Текст книги "История одного детства"

Глава четвертая
Домашние события

ОТЪЕЗД НЯНИ

Наступил пятый год нашей жизни в деревне. Наша семья все уменьшалась. Мой брат Заря был определен в корпус в Новгороде, Андрюша учился в военном училище в Петербурге, Саша – в витебском пансионе. Теперь в нашем большом деревенском доме жило только четыре человека: матушка, Нюта, я и няня.

Весной все домашние начали замечать, что няня худеет изо дня в день. Матушка сильно обеспокоилась. Что было делать? Надо было привезти из города доктора. Это было очень трудно и стоило больших денег. Лошадям приходилось делать четыре конца: значит, надо было освободить от работы одного человека и лошадей дней на пять-шесть. А так как доктор терял столько времени и лишался практики на несколько дней, ему надо было назначить большое вознаграждение.

Но в это самое время заболела Наталья Александровна Воинова, и муж ее отправил лошадей за доктором в губернский город. Гувернантка Воиновых от имени Натальи Александровны предложила матушке воспользоваться приездом доктора.

Бледные щеки няни вспыхнули от смущения, когда матушка передала ей предложение Воиновой. Однако матушка не дала ей вымолвить слова.

– Ведь ты прекрасно понимаешь, что, если какая беда стрясется с тобой, – сказала она няне, – дети мои погибнут и хозяйство прахом пойдет.

И, не раздумывая больше, она повезла няню к Воиновым.

Доктор не нашел у няни ничего серьезного, но посоветовал ей отдохнуть два-три месяца. Решено было, что няня поедет в Киев на богомолье.

Когда я узнала, что няня уезжает, я пришла в отчаяние. Представляя себе скорую разлуку, я то плакала, то, сидя по целым часам на одном месте, молчала, не отвечая даже на вопросы няни.

Матушка и Нюта стыдили меня и бранили, но это ничуть не помогало, и я продолжала тосковать все сильней и сильней. Однажды во сне я так разрыдалась, что всполошила весь дом. Меня разбудили, и я увидела у моей постели матушку и няню. Мне дали напиться, и я успокоилась.

Вероятно, няня подумала, что я уже заснула, так как сказала матушке:

– Хоть режьте, я никуда не поеду.

Эти слова няни так подействовали на меня, что я спокойно заснула и наутро встала выздоровевшей от своей тоски.

Но в один из следующих дней я заметила, что с няней делается что-то странное: няня сконфуженно отворачивалась от меня, руки у нее дрожали и она неохотно разговаривала со мной. Вдруг в передней раздались голоса Воиновых. Я вскочила и весело побежала к ним навстречу. Не прошло и получаса, как матушка объявила мне, что я должна сейчас же одеваться, так как отправляюсь в дом Воиновых вместе с ними, – и на меня стали наспех надевать верхнюю одежду.

Ужасное подозрение неожиданно пришло мне в голову. Я взглянула на няню. Сомнений не было: утирая слезы, она торопливо вышла из комнаты. С громким криком бросилась я вслед за ней, но матушка сурово схватила меня за руку и потащила на крыльцо.

Когда я приехала к Воиновым, хозяйка дома и гувернантка делали все, чтобы развлечь нас, детей. Мы играли в саду, катались по озеру в лодке, читали книжки, возились с куклами. Днем я не успевала вспомнить о доме и даже не думала о няне и ее отъезде, но по ночам, лежа в постели, я долго не засыпала и меня охватывала страшная тоска.

Вернувшись домой, я с особенной силой почувствовала весь ужас одиночества. Отсутствие няни я замечала на каждом шагу. К тому же в это лето у нас не гостили ни мои братья, ни Саша. Саша уже перешла в старший класс пансиона и получила на каникулы место гувернантки у зажиточных помещиков, где должна была обучать французскому языку и музыке их дочь, воспитанницу того же пансиона.

Если бы не страшное несчастье, случившееся с сестрой Ниной, погибшей из-за недосмотра, матушка давным-давно дала бы мне полную свободу ходить и бегать одной где угодно. Но память об ужасном семейном событии, а может быть, и просьба уехавшей няни заставили ее поручить меня нашей горничной Домне. Ей было приказано всюду следовать за мной и не спускать с меня глаз, но она вечно пропадала в девичьей и лишь изредка забегала посмотреть, что я делаю.

Наш дом стоял на горе, а внизу между ним и озером была сажалка, устроенная еще отцом. Когда в озере ловили рыбу и попадалась мелкая рыбешка, ее бросали в сажалку. Некоторые рыбы прекрасно выносили воду сажалки, даже жирели в ней: им кидали туда хлебные крошки, червяков и рыбьи внутренности. Эту сажалку держали и при матушке, чтобы всегда иметь под рукой живую рыбу. Ведь рыбная ловля в озере не всегда была надежна: то улов был плох, то попадалась слишком мелкая рыба. А в сажалку стоило опустить сачок, и из него выбирали то, что нужно. Крестьянам ловить для себя рыбу из сажалки было строго запрещено. Но нам, детям, разрешалось удить в ней рыбу удочкой.

В первый же раз, когда я попробовала это делать без няни, я поскользнулась и упала в сажалку. Это не испугало меня: у берега было мелко и я легко выкарабкалась на землю. Но горничная Домна, увидев мое мокрое и перепачканное платье, пребольно отшлепала меня. До той поры даже матушка не трогала меня пальцем, а потому я сразу же бросилась с жалобой к старшей сестре.

Нюта постращала Домну тем, что, если это повторится, она расскажет матушке. Переодевая меня, Домна ворчала что-то себе под нос, называла меня «ябедницей» и «наушницей». Я опять побежала жаловаться сестре. Но на этот раз Нюта побранила меня и сказала, что они с Сашей часто замечают за прислугой что-нибудь, но никогда не доносят об этом матушке. При этом она добавила:

– Особенно няня не терпит тех, кто жалуется.

Этих слов было достаточно. Испугавшись, что няня может разлюбить меня, я тут же дала себе слово никогда никому ни на что не жаловаться.

НОЧЬ ПЕРЕД РЕКРУТЧИНОЙ

В отсутствие няни произошло еще одно событие, оставившее неизгладимый след в моей душе.

У нас готовился рекрутский набор. В те времена всеобщей воинской повинности не было. Дворяне и купцы не обязаны были служить. Когда объявляли новый набор, помещики должны были поставить из своих крестьян определенное число «рекрут» – солдат. Многие помещики отдавали в рекруты крестьян, чем-нибудь провинившихся перед ними. Помещик, недовольный своим крепостным, часто, не дожидаясь набора, отправлял его в воинское присутствие и получал за него рекрутскую квитанцию. Солдатчину отбывали двадцать пять лет. Если же за крестьянином была какая-нибудь провинность, он навсегда оставался солдатом.

Несчастный, которого сдавали в солдаты, знал, что его на многие годы, а то и навсегда отрывают от его хозяйства, от родной деревни, от жены, матери и детей, от всего, с чем он сроднился, и бросают в жизнь, еще более жестокую и тяжелую, чем та, которую он вел до сих пор. Вот почему нередко тот, на которого падал сий тяжкий жребий, «удирал в бега», а случалось – и кончал с собою.

Пойманных беглецов и тех, кто их укрывал, жестоко карали. Поэтому редко находились люди, решавшиеся прятать у себя беглецов. Чаще всего «беглые» рекруты скрывались в лесах, канавах и в заброшенных полуразвалившихся постройках.

На того, кто должен был стать рекрутом, сразу надевали ручные и ножные кандалы и сажали его в особую избу, чтобы помешать ему наложить на себя руки или бежать. Несколько человек крестьян проводили с ним всю ночь, а на другой день, ранним утром, его отвозили в городское присутствие.

Ночью сторожа не спали ни минуты: несмотря на то, что несчастный был в кандалах, они боялись, как бы он не убежал с помощью своей родни. Спать невозможно было еще и потому, что вокруг избы, в которой стерегли рекрута, все время раздавались вой, плач, рыдания и причитания его родственников.

Жена несчастного, «солдатка» (так тотчас начинали звать ее), знала, что с этих пор жизнь ее станет невыносимой. Так как ей некуда было деться, она волей-неволей оставалась в семье мужа. За кусок хлеба в доме свекра бедная солдатка платила своим трудом. На нее наваливали самую тяжелую работу, она терпела брань и упреки золовок, а часто и побои свекрови и свекра. Лишившись своего единственного защитника, она изнывала от горя и тоски или становилась горькой пьяницей…

В одну из ночей я вдруг проснулась от ужасных воплей. Я начала звать Домну, но она не откликалась. Тогда я ощупала ее постель и, убедившись, что Домны нет со мной, набросила на себя что попало под руку и выбежала во двор: дверь дома оказалась незапертою.

Чуть-чуть светало. Я пошла туда, откуда раздавались голоса, и вскоре очутилась около бани, окруженной вплотную народом. В маленьком ее окошечке по временам вспыхивал огонь лучины и освещал то кого-нибудь из сидевших в бане, то группу людей снаружи. Я увидела сидящих на земле молодых девушек – то были сестры рекрута. Они выли и причитали:

«Братец наш милый, на кого ты нас покинул, горемычных сиротинушек!..»

В стороне от них сидели двое стариков – мужик и баба, родители рекрута. Старик вглядывался в окно бани и горестно покачивал головой. Волосы и лицо женщины были мокры, с ее плеч капала вода: ее только что обливали водой, чтобы привести в чувство. Она не двигалась, точно вся застыла; глаза ее смотрели вперед как-то тупо, и видно было, что она уже выплакала все свои слезы. А подле нее молодая жена будущего солдата отчаянно убивалась: с растрепавшимися волосами, с лицом, распухшим от слез, она то кидалась с плачем на землю, то вскакивала на ноги и бросалась к двери бани. После долгих просьб впустить ее дверь наконец отворили, и в ней показался староста Лука.

– Что же, молодка, – сказал он со вздохом, – ходи… напоследях… Пущай и старики к сыну идут.

За вошедшими незаметно проскользнула и я.

В первую минуту на меня никто не обратил внимания. Я смотрела то на сторожей, сидевших по лавкам, то на молодую женщину, рыдавшую у ног мужа.

Но вдруг Лука, заметив меня, всплеснул руками.

– Барышня! Да что вы!.. Ведь Домне-то здорово за вас влетит.

Прибежала и Домна. Бранясь, она потащила меня домой, уложила в постель и снова убежала. Я долго лежала с открытыми глазами и не могла заснуть от пережитого волнения. Но вот крики со двора раздались с такой силой, что сердце у меня сжалось, и я, вскочив с кровати, выбежала на крыльцо.

Теперь я увидела во дворе запряженную телегу. Рекрут со своими сторожами стоял подле нее; к нему подходили родственники, друг за другом, целовались с ним по три раза то в одну, то в другую щеку, кланялись ему до земли. Он отвечал им тем же и, отвесив последний земной поклон сразу всем, сел в телегу. Двое крестьян влезли вместе с ним и сели по бокам.

В толпе я заметила и матушку. Плач, рыдания и вопли так потрясли меня, что я бросилась к ней со слезами. Матушка сама была сильно взволнована и не обратила внимание на то, что я расхаживала тут в такое раннее время. Я приставала к ней с расспросами, зачем она отдает в солдаты Ваньку, которого все так жалеют.

Не помню, что именно сказала мне матушка. Я поняла лишь одно: рекрутский набор приносит вред ее хозяйству, и уже никак не она виновата в случившемся, а есть кто-то повыше, кто требует этого.

Много лет потом вспоминала я эту ужасную сцену и, вспоминая, ломала себе голову над вопросом: кто же виновен в том, что у матери отнимают сына, у жены – мужа и увозят его против воли в «чужедальнюю сторонушку», как пелось в то время в песнях?

СНОВА С НЯНЕЙ

Через несколько дней, утром, едва я встала, как услышала крики:

– Няня приехала! Няня приехала!

Я бросилась к ней, но от волнения не могла выговорить ни слова, только давала ей целовать и обнимать меня.

Не успела еще няня оправиться с дороги и раздеться, как стала забрасывать нас вопросами.

– Сказывай же, Нюточка, – спрашивала она сестру. – Была ли весточка от Шурочки, что поделывают Андрюша и Заря? Что они пишут, мои голубчики?

Нюта отвечала на ее вопросы, стараясь сразу рассказать о всех наших новостях, а няня то и дело обхватывала мою голову руками, осыпала меня поцелуями и внимательно заглядывала в глаза.

– Господи, да что это с Лизушей? Отчего ты так похудела и побледнела? Больна была, что ли? – тормошила она меня. Сестра отвечала, что я похудела оттого, что тосковала по ней. Но тут возвратилась с поля матушка, и начались снова поцелуи, расспросы, разговоры.

– Однако, – заметила матушка, всматриваясь в няню, – если ты и поправилась, то очень мало.

Но няня сразу же объявила, что чувствует себя прекрасно, и, оборвав всякий разговор о себе, продолжала расспрашивать о детях. Матушка вынула из ящика своего стола полученные от сестры и братьев письма, и началось чтение.

Дурная погода не позволила матушке отправиться на луг после обеда. Весь день до вечера просидели мы вместе, слушая нянины рассказы о Киеве и о дорожных приключениях. Все наши наперерыв болтали, а я молча сидела около няни, прижавшись щекой к ее горячей и сухой руке. Я была счастлива и наслаждалась тем, что отныне моя няня снова будет со мной.

Вечером, после ужина, когда мы остались вдвоем, няня стала просить меня, чтобы я рассказала ей обо всем, что было со мной со дня ее отъезда.

Я охотно рассказывала ей о том, как гостила у Воиновых и как мне плохо было без нее жить.

– Сердчишко-то у тебя горячее, – говорила няня, лаская меня, – а мамашенька-то деловитая, на ласку скупая, да и нет у нее времечка поболтать с тобой…

Рассказала я няне и о ночи перед отправкой рекрута в город.

Няня удивилась и сильно огорчилась, что Домна «осмелилась» оставить меня ночью одну.

Затем, заметив мою усталость, она стала торопить меня раздеваться. При этом она вдруг заговорила о том, что мне давным-давно пора начинать учиться.

– Ты ведь уже не маленькая, – приговаривала няня, – должна понимать, какова у нас Саша. Такая молоденькая, сама еще учится, а уже семье помогает… Вот как Бог да книги вразумляют… Ну и ты не лыком шита, поучишься наукам – тоже поумнеешь, поймешь, что и как.

На другой день было воскресенье: матушка осталась дома, и няня сразу же воспользовалась случаем, чтобы поговорить с ней обо мне. Она напомнила матушке, что пора приняться за мое обучение. «Сашу, – говорила она, – Бог наградил большим умом, но ведь и через книги этого ума ей много прибыло».

Матушка ничуть не обиделась на то, что няня ей напоминала о ее прямых обязанностях. Она прекрасно понимала, что делает много ошибок в воспитании детей и сильно опоздала с моим обучением.

– Ну уж ты, Суета Егоровна! – ответила она простодушно няне. – Не успела после дороги выспаться, а уж за хлопоты принялась.

Однако сразу же согласилась с няней и решила немедля приняться за меня.

УЧЕНИЕ

На другой день няня нашла, что нельзя приступать к занятиям, так как был понедельник – тяжелый день. Матушка охотно согласилась с этим. Зато на следующее утро няня попросила Нюту засесть со мной за букварь и ежедневно проходить несколько букв и слогов. При этом няня хотела быть тут же, чтобы и она могла присмотреться, как ребенка обучать следует, а затем она просила матушку каждый вечер уделять мне хотя бы десять минут, чтобы проверять пройденное.

– Вот как, по моему глупому разуму, надо бы устроить это дельце, – говорила няня, излагая матушке свой проект моего обучения. – Нюточка обучит ее нескольким строчкам, а я сейчас же заставлю ее все это затверживать… Уж как к вам-то, матушка-барыня, мы явимся вечерком отчётец давать – все на зубок будем знать. Вот вы нас только и будете похваливать.

– Знаю-знаю, – говорила матушка, улыбаясь, – ведь все эти подходы ты устраиваешь, чтобы твоей любимице от меня как-нибудь наперстком в лоб не влетело. Что же, Нюта, нам с тобой приходится подчиниться приказанию нашей начальницы.

Каждый день, утром, няня приводила меня к сестре. Сама она садилась рядышком и следила за каждым словом и замечанием моей учительницы. После уроков она, верно, не давала бы мне отдыхать, но за полтора часа моих занятий с Нютой, во время которых она не отлучалась ни на минуту, у нее накапливалось много дела. Как только я кончала с сестрой, няне приходилось бежать, чтобы сделать какое-нибудь распоряжение по хозяйству, выдать провизию или исполнить поручение матушки. Но, окончив свои дела, она сейчас же засаживала меня за книгу.

В то время обучение азбуке происходило так: мне называли буквы, которые я повторяла, а затем заставляли произносить слоги. В азбуке, по которой я училась, четыре-пять согласных стояли рядом. Это не были слоги какого-нибудь слова или односложные коротенькие слова. «Мргвы, ткпру, ждрву», – читала я, ломая язык. Разбирать и произносить эту чепуху было так трудно, что с меня пот катился градом. Если бы не няня, которую я боялась огорчить, я бы, наверное, так и застряла на этих языколомных слогах. С детьми наших соседей это случалось довольно часто. Помучившись некоторое время над такой азбукой, они окончательно тупели и так и оставались неграмотными.

Вечером няня подстерегала, когда матушка возвращалась домой, и немедленно тащила меня к ней для проверки пройденного.

Так как я почти наизусть зазубривала слоги и быстро читала их, то матушка всегда отпускала меня с миром.

Иногда няня после занятий тут же пускалась в рассуждения:

– Ведь как это трудно ребенку! Ну зачем это язык-то ломают? Кажись бы, просто взяли да и написали какое-нибудь словечко, ну, к примеру, взять хотя бы «книга» либо «стул». Вот ребенок начитал бы много таких слов и скорехонько выучился бы читать всякую книжку.

– Ну уж, милая моя, тот, кто книгу пишет, поумнее нас с тобой, – возражала ей матушка, не подозревая, что полуграмотная няня своим природным чутьем и здравым смыслом сразу разобралась в этом.

Когда с великой надсадой и отвращением я покончила с ненавистным букварем, меня начали учить писать, а для чтения дали «Священную историю».

С трудом одолев несколько первых страниц этой книги, я начала читать довольно бегло. Няня приходила в восторг. Ввиду того, что у нас в доме совсем не было детских книг, да и вообще их тогда почти не существовало, я должна была каждый день прочитать один рассказ из «Священной истории» и несколько страниц из Пушкина. Читала я все по порядку, что бы ни попадалось: стихотворение, повесть или поэма. Теперь я уже с удовольствием шла на урок. А матушка, заметив, как я охотно и много читаю, объявила сестре, что уже нет нужды следить за моим чтением. Мне было дозволено брать все книги, которые у нас были. Но большинство из них было на французском языке, и я продолжала читать Пушкина. Много раз я перечитывала его стихотворения и заучивала их на память.

Наконец решено было обучать меня и другим наукам. Сестра должна была заниматься со мной арифметикой, а матушка взялась учить меня французскому языку.

Тут-то и началась для меня настоящая пытка. Матушка редко освобождалась раньше девяти-десяти часов вечера, то есть после ужина, когда ее самоё клонило ко сну. Поэтому она решила перенести занятия на утро. Впрочем, вряд ли время, назначенное для моих занятий, могло называться утром. Матушка вставала с рассветом и выходила из дому в шесть часов утра. Вот она и приказала будить меня в четыре часа ночи, чтобы, занявшись со мною часа два, поспеть вовремя на работы. Другого свободного времени у нее не было.

В первый день, назначенный для урока, няня никак не могла меня добудиться. Тогда матушка, выведенная из терпения, вошла ко мне и так дернула меня за руку, что я в ту же минуту соскочила на пол. При этом матушка приказала няне вылить на мою голову кувшин воды и потом быстро вытереть меня. Я одевалась, а матушка, стоя надо мной, произносила длинные тирады:

– Разные там миндальности не для нас. Я тоже хочу поспать… Очень приятно поутру набросить на себя пуховый пеньюарчик, прилечь на кушеточку и с серебряного подносика пить горячий кофеек со сливочками… Ну да Бог нас с тобой богатством обидел. Скажи ему спасибо за то, что есть кому поучить тебя хоть ночью.

С тех пор меня и в морозные, и в теплые дни будили в четыре часа и каждый раз окатывали холодной водой с головы до пят. После урока мне не мешали ложиться опять в постель. Но заснуть я уже не могла. Целый день я ходила сонная, измученная и несчастная.

После холодного обливания я должна была как можно скорее одеться, чтоб не заставлять матушку напрасно терять время. Поэтому все было на мне надето кое-как, и я дрожала и от холода, и от раннего вставания, а больше всего от страха перед предстоящими занятиями. Причесаться я, конечно, не успевала, и мои всклокоченные волосы, падая на лоб, закрывали мне глаза.

Матушка, чуть, бывало, я чего-нибудь не пойму, хватала меня за волосы и дергала с такой злобой, что я кричала на весь дом. Она еще более выходила из себя, сильнее дергала, грубо толкала, осыпала градом колотушек. Иногда она приходила в такое раздражение, что кричала:

– Пошла к другому столу, а то я выдеру все твои волосы! У матушки, как говорила няня, был «отходчивый характер». Она сама быстро забывала обиды, а потому не представляла себе, чтобы кто-нибудь другой мог их помнить. Возвращаясь вечером домой, она как ни в чем не бывало добродушно заговаривала со мной. У меня же против матушки росло и крепло недоброе чувство. Когда она входила в комнату, я выбегала или старалась куда-нибудь ускользнуть, чтобы не поцеловать ей руки, как это полагалось при встрече. Иногда матушке не удавалось добиться от меня никакого ответа на самый простой вопрос. Няня, которая всегда смягчала мои дурные чувства к матери, теперь ничего не могла со мной сделать. Как только она открывала рот в защиту матушки, я зажимала уши и бросалась на постель выплакать свою обиду.

Однажды матушка за уроком так сердилась на меня, так кричала и стучала кулаком, столько раз принималась за трепку и колотушки, что я вконец разобиделась и замолчала. Матушка не могла вытянуть из меня ни слова. Тогда, взбешенная, она вскочила со своего места. Не знаю, что сделала бы она со мной, но в эту минуту распахнулась дверь, и няня с плачем повалилась ей в ноги.

– Матушка, дорогая, пожалейте вы свое родное детище. Может, Бог и взаправду не наделил девочку разумом насчет французского. Может, она и без него как-нибудь обойдется.

Матушка стала кричать на няню, упрекать ее за баловство, но я в это время успела выскочить за дверь.

– Деточка, милая… – начала няня, подходя ко мне, – не распаляй сердечка своего злобой против матушки родимой… Смертный это грех, дитятко.

Но я отшатнулась от нее с криком:

– Она не мать моя… Я ее ненавижу!

НЮТИН ЖЕНИХ

Меньше чем в версте от нашей деревни находилась маленькая и жалкая усадьба мелкопоместных помещиков Савельевых. Савельевы – муж и жена – были очень стары. Говорили, что они давно уже выжили из ума. Их убогий домишко состоял всего из двух клетушек, в которых был отвратительный воздух, а на столах и стульях всегда лежал просыпанный табак и пепел из выколоченных трубок.

И муж, и жена редко выпускали изо рта длинные чубуки. Оба высокие, с одутловатыми желтыми лицами, с морщинистыми мешками под глазами и с толстыми висячими складками под подбородком, они часами сидели неподвижно, летом греясь на припеке, зимой – в своих креслах в комнатах, и мало чем походили на живых людей.

И зимой, в натопленных комнатах, и в жаркий летний день – им всегда было холодно: во все времена года Савельева была одета в грязную ватную длинную кофту, а ее муж – в истрепанный ватный халат; лысую голову его покрывала порыжевшая ермолка[9]9
  Ермолка – маленькая мужская круглая шапочка, плотно прилегающая к голове.


[Закрыть]. Хотя среди мелкопоместных они не считались бедняками, имели душ десять крепостных, но их хозяйство было запущенно больше, чем у кого бы то ни было в нашей местности. Сами Савельевы хозяйством не интересовались так же, как и вообще ничем на свете. Хозяйничал у них какой-то крестник, из крепостных.

У Савельевых был сын. Однако сына этого почти никто не видел. С ранних лет он был отдан родителями в корпус и с тех пор ни разу не приезжал навестить своих стариков.

О молодом Савельеве было известно только, что он служит подполковником в одном из армейских полков в Петербурге. Вдруг до нас дошел слух, что он вышел в отставку и скоро приедет к своим родителям.

Когда в наших местах ожидали приезда молодого человека, о нем всегда шло много разговоров, толков и пересудов; если он был холост, его заочно женили на какой-нибудь помещичьей дочке. Барышня, никогда не видевшая человека, предназначавшегося ей в мужья, нередко мечтала о нем. Очень часто мечты молодой девушки и ее родителей разлетались в пух и прах. Но на молодого Савельева никто не «метил». Напротив, говорили, что едва ли кто из порядочных помещиков захочет породниться с таким «голоштанником» да еще отдать свою дочь в дом его родителей, живших мало чем лучше простых крестьян.

Однажды, когда матушка вернулась домой с поля, няня доложила, что к нам пришел Савельев, которого она провела в столовую, так как уже подавали обед.

Феофан Павлович Савельев был высокий брюнет лет тридцати пяти, весьма прилично одетый. Он был очень недурен, если бы его не портили беспокойно бегавшие глаза и тонкие кровавые жилки на бледных щеках и висках. При разговоре он не смотрел на своего собеседника и опускал веки, а глаза его продолжали метаться из-под ресниц. На вопрос матушки, что он собирается делать в деревне, Савельев ответил не сразу. Он вдруг как-то сконфузился и заерзал на стуле. После неловкого молчания он наконец сказал, что намерен пожить здесь как можно дольше, чтобы заняться своим крошечным имением, и так как он страстный охотник, то собирается поразвлечься охотой.

Оправившись от смущения, он стал расспрашивать о хозяйстве. Матушка с сокрушением рассказывала о том, как много времени отнимает оно у нее, мешая ей заниматься своими детьми. При этом она рассказала и то, как ей приходится будить меня по ночам, чтобы заниматься со мной французским языком. Вдруг Савельев обратился к ней на французском языке, а когда они снова перешли на русский, я поняла, что он взялся учить меня французскому. Матушка несколько раз принималась благодарить его и, как человек деловой, сразу же спросила об условиях. Он ответил, что будет приходить на урок часа за полтора до нашего обеда и, если матушка не возражает, будет оставаться обедать у нас. Старики, говорил он, не придают значения пище, едят какую-то бурду, а ему при его слабом здоровье необходимо питаться прилично.

Матушке очень понравилось такое простое объяснение, и к тому же это вознаграждение она считала для себя вполне подходящим.

Мы уже пили кофе, когда матушке пришло в голову спросить его, почему он бросил службу в Петербурге. При этом вопросе Феофан Павлович вдруг вскочил со стула и стал быстро шагать по комнате, не обращая внимания на то, что мы с удивлением посматривали на него. Через несколько минут молчания он, ни на кого не глядя, отрывочно заговорил:

– Почему это может интересовать кого бы то ни было? Подлые интриги, сплетни!

Матушка решила, что задела нечаянно его больное место. Она поспешила уверить Савельева, что не имеет представления ни о какой интриге и без всякой задней мысли задала этот естественный вопрос.

Продолжая ходить по комнате, Савельев забормотал что-то невнятное, затем резко повернулся, вышел из столовой и, ни с кем не простившись, исчез из дому.

Такое поведение поразило всех. Мы долго сидели за столом и рассуждали о странностях нашего гостя, вспоминая каждое его движение и слово.

– А уж как хотите, барыня-матушка, – говорила няня, – хоть я и о господах суждения иметь не могу, а все же вот что я вам доложу: если человек не может другому в глаза смотреть – плохо дело. Припомните мое слово – плохо. – Ну уж ты скажешь! – возразила матушка. – А тебе как он понравился? – вдруг обратилась она к Нюте. – Ведь он очень красивый человек.

– Красивый? Он? – с ужасом переспросила сестра. – Да на него даже смотреть страшно – так у него глаза и бегают, и такие противные.

– Просто как у волка. Уж лучше бы он обличием был похуже, только бы настоящим человеком выглядел, – рассуждала няня.

На другой день матушка вернулась домой до моего урока, чтобы с рук на руки передать новому учителю его ученицу.

– Как я рада, Феофан Павлович, что вы замените меня, – говорила ему матушка. – Должна сознаться, что я человек вспыльчивый и дочке моей порядочно-таки доставалось от меня.

При этих словах Савельев вскочил со стула, стал шагать по комнате и заговорил как-то запальчиво:

– О, я тоже раздражительный и вспыльчивый человек. Но свою вспыльчивость я показываю только людям, которые рады утопить меня в ложке воды… Что я им сделал – не знаю, чего они хотят от меня – тоже не знаю… но они вечно строят мне козни, всегда пускают против меня сплетни и клевету.

Сказав это, Савельев глубоко вздохнул и продолжал, уже несколько успокоившись:

– Но в вашем доме я чувствую себя в полной безопасности. Я проникся к вашей личности, Александра Степановна, и ко всему вашему семейству величайшим почтением… Что же касается уроков, то будьте покойны – ваша девочка не пострадает от моей вспыльчивости. Как учитель я очень терпелив.

– Какой вы чудак, Феофан Павлович, – отвечала матушка. – Вижу я вас во второй раз, и вы во второй раз говорите о сплетнях и кознях, о которых, даю вам честное слово, я ничего не слыхала. В нашем захолустье перед приездом нового человека обыкновенно ходят разные слухи… Но о вас буквально никто ничего не рассказывал – ни хорошего, ни худого.

Начались занятия. Савельев сдержал свое слово и был очень терпелив. Он не учил меня грамматике, а весь урок заставлял читать страницу за страницей и приказывал повторять за ним каждое слово, пока я не произносила его правильно. При этом он все переводил мне.

К концу занятий он, по-видимому, утомлялся больше моего: на бледном лбу его выступал пот, щеки покрывались багровым румянцем, а руки начинали дрожать.

Следующие уроки у нас шли таким образом: первую половину урока он был очень внимателен, все объяснял и поправлял, затем все меньше обращал внимания на мое чтение, не делал никаких замечаний и не переставая шагал по комнате с опущенной головой. Но если я прекращала чтение, он быстро поднимал голову и с удивлением спрашивал, почему я не продолжаю.

Случалось и так: начав расхаживать по комнате, он выходил в переднюю, исчезал из дому задолго до конца урока и не возвращался даже к обеду, никого не предупредив об этом.

Матушку удивляли выходки и странности нового знакомого. Но она осуждала его только за то, что он часто занимался со мною меньше обещанных полутора часов. Когда через несколько недель после начала его занятий со мною матушка заставила меня читать и переводить, она пришла в такой восторг от моих быстрых успехов, что горячо поблагодарила Савельева.

С этих пор она стала называть его чудаком, но дельным и добросовестным человеком, и перестала обращать внимание на его странности.