Текст книги "Дело шести безумцев"

Камиль перепрыгнул через ограждения веранды так легко, что я сразу поняла – может, он и сутулится, может, и носит очки с белым халатом плюс перчатки из латекса, но он находится в идеальной физической форме, несмотря на свое ранение с контузией. Кто бы смог так легко перепрыгнуть на одной руке через белый заборчик, высотой с человеческий рост, да еще горизонтально сгруппироваться в узкой щели под потолком, приземляясь, как кот на мягкие лапы, не задев ни столика, ни единой тарелки?

– Вот, – повторил Смирнов, – здесь написано, что в парк «Снегири» прибыла «самая редкая птица». Балийский скворец.

Он держал монитор разбитого телефона перед лицом Воеводина. Тот забрал трубку и передал мне, я только отвернулась, толкнув телефон по поверхности стола обратно Смирнову.

– Статье два месяца, – продолжал Камиль. – Столько же, на первый взгляд, пролежали кости. Мужчину убили там. Где много птиц.

Последняя ремарка была адресована мне.

– Не там… – буркнула я, вспоминая, как держала руки в ванночке, из которой лакала Золушка.

Мои ощущения и все мое нутро орало (приятно), что Камиль ошибается.

– Я дам распоряжение проверить, – достал свой телефон Воеводин, – есть ли в парке «Снегири» ленточная пила, экзотический скворец и не было ли чего странного.

Пока говорил, он поджег свечу с синим пламенем.

– Вы не боитесь спалить особняк? – поинтересовалась я у Воеводина, помня, что здание выстроено преимущественно из дерева.

– Прикоснись к огню, – двинул Воеводин седыми усами, из-за густоты которых вкупе с бровями и не разберешь – улыбается он или хмурится.

Иной раз мне казалось, я прохожу практику в заколдованной сторожке Деда Мороза, где все вверх дном и наши подарки – не пестрые коробочки с игрушками, а цинковые гробы с грузом двести (двести килограмм в среднем весит цинковый гроб с телом, отсюда и название). Сегодня вот был «мячик» в пасти собаки, оказавшийся суставом.

Помощник Деда Воеводина – снеговик Смирнов – такой же отмороженный. А рядом с ним наивная юная Снегурка, что верит в квантовую запутанность любви, и кучка эльфов, уважающих, но побаивающихся седобрового и седоусого Деда.

Быстро коснувшись пламени, я не ощутила совсем ничего, словно воздух погладила. Зажигалась свеча от огня, горела синим, но совсем не нагревалась, оставаясь прохладной. Наверное, такой температуры допамино-окситоциновое сердце у снеговика Камиля.

– Она не греет.

Судя по выражению лица Камиля, тот уже провел свой эксперимент с прикосновением к свечке. Как только свои латексные перчатки не оплавил?

– Холодный огонь, – хмыкнул всезнайка Смирнов.

– Или Благодатный? – добавил Воеводин. – Он не обжигает руки в первые минуты, как спускается. Но откуда? Не знает никто, кроме…

– Кого? – не терпелось мне узнать все, что знает Воеводин.

– Кроме того, у кого есть вера, Кира.

– Вера? Но мы… криминалисты. Нам важны факты и гипотезы.

– Но где заканчивается гипотеза? – спросил Воеводин.

Выдохнув, ответил ему Камиль:

– Там, где начинается вера, что криминалист превратит гипотезу в факт.

Пока Смирнов говорил, он смотрел на веточку с парной вишней, что я повесила за ухо на дачном участке Ляпиной. Сняв вишню с уха, я надкусила одну из ягод. Прыснул алый сок, окропив участок шеи, где находилась сонная артерия Камиля.

«Как это красиво, Кирочка…» – восхитилась во мне Алла, пока Камиль в ужасе покидал веранду бюро, снова перемахивая ограждение в прыжке гибкой черной кошки (с голубыми накладками из латекса на когтях).

Мне не нужны гипотезы, уравнения и сложение в столбик, чтобы посчитать, что после встречи Воронцовых с Журавлевыми из десяти человек из двух птичьих семей условно нормальными остались двое – Максим и я.

Плюс половина Кости, испытавшего на себе действие пыльцы из оранжереи Аллы.

Итого нас – два с половиной человека.

«Подумай тысячу раз, сообщать ли Максу правду? Не придется ли тебе, как Ляпиной, хоронить прикопанную тушку черного ворона, стоит вам приблизиться друг к другу?»

И это уже совершенно точно был мой внутренний голос, а не издевки Камиля или предостережение шепота.

* * *

Убийцу в деле со спаниелем Золушкой, бедренным суставом и пером балийского скворца взяли через две недели.

Официальные экспертизы подтвердили слова Камиля: перо было той самой птицы, доставленной в парк «Снегири». Там же обнаружили и слесарный станок, используемый для постройки вольеров.

Воеводин зачитал заключение вслух, и довольный Камиль вздернул нос, произнося без слов в мою сторону: «Вот видишь! Я был прав. Его убили в парке и распилили там же на куски!»

Мои щеки пылали, и Алла внутри меня помалкивала, не собираясь оправдываться за свою провальную версию, что убили жертву в другом месте.

Труп был, станок был, скворец тоже был.

Семен Михайлович продолжал:

– На слесарном станке в парке птиц, – зачитывал Воеводин с листа, – ДНК-материал жертвы не обнаружен. Мужчина умер не на территории парка «Снегири».

Камиль ссутулил спину, а я встала прямее.

Воеводин посмотрел на нас обоих, не спеша продолжая:

– Исследуемый слесарный станок был заказан и доставлен в парк «Снегири» тремя сутками ранее. В тот же день родственники жертвы подали заявление о пропаже человека, чью смерть подтвердили, сравнив останки черепа с зубной картой, полученной на последней диспансеризации от его логистической компании.

– Водитель! – одновременно произнесли мы с Камилем.

Вот только что мы имели в виду? Кто в этой истории водитель – убийца или жертва?

– Оба! – снова попробовали мы с Камилем перекричать друг друга, как пара первоклашек, которых спросили, сколько будет один плюс один.

Убитый не имел отношения к парку. Он работал водителем фуры. Его машина перевозила ту самую птицу и груз слесарных станков, один из которых числился утерянным.

Убийство случилось в прицепе.

По какой-то причине между жертвой и его сменщиком, вторым водителем, произошла драка. Мужчины боролись у клеток, врезаясь в них спинами. Так птичьи перья попали на расчлененные куски в мусорных пакетах, а с них – на нос спаниеля по кличке Золушка.

Когда полиция задержала сменщика жертвы, что водил ту же самую фуру, он спросил: «Кто меня сдал?»

Ему ответили: одна сука с пером.

И это была правда.

* * *

Правду о том, кто и за что выстрелил в висок Камилю, Воеводин не рассказал. Наверное, нужно было спросить, но я промолчала. Или решила, что сама смогу выяснить, или (надеюсь на второе) что-то более человечное – чувство, как неловко копаться в сокровенном, – остановило меня от бестактного допроса.

Возможно, Камиль презирал меня из-за моего контакта с огнестрельным орудием убийства, которое фигурировало в деле о смерти Воронцовой Аллы. Может, он даже переживал за Максима, считая меня охотницей на дичь: после трех месяцев знакомства со мной серый журавль Костя оказался в беспамятстве, вороная Алла Воронцова – в могиле. Хотя Алла продержалась дольше, если посчитать тот единственный день из нашего детства, когда мы с ней встречались. И да, тогда умерли две мои сестры – два журавленка.

Вернувшись домой, я сбросила на пол жилет, стянула с себя рубашку и три майки, переодеваясь в три домашних топика и шорты. Взяв на руки Гекату, я чесала ее шкурку под ошейником, рассматривая тяжелый будильник с золотыми шапками перевернутых стаканчиков с мороженым крем-брюле.

Убить таким будильником элементарно, если ударить по голове. А легко ли убить отправленной эсэмэской? Это была бы самая эпатажная смерть.

– Эпатажная смерть, – повторила я вслух, разглядывая золотистые всполохи огоньков, что покачивались над зажженными свечами.

«Позже, Кирочка… – снова прошептала Алла, – ты пока не умрешь…»

* * *

Каждый день в бюро я присутствовала на допросах, совещаниях, вела протоколы встреч Воеводина. Его часто звали экспертом и довольно редко поручали вести дела в открытую.

Он всегда числился внештатным консультантом, не претендуя на звания и регалии, отдавая все лавры тем, кто его нанимал.

У Воеводина не было семьи, и вечерами он засиживался в кабинете особняка Страховых, полном интересных вещичек. Если бы Воеводин не вступил на пост Деда Мороза, он легко мог бы стать старьевщиком в лавке Аладдина, но я точно знала, что каждый предмет возле него не случаен.

С каждым у следователя своя ассоциация и связь, почти тотемная.

Если слова, реплики Камиля постоянно витали вокруг смерти, то от предметов Воеводина веяло… не то чтобы жизнью, но надеждой. Чувствуя себя как в музее, я подолгу рассматривала заставленные полки и завешанные стены.

Здесь были сабли с пышными кистями, альбомы с засохшими гербариями, рамка для фотографий с портретом балерины, множество звездных карт, коллекции камней и сборник с изображениями нелетающих попугаев кака́по.

Как-то раз я наткнулась на записную книжку, в которой оказались рисунки девушек всех возрастов, сделанные карандашом. Первые портреты выглядели ровными и точными, но ближе к концу карандаш принялся метаться в границах листка, и я была уверена, что размазанные коричневые пятна вокруг – следы застаревшей крови.

Поверхности полок с уликами-воспоминаниями о жизни Воеводина блестели чистотой, и только один уголок оставался нетронутым. Меня сразу привлекла собравшаяся на паре предметов пыль. Там покоились часы, перевернутые циферблатом вниз, а поверх серебристой крышки в арке кожаного ремешка возлегал огромный гвоздь.

– Кира, будешь чай? – предложил вернувшийся в кабинет Воеводин, и от неожиданности я схватилась за полку, коснувшись часов.

Гвоздь покатился, рухнул на пол. Быстро подняв его, я вернула неизвестный для меня артефакт на место.

Справившись с чашками, Семен Михайлович принялся наполнять их кипятком. Запахло мятой и кунжутными пряниками.

– У вас тут, – озиралась я по сторонам, – столько разных коллекций. Это предметы с мест убийств?

– Скорее, с мест жизни.

– А из жизни Камиля тоже есть?

Дубовая дверь кабинета скрипнула.

Без стука и не здороваясь в кабинет вошел Камиль, как раз в тот момент, когда я снимала с уха баранку, макая ее в чай. Сжав зубы, он, как обычно, не удостоил меня ни кивком, ни взглядом, передавая отчет об очередном вскрытии Воеводину.

Пока Воеводин листал бумаги (а я уверена, Семен Михайлович делал это специально невыносимо долго, пытаясь «подружить» нас – играющих в одной песочнице), я произнесла вроде как в пустоту:

– Что по поводу пленки из Калининграда? Когда ее уже можно будет увидеть?

Я говорила о пролежавшей восемь лет в лесу видеокамере, которую потерял Костя Серый в день своего рождения – в день смерти моих сестер.

– Женя Дунаев держит меня в курсе, – ответил Воеводин. – Пока его шифровальщики пробуют разгадать послания с рисунков Аллы, техники корпят над восстановлением.

В особняке Женя служил у Воронцовых водителем, был словно на их стороне, потому бабушка и пальнула в него, увидев оружие, которое он выронил, которое подняла я, которое оказалось у меня и Макса и которое убило Аллу.

Вот такое простое уравнение.

Мой взгляд метнулся по красной паутинке-шраму на виске Камиля. Интересно, а он простил того, кто сделал с ним это? Или убил его? Или хотел бы, но не может? Мог, но не убил?

И главный вопрос – кем был тот стрелок и за что так поступил с Камилем?

Словно почувствовав обращенную к нему мысль, Камиль дернул плечом. Морщась, он не стал дожидаться Воеводина, застрявшего на второй странице из ста пяти, и ушел, демонстративно хлопнув дверью.

Воеводин вернул чашку в центр блюдца, промокнул белой отутюженной салфеткой с вышитой монограммой «В» усы и поднялся из-за стола. Сделав оборот стрелкой компаса, Семен Михайлович замер на только ему одному понятных координатах и, встав на цыпочки, быстро достал с верхней полки какой-то белесый предмет.

– Здесь память о Камиле.

Я не могла понять, на что вообще смотрю. Предмет был похож на камень: белый, гладкий, чуть овальный, большой.

– Это камень, – произнес Воеводин, и я чуть было не прыснула со смеху. – Он с острова.

– Камень или Камиль?

– Оба. Камень провел на острове тысячелетия, а Камиль около года.

– Что за остров?

– Остров Стюарт. Племена Маори называли его Ракиура.

– Ракиура, – повторила я необычное название, которое, точно знала, больше никогда не смогу забыть.

Оно словно бы проступило новой бороздкой на моих отпечатках пальцев.

Воеводин сцепил руки перед собой. Он смотрел на камень у меня в руках, продолжая:

– Ракиура на языке маори означает «Земля пылающих небес». Остров находится в аномальной зоне, где на небе чуть ли не каждый день вспыхивают полярные сияния.

– Аурора бореалис, – вспоминала я латинское название, – шепот солнечного ветра, – воскресила в памяти еще и легенду Якутии, и Костю, и наше с ним озеро… и выступление на фигурных коньках для конкурса, и все, что было после вплоть до рассвета, с лучами которого исчезают огни полярных сияний, как исчез и Костя.

Я провела рукой по белоснежной поверхности гальки.

– Окаменевшее уравнение Камиля. Это его каменное сердце, да? Вы знаете, почему оно стало таким?

– К сожалению, да.

– А знаете, почему Камиль меня ненавидит?

– Да, к сожалению.

– Но, как наставник, вы не скажете ответ прямо сейчас? Хотите, чтобы я нашла его сама?

– Ты ищешь ответ, Кира, как ищет его и Камиль. Вы две прямые. Пока – два минуса, но я верю, что вы сможете превратиться в знак равенства.

– Одно такое уравнение уже убило Аллу, – посмотрели мы с Воеводиным на ее детские рисунки, – думаете, мы с Камилем сможем стать равенством?

Воеводин пожал плечами:

– Мне остается только верить в это.

* * *

Может, я просто устала быть одиноким капитаном неизвестности среди серо-ледяных вод Камильского океана, Воеводино-Бермудского треугольника и мне срочно был нужен старпом?

К тому же я будущий следователь. Моя работа – расследовать и находить правду среди лжи, а значит, я как минимум должна рассказать Максиму, что у него другая биологическая мать.

Отодвинув миску китайских печенюшек с предсказаниями, я вытянула из-под нее замызганный лабораторный бланк. Геката принюхалась к записям, но быстро потеряла к ним интерес, сворачиваясь вокруг моей шеи теплым уютным воротником.

Разломив одну из печенек, я прочитала: «Дружба – это заслуга двоих».

С чистой совестью исполняя предписание печеньки, мы с Гекатой отправились к моей новой подруге. Она работала в кофейне на первом этаже моего дома, обожала хорька, а мы с Гекатой обожали ее круглосуточные смены, благодаря которым можно было спуститься за кофе в два часа ночи, как сейчас.

«Дружба с живыми? – хохотала Алла в моей голове, но голос ее прозвучал с ноткой обиды. – А как же я?»

«Ты умерла», – зажмурилась я перед зеркалом в холле, и без того закрытым плотным клетчатым покрывалом.

«Но я еще здесь… Кирочка… я – твоя сестра…»

«Я не такая, как ты! Я не хотела стрелять в тебя!»

«Не такая? Ты получаешь от меня подсказки… Ты чувствуешь смерть».

«Но я не собираюсь убивать!» – сжали шерстяной плед мои пальцы, готовые проткнуть его или сорвать с ненавистного зеркала.

«А их?..»

Я чувствовала, как мои глаза колет тысячей пылинок раздавленного в труху стекла. Ощущала кожей желание Аллы увидеть моими глазами то, что скрывает плед.

И я дала утолить ей ту жажду. И больше Алла не произнесла ни слова. Благодаря ее молчанию мне удалось поспать четыре часа.

К счастью, я не знала, что утром в особняке Страховых я буду готова к чему угодно, но не к страху, когда услышу о по-настоящему эпатажной смерти (куда уж убийству будильником или скрепкой).

Смерти, так привлекающей Аллу.

И меня.

Глава 2
Плюс-минус шесть трупов

Как правило, мне хватало двух-трех часов сна (или забытья), чтобы перезагрузиться. Когда-то я вообще не видела снов и жутко расстраивалась по этому поводу. Потом стала видеть даже больше, чем хотела. Мне начал являться серый журавль, а точнее, им становилась я сама.

Так я узнала правду о взорвавшейся машине Кости, так Костя нашел видеокамеру, после того как во сне ему подсказал нужное место серый журавль с моим голосом.

Лишь становясь журавлем, я могла видеть Костю. Если я отпустила его – человека, то его – журавля – я сохранила в своих снах.

Свернув под вывеску кафешки «Вермильон» в шесть утра, я застала заспанную Алину, машинально протирающую витрину по одной и той же дуге.

– Кира… привет… ты же в два часа ночи заходила.

– А сейчас шесть. Еду на службу, а значит, время утреннего кофе!

Алина зевнула, прикрывая рот. Затянув потуже длинный бордовый фартук, она решила пролезть под столешницей, и если бы я не опустила руку ей на макушку, врезалась бы в плотную древесину.

– Может, и мне пора начать пить наш кофе? – Пар капучинатора, отскочив от сливной решетки, ударил Алине в лицо. – На меня кофеин вообще не действует.

– На меня тоже, – пожала я плечами.

– Ты себя видела? – ахнула Алина.

Знала бы она, что я не смотрелась в зеркала вот уже несколько месяцев. Я не могла… они не могли… все было… неправильно. Все то, что происходило по ту сторону. Все, что видела я.

– Я ну… не причесалась, да? – принялась я приглаживать отросшую по бокам челку, что вечно выбивалась из растрепанного пучка.

– Глаза у тебя блестят, – подмигнула Алина. – Ты или влюбилась, или пьешь слишком много кофе!

– В девятнадцатом веке дамы капали в глаза мышьяк и белладонну, расширяя зрачки для красоты и блеска.

– Это яд? – наивно переспросила Алина. – Я слышала что-то страшное про мышьяк.

– Белладонна – королева ядов. У нее в составе растительный алкалоид атропин.

– Очень вредный?

– Вызывает судороги, галлюцинации, нарушение памяти, паралич дыхания и еще много чего.

– Жесть… – Алина добавила банановый сироп, но перестаралась и бухнула в мой переносной тамблер порцию в два раза больше. – Ой! Ты не размешивай, ладно! Или лучше переделаю!

– Не переводи продукты, – забрала я напиток, пока Алина мечтательно меня рассматривала.

– Ты точно влюбилась! Расскажешь потом, кто он? Как его зовут?

– Страхов, – быстро ответила я.

– Какая… необычная фамилия. То ли «страх», то ли… без буквы «с»!

Я не сдержалась, и мы с Алиной рассмеялись.

– Это дом! Особняк Страховых. Если я и влюбилась, то в свою работу!

– Какая скукота, – отмахнулась Алина. – И что, на твоей работе нет ни одного сыщика симпатичного, кто не против сделать с тобой кое-что без буквы «с»?!

– Не превращайся в Макса…

– В кого?

– Да так… один мой недо-«страх».

Алина хотя бы проснулась после ночной смены, а меня взбодрили воспоминания о нас с Максимом.

Мы не виделись (не созванивались и не списывались) несколько месяцев, если не считать короткую встречу весной. В тот день я забирала в Нижнем свой школьный аттестат, полученный экстерном, а Максим вручил мне подставной конверт с призом. Он не мог дать мне денег, знал, что я откажусь, и придумал аферу, на которую только он был способен.

Может, я решила, что действительно заслужила выигрыш, может, хотела поощрить его креативный подход, потому и приняла конверт, ставший материальной компенсацией за мое участие не просто в «Сверх», а в чем-то сверх-«Сверх», что сделала со мной Алла (а также с Костей и с нанятой актрисой Машей).

Маша получила Костю, а я получила деньги.

А чуть позже и бланк из лаборатории с отрицательным результатом на родство между мной и Максом.

Несет ли наша с ним (пока теоретически) грядущая встреча отрицательный заряд? Будет ли это молния? Удар? Разрывная сила, что разделит нас?

Я уже потеряла Костю. Готова ли я рискнуть снова? Готова ли я снова кого-то терять?

От нагрянувших мыслей (или от переизбытка кофеина) сильно застучало сердце. Я остановилась возле пешеходного перехода, спрыгивая с самоката. В несущемся потоке автомобилей мелькали солнечные блики.

Ну почему в машинах столько стекла? Почему оно все отражает?

Почему я вижу… их…

Зажмурившись, лишь бы не смотреть во все эти стекла вокруг, что стали походить на стены зеркального лабиринта, я попятилась: резко, быстро, не оглядываясь. В темноте, с алыми бликами на моих веках, я почувствовала, как спине стало мягко, а груди мокро и тепло.

И не только моей.

Открыв глаза, я продолжала щуриться, пытаясь понять, кто в меня врезался и велик ли обоюдный ущерб, нанесенный моим кофе?

– Тебе нужен не только шлем, Журавлева, но и панцирь. На все тело. И тем, к кому ты приближаешься, тоже.

Камиль… Отлично… только его не хватало в разгар моей панической атаки.

– Смирнов… – придала я голосу безразличия, – а я уж испугалась, что врезалась в человека.

Наконец-то я увидела его руки без латексных перчаток. Ничего особенного в них не было. Ни ожогов, ни шрамов. Смирнов в своем репертуаре – не смотрит мне в глаза и делает вид, что ему срочно нужно отряхнуть разводы кофе с его просторной белой рубашки с подкатанными выше запястий рукавами.

Я подсказала:

– Пятна сводят солью. В столовке на столиках стоит, если не знаешь.

Никогда не видела Камиля в общей «едальне», называемой в особняке кантиной – от словосочетания staff canteen [2]2
  Столовая для персонала (англ.).


[Закрыть].

– Собралась меня мумифицировать? Солью обрабатывали тела…

– Может, хватит? – не выдержала я. – Ты еще хоть чем-то увлекаешься, кроме копания в трупах? Путешествиями, – зашла я издалека, не забывая про остров Ракиуру, – или… ну не знаю, танцами?

– Танцами? – дернулось его плечо, а взгляд резанул по моему уху.

– Почему нет? На танцы ходят живые гибкие женские тела, в которых тоже есть где покопаться.

Эти двоякие шутки в стиле Макса меня сегодня не отпускали.

Мы пропустили уже три зеленых сигнала «пешеходки», и на четвертый раз я взяла Смирнова под локоть, ускоряя его. Иначе опоздаем на утреннее совещание, напоминание о котором Воеводин прислал, поставив два восклицательных знака.

Он и точку никогда не ставил, а тут восклицания. Не надо быть следователем, чтобы понять – совещание будет «убийственным».

От моего прикосновения к локтю Камиля его перекосило. Плечо заходило ходуном, и я уже не могла сосчитать, четыре, пять или шесть раз оно взлетело к небу. Трясло его, трясло и меня до тех пор, пока он не вырвал руку.

– Камиль… что? – не стала я произносить тупо: «ты в порядке?», «с тобой все хорошо?».

Ничего хорошего с ним не было. Все было плохо, но что именно?

– Скажи, что? – не позволила я ему выдернуть руку.

Мы оказались посреди «пешеходки». Зажегся красный. Засигналил поток машин. Снова замелькали зеркала, снова стекла, снова внутри них они…

Отпустив Камиля и самокат, я крепко прижала обе ладони к глазам, опустившись на корточки.

– Кира… что?

Теперь уже Камиль схватил меня одной рукой под локоть, второй поднял самокат и перетащил нас через дорогу.

Я продолжала идти туда, куда он вел. Точнее, тащил. Словно я потерпела кораблекрушение и позволила ледяному Камильскому океану швырять мою спасательную шлюпку, как и куда ему будет угодно, ведь плыть куда-то лучше, чем просто тонуть.

Когда прикосновение Камиля исчезло, когда я вдохнула аромат травы и листьев, решилась распахнуть глаза.

– Почему ты на меня не смотришь? – спросила я.

– Почему ты не смотришь на дорогу? Куда ускоряешься? На самокате. И без. Куда, Кира?

– А ты «реши» меня, если осмелишься, Камиль!

Я пробовала обойти его по кругу, но Камиль продолжал отводить глаза.

– Почему ты меня ненавидишь? Подкалываешь? Высмеиваешь мои гипотезы?

– Потому что ты в состоянии ответить тем же.

Мы продолжали вертеться, как стрелка компаса, окруженная магнитной аномалией.

– Посмотри на меня! – требовала я, схватив его за рубашку. – Просто посмотри! Я не отстану, пока ты на меня не посмотришь!

Камиль дернулся. Раздался треск, и ткань порвалась от манжеты до плеча.

– Если я… – продолжал вырываться Камиль, и, чтобы не оторвать от многострадальной рубашки второй рукав, я его отпустила. Или это произошло, когда он закончил начатую только что фразу: – Если я посмотрю на тебя, ты умрешь.

* * *

– Мне, пожалуйста, вон те солнечные очки, – ткнула я пальцем в самые темные из всех на витрине палатки в подземном переходе, – и упаковку сахарных колечек дайте!

Может, Камиль имел в виду метафорическую смерть? Может, все это было аллегорией? Типа я не устою перед ним, как хозяйка Золушки, стоит ему схватиться за мои щиколотки?

Камиль произносил слово «смерть» чаще, чем «привет». Второе он не произнес ни разу, а первое ежедневно раз по триста. Я настолько привыкла слышать от него что-то о трупах, что не среагировала, даже когда его слова предназначались мне.

На всякий случай сегодня похожу в темных очках, чтобы не пересечься случайно с Камилем взглядами, и подумаю, как реагировать на его заявление.

Вот уже почти три месяца каждое утро я приезжала на самокате в особняк Страховых. Как все-таки хозяева похожи на свои жилища. У Воронцовых все вокруг источало эпатаж и помпезность – водопад в столовой, свисающие с потолков розы, райские птицы без клеток. К этому примешивалась вечная старинная классика – жемчужные ожерелья и высокие шелковые перчатки Владиславы Сергеевны, инкрустированные алмазной крошкой пуговицы.

В «кастрюльной» квартире Кости даже туалет управлялся искусственным интеллектом, тут же выдавая на зеркало результаты анализов. Казалось, умный дом был умнее самого Кости.

У родителей все подоконники были уставлены горшками с геранью, а в зале аквариум с рыбками занимал в два раза больше места, чем телевизор.

В моей съемной не было зеркал. Никаких. Я даже убрала с антресоли все хрустальные и прозрачные бокалы. Зато у меня был удобный для побега второй этаж и подвесные качели в форме половинки скорлупки грецкого ореха на балконе. Кажется, я спала на качелях чаще, чем в кровати.

Может, мне просто нравилось быть в скорлупе?

Особняк Страховых не стал исключением, превратившись в портрет Воеводина. Опытный профайлер мог бы «разгадать» старого следователя и его синюю свечу, что каждый вечер зажигалась за стеклышками уличного фонарика, но я уже знала ответ.

Воеводин зависим от прошлого сильней, чем от настоящего.

Как и я.

Мне нужна была правда о смерти сестер и о моей амнезии. Алла знала. Я уверена, Алла всегда знала правду, о которой я только грезила. Ради которой я поехала год назад к Воронцовым. Ради которой потеряла Костю и убила… единственную, кто обладал картой к моему душевному равновесию.

Последней связующей ниточкой оставался Максим.

Вот уже десять минут я стояла на нижней ступеньке особняка Страховых. Я сжимала кулон с пыльцой, который отдала мне Алла в оранжерее. Пыльцой, способной вернуть Косте память. От которой он отказался.

Еще один мостик, еще одна нитка, но тоньше человеческого волоска.

Так куда же мне? Назад к сестрам? Налево к Максиму? Направо к Косте?

Я пошла прямо – прямо навстречу Страху, ожидавшему меня у Страховых.

Под ногами простирались ковровые дорожки зеленого цвета с вытоптанными проплешинами в центре, на стенах висели портреты с облетевшей краской. Подписей не было, и кто на портретах – я не знала.

Тяжелые деревянные двери упирались в проемы стен, поблескивая истончившимися медными ручками, раза в два тоньше обычных. И не потому, что такой дизайн, а потому, что к ним двадцать десятков лет прикасалось бесконечное количество пальцев: сдавливая, крутя, нажимая; робко дотрагиваясь, бесцеремонно сжимая. Дверные ручки помнили тысячи прикосновений, отдавая частичку себя каждому, потому и истончились.

Думая об этих ручках, я представляла человеческие души, что от времени истончаются так же. С виду – кремень, по факту – всего лишь пыль. Та самая пыль, которой я сейчас дышала. Она состоит из частиц человеческой плоти. Даже плоти тех, кто давно ушел из жизни. Все они проникали внутрь легких, в кровь.

Может быть, я дышала сейчас теми, кто на портретах? Теми, кто когда-то жил без страха в особняке Страховых.

Теперь мои – осторожные и деликатные – пальцы опустились на прохладную позолоту. Открыв дверь в кабинет Воеводина, я разложила канцелярию на пятерых, кто значился в списке участников совещания, расставила бокалы и наполнила графин водой, не забыла про бумажные салфетки.

После разговоров с Воеводиным одна половина его посетителей испытывала жажду и безостановочно поглощала воду, а другая эту воду извергала – потея и краснея. Каждый уходил из кабинета с частичкой нервного истощения, что странно, ведь Воеводин чаще молчал и слушал, чем говорил. Лишь делал выводы по итогу беседы, озвучивая свою точку зрения.

И его точка становилась многоточием чьего-то срыва. Никто не любил слушать правду (им бы в Оймякон под шепот солнечного ветра). Страх. Они боятся. Все хотят жить верой, что убийцу накажут, а пропавших без вести разыщут живыми и невредимыми.

Раньше гостей, раньше Воеводина в переговорную, как обычно без стука, ввалился Смирнов. Он держал перед собой развернутую газету. Взяв левее, убедился, что я уже здесь, и поднял листы выше.

– На мне темные светонепроницаемые очки, – подала я голос. – Можешь опустить свое бумажное забрало.

Он ничего не ответил, занимая место за самым дальним стулом.

Камиль всегда садился только там, словно кабинеты были ему малы и давили точно так же, как узкие рубашки. Потому он предпочитал одежду на три размера больше, а садился за дубовый стол у самого края, вытягивая длинные ноги в проход.

Он успел переодеться, сменив залитую кофе и порванную мной рубашку на безразмерный бежевый свитер с высоким горлом. На руках сегодня красовались латексные перчатки черного цвета.

– Обновил перчаточный гардероб? Цвет сезона – черный?

Камиль встряхнул газетой, снова не удостоив меня словом.

– А если ты заговоришь со мной, я тоже… откинусь?

В курительно-кантинно-крыльцовом чате, где царила концентрация сплетен, я видела, что патологоанатом Смирнов тоже когда-то был стажером Воеводина.

Что ж, вот оно – мое наглядное будущее: любовь к оверсайзам, недельной давности щетина на лице (я незаметно провела рукой по голенищу), боязнь замкнутых пространств и нелюдимость – кажется, это все и так уже было в моем анамнезе.

Впервые я увидела Камиля в Нижнем Новгороде, куда они приезжали с Воеводиным осмотреть картину с умершими сестрами, подаренную мне Владиславой Воронцовой. Я тогда еще бросила в их машину снежком из слякоти.

Второй раз мы встретились возле оранжереи Аллы после взрыва.

На третьей встрече, когда Воеводин официально представил меня как своего нового стажера, Камиль мгновенно покинул кабинет, хрустя суставами и скрипя зубами. Он огрел меня (точнее, мое ухо) взглядом, расшифровать который со всей своей эмпатией у меня не получилось.

И это бесило. Я не могла «прочитать» человека, а значит, не знала, кто он. Деталька его пазла выглядела овалом, без единой засечки, как белый камень, что отдал мне Воеводин. Ну и как мне собирать картину? Куда крепить овального Камиля? В какую черную дыру его пихать…

В те случайные встречи моих глаз с глазами Камиля (похожие на выстрел дроби: хоть целься, хоть нет – патрон двенадцатого калибра содержит в себе 256 дробинок, какие-то куда-нибудь да попадут. Вот только взгляд Камиля оставался той дробинкой, что всякий раз пролетала мимо) я чувствовала в нем сразу все: ненависть, гнев, тоску, смятение, грусть… но не жгучую, а давно ушедшую, с оттенком ностальгии.