Текст книги "Книга песен Бенни Ламента"

– Я не в силах заставить других людей ни слушать вас, ни полюбить. Это должны сделать вы сами.

– Мне никогда не удавалось заставить кого-то меня полюбить, – бросила через плечо Эстер, уходя прочь. – До завтра, Бенни Ламент. Не подведите меня. И перестаньте называть меня Бейби Рут!

Ток-шоу Барри Грея

Радио WMCA

Гость: Бенни Ламент

30 декабря 1969 года

– Итак, Бенни, ваш отец привел вас в «Шимми» послушать Эстер Майн, – говорит Барри Грей. – Вы помните день, когда это было?

– 5 ноября 1960 года, – отвечает Бенни Ламент.

– И это была любовь с первого взгляда?

Бенни смеется:

– Не знаю, можно ли назвать это любовью. Но то, что я попался, несомненно.

– Попались… как на крючок? – уточняет Барри Грей с усмешкой в голосе.

– Да, сэр. Как на крючок. И я извивался и сопротивлялся, как крупная рыба, которая знает, что встретила пару под стать себе.

– К сведению моих слушателей, рост мистера Ламента примерно 6,2–6,3 фута. Так, Бенни?

– Да, это так.

– Вы крупный мужчина.

– Я крупный мужчина. А Эстер Майн – маленькая, миниатюрная женщина.

– Вы не только крупный… вы белый, мистер Ламент.

– Да.

– А Эстер Майн нет.

– Нет.

– Но вы сказали, что встретили свою пару, свою половинку?

– Именно так. Я встретил свою половинку.

Глава 3
Берегись

Завязав с профессиональным боксом, отец не остался в Восточном Гарлеме. Но переехал оттуда недалеко. Всего лишь на другой берег пролива Гарлем. Они с матерью купили квартиру в районе Белмонт, в Бронксе, в квартале от дома ее родителей. Мамин отец, Сальваторе Витале – старший, держал на Артур-авеню фруктовую лавку, со временем превратившуюся в большой магазин и ставшую прикрытием для всех темных делишек, которые он вместе со своим сыном Сэлом (Сальваторе Витале – младшим) проворачивал для мафии. Умер Витале-старший под градом пуль, лежа между рядами изрешеченных фруктов, за месяц до моего рождения. Моя бабушка, которой сейчас уже 80, до сих пор живет в том доме. Думаю, отчасти из-за этого отец так и не купил нам большой дом в пригороде, где обосновались Сэл и многие другие мафиози. Нонна Витале была матерью Сэла, но мой отец, ее зять, оказался гораздо лучшим сыном.

– Такова была бы воля Джулианы…

Я слышал, как отец говорил это всякий раз, когда дядя Сэл заикался о том, чтобы он перебрался к нему поближе. Сэлу хотелось всегда иметь отца под рукой.

– Я оплачиваю все мамины счета, и с ней проживает прислуга-помощница, – возражал Сэл. – Она не нуждается в тебе, Джек.

Это был предмет вечного спора между ними. Хотя мне думается, что забота отца о теще только упрочивала доверие к нему Сэла. Отец не желал того, что желает большинство людей. И уж точно он не жаждал того, чего жаждал Сэл. Отец никогда не любил показуху. И не пытался пускать пыль в глаза. Он годами ходил в одной и той же шляпе, в одних и тех же темных костюмах и белых рубашках, которые гладил сам. Он не покупал дорогие ювелирные украшения и не носил шикарные часы. Он был правой рукой Сэла Витале, но никогда не позволял доставшейся ему власти или положению вскружить себе голову. И наверное, благодаря этому оставался более свободным по сравнению со многими другими людьми. Впрочем, не знаю. По большому счету отец все равно был несвободен и оставался таким до сих пор.

Он всегда спешил к Сэлу по первому зову, хотя выполнял в основном роль его телохранителя. Отец держался в тени, но Сэл мог быть уверен: пока Джек рядом, к нему никто не приблизится, он мог есть, пить и смеяться, ни о чем не беспокоясь. Отец возил Сэла по городу в большом черном автомобиле, и все окрест знали, что Сэла Витале охраняет Джек Ломенто. Отец не привлекал к себе внимания, но тем не менее всему району было отлично известно, кем он являлся. А это означало, что все отлично знали, кем был и я. Сыном Ламента. Музыкантом. Когда миссис Костьера умерла, оставив мне пианино, нам пришлось поднимать и затаскивать его через балкон с помощью подъемного крана. Никто из соседей ни разу не пожаловался на то, что я играл, хотя стены были тонкими, а играл я порой часами, без перерыва. Возможно, они попросту слишком боялись отца, чтобы высказывать жалобы или претензии.

– Здесь я был счастливее всего, – частенько повторял отец. – Так зачем же мне переезжать?

* * *

Я вышел из «Шератона» в два и поехал в свой старый район. Полчаса я провел в поисках места для парковки. Отцовский автомобиль стоял у бордюра прямо перед нашим домом – на том же месте, где он стоял всегда, когда Джек Ламент не работал. Никто и никогда не занимал это место и не трогал машину. Даже пальцем ее не касался. А когда какой-нибудь гость парковался на нем по незнанию, ему быстро указывали на ошибку и советовали незамедлительно его освободить.

– Здесь паркуется Ламент, – говорили люди. – Вам лучше переставить свое авто.

Конечно, находились и такие, которые игнорировали предупреждение. Но, вернувшись к запретному парковочному месту, они не заставали там своей машины. Как правило, ее обнаруживали аж за два квартала от дома. Я подозревал в этой принудительной отбуксировке Фрэнки с его пикапом, но ни разу не застукал его за этим делом.

Был воскресный вечер, и все сидели по домам. Я наконец-то припарковался у церкви, проскользнув на место, только что освобожденное одним из прихожан, и направился к дому, отметив про себя: люди постарели, но больше ничего не изменилось. Несколько человек окликнули меня по имени; я приподнял шляпу и помахал рукой, но предпочел пойти другой дорогой. В детстве меня заставляли играть на органе во время каждой воскресной мессы. Мне приходилось облачаться в одеяние министранта, которое опутывало мои ноги и закрывало педали. Мне нравилось мощное и торжественное звучание органа, но монотонность музыки и бесконечность службы я ненавидел. Отец никогда не ходил в церковь, но следил за тем, чтобы ее посещал я.

Я поднялся по лестнице до отцовской квартиры, глядя на ступеньки и мысленно вопрошая себя: сколько раз я уже проделывал этот путь? Вверх и вниз. Вниз и вверх. Миллион раз! И ничего не изменилось, кроме размера моих ног и длины шагов. Я постучал в дверь: тук-бум-бум (в том же ритме, в каком всегда это делал). И услышал отцовскую поступь. Ему потребовалось чуть больше времени, чтобы дойти до двери, чем обычно. Я постучал еще раз.

– Это ты, Бенито? – донесся голос отца.

– Я, па, – ответил я через дверь.

Замки лязгнули, и дверь широко распахнулась. Уж кто-кто, а отец прекрасно сознавал все зло мира. И всегда запирал двери.

– Ты поживешь здесь? – спросил он, выискивая взглядом мой чемодан.

Мне этого совсем не хотелось. Но пришлось. Предвидя неизбежный спор, я решил: оно того не стоит. Мои вещи лежали в багажнике.

– Да, – ограничился я лаконичным ответом.

– Вот и хорошо. Это разумно. – Отец похлопал меня по плечу и отступил в сторону, давая войти.

Он держал спину прямо, но кожа под его голубыми глазами уже потемнела, истончилась и покрылась рябью, переходившей в морщинки на бледных щеках. Раньше отец таким бледным не был. Даже кожа под его майкой всегда имела карамельный оттенок. А теперь она отливала болезненной желтизной. В затуманенном табачным дымом клубе с приглушенным освещением и в темноте улицы я этого не заметил.

– Ты так странно рассматриваешь меня, – пробурчал отец.

– Ты неважно выглядишь, – тихо признал я.

– Что ж, не далее как вчера вечером ты напомнил мне, что мы похожи. Так что готовься, сын! Когда-нибудь и ты таким станешь, – попытался пошутить отец, ткнув себя пальцем в грудь.

Но его слова не возымели желаемого действия, а прозвучали резко и горько. Отец знал, что я не хотел на него походить. Всегда знал. И наша внешняя схожесть порой становилась яблоком раздора.

– Нет, в самом деле, как ты поживаешь, па? Как у тебя дела?

– Неплохо. Все по-старому. Садись, сынок. Я приготовлю тебе что-нибудь поесть.

Я и к этому был готов – к тому, что отец начнет меня потчевать. И спорить не стал. Такой уж ритуал у нас сложился, и я был благодарен отцу за него.

– У тебя холодно, – сказал я. – Слишком холодно, чтобы сидеть при открытом окне.

– Твоя мать любила открывать окна и петь, и весь квартал тогда затихал. Она мечтала петь для многотысячной аудитории. Увы, ее мечты ограничились концертами для этого района. Иногда твоя мать пела арию из «Кармен». Я рассказывал тебе историю Кармен. Самую печальную историю на свете…

Я не считал историю Кармен печальнее истории моей матери, но и на этот раз не стал возражать.

– Я знаю о Кармен, па. И о маме, певшей у окна… – сказал я так мягко, как только мог. Я не собирался упрекать отца. Просто хотел ему дать понять: я ничего не забыл.

– Я не сомневаюсь, что ты помнишь. Но я столько передумал о твоей матери… Может быть, эта девочка… эта Эстер… У твоей матери не получилось стать известной певицей. Мне хотелось бы, чтобы это удалось Эстер.

При упоминании ее имени отец даже не взглянул на меня, а взял кофейник и налил мне чашку.

– Папа… – начал я, но он опять завел свою шарманку.

– Я сидел вот здесь, – указал он лопаточкой на стол, – тихо и спокойно. А она распахивала окно и начинала петь. Все знали Джулиану Ломенто!

Отец всегда произносил имя матери так, словно она была известной певицей-сопрано и выступала в настоящей опере. Он никогда не называл ее девичьей фамилией. Всегда подчеркивал свои права на нее.

– Я до сих пор вижу – ясно как день, – как она поет вон там. – Отец указал на крошечную пожарную лестницу и занавески, трепетавшие по обе стороны окна.

Это были не те шторы, которые висели на окне при жизни мамы. Когда я был маленьким, отец нанимал домработницу. Она приходила раз в неделю, прибиралась и заполняла холодильник приготовленной едой. Каждые два месяца она стирала те шторы и утюжила их, пока они совсем не износились. В конце концов отец сам их снял, но не выбросил. Они до сих пор лежали, сложенные, в нижнем ящике его стола. Я подошел к окну и закрыл его. Отец не протестовал, его взгляд по-прежнему был устремлен вдаль.

– Джулиана могла делать со своим голосом то же, что делаешь ты с аккордами. Тебе передалась ее любовь к музыке. Только по-другому, – задумчиво констатировал он, буравя глазами стейки, которые жарил.

– А руки у меня твои, па! – пошевелил я пальцами, чтобы вернуть отца в настоящее. Он немного меня пугал.

– Да, – пробормотал отец. – На вид как мои. Не знаю, как ты умудряешься попадать ими по таким маленьким клавишам.

Он поставил на столе передо мной тарелку, взял еще одну для себя и опустился на стул точно так же, как делал это тысячи раз прежде. Более того. И я бы сделал для него то же самое. Наверное, раньше, очень давно, нас обхаживала мама, но мне это не запомнилось. А теперь мы с отцом делили хлеб вдвоем, сидя на тех же самых старых стульях за тем же обезображенным царапинами и рубцами столом. Я всегда сидел на своем месте, а отец на своем.

– Я виделся с Эстер Майн…

Я постарался выговорить эти слова ровным голосом, как будто они для меня ничего не значили, но при этом пристально наблюдая за отцом. Он бы и сам снова завел разговор о ней; вся эта история была немного странной. Глаза отца сверкнули и заглянули в мои, а руки замерли. Меня опять поразил возраст, отпечатавшийся на его лице.

– С Эстер Майн? – переспросил отец.

– Да, я виделся с ней. Па, она совсем не похожа на маму. Не понимаю, с чего ты это взял…

– Ты вернулся в «Шимми» после моего ухода? – прищурившись, поинтересовался отец.

– Нет. Я немного прогулялся. Мне захотелось поиграть. В итоге я снова оказался в «Ла Вите». А когда возвратился в отель, там меня дожидалась Эстер. Она прождала довольно долго.

– Вот, значит, как… – Положив вилку на стол, отец откинулся на спинку стула.

– Па, ты действительно неважно выглядишь, – повторил я.

– Ты явился в мой дом, чтобы говорить мне гадости? – проворчал отец в притворном гневе. – Я выгляжу потрясающе. – Он согнул руки в локтях, напрягая мускулы, и выпятил грудь, но я не засмеялся, и отец отмахнулся от меня так, словно я вообще не понимал шуток. – Я старею, Бенито. Просто тебя рядом не было, чтобы это заметить. А чувствую я себя хорошо. Очень хорошо, – ударил он себя в грудь кулаком. – Никаких жалоб. Лучше расскажи мне об Эстер.

– Нет, па, это ты мне о ней расскажи. У меня сложилось впечатление, будто ты знаешь чуть больше, чем говоришь.

– Она… тебя ждала? – спросил отец, проигнорировав мой призыв. – В твоем отеле? Это небезопасно. – Его брови сдвинулись к переносице.

– Она дожидалась меня в вестибюле. Судя по всему, это Ральф ей сболтнул, кто я такой и где меня найти.

– Говоришь, Ральф? – еще сильнее нахмурился отец.

– Ральф, Пит или кто-то из охранников.

– Так ты расскажешь мне о вашей встрече или нет? – сказал отец, разрезая стейк.

– Она хочет, чтобы я ей помог.

– Написал песню?

– Нет, стал ее менеджером.

Нож застыл в отцовской руке.

– Что это значит?

– Это значит, что она хочет, чтобы я сделал ей карьеру. Нашел ей работу.

– Надо же… Она тебе понравилась?

– Да. Но… Па, что, черт возьми, происходит? Кто эта девушка? Только не говори мне, что ты не знаешь. Иначе я заподозрю тебя в склонности к чудачествам.

– Я когда-нибудь рассказывал тебе, как познакомился с твоей матерью? – спросил отец.

Я вздохнул и сунул в рот кусок мяса. Я никогда не подозревал отца во лжи, но – разрази его гром! – он всегда поступал так, как ему вздумается. И редко соизволял объясниться. А если и давал объяснение, то подходил к нему порой весьма извилистым путем.

– Рассказывал, – ответил я. – Ты познакомился с мамой, когда начал работать на Сэла.

– Да. Но она уже знала, кто я такой.

– Потому что она видела твои бои, – сказал я именно то, что отец ожидал от меня услышать.

– Верно. Она видела, как я дрался. На улице. Мы устраивали собственные бои прямо под открытым небом. Люди делали ставки, и мы дубасили друг друга, пока не заявлялись копы. А потом делили выигрыш. Джулиана видела, как я эффектно проигрывал.

Я нахмурился. Это было что-то новенькое.

– Я думал, ты проиграл лишь Бо Джонсону.

– Так оно и было. Но до того как Бо свалил меня на ринге, он не раз уделывал меня на улице. В молодости и я его порой побеждал. Бо был проворнее меня, но я умел держать удар и продолжал биться. Я не боялся его. А Бо не боялся меня. Мы чуть не покалечили друг друга, прежде чем сообразили, что можем работать на публику вместе. Оттачивать свои навыки и при этом получать нехилые деньги.

– Я этого не знал. Я думал, что вы встретились после войны. После того как ты уже стал чемпионом.

– Нет-нет. Я знал Бо Джонсона задолго до этого. Мы оба родились и выросли в Гарлеме. Мы вроде как присматривали друг за другом. У Бо была своя банда. У меня своя. Ирландцы, евреи, итальянцы, негры. Разные районы держали разные группировки. С тех пор мало что изменилось. Но некоторые улицы объединяются. Границы районов смещаются. И с нами тоже так произошло. Выбор был один – остановиться или же поубивать друг друга. Мы с Бо поладили. Не скажу точно почему. Но мы поладили. Он стал моим другом. Хорошим другом… Я любил его…

Моя вилка зависла над тарелкой, а глаза уставились на отца. Меня не удивила его сентиментальность. Я удивился его признанию. Отец любил сильно, но избирательно. И всегда тихо. Он был человеком действия, не склонным обнажать свои чувства.

– А потом разразилась война, – продолжил отец, проигнорировав мой взгляд. – Я уехал во Францию. Бо отправился в Техас. Я не виделся с ним довольно долго. Бо подписал контракт с промоутером; мне удалось остаться в живых и вернуться домой. В нашу новую встречу в Гарлеме он отобрал у меня титул. Остальное ты знаешь. – С тяжелым, медленным вздохом отец отодвинул тарелку в сторону; он съел всего несколько кусочков.

– На самом деле остального я не знаю. Мы не разговаривали с тобой о Бо Джонсоне со смерти мамы.

– Но ты его все еще помнишь?

– Конечно. Разве можно такое забыть?

С новым вздохом отец потер горбинку на носу. У меня такая же, и я точно так же ее тру.

– Ты знаешь… это забавно, – произнес я. – Я не могу забыть Бо Джонсона с той самой, последней, ночи. И вот мы здесь… разговариваем о нем впервые за двадцать лет.

– Никто больше не вспоминает о Бо Джонсоне, – пробормотал отец. – А следовало бы. Он был лучшим.

– Но что же с ним случилось, па? Почему он пришел сюда в ту ночь? Он сказал мне не болтать… и я не болтал. Никогда и ни с кем. Я слышал тогда разные истории. О нем. О Сэле. О какой-то женщине.

Но практически ничего не понял. Я знал одно: я дал слово не болтать и не нарушил его. Я почти совсем его забыл. Но когда услышал пение Эстер… эту низкую раскатистую мощь… я вдруг подумал о Бо Джонсоне. У него был голос, как у Бога.

– Да. Верно. – Отец улыбнулся, словно вдруг и сам услышал этот голос. – У него был голос Бога и соответствующее самомнение. Бо спутался с одной женщиной, с которой ему не следовало связываться. Ее звали Мод Александер.

Я снова занялся едой в надежде, что отец продолжит рассказ. Минуту спустя он действительно заговорил, но ограничился лишь самой сутью, опустив все подробности. Фигурально выражаясь, кинул мне обглоданные кости.

– Ты никогда не слышал о Мод Александер? – уточнил он для начала.

Я помотал головой.

– Ее дед по материнской линии, Тадеуш Морли, был одним из первых в стране миллионеров. Он занимался строительством мостов и железных дорог. И сколотил свое состояние бок о бок с Корнелиусом Вандербильтом. Даже особняк себе выстроил с ним по соседству, на Пятой авеню. Но это было давно. Сейчас этого особняка уже нет… как и большинства членов семейства Морли. Отец Мод, Рудольф Александер, был бутлегером. Он использовал деньги Морли и их железные дороги для торговли своим контрабандным спиртным. Во времена сухого закона Рудольф сорвал приличный куш, но еще больше денег заработал во время Второй мировой. Если ты контролируешь движение товаров, ты правишь миром. А потом Рудольф стал заигрывать с профсоюзами. У него диплом юриста, которым он повсюду размахивает, и он достаточно умен, чтобы заставить простого работягу поверить, будто он на его стороне. Рудольф даже пару раз баллотировался в президенты как представитель гласа простого человека. Только он никогда не был рядовым гражданином, – кисло ухмыльнулся отец.

– Так что случилось с Мод?

– Она была из тех, кого называют светскими львицами. Богатой. Красивой. Одной из красивейших женщин, что мне доводилось встречать. Ее имя не сходило с газетных страниц. Но Мод не только блистала на вечеринках, в газетных статьях и колонках о моде. Она была обученной оперной певицей. Джулиане очень нравился ее голос. Мы часто слушали выступления Мод на «Шоу воскресным вечером» в эфире радиостанции WOR. А как-то раз взяли на ее живой концерт и тебя. Ты тогда был еще слишком мал, чтобы это запомнить. Поначалу мы думали оставить тебя с бабушкой. Но твоей матери очень хотелось, чтобы ты услышал пение Мод. Джулиане в тот день нездоровилось, выход из дома дался ей с трудом. Но концерт проходил в парке, атмосфера там была теплая, даже семейная. И мы взяли тебя с собой. Сэл и тетя Тереза тоже пошли. И ты, и твоя мать были буквально зачарованы выступлением Мод. Ты даже не шевелился. Сидел у матери на коленях, и на ваших лицах читалось одно – выражение полного счастья, умиротворения. Это было прекрасно. У Мод был потрясающий голос. Она действительно была особенной.

– Мне кажется, я припоминаю ее имя… теперь, после того как ты его назвал.

– Весь Нью-Йорк был одержим Мод. И Сэл тоже был ею одержим.

– Сэл? – ошеломленно переспросил я.

– Сэл, – подтвердил помрачневший отец.

Я лишь помотал головой.

– Уж кто-кто, а дядя Сэл умеет все испортить, – пробормотал я.

– Не говори так, Бенни.

Я снова потряс головой, но настаивать на своем не стал.

– На какое-то время Мод тоже увлеклась Сэлом. Он был красивым. Влиятельным. Решительным. Умел убеждать. Я думаю, Мод льстило его внимание. Женщинам нравился Сэл… а Мод нравилось, что он был, что называется, бедовым. Не понимаю, почему многих женщин тянет к таким парням. Джулиане никогда не нравились мужчины, способные создать массу проблем.

– Но она вышла за тебя, папа, – напомнил я отцу насмешливым тоном.

Он хмуро глянул на меня, будто не понял иронии.

– Продолжай. Мод нравился Сэл. Сэлу нравилась Мод… И что было дальше?

– Ей не нравилось, что Сэл был женат. Мод не желала встречаться тайком. Возможно, она и готова была стать подружкой гангстера, но при одном условии: она хотела быть с ним рядом, у всех на виду. А не прятаться в его постели.

– И она сказала Сэлу «нет»?

Никто не говорил дяде Сэлу «нет». Даже мой отец.

– Не прямо… Она продолжала с ним флиртовать, но положила глаз на другого.

– На Бо Джонсона? – спросил я.

– Да. На него. Бедный сукин сын! Ему бы бежать от нее без оглядки… Бо сам по себе был звездой. Когда он не бился на ринге, он одевался в лучшие костюмы, пошитые на заказ. Все норовил покрасоваться и продемонстрировать свою силу. Он ходил с тростью и носил шляпу-котелок. Он общался с мужчинами и женщинами, которые никогда бы не стали приглашать его на свои званые вечера, не будь он знаменитостью. Бо любил брать то, к чему он не должен был даже прикасаться. Он любил белых девушек только потому, что это задевало и раздражало всех остальных. И белые девушки его любили. Мод тоже его полюбила. Мир Мод Александер был миром блеска и гламура. Она считала, что все правила – и гласные, и негласные – к ней просто не применимы. И они действительно не распространялись на нее. До поры до времени. Когда у тебя есть деньги и слава, ты волен делать все что хочешь. Голодранцы причисляли Мод к элите. Но высший свет Нью-Йорка не шибко жаловал гангстеров и звезд, и уж этим сливкам точно было не по нраву, что вокруг одной из них крутился такой человек, как Бо Джонсон.

– Овца отбилась от стада? И чем все это обернулось? – саркастично полюбопытствовал я.

Но на душе у меня уже заскребли кошки, хотя эта история не имела ко мне никакого отношения. Я отставил пустую тарелку и, откинувшись на спинку стула, приготовился выслушать ее окончание.

– Сэл был очень ревнив. А Бо и Мод выставляли свои отношения напоказ. Обоим нравилось находиться в центре внимания прессы, и в газетах о них много писали, нередко всякие скабрезности. Я не лез, старался держаться в стороне. С Бо мы дружили еще до встречи с Сэлом, но Сэл был моим боссом. Сэл был моей семьей.

«Сэл был моей семьей»… Как же часто я слышал эти слова, пока не вырос.

– Увы, последствия оказались куда более серьезными, чем ты можешь представить, – сказал отец. – И дело было не в одной ревности Сэла. Некоторые люди не любят смешивать цвета.

На мой взгляд, это еще было слишком мягко сказано.

– Александеры пребывали в полном замешательстве от всего произошедшего, – продолжил отец. – Бо и Мод уехали из Нью-Йорка, а потом до меня дошел слух, что Бо посадили. За перевозку белой женщины через границу штатов в, как тогда говорили, «аморальных целях». Он якобы нарушил закон Манна, – всплеснул беспомощно руками отец. – Я так и не понял почему. Этот закон касался похищения людей и тайной торговли белыми рабынями. И Бо, и Мод прошли через ад. Бо провел в тюрьме год. Даже невзирая на то, что Мод отказалась свидетельствовать против него. Тогда я ему не помог. У меня своих проблем хватало. Пока Бо сидел, твоя мать умерла, и под грузом навалившихся на меня неприятностей я совсем потерялся. А потом Бо сам заявился ко мне той ночью. Помнишь?

– Да, помню.

– Пока Бо был за решеткой, Мод родила девочку. И ей пришлось вернуться в Нью-Йорк. Александеры скрыли это от газетчиков. Никто не видел ни Мод, ни ее малышку. Я тоже ничего не знал, пока мне не рассказал Бо.

Я наконец понял суть бессвязного рассказа отца. И почему-то не удивился. Я ведь и сам подумал о Бо Джонсоне, когда услышал пение Эстер. Как будто мои уши уловили то, что отказались заметить глаза.

– Бо освободился, вернулся в Нью-Йорк и впервые увидел свою дочь. Они с Мод решили уехать в Европу. Думали, что смогут там прожить. Бо стал бы боксировать, она – петь. Они уже собрали вещи, обо всем договорились, но, когда через три дня Бо пришел в дом любимой, малышка спала в своей детской кроватке, а вот Мод… Мод была мертва.

– Что же там случилось? – спросил я, потрясенный.

– Поговаривали, будто Мод наложила на себя руки. Но Бо в этом сомневался. Он испугался, что на него повесят ее убийство и снова посадят за решетку. На этот раз пожизненно. Он принес дочку мне, попросил отвезти ее в Гарлем к женщине по имени Глория Майн. Я не в курсе, откуда они знали друг друга. И были ли родственниками.

– Но ты выполнил его просьбу, – сказал я, явственно вспомнив ту ночь. Отсутствие отца и чье-то мурлыканье.

– Да. Я сделал так, как сказал Бо. И умыл руки.

– Значит, Эстер Майн – вовсе не Майн?

– Да, – подтвердил мою догадку отец; его взгляд сделался тяжелым. – Майн – это фамилия женщины, которая ее вырастила. А на самом деле Эстер – дочь величайшего боксера всех времен и Мод Александер, обладательницы одного из лучших голосов, которые мне посчастливилось слышать. Включая голос твоей матери… С Эстер следовало бы обращаться как с королевой певческой сцены. А вместо этого ее чураются и только шепчутся за спиной. Потому что всей правды никто не знает. И никому не хочется бередить старые раны. Или нажить себе врага в лице Сэла, вскрыв его подноготную.

– Такая женщина, как Мод Александер. Беременная. Она умирает, а ее ребенок исчезает. Как можно скрыть нечто подобное? Люди же задают вопросы.

– Ни в одной газете о ребенке ни разу не было сказано ни слова.

– Ты только что сказал мне, что умыл руки, – недоверчиво пожал я плечами. – Этой истории уже 20 лет, а ты все еще следишь за судьбой дочки Джонсона.

– Я просто приглядываю за ней. Только и всего. – Отец опять вздохнул и провел рукой по уставшему лицу. – У Бо никого больше не было. У нее тоже никого нет.

– А Сэл знает? – У меня в голове завертелся миллион вопросов, но начал я с того, который пришел мне на ум первым.

– А что я всегда говорил тебе, Бенни? – погрозил мне пальцем отец.

– Сэл знает все, – ответил я, насупившись.

– Да! И ты всегда должен исходить из того, что дяде Сэлу известно все. Тогда ты не наделаешь никаких глупостей. – Мы сидели за кухонным столом напротив друг друга, но голос отца стал таким тихим, что я вынужден был задержать дыхание, чтобы его расслышать. – Если бы Сэл прознал, что я в ту ночь помог Бо Джонсону, он бы молчать не стал. Он очень сокрушался из-за смерти Мод, но спроси он меня – я бы все ему рассказал. Точно так же, как рассказываю тебе.

У отца были свои правила: он никогда меня не бил и никогда не лгал. Сам он не стремился поделиться со мной информацией, но, если я о чем-либо спрашивал, всегда отвечал. Не знаю почему. Ребенку не пристало знать такие вещи, какие знал я. И со временем я научился не задавать те вопросы, ответы на которые мне знать не хотелось.

Когда несколько лет назад в парикмахерской отеля «Парк Шератон» застрелили Альберта Анастазию, известного главаря мафиозного клана, я поинтересовался у отца, что ему об этом известно. Альберт Анастазия был дрянным, конченым человеком, насквозь прогнившим сукиным сыном. Я не был в курсе всех его грязных делишек, но знал предостаточно. Сэл ненавидел Анастазию. И не он один. Когда тот почти театрально упал, изрешеченный пулями, расстроились в городе немногие. «Кто убил Анастазию, пап?» – задал я отцу прямой вопрос. Он взглянул на меня – так, как всегда это делал, и произнес: «Ты действительно желаешь это знать, Бенни? Ведь когда ты знаешь – ты знаешь…» – «Уж не ты ли нажал на спусковой крючок?» – спросил я. «Нет, не я», – коротко ответил отец. «А ты знаешь, кто?» Отец ограничился сухим: «Знаю». И я не стал дальше расспрашивать, хотя не сомневался в том, что ему были доподлинно известны подробности произошедшего. И начни я допытываться, то услышал бы чертовски фантастическую историю. Но отец был прав. Я не хотел ее знать. И никто не хотел. За три года, минувшие со смерти Анастазии, никому так и не предъявили обвинений, несмотря на широкое освещение этого убийства в прессе и активное обсуждение в обществе. Возможно, власти посчитали его делом внутрисемейным, и никто не пожелал в это вмешиваться.

И в историю Эстер я тоже решил не углубляться. Она также попахивала делами семейными. Так что мне тем более странным показалось участие отца в судьбе этой девушки. У отца были собственные правила, но он никогда не посвящал меня в свои дела и не пытался в них вовлечь.

– Почему ты привел меня вчера в «Шимми»? – спросил я.

Отец помолчал, сложив руки у рта, хотя мой вопрос был услышан – в этом я не сомневался ни секунды. Но вот он наконец заговорил… И это оказалась его личная история.

– Я никогда не увлекался музыкой, как ты. У меня вообще не было особых талантов и мало что получалось. Я был большим и сильным… но посредственностью во всем. Совсем как мой отец. Ты внешне похож на меня. А я походил на него. И ничего с этим не поделаешь. Я не любил смотреться в зеркало, потому что видел в нем отца. Я его ненавидел. Он давал мне для этого все основания. Но в то же время я его любил. И эта любовь мне всегда казалась абсурдной. Я хотел, чтобы отец мной гордился, и при этом не желал на него походить. Ни в чем. Теперь у меня есть собственный сын, и он ни в чем не хочет походить на меня. До чего же все странно и забавно в этом мире!

– Папа, – со вздохом помотал я головой.

Он погладил мою щеку, и его глаза увлажнились.

– Все нормально, Бенни. Я плохой человек. И наверное, невозможно быть одновременно плохим человеком и хорошим отцом. Не знаю… Ты слишком многое повидал. Ты слишком многое узнал. Ты знаешь, кто я. И тебе известно кое-что из того, что я делал. Не все, слава богу! Если бы ты знал все… пожалуй, ты бы возненавидел меня еще больше.

– Я не ненавижу тебя, па. И никогда не питал к тебе ненависти.

И я не покривил душой. Бывало, я злился. Бывало, терзался разочарованием. Иногда я даже боялся отца. Но никогда не испытывал к нему ненависти.

– Что ж… это хорошо. – Отцовская рука все еще прижималась к моему лицу, и он снова погладил меня по щеке. – А я вот своего отца ненавидел. Но не за то, что он меня бил. И не за то, что он ругался на меня и я чувствовал себя несчастным. И даже не за то, что он пропивал те жалкие гроши, что у нас были, вынуждая меня частенько голодать и замерзать. Я ненавидел его за то, что он ненавидел меня.

– А почему он тебя ненавидел?

– Может, потому что я был слишком похож на него, – пожал плечами отец, и его рука, отлипнув от моей щеки, безвольно упала. – Может, потому что я в нем нуждался. Не знаю. Думаю, он ненавидел меня просто потому, что, кроме ненависти, ничего не мог мне дать. Когда я выиграл свой первый большой бой, я купил ему ящик лучшего вина, какое только мог себе позволить. Но оно все равно было чертовски дешевым. Отец выпил все. А потом чуть не утонул в своей моче и блевотине.