коллекции Фрика. Но такое случалось не каждую субботу. И даже не каждую вторую субботу. И даже не раз в месяц, и не за короткой обеденной встречей посреди недели. Иногда мы подолгу не общались даже по телефону. Иногда мы не виделись неделями, а когда виделись, не утруждали себя извинениями, не говорили, что пытались дозвониться на днях, но никто не брал трубку, потому что, когда все и без лишних слов понимают – так гораздо проще, – незачем искать оправдания. Жить, не разрываясь на куски, гораздо проще.

Плюс роман с Заккари повлиял на мои отношения с мамой так благотворно, что семейная психотерапия – пять сеансов в неделю, пять лет подряд – и близко не стояла. Мама была в таком восторге от Заккари, что практически распланировала нашу свадьбу. Она готовила суперособенные блюда, если знала, что мы придем ужинать вместе, и вообще решила, что раз я смогла привлечь внимание такого парня, то не так уж все и страшно. Она не говорила фразочек вроде: «Последние пару лет я практически потеряла надежду, Элли. Последние пару лет я почти не верила, что ты сможешь выкарабкаться, но теперь ты встречаешься с отличным парнем, и все просто супер». Незачем было говорить это вслух, ведь все было и так очевидно, а мне не хватало духа сказать, что она ошибается и что внутри я все так же расшатана и потеряна.

Я хочу отречься от всего, что было до Заккари, и отказываюсь признавать, что после тоже что-то будет. Я начинаю думать: «Может быть, Заккари и я будем вместе всегда, и у нас правда все получится. Может, я буду его женой. Может, я и есть Золушка на балу? Может, четырнадцать – не слишком рано, чтобы понять, с кем тебе будет хорошо, особенно если до его появления все было плохо?» Я трачу уйму сил на размышления о том, как бы так сделать, чтобы наши отношения никогда не заканчивались. Я думаю об этом так много, что со временем из наших отношений исчезает все, кроме моих планов на совместное будущее. Я имею в виду, что для большинства людей звонки, свидания, совместное расписание – все это важные мелочи, возможность организовать время, проведенное в отношениях, так, чтобы получить максимальное удовольствие в компании друг друга. Но для меня время, что мы проводим вместе, – не более чем возможность продлить наше время вообще; каждое свидание посвящено планированию следующего свидания, и следующего за ним, и еще, и еще одного; каждый звонок – повод выяснить, когда же он снова мне позвонит, в какое время, час, минуту. Все что угодно, лишь бы поддерживать нашу идиллию, лишь бы не возвращаться в мой старый крохотный, одинокий мир.

Как-то вечером я присматриваю за ребенком у соседей, и внезапно звонит отец. Видимо, мама объяснила ему, как меня найти, и, на мой взгляд, это невероятное проявление обоюдной зрелости, ведь на самом деле они едва могут разговаривать, не впадая во враждебность. Мы с отцом не виделись и не разговаривали три недели, так что мама, должно быть, решила, что это уж слишком. И вот мы болтаем. Я рассказываю ему про Заккари и зачем-то добавляю, что ходила в Центр планирования семьи за противозачаточными таблетками.

– Я рад, что ты так ответственно подходишь к этим отношениям, – говорит отец, вечно расслабленный папаша, никакого морализаторства. – Просто будь осторожна.

– Осторожна? – переспрашиваю я.

– Я про твое сердце.

– А, это, – говорю я рассеянно, волноваться мне не о чем. – Ну да, Заккари неплохой парень.

– Я знаю. Но береги свое сердце.

Впервые за долгое время мне становится грустно оттого, что теперь мы почти не видимся. Разговаривать с мамой о сексе у меня не получалось. Есть тысячи вещей, в которых мама хороша, а отец нет, и тысячи вещей, где хорош папа, а мама нет, и если бы они просто смирились с тем, что настолько разные, или не так много ссорились из-за этого, у меня могло бы быть двое родителей.

– Послушай, малыш, – начинает папа. – Малыш, ты знаешь, как сильно я тебя люблю?

– Да, наверное. – Я колеблюсь не потому, что не верю ему. Просто не знаю, что я могу сказать, когда у нас все так сложно? И что означает слово любовь, когда все так? Какой от него толк?

– Элизабет, может получиться так, что я сделаю что-то, что ты не сможешь понять или вообще сочтешь неправильным, но ты просто знай, я тебя люблю и всегда думаю о тебе.

– Хорошо, – говорю я и не говорю: – Папа, о чем ты вообще? Что может случиться? – не говорю потому, что хочу поскорее закончить разговор и набрать Заккари. У отца есть эта привычка говорить загадками и окутывать простые вещи тайной, даже когда в них нет ничего особенного. И я вроде как подумала, что это очередная папина фишка.

Мне снится, что я возвращаюсь в детство, и мне снова два или три, папа нянчится со мной, пока мамы нет, и я, как всегда, заставляю его оставить ботинки возле моей двери, чтобы я знала, что он никуда не ушел. Я просыпаюсь посреди ночи, ботинки исчезли, а мама до сих пор не пришла. Я одна, электричество отключили, я не могу включить лампу и натыкаюсь на все подряд, я одна в темноте, я одна во всем мире, и я начинаю кричать.

Не прошло и месяца, как отец бесследно покинул Нью-Йорк – трагедия, затмить которую могло только то, что и Заккари так же бесследно исчез, если только не считать миленькое золотое колье, которое он мне купил и настоял, чтобы я приняла подарок. Кажется, он сказал, что хотел бы играть в баскетбол с друзьями, не переживая о том, плачу ли я. Я сказала, что и представить не могла, что он предпочтет кидать мяч в кольцо, а не проводить время в постели со мной, а Заккари ответил, что да, иногда он действительно предпочел бы покидать мяч, и что в абсолютных терминах секс и спорт были для него одинаково бессмысленны, просто два разных способа весело провести время.

– Значит, я нужна была тебе только для того, чтобы весело проводить время? – спросила я.

– Да, верно, – ответил он.

И все.

Береги свое сердце.

Расставание меня уничтожило. Я впервые в жизни знала, почему я испытываю боль. И не могла с собой справиться. Меня не волновало, что подумают другие, не волновали девочки из школы, что наверняка скажут: «Вот он и образумился», не волновало, что с разводами туши и потеками фиолетовой подводки на щеках я буду выглядеть глупо, не волновало ничто, кроме ужаснейшей в мире боли. Когда-то я плакала оттого, что мне нечего было терять, а теперь я была просто великолепна – вся опухшая, красная, рыдающая – и я знала, что именно потеряла. Меня бесило, что Заккари был везде: каждая лестница, на которой мы целовались, и кресло, в котором болтали между уроками, были полны воспоминаний о нем. Боже, да даже ворсинки на одежде, так и не поддавшиеся стирке, напоминали мне о Заккари. Я могла расплакаться посреди урока и даже не извиниться. Я плакала в метро. Однажды у меня вытащили кошелек по пути в метро, и я посчитала это веской причиной вернуться домой и уже не выходить. Иногда горе накатывало с такой силой, что самая незначительная вещь, типа как перейти улицу или сделать себе завтрак, казалась слишком сложной, чтобы вообще браться за нее. Я могла мыть посуду или красить губы, а мои руки вдруг становились ватными. Я засыпала над домашними заданиями. Всюду ездила на такси, потому что мне не хватало сил разбираться с общественным транспортом. Мама жалела меня так сильно, что давала деньги на такси. Иногда я заявлялась к ней в слезах в разгар рабочего дня. Врывалась на деловые встречи, а если она говорила, что занята, принималась рыдать еще горше. Моя кузина Элисон, которая в то время жила у нас с понедельника по пятницу, выслушивала мои разборы ошибок с Заккари и мои планы по его возвращению. Она говорила, что я повторяюсь, и сильно удивлялась, если я продолжала как ни в чем не бывало. На выходные в честь Дня поминовения мы с мамой отправились в круиз по Бермудам, и в один из дней, не выдержав из-за того, что на корабле не было телефонов, я заставила весь наш лайнер задержаться в порту, чтобы насобирать достаточно мелочи и поочередно звонить всем до единого друзьям Заккари, прямо в их пляжные дома, и спрашивать, там ли он, потому что дома у самого Заккари трубку не брали.

– Элизабет, ты помешалась, это какое-то сумасшествие! Говорю тебе! Слышишь? – орала мама, когда я вернулась в нашу каюту. – Он тебе не муж и не жених, он просто бойфренд, и в твоей жизни еще будут другие!

Но я так и не смогла убедить ее в том, что она ошибается и что Заккари был моей последней надеждой, и теперь все для меня было кончено.

К сожалению, номер, который вы набрали, больше не обслуживается. Другой информации нет.

Когда отец исчез, переехал куда-то далеко и даже не сказал мне куда, когда я узнала об этом, набрав его номер и услышав голос оператора, когда даже бабушка отказалась говорить, куда он уехал, когда самый страшный мой кошмар стал реальностью, ведь мой папа наконец исчез, я испытала что-то близкое к облегчению. Мои страхи сбылись, подтвердив, что я ничего не выдумывала, что все эти годы не напрасно боялась, что все исчезнут.

На самом деле я чувствовала.

Как будто это могло смягчить боль.

К сожалению, номер, который вы набрали, больше не обслуживается.

Сожаление придет позже, намного позже, вместе с литанией объяснений, которые будут списывать все на обстоятельства или даже намекать, что так лучше: «Я уехал, потому что уже не мог видеть, как ты разрываешься между мной и своей матерью; я уехал, потому что хотел открыть свое дело на юге и заработать кучу денег на твое воспитание; я уехал, чтобы облегчить тебе жизнь».

Меня охватывает странное чувство, будто все вокруг нереально, а я просто смотрю кино и в любую минуту могу отвернуться. Мысленно я перевожу все в третье лицо: «Отец бросил свою дочь». Я думаю обо всем странном, что со мной случилось, и о том, как все описать, будь это чужие проблемы: «Муж бьет свою жену». Я слышу, как прежняя версия меня говорит: «Молодой человек напивается и пытается разбить лицо своей девушке», – я слышу другой голос, вещающий из будущего. Какое бы несчастье ни случилось со мной, я для всего подберу простое, четкое описание.

В первое лето после его отъезда я отправляюсь в велопутешествие по пересеченной местности, и в мое отсутствие мама выдвигает ящик письменного стола, она знает, что это мой тайник, просто хочет положить в ящик линейку, завалявшуюся не на своем месте. Она клянется в чистоте своих намерений. Она не ожидает найти запечатанную фольгой упаковку с надписью Ortho-Novum, а выдвинув ящик, не ожидает увидеть пилюли зеленого, белого и персикового цвета, остатки моих противозачаточных.

Когда я возвращаюсь домой, мама говорит, что, наткнувшись среди моих вещей на эти таблетки, хотела покончить с собой. Разве я не знаю, что не должна заниматься сексом до свадьбы? Что удивительного в том, как все вышло с Заккари, если мы занимались такими безнравственными вещами? Я твержу, что на самом деле мы не занимались сексом и мы поняли, что совершим ошибку, но мама не слушает.

– Как ты можешь так поступать со мной? – спрашивает она.

Чтобы я поняла, как сильно она расстроена, мама открывает окно у меня в спальне и говорит, что выпрыгнет из него, если я не поклянусь больше так никогда не делать. Она в ярости. Она хочет, чтобы я записалась на одну встречу с доктором Айзеком, обсудить свое поведение.

И она продолжает повторять: «Как ты можешь так поступать со мной?»

Мне хочется кричать. Что значит, как я могу поступать так с тобой? Мы ничего тут не перепутали ненароком? Ведь на самом деле вопрос в том, как я могла так поступить с собой?

Мама в истерике, и мне кажется, что это безумие, полный бред, ведь меня бросил парень, меня бросил отец, но я сижу здесь и отговариваю маму от прыжка в окно.

Что не так в этой картине? В смысле, кто умер и оставил меня за главную?

5
Черная волна

 
Нет ничего, что я бы ненавидела так, как ничто
Нет ничего, что не дает мне спать ночами
Не отчего крутиться и ворочаться
Взрыва ничто не обещает
 

Эди Брикелл. Ничто[152]152
There’s nothing I hate more than nothingNothing keeps me up at nightI toss and turn over nothingNothing could cause a great big fightEdie Brickell, Nothing  На русский язык стихотворение не переводилось, перевод О. Брейнингер.


[Закрыть]

Я не знаю, бегу ли я из-за того, что мне страшно, или мне страшно из-за того, что я бегу. Я задавала себе этот вопрос с тех пор, как только-только приехала в Гарвард, но ответ так и не нашелся. Стоило мне хоть на минуту остановиться – остановить бешеную гонку от пивной вечеринки до коктейльного приема, перестать пить, принимать наркоту, гоняться за одними парнями и бежать от других, – просто сказать хватит и засесть за книги по любому из четырех предметов в моем расписании, дать шанс «Илиаде» или «По ту сторону добра и зла»[153]153
  «По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего» – философская книга Ф. Ницше, опубликованная в 1886 г


[Закрыть], то, может, мне удалось бы успокоиться? И наступила бы тишина, о которой я всю жизнь мечтала? Или я просто бы длила небытие, как и всегда, как не должна была делать теперь, очутившись в зачарованном краю, здесь, в американской мечте, в университете с названием до того оглушительным, что мне даже кажется временами, что одно его эхо могло бы забить эфир отсюда и до самой Австралии. А мне все не верится, что даже здесь, в этом университете, что наверняка больше, лучше и выше самого Бога Отца, я – это все еще я, полностью и безоговорочно. И да поразит меня Бог.

Все ведь должно было быть по-другому. Я должна была стать маленькой экзотической американской принцесской, блестящей студенткой, красавицей в очках, что читает Фолкнера и Фуко за своим секретером, в мансарде с деревянными полами, с гроздьями необычных растений и колокольчиков под потолком, а на стенах – цвета слоновой кости, краска местами чуть-чуть облупилась – постеры со звездами кино из сороковых, музыки из шестидесятых. А еще травяные чаи, и красивый средиземноморский кальян, и подушки с узорами пейсли, и восточные ковры на полу, и богемный салон прямо там, в моей непритязательной, милой квартирке. Я представляла футон с ярко-красным покрывалом, на котором я бы бесконечными ночами и ленивыми утрами занималась любовью со своим парнем, а он, кстати, вырос в Коннектикуте и прекрасно играет и в лакросс, и на гитаре, и на мне, и с таким вожделением, уважением и безоглядностью меня любит.

Где она, девушка с такой жизнью? Почему она так несчастна?

Почему я так много времени провожу, наблюдая за Гарвард-Ярдом из окна общежития, рассматриваю парней в джинсах с заниженной талией, увлеченных игрой в футбэг, а сокс так и отлетает от их топ-сайдеров, как будто все в жизни классно, как будто они не обречены? Как мне попасть в эту другую жизнь, что разворачивается за окном, жизнь, где мир мягкий, как грязь, в которой не страшно и побарахтаться? Чего бы я только ни отдала, лишь бы играть во фрисби и ходить на лекции, смеяться и держаться за руки, быть чьей-то деткой, быть Эли Макгроу из «Истории любви»[154]154
  «История любви» – фильм в жанре любовной драмы, снят в 1970 г. Артуром Хеллером. Действие фильма происходит в стенах Гарвардского университета.


[Закрыть], или Эли Макгроу из «Прощай, Колумбус» [155]155
  «Прощай, Колумбус» – романтическая комедия, снята в 1969 г. Ларри Пирсом по мотивам повести Филипа Рота.


[Закрыть], или кем угодно, чем угодно еще. Господи, ну куда мне себя деть, как свалить от себя?

Я не в силах остановиться. В основном потому, что я убегаю от черной волны. Она преследует меня по всему Кембриджу. Она настигает меня в те бесконечные дни, когда я шатаюсь по Гарвардской площади, заглядываю в разные магазинчики в стиле третьего мира, которых там миллиарды и которые наводнили Массачусетс-авеню, ну, а может, примеряю сережки с висюльками. И вот я стою, размышляю о том, что серебряная проволока и стеклянные бусины, напоминающие гималайские символы плодородия, весьма достойно смотрятся вместе, и взгляд вдруг падает на стеклянные витрины, и я замечаю, что солнце теперь стало заходить жутко рано, что на улице постоянно серо и облачно, что темнота наступает мгновенно и быстро, что света здесь почти не бывает. Вся эта тяжесть обрушивается мне на плечи, а я ведь только и делала, что рассматривала в зеркало серьги. Я пытаюсь сосредоточиться на украшениях, думать исключительно о бамбуке и ляпис-лазури, делаю вид, что это сродни буддистскому упражнению для глубокой осознанности, но ничего у меня не получается, потому что она, эта штука, подкрадывается ко мне сзади, появляется передо мной, и со всех сторон, и везде, и я чувствую, что меня с головой накрывает черная волна. И я знаю, что вот-вот придет отлив и мои ноги увязнут в мокром песке, так что мне нужно бежать, пока остается время.

Я выхожу из магазина, решительно направляюсь в общежитие, отмечая каждый шаг по мощеным дорожкам, убегая от темноты. Добираюсь до здания, где живу, суечусь с ключами, спешу пересечь вестибюль, одолеваю бегом несколько лестничных пролетов, никак не могу воткнуть в замок нужный ключ, врываюсь в комнату, забираюсь в кровать и прячусь под одеялом, и молюсь, чтобы не утонуть в черной волне. Молюсь, чтобы я полежала тихонько здесь, и все бы прошло. Прошу, чтобы черная волна обрушилась всей своей силой на кого-то другого, если мне через пару минут удастся встать и пойти ужинать где-нибудь около Юнион-сквер, если мне удастся продолжать жить так, словно все в порядке.

Но когда я выбираюсь из позы эмбриона и из кровати, океан продолжает шуметь в голове. Мимолетное облегчение от встречи с другими людьми переходит в отчаянное желание снова остаться одной, но когда я действительно остаюсь одна, я погружаюсь в страх потерять всех друзей, страх остаться одной во всем мире, во всей этой жизни. И тогда эта черная волна, что опять и опять захватывает мой разум, сведет меня с ума окончательно, и однажды я просто покончу с собой, не из-за каких-то важных экзистенциальных причин, а потому, что мне будет нужна передышка, что мне будет нужно избавиться от этой наводящей жуть, огромной, мутной волны[156]156
  Игра слов “big muddy” – «большой мутный» и название реки Биг-Мадди в Иллинойсе, большая часть реки имеет илистое дно.


[Закрыть].

Когда мы добрались до Гарварда, шел дождь. Мы с мамой арендовали белый пикап, и он был доверху забит моими шмотками и вещами, которые я не собиралась тащить сюда, но она почему-то решила, что я буду скучать по ним всем, включая потертый ковер, появившийся в моей спальне в те времена, когда ярко-синий, зеленый и аквамарин еще были в моде. Мы сделали остановку на жареные гребешки и яблочный пирог с мороженым в закусочной Говарда Джонсона и оживленно болтали о том, как все теперь будет. О том, что я наконец окажусь «в своей стихии», что бы это ни значило. О том, что я наконец буду счастлива.

Дождь – плохой знак. С этим не поспорить. Тот самый дождь, о котором Дилан поет в A Hard Rain’s A-Gonna Fall[157]157
  A Hard Rain’s A-Gonna Fall («Суровый ливень грядет», «Скоро пойдет сильный дождь») – песня Боба Дилана, написанная в 1962 г.


[Закрыть]. Где цвет значит черный, а ноль значит номер, и все такое. Вообще я стараюсь не увлекаться поисками знаков свыше, но лило так, что I-95[158]158
  I-95 – межштатная автомагистраль, проходит через 15 штатов.


[Закрыть] затопило. Видимость была нулевая, так что нам пришлось остановиться прямо посреди шоссе и проторчать там вечность, потому что машины все до единой увязли в густом тумане. Помню, я посмотрела на маму и сказала: «Не самое хорошее начало», – или что-то в этом роде.

А она вроде бы ответила: «Элли, не выдумывай».

Но когда под конец субботы мы все-таки добрались до Мэтьюз-холла и обнаружили, что меня поселили на пятом этаже, а лифтов там нет, даже мамин оптимизм немного поблек. Даже она не могла понять, как две женщины должны затащить все это наверх, особенно в начале сентября, в жару и влажность. Мама выглядела обескураженной, и до нас наконец-то дошло, что даже в Гарварде просто так ничего нам не дастся.

Когда именно я ударилась в бега? Я точно помню, что задолго до Гарварда, еще в старшей школе, в какой-то холодный день я гуляла по Центральному парку, и мне казалось, что из-за хруста осенней листвы под ногами я начинаю воображать, как моя голова идет трещинами. Это меня не на шутку пугало, пугало потому, что действительно могло случиться, и еще больше пугало, что такого случиться не могло, потому что тянувшаяся без конца жизнь, полная страданий и желания умереть, продолжалась и продолжалась бы. И я бежала домой, бежала в укрытие.

Но в Гарварде все должно было прекратиться. Я была уверена, что все дело в том, чтобы покинуть само место депрессии. Но вместо этого мне стало еще хуже, вместо этого черная волна, мгла заполонили все. Они гнались за мной, как поезд, сошедший с рельсов, цеплялись за меня, как пиявки. Я убегала от них, и никаких тут метафор: я действительно ни на секунду не прекращала движения, я не осмеливалась притормозить и подумать, я боялась того, что могло мне прийти в голову.

Вот как вышло, что в свой первый год учебы в ночь Хеллоуина я оказалась на Гарвард-Ярд, пытаясь сбежать от своей лучшей (до этого момента, во всяком случае) подруги, Руби, которая угрожала меня убить, размахивала перочинным ножом и, кажется, кричала: «Сучка, тебе конец». Она хотела меня убить, потому что я увела ее бесхарактерного бойфренда по имени Сэм, что она и обнаружила. Предательские мелочи: мой блокнот у него в комнате, одинокая сережка у него на комоде. Мы случайно пересеклись на слишком узкой лестнице, слишком узкой для нас обоих. И оба там оказались. Я думала о том, что перила могли быть повыше и поустойчивее. Руби была в ярости и бежала за мной, и продолжала кричать, что я шлюха, что я предала феминизм, и вообще я сумасшедшая на всю голову.

Смешнее всего было то, что мне, как и Руби, было плевать на Сэма, а ему, скорее всего, было плевать на нас обеих. Мы обсудили его от и до приблизительно за семнадцатью чашками кофе, которым накачивались после обеда в Union, и я знала, что у Руби были серьезные сомнения по поводу этого изнеженного препстера[159]159
  Препстер – можно понимать как студента престижной частной школы, сочетающего в одежде деловой стиль с неформальным. Образ отсылает к фильму «История любви», о котором выше размышляла героиня.


[Закрыть], который в свободное от учебы время зачитывался Мильтоном Фридманом[160]160
  Мильтон Фридман (1912–2006) – американский экономист, лауреат Нобелевской премии по экономике 1976 г. за исследования в области потребления, монетарной истории и теории.


[Закрыть], а руки у него были такие слабые и худые, что даже в сквош вместе не сыграешь, и я уже не говорю о том, чтобы чувствовать себя в безопасности в его объятиях. Но, скорее всего, охваченная азартом наших постоянных игр разума, я захотела Сэма именно потому, что он принадлежал Руби, а она хотела заполучить его обратно, потому что он больше не хотел ее. Вспоминая все это сейчас, я, конечно, понимаю, что если бы мы трое делали домашние задания, ложились спать до полуночи и ходили на занятия по утрам, – если бы мы вели себя, как нормальные люди, всей этой бессмыслицы можно было избежать. Мы были бы слишком заняты решительным стремлением жить, чтобы не размениваться на такие пустяки. Но все было ровно наоборот. Сумасшедшие на всю голову и отчаянные, вот какие мы были. И мы не могли не соорудить из ничего целую психологическую драму с любовным треугольником, потому что мы, все трое, были безумны, несчастны и пусты.

Понимаете, дело ведь не только во мне. В Гарварде было полно психов, и нас всех центробежной силой тянуло друг к другу. Правда, я все равно оказалась самой чокнутой. Мои новые знакомые были достаточно эксцентричны для того, чтобы поощрять мои неврозы, подкидывать новые причины показать себя во всей красе. Но в конечном счете, когда после всех этих маленьких драм занавес опускался, все они могли вернуться в свои комнаты и в свои жизни, все понимали, что это была игра, что она оставляла ссадины и усталость, но в целом справиться было можно. И лишь я одна оставалась на месте, рыдала и кричала, требуя продолжать, требуя вернуть назад деньги, требуя компенсации, требуя хоть каких-нибудь чувств. Я одна искала любви у проститутки. Но как бы сильно я ни разочаровывалась, я всегда соглашалась играть заново, как наркоман, что надеется получить от новой дозы такой же кайф, как и в первый раз. Вот только мне была незнакома даже та, первая эйфория, из-за которой садятся на иглу. Я всегда искала утешение там, где его быть не могло, и я это знала.

Но когда Руби погнала меня за пределы Гарвард-Ярда, в сторону Научного центра, я осознала, что зашла слишком далеко. Внезапно все стало понятным. Я знала, что это и есть безумие: «Безумие – знать, что творишь тупости, но не находить в себе силы остановиться».

Меня пугало то, что я чувствовала, пытаясь сбежать, зная, что если остановлюсь – могу столкнуться лицом к лицу с причиной того, почему я всегда была в бегах, и признать, что на самом деле такой причины нет. Беги, беги, беги. Бежала ли я к чему-то или от чего-то? Бессмысленность моего личного шоу расстраивает меня слишком сильно, чтобы о ней думать. И подобно тому, как проваливались все мои прежние махинации по изгнанию демонов из головы, так и у этой новой схемы не было шансов. Сэм был для меня не просто каким-то там парнем. Он был очередной версией спасителя. Его отец был президентом большой киностудии, и когда Сэм подошел ко мне в кафе и сказал, что увезет в Лос-Анджелес, заберет из этой жизни, изо всех проблем, когда он сказал, что мы с ним могли бы писать сценарии, когда он сказал: «Слушай, детка, я сделаю тебя звездой», – я знала, что это просто слова, но все равно купилась. Он сказал, что мы можем провести зимние каникулы в их доме на Багамах. Сказал, что мы можем отправиться в Канны на фестиваль. Слова, слова, слова. Я ему верила. Я вообразила себе мир, полный солнечного света, мир полной безопасности. Я мечтала отправиться в Неверленд, туда, где не существует ни ужасного настроения, ни мерзких мыслей, ни черной волны. И те пару дней, что я планировала, как добраться – с помощью Сэма – до места, где не может случиться ничего плохого, я уже стала чувствовать себя лучше. Я могла выдержать целую минуту наедине с Гегелем.

Одна мысль о том, что мне придется попрощаться с мечтой о побеге из-за того, что Руби убедит Сэма вернуться к ней, была невыносима. Пронизывающий до костей мороз, который приходил вслед за мыслью о том, что очередная попытка выбраться из этой жизни живой и невредимой приведет к разочарованию, был невыносим. Время стало таким вязким, что его можно было потрогать. Каждая минута, каждая секунда, каждая наносекунда обвивали мой позвоночник так, что мышцы до боли наливались тяжестью. Я почти исчезла. Из-за этого самопроизвольного наркоза мой разум растворился в болезненной пустоте. И только когда Руби разглядела выражение моего лица, она поняла, что на самом деле я рискую разрушить саму себя, а не ее счастье с кем бы то ни было, и она перестала кричать.

И спросила: «Что с тобой не так? Скажи уже что-нибудь! Скажи, как ты вообще могла так со мной поступить?»

А я только и могла сказать – не кому-то, просто сказать: «Пожалуйста, не оставляй меня одну, не оставляй меня умирать здесь, не оставляй, не уходи».

– Что с тобой, Элизабет? Почему ты не разговариваешь со мной? Скажи что-нибудь? Скажи что-нибудь в свое оправдание?

Я хотела сказать: «Я не могу, я отступаю, я потеряна». Я хотела сказать так много, но не могла.

– Ты чокнутая, – сказала Руби. – Тебе нужен психолог.

А я хотела ответить: «Знаешь, ты ведь права».

Вместо этого я ушла от Руби, шатаясь от головокружения. Гарвард-Ярд превращался в призрак. Я пробивалась сквозь него, а сама словно очутилась в своем пластиковом пузыре, отделявшем мой смутный мир от мира снаружи. Было темно и серо, под моими лоферами хрустели мертвые листья, напоминая о давнишнем ощущении, когда с хрустом раскалывалась моя голова. Я прошла мимо знакомых, они поздоровались. Я почти их не видела и не слышала. Их голоса как будто доносились со стороны, то же ощущение, что бывает, если смотришь фильм, а изображение со звуком в рассинхроне. А может, эта сцена напоминала домашнее видео, где все проносилось мимо меня обрезанными зернистыми кадрами, а в ушах щелк-щелк-щелк – гудел проектор. Я продолжала шагать, как запрограммированная машина.

Я иду к зданию университетской больницы. Сквозь стеклянные двери. Все еще дышу. Захожу в лифт на первом этаже через одну дверь. Выхожу на третьем через другую. Иду по стрелочкам с подписью КЛИНИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ. В западное крыло. Прошу поговорить с психиатром. В приемной отвечают, что сейчас принимает только психолог. Всего пара минут, и мы уже идем в кабинет доктора Кинга. Я говорю ему, что мне нужна помощь. Отчаянно нужна. Говорю, что мне страшно. Говорю, что пол рассыпается под ногами, а потолок вот-вот упадет мне на голову. Говорю ему, что я небоскреб в стиле ар-деко, прямо как Крайслер-билдинг[161]161
  Крайслер-билдинг – небоскреб корпорации «Крайслер», построенный в 1930 г., является символом Нью-Йорка и ярким примером стиля ар-деко в архитектуре.


[Закрыть], вот только фундамент начинает крошиться, осколки стекла разлетаются по тротуарам, по моим ногам. Я иду босиком по стеклу темной ночью. Я складываюсь, как карточный домик. Я осколок стекла, я человек, раненный этим осколком. Я убиваю себя. Я помню, как папа исчез. Я помню, как мы с Заккари расстались в девятом классе. Я помню, как плакала, когда мама оставляла меня в яслях. Я рыдаю изо всех сил. Я ловлю воздух ртом. Я говорю что попало, я знаю.

Доктор Кинг на несколько дней отправил меня в Стиллман, университетскую больницу, где мне разрешили отдохнуть, разрешили перевести дух, чтобы я снова могла вернуться в Гарвард и продолжать делать глупости. Ну, они-то думали по-другому. Они думали, что небольшая пауза поможет мне увидеть просвет на горизонте. Но я знала, что все это впустую: «Этот перерыв – просто тайм-аут, возьми пять минут на отдых, остановись[162]162
  Игра слов “take five” (буквально «держи пять») – фразеологизм «сделать небольшую паузу» и название джазовой композиции, обыгрывающее необычный музыкальный размер произведения.


[Закрыть]». Пары дней в постели не хватит на то, чтобы устроить себе капитальный пересмотр личности, такой, чтобы преодолеть давно укоренившуюся привычку чуть что планировать маршруты побегов, цепляться за них, чтобы выстелить себе дорогу, а потом наблюдать за тем, как нездешние силы вдруг вырывают меня из той жизни, где мне хорошо, и как бы я за нее ни цеплялась, мне не справиться. Я знала, что найду другого Сэма, знала, что найду другую возможность ненадолго притворяться, что не так уж и паршиво себя чувствую. Это мне всегда удавалось. А пока, в Стиллмане, в преддверии новых бед, мне помогали окрепнуть, приносили несложные блюда, вроде вареной курицы, на одноразовых тарелках, а перед сном давали снотворное, чтобы убедиться, что я хорошо высплюсь. Удостоверившись в том, что я не покончу с собой, и взяв обещание посещать психолога, они отпустили меня домой. Только на этих условиях. Я не знала, как рассказать им о масштабах своих проблем со страховкой, о том, как тяжело было говорить о деньгах с родителями, и о том, что попытки уговорить кого-то из них оплатить мне сеанс психотерапии приносили больше вреда, чем попытки жить нормально. Невероятно, но доктор Кинг согласился позвонить моему отцу и договориться о том, что счета будут оплачиваться напрямую, без моего участия, прямо через отдел социальных выплат IBM.