Текст книги "Дело шести безумцев"

Ту грусть, что прячется глубоко на дне сердца (если у патологоанатома Камиля оно все еще не было пропитано формальдегидом).

Камиль смотрел сквозь меня так, как нормальные люди смотрят на портреты, выбитые на могильных памятниках. Гневаются, что их родные ушли, или грустят, но все, что могут, – вспоминать хорошее, сколько б времени до новой встречи им не отвела судьба.

Иной раз я смотрела в серые глаза Камиля, и они казались черными. Черными кляксами в тесте Роршаха, среди контуров которых я была способна рассмотреть разноцветные блики вселенной и несуществующих планет.

Как Воеводин верил в синюю свечу, так верила и я, что внутри Камиля осталось еще немного света, ярких красок и тепла. Ведь только тот, кто до невозможности любил, способен страдать так сильно.

По себе знаю.

Тянулась ли я к Косте как к защитной скорлупке, оставшись среди Воронцовых одна, лишь бы только почувствовать чью-то защиту и тепло? Хоть и наполовину.

Точно нет. Между мной и Костей были настоящие чувства. Иначе я не страдала бы, иначе не боролась за него и не носила бы на шее кулон с его памятью.

Помня об уроках из книги «Психология криминалиста. Первый курс», я начала сбор информации о Смирнове, расспрашивая наших общих коллег.

Обедая в кантине с Таней, одной из лингвисток в группе Жени Дунаева, я спрашивала ее между делом:

– Как тебе Смирнов? Уже видела? Он патологоанатом из морга.

– Ой! – закатила Таня глаза. – Ну и вонь в коридорах! А как пройдет сам-то мимо, как взмахнет полами халата… он словно призрак подземелья. Я его боюсь…

– Морга?

– Камиля! – чуть не подавилась Таня курицей в своем тайском рисе. Она посмотрела по сторонам и перешла на шепот: – Я слышала, что он долго отсутствовал. То ли лечился, то ли сидел.

– Сидел? На острове? – подбавила я перца.

– На том, где Алькатрас? В тюрьме он сидел!

– Ему было бы запрещено работать в органах, Тань. Я читала в учебнике, с судимостью нельзя.

– А он тут и не оформлен, – выпучила она глаза. – У него нет трудовой. Это мне Даша из отдела кадров рассказала. Она пригласила Камиля на танец, повисла на нем, а он стряхнул ее, – ухмыльнулась Таня, – и ничего не ответил.

– Камиль был на корпоративе?

– Он стоял на крыльце и смотрел в окно. А Даша выпила. Активно обнималась с каждым встречным. Наверное, она тащится от таких, как Камиль. Темных и таинственных. Тут все такие, в этом бюро, – водила Таня глазами по кантине.

– И тебе тоже здесь нравится, – сделала вывод я, – из-за черноты наших душ.

Она ведь не уволилась и не вышла из проекта Жени, несмотря на вонь от морга, необычных коллег и даже самого главного воеводы всех нас – Воеводина, котоый отказывался от регалий и наград, предпочитая распутывать «висяки» безвозмездно.

– Определенно! – зажмурилась Таня. – Но еще более определенно мне не нравится Камиль! Слушай, – чиркнула она по мне взглядом с прищуром, – у тебя ведь нет парня?

– С чего ты взяла?

– Ну, вон… телефон у тебя старенький. Экран треснут. Был бы парень, – крутила она в ладошках мою трубку, – он бы тебе новый купил. Или машину.

– Я предпочитаю самокат. Он экологичный, и я недалеко живу.

– Но твой даже на самокат непохож!

– Я зову его Франкенштейн. Сама починила и нашпиговала, подобрав на помойке.

– На помойке?! – вылупилась Таня.

– Ну это была элитная помойка возле резиденции, где жил парень, который не стал моим парнем, но хотел. Зато парнем стал второй, который собирался жениться, а в итоге я с ним… сблизилась. А он исчез на следующее утро, потому что забыл, а тот первый исчез, потому что нам помогли «вспомнить» то, чего на самом деле нет.

Таня слушала меня, хлопая глазами и открыв рот, куда так и не долетел кусок тушеной курицы.

– Тебе точно нужен парень… Кто-то нормальный.

Следом за Таней кантину обвела взглядом и я.

– Тогда проблема не в парне, Тань. Нормальной должна стать и я тоже.

– Придумала! – вернула мне Таня мобильник, захлопав в ладоши, – хочешь, я тебя познакомлю с племянником? Он студент, учится на пилота. Сейчас в турпоходе в Калининграде!

Пара креветок на всю порцию риса чуть не вывалилась через мои ноздри.

– Спасибо, но нет… Хватит с меня Калининграда…

Камиль перевернул лист печатной газеты (он не переваривал цифровые гаджеты, пользовался древней телефонной трубкой и покупал прессу и книги, для производства которых использовали чернила, а не пиксели).

Доиграется, и я шандарахну ему белой галькой Воеводина промеж бровей, чтобы перестал косить глазами мимо меня!

– У меня зубная паста на ухе? – спросила я.

Он отрицательно покачал головой и дернул плечом. По изобретенной мной шкале один рывок плеча в минуту означал, что Камиль спокоен. Хуже, если их было больше пяти, каждые секунд пять или шесть. Таким я видела его однажды… при нашей официальной встрече, когда Воеводин представил меня как нового стажера.

– У тебя проблемы, – произнес он.

– Прости, – колотила я колпачком ручки по распахнутому блокноту со скоростью крыльев-лопастей колибри, – ты не мог бы добавить знак препинания, а то я не уловила: это вопрос и ты типа волнуешься? Или ты произнес фразу с точкой, как угрозу, и волноваться нужно мне?

Камиль швырнул газету, прикрыв ею мои ногти, впившиеся в зеленое сукно, пережившее две мировые войны. Пока я бесцеремонно оставляла десять светлых полос на ткани, в кабинет вошел Семен Михайлович в сопровождении своих гостей.

Всего их было четверо. Двое в штатском и двое в военной форме. Я не очень хорошо умела определять чины по погонам, но знала, если приходят «в звездах», разговор получится сверхконфиденциальным. И чем крупнее звезды, чем больше их количество, тем более сложным обернется предстоящее дело.

Камиль нехотя поднялся из-за стола. Он убрал руки за спину и не пожал ничью ладонь, пока Воеводин представлял присутствующих.

– Присаживайтесь. Вон там и здесь. Поверьте, – дружелюбно махнул Воеводин, предложив расположиться за столом переговоров, – Камиль Агзамович работает в морге, и лучше вам соблюдать с ним дистанцию. В прямом смысле слова!

– И в переносном тоже, – тихо буркнул Камиль.

– Кира Игоревна Журавлева, – представил меня Воеводин, – мой стажер.

Люди в погонах кивнули, приняв меня за секретаршу. Удостоили отрешенного «Доброе утро» и не запомнили ничего: ни моего имени, ни лица, ни кто я такая. То, что меня не замечали, было плюсом, и по долгому взгляду Воеводина, пытающемуся подбодрить, я поняла, что он тоже так думает.

Как только все расселись, заняв стулья в центре, Воеводин посмотрел на Камиля, но тот, закрыв губы кулаком, коротко помотал головой, отказываясь пересесть. Он остался напротив меня, еще и лицом повернулся к двери, небось мечтая скорее сбежать за более привычные ему столы – не деревянные с мягкой обивкой, а ледяные – в его секционной.

На вопросительный взгляд Воеводина касательно моих темных очков, которые я оставила на глазах, я так же, как Смирнов, быстро помотала головой, что означало: «не сниму».

– Тогда начнем, – произнес Воеводин, как только мучительский скрип двадцатикилограммовых стульев стих, – слушаю вас очень внимательно, господа. Чем я и мои люди можем быть вам полезны?

На этих словах великие чины все разом повернули головы ко мне и Камилю, видимо до последнего надеясь, что Воеводин говорит не о нас. Что я здесь для конспектирования, а врач для расшифровок кодов МКБ в строке «Причина смерти».

Где люди Воеводина? Где его команда? Неужели это я и Камиль – стажерка и социопат, даже не пожавший им руки?

Пришедшие некоторое время переглядывались, щелкали пряжками чемоданчиков и продолжали молчать.

Воеводин выждал пару минут и произнес первым:

– Прошу, господа, говорите. А то и вы, и я отнимаем у Киры Игоревны время, а ей предстоит принять важное решение.

Я побледнела, а шея пошла красными пятнами. Смирнов шмыгнул носом, крякнул с выдохом, скрипнул зубами, кашлянул и гоготнул. Вот так, под наше светомузыкальное представление, не добавляющее «команде Воеводина» очков преференции, в беседу вступил самый смелый гость.

– Простите, – вытянул руку мужчина справа, что был в штатском, – вы понимаете, что речь пойдет о… – сделал он паузу, – инцидентах, которые могут вызвать…

Но его перебил тот самый, с четырьмя огромными звездами на плечах.

– Семен Михалыч! – взревел мужчина в военной форме. Он был плохо выбрит, под глазами мешки, а возле затылка его шея собиралась несколькими ступенями складок. – Не для детских ушей это все! Пусть девочка уйдет! Чаев нам принесет, что ли… ну!

– Кира Игоревна, – поправил его Воеводин, – сотрудница бюро, Андрей Дмитриевич, а не девочка. Чаев могу принести вам и я. – Он поднялся со стула. – Иван-чай в этом сезоне сам собирал, сушил на печи, а не в духовке, не сомневайтесь!

– Что? – опешил военный, – Семен Михалыч, да сядь ты обратно! Она ж юная совсем, твоя стажерка, разве не жалко ее ушей?

Еще один про уши?! Я не сдержалась и вскинула очки ободком поверх волос, уставившись без зазрения совести на Камиля. Пусть рискнет! Посмотрит на меня! Тоже мне… Медуза Горгона!

Камилю пришлось повернуть голову к пиджакам и военным, и он провел взглядом дугу по зеленой столешнице, обходя зрительное препятствие, то есть меня.

Кажется, Воеводин заметил, что у нас с Камилем случилось новое обострение. Он поднялся со своего места, подошел к Камилю и занял стул возле него.

– Если с вашим делом, о котором вы до сих пор молчите, – бросил он взгляд на гостей, – не справятся Камиль Агзамович и Кира Игоревна, с ним не справится никто.

– А вы? А как же вы? – переглядывалась делегация.

– Вы же тут главный. И все ваши регалии. Рекомендации… – ударил военный кулаком по сукну, – не знаю я, что ли, как остальные за ваши мозги повышения с медалями получают!

– Не за мои. За их, – улыбнулся Воеводин, а нам с Камилем тихо добавил: – Оба задержитесь после встречи. Команда, – посмотрел Воеводин на нас, – доверие и командная работа – вот что гарантирует успех. А не старик, запертый внутри раритета.

В разговор вступил самый ярко одетый из всех, еще один мужчина в штатском. На нем был голубой пиджак и терракотовые брюки. Судя по модной стрижке бороды, головы, ногтей и бровей, он был высокооплачиваемым адвокатом.

– Дело у нас, Семен Михайлович, несколько эпатажное, если уместно произнести подобное определение. Причина смерти установлена, но не повод умереть. Да еще так. Тут многое осталось тайной.

– Значит, адресом вы не ошиблись. Андрей Дмитрич, – опустил Воеводин взгляд на его замершую в щели чемоданчика руку, – начни с главного.

– С главного? – оттянул тот воротник свободной рукой и наконец вытащил папку, пересев ближе к Воеводину и к нам с Камилем, куда следом подтянулись и остальные. – Главное, Семен Михалыч, это – тело. Мертвое тело.

– Одно? – скрестил руки Камиль.

– Вам мало, Камиль Агзамович?

Смирнов не мог удержаться, чтобы не продекламировать:

– Каждую секунду в мире умирает два чьих-то тела. Более десяти миллиардов человек с начала эры хомо сапиенсов уже отправились к праотцам. Все дело в отличии пунктов отправления. Как умерло ваше тело?

Пришедшие заерзали. А тот, что держал папку, поперхнулся.

– Мое пока еще живо. А вот это, – коснулся он папки, – и пятеро других – нет.

– То есть всего шесть жертв, – произнес Воеводин.

– Плюс-минус, – ответил военный. – Ну, пока шесть, – поправился он, – а сколько еще будет… не могу знать.

– Если вы насчитали шесть, – быстро глянул Воеводин на страницы папки и передал ее мне, – значит, нашли что-то общее между жертвами. Так что же это?

Открыв папку под умоляющие взгляды гостей, я посмотрела на Камиля. Он тут же расфокусировал взгляд, успев коротко кивнуть, и я перевернула титульный лист.

Передо мной лежало заключение патологоанатома по стандартной форме с заполненными вручную строчками и кодом МКБ‑10. На листе значился код смерти F99-F99.

Коды, начинающиеся на F, говорят о психических расстройствах и нарушениях поведения. Они начинались с нулевого и заканчивались девяносто девятым, но что значит цифра девяносто девять – последняя в списке, – я не помнила.

– Эф девяносто девять, – произнесла я шепотом, надеясь, что Камиль помнит их наизусть.

– Неуточненные психические расстройства, – быстро ответил он, – это причина смерти?

Я кивнула, рассматривая фотографию и короткий профайл жертвы.

Ею была москвичка, сорокалетняя женщина, учительница начальных классов, в браке, два сына и дочь. С фотографии на меня смотрела блондинка с короткой стрижкой. Никаких украшений и макияжа, открытая улыбка с крупными зубами и ровный спокойный взгляд.

Перелистнув страницу, я увидела снимки с места происшествия… Нет, меня не стошнило, не замутило, я не зажмурилась и не скривила рот. Я почувствовала особый удар в груди, когда сердце бьется о ребра, как о прутья клетки.

Мое сердце клюнуло меня острым клювом, но не чтобы причинить боль… нет. Оно словно бы рвалось наружу… прочь из клетки… Я начинала идти по следу.

Азарт.

Вот что это был за щипок под ребрами! И страх… что я не узнаю правды. Не найду художника представшей предо мной картины места преступления.

Фотографии были сделаны ночью. На дороге, скорее всего на магистрали, по которой передвигаются фуры на больших скоростях.

Это было очевидно, если рассмотреть останки женщины. Ее оторванная рука застряла под колесом машины. Череп и мозг размазаны по асфальту словно выпавший из рожка шарик мороженого, как и внутренние органы, прыснувшие на ограничитель между полосами движения. Номерки, обозначающие куски найденных фрагментов, судя по фотографии, клеили к бетонной стене, и на снимке, что держала я, значилась цифра восемьдесят четыре.

Органика, что некогда была улыбчивой учительницей первоклашек, оставила росчерк перевернутого грустного смайлика.

Женщину сбила машина. Фура. Тогда почему в причине смерти стоит код F99-F99, означающий неуточненные психические расстройства?

– Что это? – разговаривала я сама с собой.

Достав фотографию оторванной руки жертвы, я заметила что-то длинное, тонкое и такое знакомое вокруг сломанных костей погибшей.

– Пружина? Проволока? Что-то из-под фуры? – потерла я фотографию, представляя, что убираю с пружин дорожную грязь и кровавое месиво.

Камиль дернул плечом, обошел край стола и тоже заглянул в фотографию. Когда он наклонился, от него повеяло запахом дезинфектантов и ментола.

Вытащив из кармана огромную лупу с треснувшим древком в изоленте, Камиль быстро сделал вывод.

– Струны, – ответил он, дернувшись дважды, когда ему пришлось нагнуться ниже и почти коснуться подбородком моего плеча, – струны музыкального инструмента. Гитары или скрипки.

Нет, слова-триггеры никогда не оставят меня в покое. На слове «скрипка» в голове возникли воспоминании о музыке, что играл Костя на катке в день нашего с ним выступления, и плечо дернулось уже у меня, чуть не врезав Камилю по зубам.

Пришлось податься вперед, делая вид, что я изучаю остальные фотографии, и дать Камилю возможность рассмотреть оторванную руку.

– Самоубийство, – сделал заключение Камиль и, резко от меня отпрянув, не вернулся на свой стул, а ушел к пыльным окнам.

– Все так, – вздохнул Андрей Дмитриевич. – Они правы. Заметила ж ваша стажерка струны на этих нечетких снимках… – толкнул он в бок удивленного дорогого адвоката, – а экспертиза только после просмотра записей с камер наблюдения смогла распознать гитару.

– Рассказывай, Андрей Дмитрич, – понимающе кивнул Воеводин.

– Потерпевшая, погибшая… ну, то есть жертва… – вздыхая через каждое слово, принялся описывать ситуацию военный, – она мне знакомая. Кума. Крестная сына. С женой моей они в школе учились, в Рязани то было. Обе поступили на педагогический. Семьи, дети, работа. Наташа, ну… – покосился он на папку, – погибшая Наталья Уголькова ни на что не жаловалась. Сил как у десятерых. Не болела, и деньги водились. Муж налево не хаживал, а она вон чего…

– Стоп, – перебил его Воеводин. – Теперь очень подробно. Что именно это «чего»? Что изменилось в Наталье и когда?

– Так, ничего особенного… женщины, они же постоянно чего-то там придумывают. Саморазвитие, тренинги, курсы…

Воеводин требовал больше деталей. Ему нужно было перо балийского скворца, чтобы приступить к расследованию. Мелочь, что даст делу ход.

– Вспоминай, Андрей Дмитрич. Наталья сменила работу, прическу, резко полюбила оливки или добавила в кашу сырой лук? – задал вопрос Воеводин, принимая на себя роль локомотива в разговоре, чтобы тащить застрявшие вагоны присутствующих.

– Лук… Не знаю про лук-то… кто его в кашу-то кладет.

– Струны, – напомнил Камиль, все еще таращась в окно.

– А! Струны! – затараторил Андрей Дмитриевич. – Так она ж с гитарой была… На трассе. С гитарой под фуру и вышла!

– Кто подарил гитару? Сама купила? Давно играла?

– Пару месяцев, как начала. Купила сама. На уроки записалась. Жена твердила, нет слуха-то у Натальи. Как начнет выть и бренчать, так моя трубку кидала. Так и говорила: сбрендила Наталья! Кризис сорока у нее, что ли? А она вон чего… с гитарой, да под фуру шагнула.

– Что на записях? Как шагнула? – строго смотрел Воеводин на военного, задавая вопросы, словно бы был сейчас шестом – помогал канатоходцу не сорваться и делать шаг за шагом, вспоминая все самое важное.

– Пришлю я тебе пленки, пришлю! Сам смотри, как шагнула! – морщился Андрей Дмитриевич, и я вместе с ним, вспомнив поврежденную пленку из потерянной на пикнике видеокамеры, которую обнаружил Костя.

Ту самую, что ему подарили на день рождения. Ту самую, что он потерял в тот же день. Ту самую, на которую мог попасть убийца моих сестер. Пленка с камерой пролежали под дождем и снегом восемь лет.

Техники Воеводина работали над материалом, но предварительная экспертиза обещала восстановить не более двадцати двух процентов, если повезет.

Неизвестно еще, с каким лицом я буду смотреть запись. Пусть даже эти двадцать два процента.

За военного ответил адвокат:

– Наталья шагнула под фуру, словно вышла на сцену. Приветственно размахивала руками, кланялась. Несколько машин успели увильнуть. Три автомобиля чиркнули друг друга боками. Всего до появления фуры прошло тридцать две секунды. Эксперты уверены, она была не в себе. Не понимала, что находится на трассе в свете фар, а не на сцене в свете софитов. Она… улыбалась.

– Криминалистическая экспертиза? – водил Камиль пальцем по стеклу, не поднимая руку выше уровня своего бедра. – Алкоголь, наркотики?

– Ничего! Чисто! Что-то свело ее с ума. Она с гитарой даже в театр ходила. Сажала ее на соседнее кресло или в обнимку держала. Боже! За что это все с нами? – опрокинул Андрей Дмитриевич стакан с водой.

Я подала ему салфетки, а Камиль подошел к шкафу и вытащил из аптечки пузырек с валерианой. Она ни на что не действовала, успокаивал сам ритуал принятия капель.

– Сорок капель, – поставил Камиль пузырек на стол.

Кум Натальи выпил успокоительное и накапал еще сорок.

– Запор, – комментировал Камиль.

– Нет, затора не было! – Родственник опрокинул капли, словно стопарик.

– Запор, если капли выпить дважды, – пояснил Камиль, но генерал его не слушал.

– Фуры гнали как проклятые! И она… на пленках-то… я видел! Видел! Она улыбалась, Камиль Агзамович, – схватил генерал врача за руку, но, дернув плечом, Камиль быстро освободился и отошел. – Она была счастлива… – не умолкал генерал, – она… светилась! Боже, она умерла счастливой…

– Все понятно.

– Что, дорогой, что вам понятно?! Поделитесь, Камиль Агзамович! – умолял генерал.

– Понятно. Что нужна эксгумация.

– Эксгу… Ни за что! Ее ж, вы не понимаете! Ее схоронили в пакетах! Сто сорок пять пакетиков с останками… вот что получили ее муж и дети! Откопать, закопать… для вас эти упаковки – так! Размазня! А для нас… это все Наталья! Для ее мужа, для моей жены! Наш Наттик, которой больше нет…

– Контакты психологической поддержки в свободном доступе на сайте бюро. С «душами» и «Наттиком» к ним, а мне требуется собственное заключение. Без эксгумации трупа нельзя.

– Чем вы, Камиль Агзамович, психиатрическое расстройство устанавливать собрались?! У вас что, сканер какой?! Или пробирки?! Не было в ней спирта или наркоты! Не было! – ударил кум Наттика кулаком по столу, разливая следующий стакан с водой.

Я сделала пометки в блокноте: «Кружки-непроливайки?», «Защитное стекло на столешницу?».

– Тест на яды, – кивнул Камиль на папку с отчетом, – его нет.

– Как же? Вот! – спорил генерал. – Нет ядов в ней, нету!

– Не те, – скривил Камиль губы. – Нужен тест на биологические, промышленные пестициды и лекарства. Максимально.

«Максимальные тесты на яды, – думала я, – Максим и яды… это случайная аллегория или профессиональная деформация личности, как когда фотографа просят снять пальто, и он делает его снимок?»

Камиль не отличался эмпатией. Он считал человека свертком из мяса и костей, в котором застряла экзотическая материя под названием «душа» со временно присвоенным именем – и однажды оно сменится строкой с причиной смерти из международной классификации болезней.

Воеводин подкинул мне загадку – узнать о прошлом Камиля. Но что бы ни случилось, душа его осталась там – вне настоящего. Может, отданная Воеводиным галька была окаменевшим сердцем Смирнова? Таким же холодным и бледным, черствым и бескровным, как трупы в его морге. Или это кал со временем белеет, а не мышечно-фиброзный орган?

Таким овалом видела я и детальку его пазла – ни бугорка, ни впадины. За Камиля было не зацепиться. Так и рухнешь рядом с ним в пропасть – а что это за напарник, который не в состоянии удержать своего партнера?

Я подумала, что из нас с Камилем напарники хуже некуда, мне впервые стало неуютно в бюро.

– Остальные пять тел, – перебил Воеводин спор об эксгумации. – Так понимаю, всех объединяет общая причина смерти – невыявленное психиатрическое расстройство?

– Так точно, – ответил военный. – Все покончили с собой, но как-то… не по-людски! Устроили анатомический театр, а не смерть. И они… не понимали, что делают. Не понимали, что убивают себя. Был один, потом двое, Наталья стала шестой. Как расследовать, не знаю. Все жертвы из Москвы. Не бомжи, не нарики, у всех квартиры, работа, учеба. Самому младшему пятнадцать, самому старшему восемьдесят девять.

– Любого, – буркнул Камиль. – Можете откопать любого из шести. Мне нужен собственный анализ.

– Анализ?! – возмутился генерал. – Какой анализ заставил студентку Варвару Грузову построить проекцию касательной плоскости на собственном теле! Шестью циркулями! На ней нашли триста иксов и игреков, выдавленных на коже в некоторых местах до костей. Грузова решила, что ее кожа – ватман для начертательной геометрии. А что скажете про пятнадцатилетнего Ильнара Васильева, который ушел с отцом на рыбалку и пропал? Спустя несколько часов его нашли с проткнутыми рыболовными крючками венами. – Генерал полистал записи и озвучил: – Двести пятьдесят семь крючков сняли из десяти проколотых вен!

– Из скольких вен? – настороженно переспросил Камиль. – Десять?

– Именно. Мало десяти?! Ну, простите!

– В теле человека десять главных вен, – нахмурился Камиль. – Проверяйте! Эти перечислены в отчете: яремная, легочные, воротная, верхняя полая, нижняя, подвздошная, скрытая малая вена ноги и подкожная ноги?

– Слово в слово… – кивнул военный, – другой порядок, а названия самые те…

– Сын рыбака учился на медика?

– Он учился в ПТУ на электрика. Мать – продавщица в универмаге, отец – бухгалтер в краеведческом музее.

Я записала в протокол про крючки, вены и их количество.

– Откуда рыбак знал точно, в какие вены цеплять крючки? Вот вы знаете, где находится воротная вена? – спросил Камиль.

Военный подумал пару секунд:

– За воротом… за воротником? На шее, да?

– В печени.

– Ясно, нет, не знал.

– А парень знал, – опустил Камиль руки на столешницу, опираясь на оба кулака, обернутые в латекс.

– Или знал тот, кто его убил, Камиль Агзамович. И раз больше никто другой не может, не хочет и не в состоянии разобраться с «висяками», признанными самоубийствами, вся надежда на вас.

– И вера, – поднялся со стула Воеводин, – в моих расследованиях без веры никак.

– Во что бы ты ни верил, Семен Михалыч, дай результат. Насчет эксгумации, – буркнул он в сторону Камиля, – решу. Будет труп.

Он вроде бы имел в виду кого-то из прошлых трупов, но «Алла» внутри меня расхохоталась: «Будет, будет! Будет вам труп!»

Делегация направилась к выходу. Проводив их, Воеводин вернулся к нам с Камилем.

– Одно из трех, – резюмировал Камиль. – Нужно изучить тело. Лучше два. Лучше три. Лучше все.

– Лучше бы ни одного, Камиль, – поморщился Воеводин, – лучше бы они все продолжали спать земным сном, а не вечным.

Я потянулась к стаканчику остывшего кофе, но разве от Воеводина что-то скроешь? Даже нежелание пересекаться с ним взглядом, чтобы он не задал мне именно этот вопрос:

– Ты решила рассказать ему правду?

– Кто и кому? – не понял Камиль. – О чем речь?

– О делах сердечных, Камиль. Боюсь, у патологоанатомов, как вы, и стариков, как я, совсем иные отношения с этим органом. Я бы деликатно промолчал, но его дело, Кира, – твое дело.

– Что-то не так? – не понимала я. – Со мной и Максимом?

Ну кроме того, что мы с ним вместе «застрелили» Аллу.

– То не так, что Воронцов твой кузен! – встрял Камиль.

– К твоему сведению, Смирнов, он мой почти парень, – не спешила я делиться со Смирновым результатом анализа ДНК.

Не знаю, улыбнулся ли Воеводин где-то там под пышными усами – они дернулись лишь чуть-чуть. Я решила, что это была именно улыбка – явление в криминальном ведомстве более редкое, чем радуга в январе.

– Парень? – выжидающе поднял бровь Камиль, буравя мое ухо. – Я читал твой профайл. Максим Воронцов – сын Владиславы Воронцовой, сестры твоей матери.

– Вот как? – покосилась я на Воеводина, оборонительно скрещивая руки. – А я твой профайл не читала.

– Моя вина! Сегодня же пришлю! И не спорь, Камиль. Это честно.

– Она ничего не поймет, – дернулось плечо Камиля уже четыре раза подряд.

– Она вообще-то здесь! – не выдержала я. – И чтоб ты знал, Макс не кузен мне! Я проверила по генетическому тесту. У него другая мать на девяносто девять и девять десятых процента. И скорее всего…

Фразу за меня закончил Воеводин:

– …от Максима сей факт был скрыт.

– Могу перепроверить со стопроцентной вероятностью, взяв образец его костного мозга. Или головного. Если он у него есть, – отрезал Камиль. – А тебе, Журавлева, напоминаю, венерические болезни приводят к бесплодию.

Он определенно наслаждался тем, что теперь шеи краснеют у нас с Воеводиным.

Когда Камиль переходил на фамилии, я знала – он бесится. Каким бы черствым истуканом ни хотел казаться, испытывать гнев он умел. И даже любил.

Огрев меня (точнее, снова мое ухо) расфокусированным взглядом, Камиль покинул кабинет. В проеме двери я заметила Женю, дожидавшегося Воеводина. Когда Семен Михайлович вышел, я убрала валерьянку. Пока шла с аптечкой мимо окна, возле которого Камиль простоял час, заметила… что-то, чего утром здесь не было.

Но не за стеклом, а на стекле.

Пальцами Камиль начертил паутину: несколько кругов и бегущие по ним из центра лучи. Еще немного, и я решила бы, что это рисунок прицела, но этот символ уже был занят Аллой, а рисунок Камиля был слишком кривым, с ромбическими провисшими краями окружности.

Стопроцентная паутина. А я тогда кто – паук или муха?

Вспомнила слова Камиля на дороге: «Если я посмотрю на тебя, ты умрешь».

Определенно, как сказала бы Таня, я была мухой. И так же определенно, как Татьяне, мне все меньше и меньше нравился этот Задович (не просто так коллеги из бюро дали ему это прозвище).

Я совсем не удивилась, что Воеводин в курсе передвижений Максима. Естественно, следователь продолжал приглядывать за всеми фигурантами дела Аллы Воронцовой.

СМС Максиму я отправила, стоя утром на ступеньках особняка Страховых. В кулоне, врученном Аллой (она была для меня Яной, когда его дарила), в две овальные половинки для фотографий я вставила снимки Максима и Кости – двух половинок моей скорлупы, со мной где-то посередине.

Уставившись на пустую переписку с Максом, я открыла панель смайликов, пролистывая ее. Долго смотрела на символ скрепки. Все те десять минут. В это время пришло СМС от Тани: «Что брать на обед?» Дальше она спрашивала символами: «креветкой», что означала рис с морепродуктами, и «курицей», означающей салат «Цезарь».

Я отправила Тане в ответ символ креветки.

И Максиму тоже.

Ответ от Макса на мою креветку пришел через двадцать секунд. Логично было бы прислать эмоджи салата, деревянных палочек или адрес суши-бара. И уточнить, не ошиблась ли я адресатом или символом?

Но Максим прислал самый логичный ответ – смайлик с самолетом.

Переписка с Таней выглядела сплошь картинками, демотиваторами, чашками кофе (иногда я посылала пять в ряд).

Мама не писала, а с папой или с бабушкой я созванивалась каждую субботу. Иногда отправляла им фотографии Москвы, Гекаты и своих закинутых на перила балкона ног в домашних тапках. По последней серии фоток отец и бабушка понимали, что я дома и переживать не стоит.

Я наделала таких успокоительных картинок про запас: в разных носках, в разное время суток, под разными углами, а перед отправкой делала скрин, чтобы мою аферу не выдали дата и время снимка.

Мало ли где я могу оказаться. И хорошо, если в клубе с девочками, а если в заложниках… (Ну хватит!)

Фотографии были нужны, чтобы никто не словил инфаркт, если я задержусь в стрелковом тире, где я занималась спортивным метанием ножей, или на ночной пробежке.

Воеводин как-то сказал мне, что у каждого криминалиста есть своя глубоко личная причина, по которой он решает расследовать чужую смерть, ведь с каждым делом понемногу он расследует смерть одного и того же человека – смерть, что перекрывает кислород и не дает жить, стягивая шею и горло немым вопросом: кто виноват?

«Кто виноват?»

Кто виноват в смерти Иры и Миры – моих сестер? Кто убил Аллу (Максим или я)? Кто выстрелил Камилю в висок? А шесть трупов, «убивших» себя от неясного помешательства? Кто во всем этом виноват?

Такие мысли занимали меня, пока я брела по опустившимся на город сумеркам вдоль велосипедной дорожки. Толкая самокат руками (видимо, оттягивая момент возвращения домой), смотрела по сторонам, заглядывала в лица прохожих.

Раньше такой ритуал я ненавидела всеми фибрами, но теперь, когда начала учиться на психолога-криминалиста в университете, аббревиатура которого состояла из шести заглавных и одной прописной буквы, я училась находить такие буквы на лице каждого, кого вижу, и читать сложенные из них слова.

Дома, в съемной квартире, я видела только Гекату и себя.

Или нет. Только Гекату. Себя я не видела. В моей квартире не было зеркал, не было эмалированных кастрюль, и даже ложки были деревянными, чтобы не встречалось никакой отражающей поверхности. На окнах жалюзи и темные шторы.