Текст книги "История одного детства"

Глава шестая
Новый инспектор

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

С грустью и неохотой покидала я лазарет. За время моей болезни я уже успела отвыкнуть от холода дортуаров, от тощих обедов, от окриков классных дам. Меня утешала только мысль, что в институтских стенах мне оставалось провести всего один год.

Как только мы перешли в выпускной класс, с начала года разнесся слух, что в институт назначен новый инспектор классов. Кроме начальницы и инспектрисы, у нас был специальный инспектор, который должен был наблюдать за преподаванием наших учителей и замещать их новыми, если кто-нибудь из них умирал или заболевал надолго. Инспектора классов мы почти никогда не видали. Два-три раза в год он появлялся на уроках да весной приходил на экзамены. Этим и ограничивались его обязанности. Наша всесильная начальница давно забрала власть в свои руки и действовала так, как хотела. Ни один учитель не мог проникнуть к нам или оставаться у нас, если он ей не нравился. Как монарх, не ограниченный никакими законами, управляла Леонтьева Смольным.

Зная, как мало значит у нас инспектор, мы равнодушно относились к слуху о назначении другого. В то время мы и не подозревали даже, что новый пришелец перевернет всю нашу жизнь и пошатнет устои закоснелой институтской системы.

Прежде, при вступлении нового инспектора в институт (это случалось крайне редко), он обыкновенно торжественно входил в класс в сопровождении инспектрисы. При этом она произносила по-французски: «Monsieur[22]22
  Господин (фр.).


[Закрыть], рекомендую: воспитанницы такого-то класса», а обращаясь к нам: «Demoiselles[23]23
  Девушки, барышни (фр.).


[Закрыть], ваш новый инспектор». Мы чинно приподнимались со скамеек, кланялись и выслушивали несколько любезных фраз инспектора. После урока, во время которого учитель вызывал только лучших учениц, инспектор, желая сделать приятное начальству, со сладкой улыбкой говорил, что он удивлен нашими успехами и хорошей подготовкой.

Не так встретились мы с новым инспектором Константином Дмитриевичем Ушинским[24]24
  Константин Дмитриевич Ушинский – писательипедагог; основоположник научной педагогики в России.


[Закрыть].

Однажды, когда у нас только что кончился какой-то урок и мы уже направились к двери, чтобы выйти из класса, к нам навстречу вбежал среднего роста худощавый брюнет. Не обращая внимания на наши реверансы, он размахивал своей шляпой и выкрикивал:

– Ведь вы же здесь специально изучаете правила поведения. А не знаете, что портить чужую вещь духами или другой дрянью – неделикатно… Не каждый выносит эти пошлости. Наконец… почем вы знаете… может быть, я настолько беден, что не могу купить другой шляпы… Да куда вам думать о бедности? Не правда ли? Ведь это fi donc, унизительно.

Он махнул еще раз своей шляпой и выбежал из класса.

Мы были так ошеломлены, что даже не двинулись с места. – Это и есть новый инспектор? – спрашивали мы в изумлении друг друга.

Не успел появиться – и уже осмеливается орать на нас, взрослых девушек, как на базарных мужиков!

– Наконец, даже не мы это сделали! Вероятно, кто-нибудь из другого отделения.

– А если бы и мы? Неужели это такое преступление – облить шляпу духами? Мы всегда так делали, и порядочные мужчины были только польщены этим.

– Какой-то невоспитанный, некомильфотный[25]25
  Некомильфо́тный – здесь: несветский, некультурный (от фр. comme il faut – «как надо, как следует»).


[Закрыть]!..

– И как неприличны эти разговоры о бедности!

Так рассуждали мы, стоя посреди класса, пока не раздался звонок, призывавший нас на урок немецкого языка.

За толстым медлительным немцем в класс снова вошел нервной и быстрой походкой новый инспектор. Он поклонился и, не дав немцу раскрыть рта, попросил институтку, сидевшую на последней скамейке, подойти к его столу. Раскрыв перед нею немецкий учебник, но не на том месте, где был задан урок, он попросил ее переводить.

– Мы этого еще не проходили, – сказала ученица.

Ни одна, ни другая, ни третья из вызванных Ушинским институток не сумела хоть сколько-нибудь сносно перевести не выученную заранее строчку.

Смущенный немец наш кряхтел, ворочаясь на своем стуле, и оправдывался тем, что в институте все внимание обращено на французский и что сами воспитанницы терпеть не могут немецкий язык.

Но Ушинский не удовлетворился таким объяснением. Он сказал немцу, что для того, чтобы заставить нас полюбить его предмет, он, учитель, должен был читать нам и рассказывать содержание лучших произведений Гете и Шиллера.

– О, господин инспектор! – с добродушной усмешкой отвечал немец. – Уверяю вас, они решительно ничего не поймут в сочинениях этих величайших писателей и не заинтересуются ими.

На это Ушинский уже с раздражением заметил, что только идиота может не заинтересовать гениальное произведение.

Во время урока немецкого языка произошел еще один случай, который произвел на нас огромное впечатление.

Дежурная дама, мадемуазель Тюфяева, следившая за порядком в классе, внезапно с шумом отодвинула стул, встала с места, подошла к скамейке и начала вырывать что-то из рук одной воспитанницы. Подобные сцены бывали у нас частенько. Но на этот раз, как только она скрипнула стулом, Ушинский быстро поднял голову и недовольно поглядел на нее, точно не понимая, зачем его отвлекли от дела. Когда же у Тюфяевой завязалась борьба с ученицей, он привстал с своего места и резко прикрикнул:

– Перестаньте же, наконец, шуметь! Кто вас просит сидеть в классе? Учитель сам обязан поддерживать порядок.

И сейчас же уселся как ни в чем не бывало, продолжая заниматься.

Тюфяева побледнела, но промолчала – может быть, от неожиданности. Урок возобновился. Вызвав еще несколько учениц и убедившись в нашей полной неграмотности, Ушинский недовольно дернул плечами, встал, поклонился и направился к двери, чтобы выйти из класса. Но Тюфяева, сидевшая около самой двери, вскочила со своего места:

– Позвольте вам заметить, милостивый государь, что мы дежурим в классе по воле нашего начальства… что мы… что я… высоко чту мое начальство, – торопилась она высказаться, боясь, что Ушинский ее перебьет.

– Если уж вы обязаны здесь сидеть неизвестно зачем, – спокойно отвечал тот, – то, по крайней мере, должны сидеть тихо, не вырывать бумаги у воспитанницы, не отвлекать ее от урока.

– Я, милостивый государь, служу здесь тридцать шесть лет… Мне, милостивый государь… седьмой десяток… Я не привыкла к такому обращению, – говорила Тюфяева, вся дрожа от волнения и злобы. – Это все будет доложено кому следует.

– Если вы дежурите с этой именно целью, то и исполняйте ваши священные обязанности, – усмехнулся Ушинский и вышел, прикрыв за собой двери.

Тюфяева села на свой стул, но была так взволнована, что не брала даже в руки свое обычное вязанье. Затем вдруг вся покраснела, стала усиленно сморкаться и, наконец, снова поднялась и вышла из класса.

Мы в первый раз остались с глазу на глаз с учителем. Все молчали. Наш немец что-то крепко призадумался, но это был один момент. Он вдруг встрепенулся и по заведенному порядку начал вызывать учениц одну за другой.

Ратманова, пользуясь отсутствием классной дамы, встала со своего места и, прижав к лицу платок, будто у нее идет кровь носом, также вышла из класса.

Мы поняли, что она отправилась на «разведки».

Нам тоже не сиделось. То и дело мы оборачивались по сторонам. Одна показывала другой на свою голову и вертела над нею рукой, выражая этим, что она у нее идет кругом от всего происшедшего. Другая била себя в грудь и закатывала глаза – это означало, что у нее разрывается сердце оттого, что приходится так долго молчать.

Но вот раздался долгожданный звонок. Без классной дамы спустились мы в столовую. Когда мы шли парами, Ратманова незаметно присоединилась к нам. За столом она загадочно улыбалась. Подруги подталкивали ее соседок, умоляя их выспросить у нее все, что она успела узнать.

– Удалось ли что-нибудь? – спрашивали ее со всех сторон.

– Неудачи бывают только у идиоток да трусих, – отвечала Маша, гордо подняв голову.

Больше во время обеда мы ничего не смогли вытянуть из нее и страдали от неудовлетворенного любопытства.

Когда мы возвратились из столовой в класс, Тюфяева, на наше счастье, ушла к себе в комнату заливать горе кофеем. Сбившись в кучу, мы кричали, перебивая друг друга: – Это какой-то ужасающий злец!

– Просто невежа!

– Не конфузится сознаться, что у него нет денег даже на шляпу!

– Неправда! – смело выскочила Ивановская. – Ушинский – человек неземной красоты.

– Не ты ли облила его шляпу духами?

– Я, – созналась Ивановская. – Я не могла этого не сделать… Спускаюсь утром в нижний коридор и вдруг вижу: входит… Меня точно стрела пронзила. Я так была поражена его красотой. Дала ему пройти и сейчас же бросилась к вешалкам, облила его шляпу духами, вылила духи в карманы его пальто – одним словом, весь флакончик опорожнила, благо он у меня с собой был в переднике.

Никто не одобрил поступка Ивановской: институтки нашли, что Ушинский не стоит такого внимания.

Мы судили и рядили о нем без конца, но никто из нас не мог сообразить, почему он так обозлился за то, что его вещи облили духами. Нашим учителям обыкновенно это нравилось: при встрече после этого они улыбались нам лишний раз. Кроме того, нас возмущало, что он не по-рыцарски относился к дамам. Даже то, как он разговаривал с ненавистной нам Тюфяевой, не понравилось нам. Ведь хотя она и классная дама и гнусное существо, но все же – дама, рассуждали мы.

– Он, наверное, прогонит нашего немца! – кричали некоторые.

– Ого, руки-то коротки! Не сегодня-завтра Леонтьева его самого вытурит отсюда.

– Много вы понимаете! – вдруг вмешалась Ратманова, и все моментально стихли. – Он сам может вышвырнуть с дюжину таких начальниц, как наша. Ушинский – это такая силища!.. Такая… Это просто что-то невероятное!

– Какая там силища! Наглый человек – вот и всё тут, – возражали некоторые.

– Разве вы можете оценить смелость, дерзость, силу, с которыми человек говорит правду в глаза? Классные дамы вам втемяшили в голову, что это дурно, вы презираете их, а сами повторяете за ними… Жалкие вы создания – просто стадо баранов, – отрезала Ратманова.

Страшная буря негодования поднялась против нее. Однако, понимая, что Маша Ратманова может рассказать нам что-то новое об инспекторе, мы после короткой перебранки стали умолять свою оскорбительницу передать нам все, что она узнала.

В другое время Маша не упустила бы случая «поломаться», но тут ей самой не терпелось поделиться с нами своими новостями. Она рассказала, что, выйдя из класса, застала в коридоре Ушинского, беседовавшего с инспектрисой. Спрятавшись за углом, она подслушала весь разговор. Ушинский как раз рассказывал о своем столкновении с Тюфяевой. Не зная ее фамилии, он говорил о ней так: «Знаете, такая дряблая старушонка… хвастала тем, что высоко чтит начальство, что тридцать шесть лет служит здесь, что очень долго живет на свете… Я хотел было сообщить ей, что слоны живут еще дольше, что продолжительность жизни ценна только тогда, когда она полезна, да не стоило терять времени с ней». Как всегда, наша maman в примирительном тоне стала просить инспектора снисходительно отнестись к классным дамам. «Где же взять образованных?» – говорила она, вздыхая. Но Ушинский отвечал, что надо бояться особ, умеющих только кадить[26]26
  Кади́ть (разг.) – чрезмерно восхвалять, льстить.


[Закрыть] всякой пошлости, что при старании, конечно, можно бы найти подходящих.

– «Кадить всякой пошлости»! Какое чудесное выражение! – подхватили мы, ошеломленные столь новой для нас фразой.

– А что он еще сказал! – продолжала Ратманова. – «Нужно, – говорит, – скорее создать другие условия для приема воспитательниц и выбросить весь старый хлам». – Какой он умный! – всплеснули мы руками.

– Не мешайте же слушать! – взывали другие, боясь пропустить хоть одно слово Ратмановой, продолжавшей свой рассказ.

– «Выбросить старый хлам необходимо уже потому, – сказал он, – что теперешние классные дамы притупляют умственные способности воспитанниц и озлобляют их сердца». – «Притупляют способности»!

– «Озлобляют сердца»! – повторяли мы за Ратмановой. В первый раз в институтских стенах раздавались такие слова, и мы с жадностью ловили их, стараясь вникнуть в их смысл.

– Инспектриса стала объяснять Ушинскому, почему классные дамы необходимы во время уроков. Учитель, говорила она, занят своим делом, а классная дама обязана наблюдать, чтобы воспитанницы не отвлекались посторонним.

– О, когда начнут занятия новые учителя, – отвечал Ушинский, – они сумеют так заинтересовать воспитанниц, что те сами не будут заниматься ничем посторонним во время урока.

– Вы, Константин Дмитриевич, кажется, твердо верите в то, что вам удастся создать идеальный институт? – спросила maman.

– На идеальный не рассчитываю, но если б я не верил, что мне удастся оздоровить это стоячее болото…

– Ах ты боже мой! – восклицали мы. – Душка Маша, неужели он так и сказал: «стоячее болото»? Вот-то дерзкий! Ведь этими словами он унизил наш институт. Maman должна была оборвать его тотчас же. Ну, говори, говори, что же инспектриса на это?

– Ни гу-гу. Да разве он только это говорил!

Но тут нашу беседу прервал колокол, призывающий нас к чаю. Пришлось стать в пары и спуститься в столовую. До сих пор ничто и никогда не волновало нас так, как это первое появление у нас Ушинского. Так же горячо болтали мы и после чая, когда пришли в дортуар, чтобы ложиться спать. Мы быстро разделись и, закутавшись в одеяла, разместились группами на нескольких кроватях. Нас всех охватил какой-то вихрь вопросов, глаза у всех блестели, щеки горели, сердца трепетали. Мы сидели и рассуждали далеко за полночь, бросаясь по своим кроватям при малейшем шуме или скрипе дверей.

– Он просто отчаянный какой-то, – говорили мы об Ушинском.

– И вы подумайте, сейчас же раскусил, что Тюфяева – дрянь, а немец – плохой учитель.

– Он и начальницу раскусит и даже maman.

Но не все соглашались с тем, что Ушинский хороший. Хорошие люди, утверждали многие, должны быть благовоспитанными, а его насмешки над нами и разговор с Тюфяевой показывают его невоспитанность. Другим не нравилось, что он назвал наш институт «стоячим болотом», а «всем известно», что это первоклассное заведение. «Всем известно» и «все говорят» были у нас самыми ходкими выражениями. Никто из нас не сомневался в том, о чем можно было сказать «все говорят».

– А что в нем хорошего, в этом институте? – вскочила Ратманова; лицо ее пылало гневом. – Разве, что мы в нем ничему не научились, что мы холодали и голодали, как жалкие собаки, что нас всячески поносили классные дамы, что мы ни в ком не имели защиты и ни от кого не слышали доброго слова? Ах, молчите вы, несчастные, с вашим первоклассным заведением или, лучше сказать, с вашей первоклассной чушью и тупостью!

И действительно, все замолчали, сознавая правильность этих слов.

«Что-то будет завтра? – думала я, засыпая. – Только бы он подольше у нас остался».

И как бы в ответ на мои мысли кто-то, громко вздохнув, заявил:

– А ведь ему у нас несдобровать.

НАШИ ПРЕПОДАВАТЕЛИ

Через несколько дней после этих событий Ушинский посетил урок русского языка учителя Соболевского, который преподавал в младших классах. Это был человек сухой, как скелет, длинный, как жердь, с низким лбом, с провалившимися щеками, с косыми глазами и коротко подстриженными волосами, торчащими на голове, как у ежа. При чтении и разговоре он так брызгал слюною, что воспитанницы, сидевшие обычно в первом ряду, старались пересесть куда-нибудь подальше.

Его урок делился на две части. Первую половину времени он спрашивал заданную страницу из грамматики, причем требовал, чтобы ее отвечали слово в слово. Диктовкой же он никогда не занимался, и ученицы его разучились бы, наверное, писать, если бы он не задавал списывать и выучивать одну за другой басни Крылова.

Вторую часть своего урока Соболевский посвящал чтению басен. Он всегда был недоволен ответом и каждой вызванной им девочке показывал, как следует декламировать. Начиналось настоящее представление. Зверей он изображал в лицах. Когда надо было показать лису, он, сгибаясь в три погибели и скосив свои и без того косые глаза, произносил слова тонким голосом, а чтобы изобразить хвост, откидывал одну руку назад да еще помахивал сзади тетрадкой, свернутой в трубочку. Если дело шло о слоне, он поднимался на цыпочки, а хобот должны были обозначать три тетради, свернутые в трубочку и вложенные одна в другую. При этом, смотря по тому, кого он изображал, Соболевский то бегал и рычал, то, стоя на месте, передергивал плечами и оскаливал зубы.

Ушинский вошел на урок как раз в ту минуту, когда Соболевский декламировал басню «Слон и Моська». Увидев Ушинского, учитель призвал все свои артистические способности. Дойдя до слов: «Ну на него метаться, и лаять, и визжать, и рваться», он волчком забегал по классу, а голос его уподобился визгу собаки, которой наступили на хвост. С изумлением смотрел на него Ушинский, не делая ни малейшего замечания. Но вдруг, чтобы прекратить комедию, он громко сказал:

– Я буду диктовать.

После своей диктовки Ушинский просмотрел несколько тетрадей и заметил, что частенько в словах было больше ошибок, чем букв. Он покачал головой и вышел из класса. В нижнем коридоре, столкнувшись с Соболевским, Ушинский сказал ему:

– Вы, вероятно, слышали много похвал выразительному чтению, но у вас выходит целое представление… Так кривляться даже унизительно для достоинства учителя.

Соболевский не понял, что эти слова были его приговором. Почтительно кланяясь, он отвечал, что с трепетом будет ожидать решения господина инспектора.

Ушинский резко отвернулся от него и начал искать свои калоши. Тогда Соболевский быстро кинулся к вешалке и уже нагнулся, чтобы подать их Ушинскому, но тот со злостью вырвал их у него и произнес раздраженно:

– Лакей на кафедре – уже совсем неподходящее дело… Это и есть мое решение.

Разговор этот, подслушанный, как всегда, одной из «отчаянных», произвел на нас огромное впечатление.

– «Лакей на кафедре»! «Лакей на кафедре»! – повторяли мы одна за другой. – Господи, какие у него все чудные выражения. Знаешь, душка, я сошью себе маленькую тетрадку и буду записывать все его выражения…

Мы с большим нетерпением ждали посещения Ушинским урока нашего учителя литературы Старова и заранее предвкушали победу.

Старов был человек добросердечный, мягкий и восторженный. Он пользовался общей любовью. Из любви к учителю мы твердо заучивали и особенно изящно переписывали составленные им листки, которые нам служили вместо учебника. В этих записках в хронологическом порядке были перечислены все произведения самых крупных писателей. В объяснениях к их произведениям на каждом шагу попадались слова: «возвышенное», «идеал», «прекрасное». Содержание этих объяснений для нас всегда оставалось неясным, так как мы никогда не читали самих произведений, о которых говорилось. Старов знакомил нас с ними только в отрывках. Однако, несмотря на все это, он считался среди нас и у начальства лучшим учителем.

С ним одним мы беседовали не только во время уроков, но и до начала и после окончания их. Часто, встретив в коридоре толпу поджидавших его девиц, он радушно со всеми раскланивался и, заметив облачко на чьем-нибудь лице, нежно произносил: «Что затуманилась, зоренька ясная?» или что-нибудь в этом роде.

Вообще стихи он читал очень охотно и вне класса, и во время уроков.

– Ах, monsieur Старов, – бывало, остановит его какая-нибудь из воспитанниц. – Я сегодня наказана! – И тут же откровенно расскажет ему, за что ей придется вынести наказание и кем оно назначено.

Старов тотчас же бросается к классной даме. Хватая ее за руки, со слезами на глазах он начинает ее умолять простить провинившуюся институтку.

– Вы добрая, прекрасная, хорошая! Может ли в вашем сердце, в сердце такого благороднейшего существа, как женщина, жить злое чувство?.. Нет, это невозможно! Карать?.. Казнить?.. И кого же? Такое юное, такое невинное существо. Возможно ли казнить юность за ее ошибки и увлечения? Прощать, прощать – вот назначение женщины! Клянусь вам, прощающая женщина – это… это… ангел на небе. Нет-нет, я не уйду отсюда. Я вымолю у вас прощение. Я стану перед вами на колени!

Польщенная прекрасными словами, которые едва ли ей приходилось еще от кого-нибудь слышать, классная дама обыкновенно торопилась исполнить его просьбу.

– Ах вы чудак, добряк вы этакий! Ну хорошо, хорошо. Для вас, – говорила она, делая ударение на последнем слове, – я прощаю.

Старов любил говорить о женщинах.

– Женщина, – слышали мы чуть не на каждой его лекции, – самое возвышенное, самое идеальное существо. Ей одной предназначено обновить мир, внести идеалы, уничтожить вражду… Только женская грация и прелесть, кротость и неземная доброта могут разогнать душевную тоску и тяжесть одиночества.

Мы, конечно, не имели ни малейшего понятия, как можем мы разгонять тоску, какие идеалы должны мы принести с собой и как надо обновлять мир, но всем из этих слов было ясно, что назначение женщины очень прекрасное, и мы весьма гордились этим.

Когда в первый раз после назначения Ушинского должен был быть урок литературы, мы вышли встретить Старова целой толпой.

Перебивая друг друга, мы тотчас стали рассказывать ему о «выходках» нового инспектора.

– Несомненно, – говорил Старов грустно и задумчиво, – такое лакейство со стороны Соболевского некрасиво… Но зачем такая резкость тона, за что оскорблять?

Когда же мы сообщили ему, как Ушинский отнесся к нам за то, что мы облили его шляпу духами, он глубоко возмутился: – Господи! И к такой, можно сказать, поэтической черте характера юных созданий приурочить этот… грубый материализм!

И, помолчав, он добавил уже совсем печально:

– Что же, девицы, может быть, и мне придется расстаться с вами!

– Ну уж этому не бывать! – закричали мы в один голос. – Если он вас не сумеет оценить… он, значит, уж совсем невежда. Мы все тогда восстанем. Мы ни за что этого не допустим.

Старов обвел толпу институток восторженными глазами, а губы его едва шептали: «Прелестные создания!» Затем, выпрямившись, он произнес гробовым голосом:

– О, вы не знаете, что творится сейчас в мире, – и, загадочно улыбаясь, продолжал: – Вы прелестны в своем незнании. Неведение – лучшее сокровище юного сердца…

Но тут, желая во что бы то ни стало узнать хоть что-нибудь, что делается за нашими стенами, и уяснить себе странный характер нового инспектора, мы наперебой пристали к Старову:

– Monsieur Старов! Что же такое творится? Вы сказали: грубый материализм, а что это значит?

– Monsieur Старов, скажите, пожалуйста, нам свое мнение об Ушинском.

– Полноте, зачем вам это?.. Я, наконец, совсем не знаю господина Ушинского… Слышал, конечно… Как бы это вам объяснить? Видите ли… в большом ходу теперь новые идеи… Конечно, многие из них заслуживают уважения. Мне говорили, что Ушинский очень образованный человек. Он, говорят, поклонник новых идей. Что ж, нам, старикам, по правде сказать, пора очищать место для новых людей, для новых идей!

Звонок прервал нашу беседу, и мы опрометью побежали в класс. Не успели мы еще рассесться по скамейкам, как к нам вошла инспектриса, а за нею Ушинский. Он, к нашему удивлению, приветливо раскланялся со Старовым.

– Вам угодно будет экзаменовать девиц? – обратился Старов к Ушинскому.

– Нет, я буду просить вас продолжать занятия.

Старов вызвал нашу первую ученицу Ольхину и оспросил ее заданный урок о Пушкине. Ольхина прекрасно отвечала.

– Очень твердо заучено, – заметил вдруг Ушинский. – Но вместо фразистых слов «учебника» (так назвал он записки Старова) расскажите-ка лучше содержание «Евгения Онегина».

Ольхина молчала, опустив голову.

Тогда вмешался сам Старов. Он объяснил Ушинскому, что в классе нет библиотеки, а он единственный свой экземпляр не может оставлять нам, так как нередко в один и тот же день читает об одном писателе в нескольких заведениях.

– В таком случае я совсем не понимаю пользы такого преподавания литературы. Вы обращались по этому поводу к администрации института?

– Здесь испокон века так ведется, – бормотал недовольно учитель. – Забота о библиотеке – не мое дело.

– Девицы, кто из вас читал «Мертвые души»? – спросил Ушинский. – Потрудитесь встать.

Никто не двигался с места.

– Это невозможно! – вскричал он и, обращаясь к каждой из нас в отдельности, спрашивал: – Вы читали? А вы? Но, может быть, что-нибудь другое читали из Гоголя? «Тараса Бульбу» знаете? Неужели и Пушкина никто не читал? А Лермонтова? Грибоедова? Но это невозможно! Я просто этому не верю! Как ни одна из вас, проходя курс литературы, не поинтересовалась прочесть ни одного произведения? Да ведь это, знаете, что-то совсем баснословное!

Все молчали, а Ушинский, все более горячась, обращался то к нам, то к учителю:

– Но чем же набит ваш шкаф? – И с этими словами он подбежал к шкафу, который был наполнен тетрадями, грифельными досками и другими классными принадлежностями. Две-три полки были уставлены произведениями Анны Зонтаг[27]27
  Анна Зонтаг – детская писательница, автор нравоучительных рассказов.


[Закрыть], Евангелием и разными учебниками.

Пожимая плечами и нервно перелистывая учебники, Ушинский, точно пораженный, несколько минут простоял молча у шкафа, затем быстро захлопнул его, подошел к столу и сел на свое место.

– Что ж, потрудитесь продолжать занятия, – сказал он сухо, обращаясь к Старову и вытирая платком пот, струившийся по его бледному лбу.

– Какие тут занятия! – обиженно процедил сквозь зубы Старов.

Однако, вынув из портфеля томик Пушкина, он начал читать стихотворение «Чернь». Постепенно входя во вкус любимого своего дела – чтения стихов, Старов подымал голос и нараспев, раскачиваясь в такт, произносил стихи с нескрываемым волнением. Последнее четверостишие:

 
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв, –
 

он читал, уже вскочив с места, с горящими глазами, дрожащим голосом, выражавшим презрение к поборникам материализма, которые не могли оценить небесных и поэтических восторгов.

– Но ведь воспитанницы не знают и более значительных вещей Пушкина, – заметил Ушинский. – Впрочем, продолжайте… Вы, вероятно, будете теперь им это объяснять?

– Что ж тут объяснять? Они отлично понимают… У этих девушек весьма развито художественное чутье…

– Ого, – ухмыльнулся Ушинский, – даже художественное чутье? А чем бы, казалось, оно могло быть развито, если они совсем не знакомы с художественными произведениями?

И, вызвав одну из воспитанниц, он попросил ее передать стихотворение своими словами. Но ни эта, ни другая, ни третья ничего не могли рассказать, хотя все слушали очень внимательно.

Тогда на помощь пришла инспектриса. Она заявила Ушинскому, что Старов – замечательный педагог, что мы очень любим его предмет и много над ним работаем, но сейчас так сконфузились, что не можем отвечать.

– Может быть, может быть, – недоверчиво улыбаясь, ответил Ушинский. – Попробуем объясниться письменно. Пусть одна из воспитанниц два раза вслух прочтет стихотворение, а затем потрудитесь своими словами, письменно, изложить прочитанное. – И он вышел в коридор.

Наша письменная работа оказалась никуда не годной. У одних это была шумиха напыщенных фраз, у других черни приписывалось то, что говорил поэт, и наоборот. И при этом у всех решительно была масса орфографических ошибок. К счастью для нас, звонок помешал Ушинскому читать вслух наши сочинения, и он взял их с собой.

КОНСТАНТИН ДМИТРИЕВИЧ

Мы решили, что новый инспектор сжалится над нашим общим любимцем, если мы все выступим в его защиту. Мы считали, что если сами ученицы хвалят своего учителя, никто уже не сможет сомневаться в его педагогических талантах. Мы отлично сознавали всю трудность беседы с Ушинским, перед которым робеют и теряются даже учителя. Но мы твердо решили защищать Старова до последней капли крови. Как ни конфузились мы всех, а тем более Ушинского, как ни беспомощны были в выражениях своих мыслей, никакая жертва для любимого Старова не казалась нам слишком тяжелой. Заранее условившись между собой, что одна из нас будет говорить о необыкновенной его доброте, другая – о педагогических талантах, третья – о чудесном поэтическом даре, мы на следующий же день подкараулили Ушинского перед началом занятий. Как только он показался в коридоре, мы бросились к нему.

– Monsieur Ушинский! Господин инспектор! – кричали мы, окружая его.

– Ах, пожалуйста, не называйте меня так. Это уж чересчур официально. Константин Дмитриевич – и всё тут.

Это неожиданное предложение так смутило нас, что мы забыли даже, о чем собирались с ним говорить.

– Что же вы хотели сказать? Пожалуйста, не стесняйтесь. Останавливайте, спрашивайте меня обо всем, что вам угодно…

И, заметив наши перепуганные лица, он улыбнулся и продолжал:

– Не сердитесь на меня за мою резкость, за мой не очень вежливый тон… Работы у меня гибель, и я всегда так тороплюсь: вот для скорости иногда и отхвачу приставочку к речи, которою можно было бы закруглить и смягчить то, что хочешь сказать… Ну, в чем дело?

Мы толкали Ратманову, которая должна была начинать, но даже и она, очевидно, робела и только проговорила:

– Вы недовольны Старовым… Но ведь он не виноват, что нам не дают книг.

– Вы его совсем не знаете, – пролепетала Ольхина, которая должна была говорить о душевных качествах Старова. – Он такой добрый… Просто даже чудный человек…

– Да-да… незлобивый и симпатичный, – подтвердил вдруг Ушинский. – Но, к сожалению, этого еще очень мало для учителя.

– Вы, наверное, не знаете, что он поэт, и знаменитый поэт? – робко сказала Аня Ивановская, на обязанности которой было восхвалять таланты Старова.

– Не знал, не знал, что такой поэт существует. Да еще знаменитый. Гм… подите же… Какие же такие его произведения? Он уж, верно, познакомил вас с ними и, может быть, даже не в отрывках?

Насмешливый тон Ушинского совсем обескуражил нас. Мы переглядывались и подталкивали вперед Ивановскую.

– У него есть чудное стихотворение «Молитва», – пролепетала она наконец.

Ушинский уломал Аню прочесть это стихотворение. Дрожащим голосом она начала:

 
Как много песен погребальных
Еще ребенком я узнал,
И скорбный смысл их слов прощальных
Я часто юношей внимал.
Но никогда от дум печальных
Старов душой не унывал.
 
 
Создатель мира, царь всесильный,
Мне много-много подарил,
Когда веселостью обильной
Он трепет жизни домогильной
Во мне…
 

– Довольно, довольно! – замахал вдруг руками Ушинский. – Это бог знает что такое! Старов уже много лет читает литературу и мог бы понять, что в его стихах нет ни мысли, ни образа, ни чувства. А он не стыдится показывать эту свою замогильную галиматью своим ученицам. Нет, воля ваша, это просто пустозвон. Не горюйте вы по нем… У меня имеется в виду для вас превосходный преподаватель.

– Чем же он лучше Старова? – спрашивали мы, осмелев. – Да хотя бы тем, что он научит вас работать, заставит полюбить чтение, познакомит не только с названиями великих произведений, но и с их содержанием и с идеями автора. – А как его фамилия?