Текст книги "Паническая атака на улице Гашека. История всех моих кризисов"

Глава 3
«Сколько подруг у твоей мамы?»

У меня есть подруга Мелисса, с которой почти все наши переписки в «Телеграме» и беседы вживую похожи на сеанс психотерапии. Мы бесконечно делимся своими мыслями, чувствами – делаем это максимально экологично, через я-позицию: рефлексируем, даем обратную связь друг другу. Конечно, мы обе в терапии. И конечно же, все наши беседы и рефлексии сводятся к одним людям: нашим мамам. Более того, общаясь близко с Мелиссой, мы обнаружили, что в наших семьях есть нечто общее. Моя бабушка в советское время занимала руководящую должность, как и ее, они даже одного года рождения, а наши дедушки умерли в один и тот же 2020 год с разницей в несколько месяцев. Моя мама страдала в детстве от матери со строгим характером, как и мама Мелиссы. А еще в какой‐то момент мы заметили, что похожи на наших мам. Нет, не она на свою, а я на свою (что, безусловно, тоже справедливо), а она на мою, я на ее. Произошло это так: мы поругались, поспорили из‐за чего‐то, а когда успокоились и решили обсудить ситуацию, как взрослые люди, то поняли, что Мелиссу раздражают во мне те же качества, что раздражают в ее маме. Я же не могла принять в подруге того, что не принимала в своей маме. Мы вскоре забыли о конфликте, но это обстоятельство отложилось в моей голове и снова всплыло на поверхность, когда я в очередной раз рефлексировала с Мелиссой на тему того, что у меня нет друзей и чем я старше, тем их меньше. Подруга спросила меня:

– Кать, а сколько подруг у твоей мамы?

Я зависла, не зная, что ответить. Хотя, конечно, знала о том, сколько у моей мамы подруг. Ступор был из‐за непонимания, к чему этот вопрос.

– У нее много приятельниц, знакомых, но, наверное, близких подруг нет.

Мелисса выдвинула предположение, что, возможно, я повторяю мамину модель отношений: у меня ведь тоже много знакомых, приятелей, но близких друзей с каждым годом все меньше. В чем‐то подруга была права:

у меня, как и у мамы, черный пояс по самозащите и нападению в любой ситуации. Я, как и она, вижу попытки напасть там, где их нет, а следовательно, ухожу в защиту или нападение на раз-два. Все это, без сомнения, следствие боли, которую пришлось испытать в детстве, юности и которая нас сформировала, я бы даже сказала «слепила», потому что все это не о «форме», а о хаотичной, нервной, непропорциональной лепке. С возрастом я поняла свои защитные механизмы. От них уже не избавиться – только подружиться. Когда я прихожу в новую компанию и веду себя холодно и высокомерно, то понимаю, что это не я – это страх, что люди, которых я не знаю, причинят боль своими словами, поступками. Когда в споре с мужем я начинаю осуждать его, критиковать, я также понимаю, что это не я – это мой страх оказаться виноватой в конфликте, нежелание признать, что я тоже ответственна за дерьмовую ситуацию, в которой мы оказались.

Рассуждая о своих отношениях с подругами и с мамой, я поняла, что во всем этом действительно есть связь, но не только в том, что у нас с мамой одинаковые механизмы защиты, а еще и в том, что почти в каждой своей подруге я искала маму – и весьма успешно ее находила…

Нина училась со мной в параллели. Мы познакомились с ней в девятом классе, когда сдавали FLEX[10]10
  FLEX – программа обмена для старшеклассников, которая предоставляет им возможность бесплатного обучения в США на один год.


[Закрыть]. Нина была очень хорошей девочкой, но хорошей не потому, что это ее суть, а потому, что ее так воспитали. Мама у Нины была женщиной строгой. Работала репетитором по итальянскому, воспитывала дочь, муж был в постоянных длительных командировках, сын учился в Венецианской академии изящных искусств, что было особенной гордостью для матери, потому что она вложила всю себя в образование сына и его подготовку к обучению в Италии, а когда он вырос и уехал, то переключилась на дочь. Благо у детей большая разница в возрасте: закончив один «проект», мать смогла с головой окунуться в другой. С одной стороны, нет ничего плохого в том, когда родитель занимается ребенком (пожалуй, это то, чего была лишена я, так как росла предоставленная себе, пока родители пропадали на работе), с другой – когда жизнь полностью контролируется родителем, у ребенка появляется много внутренних противоречий: он хочет быть и хорошим (для родителя), и самим собой (для самого себя). В Нине это очень ощущалось, и ее внутренний конфликт часто просачивался наружу. Она стремилась быть отличницей (у нее это слабо получалось, но она безукоризненно строила из себя трудолюбивую интеллектуалку), не встречаться с мальчиками (которых у нее только за время нашей дружбы было пятеро), быть доброй, порядочной и благородной девочкой (что у нее тоже получалось так себе, потому что вся ее доброта часто оказывалась напускной). Иными словами, Нина была очень хорошей девочкой, но очень не по‐настоящему.

Я это, конечно же, чувствовала, и меня это дико бесило. Особенно когда Нина просила меня врать ее маме, что она поехала на дачу ко мне, а сама – к своему парню Артему лишаться девственности. С одной стороны, ну какое мое дело? Пусть живет как хочет. С другой – я очень не любила и не люблю двуличие. Как‐то преподавательница на журфаке сказала нам: «Лучше быть честной и порядочной проституткой, чем двуличной и лживой девственницей». Эта мысль очень резонирует во мне: я больше всего люблю людей честных, в первую очередь перед самими собой. Мама как‐то сказала мне, что я всех вывожу на чистую воду. Не скажу, что ставлю перед собой такую цель, но фальшь чувствую за версту, и порой необходимость озвучить увиденное сильнее моего понимания, что жизнь другого человека, как и его самообман, – лишь его дело.

Помимо того что меня бесило в Нине ее двуличие (в котором она, конечно, не была виновата – в эти рамки ее загнала семья), еще меня раздражал ее язык без костей. Она была из той касты, в которой, как говорит моя бабушка, мелют все что надо и не надо. Тогда, в пятнадцать-шестнадцать лет, я этого не понимала, но с годами осознала, что есть тип людей, у которых между мыслью и ее произнесением проходит рекордно маленькое количество времени. Иногда кажется, что они вообще перескакивают когнитивную стадию обдумывания фразы, а переходят сразу ко второй – ее озвучиванию. Когда я стала старше, то поняла, что обижаться на таких людей бесполезно, как и воспитывать их, как и говорить им, что их слова тебя обидели. Иногда они могут даже проявить эмпатию, извиниться, но их словесный пулемет не закончит свою очередь никогда. В худшем случае они начнут защищаться фразами типа «Я что, должна врать?» – тогда можно даже не продолжать разговор. Нине не было равных в навыке молоть что надо и что не надо.

«Ты что, рыбу ела на завтрак?» – спросила она меня в компании друзей. «Почему?» – удивилась я. «От тебя пахнет рыбой», – ответила она и засмеялась. Рыбу я, кстати, на завтрак не ела.

«Дима, у тебя такие синяки под глазами, будто тебя били несколько часов» – первое, что сказала Нина, когда познакомилась с моим будущим мужем (мы какое‐то время дружили после школы, и я пригласила ее на свадьбу).

«Ты что, опять потолстела?» – спросила она и, конечно же, засмеялась, когда мы прощались перед моим отъездом в Москву. Даже ее парень, тот самый Артем, лишивший подругу девственности, одернул ее: «Блин, Нина!»

Мне понадобилось много лет общения с разными подругами, чтобы понять, что в своей маме я не могла принять того же самого, что в Нине, Гульнаре, Розе и остальных. Конечно, у моей мамы не все так фатально, как у Нины, – мамин речевой пулемет работает не очередями, а редкими, но меткими выстрелами, долго и гулко свистящими по степи. Я всегда страшно обижалась на все, что мама говорила про то, как я выгляжу, во что одета, как себя веду. Мама моих обид не понимала, ведь в ее картине мира она была честна со мной, а это лучше, чем врать.

Я для себя до сих пор не решила, что лучше: когда человек честно говорит или нечестно молчит. Тем более новая этика диктует нам правила скорее нечестного молчания, нежели честного разговора. С одной стороны, ты сразу понимаешь, что человек думает, и делаешь свои выводы, с другой – насколько тебе нужна его правда? Если смотреть в контексте личных границ, то чужое мнение (непрошеное) касательно тебя и твоей внешности – вовсе грубое их нарушение.

Если взглянуть еще глубже, то неприятие своей мамы (особенно если ты девушка) – это в первую очередь неприятие себя. Мы все похожи на своих мам, хотим мы того или нет, – это данность. Чем я взрослее, тем чаще вижу маму в себе: в жестах, словах, порой даже в позах. Легко видеть, что у тебя такая же хорошая кожа, как у мамы, что ты хорошо водишь машину, как мама, что твои организаторские способности – это тоже мамино наследство. Куда сложнее признавать, что ты можешь быть такой же прямой и жесткой, как мать, такой же нарциссичной и чрезмерно прямолинейной. Когда ты слышишь, что твоя мама резко и прямо выражается, особенно в твой адрес, ты бесишься до трясучки, потому что не в состоянии себе признаться: «Черт возьми, да я веду себя так же!»

Я тоже довольно прямолинейна. Если люди из дальнего круга получают тактичную и вежливую обаяшку Катеньку, то из ближнего – прямую и жесткую Екатерину. Конечно, до Нины мне далеко: у меня проходит намного больше времени между возникновением в голове реплики и ее произнесением. Однако и в моем языке костей как в речной рыбе. Муж постоянно говорит мне, что я не сглаживаю углы – говорю людям все прямо, как есть. Нет, я не нарушаю чужих границ, но, если создается ситуация, в которой мне нужно высказать свое мнение, с наибольшей вероятностью я выражу его прямо, без смягчений и закруглений. Хорошо это или плохо? Ни то ни другое. Думаю, в этой черте характера есть как свои плюсы, так и минусы.

Чем выше был градус неприятия мамы, тем более сильная концентрация тех самых черт, с которыми особенно тяжело смириться, встречалась в моих подругах. Только с годами, терапией и просто жизненным опытом, когда я научилась принимать маму такой, какая она есть, отношения с подругами тоже стали более спокойными, без надрывов и перекосов. Как мне удалось смириться с маминой прямотой и жесткостью? На этот вопрос не ответить одним или двумя предложениями, потому что было много параллельных процессов, которые в конце чудом сошлись в одной точке. Если коротко, то я поняла, что: а) моя мама – обычный человек, обычная женщина, решившая стать матерью, у которой были и есть свои достоинства и недостатки; б) к родителям у нас априори завышенные требования, потому что первые годы жизни мы провели в осознании, что они боги, но они не боги (смотреть пункт «а»); в) однажды я задалась вопросом, действительно ли мама хочет меня ранить, обидеть, задеть? Думаю, нет. Да, меня ранило ее поведение, но она никогда не пыталась сознательно причинить мне боль, я это точно знаю.

Уверена, Нина тоже не пыталась сознательно меня обидеть, но в те годы я этого понять не могла. Я и сейчас не адепт того, чтобы прощать людям насильственное общение. Вряд ли я промолчу, если мне нахамят, дадут непрошеный совет или ляпнут какую‐то глупость, но сейчас у меня хорошо настроены фильтры: что я пропускаю внутрь себя, а что нет, о чем я буду переживать, а о чем точно не буду. Поэтому если я понимаю, что человек говорит глупости не от злости, то скорее я просто не придам этому никакого значения. Принятие лучше, чем бесконечная война, – к без малого тридцати годам я это уяснила.

Продолжая общаться с Мелиссой, я часто замечаю ее сходство с моей мамой, но сейчас меня это никак не задевает. Почему‐то фразы вроде «он искал в каждой женщине свою мать» воспринимаются негативно, ведь они дают понять, что поиски пронизаны болью из‐за постоянного несоответствия женщин образу матери. Не могу согласиться. Видеть в друзьях своих родных не обязательно больно. Все это в первую очередь раскрывает нас самих. Ни Нина, ни Мелисса не имеют никакого отношения к моей маме, а я по понятной только мне причине вижу в них ее. И только в моих силах сделать так, чтобы не искать в окружающих родителей, а находить в них друзей и подруг.

Жизнь Нины сложилась примерно так же, как у Могильниковой: семья, муж, дети, счастливые фото в «Инстаграме». По моим ощущениям, она осталась той же хорошей девочкой, которой ее всегда хотела видеть мама. Что, конечно же, только ее дело. Но, как и в случае с Дашей, надеюсь, что, когда она остается наедине с собой, ей удается выстроить честный внутренний диалог. Все остальное не так уж важно.

Глава 4
Как я стала хорошей подругой и перестала закрывать двери

Когда я переехала в Москву и поступила на журфак, у меня сразу появилось много подруг. Одной из них была Полина. Наверное, из всех остальных девчонок именно Полина в те годы стала для меня проводником в яркую молодежную московскую жизнь. Она водила меня по необычным местам, знакомила со своими не менее интересными друзьями, в кругу которых постоянно что-то происходило.

Подруга к тому моменту несколько лет занималась танцами в модной на тот момент школе в «Арме»[11]11
  «Арма» – бизнес-квартал у метро «Курская».


[Закрыть]. С некоторыми из танцоров она общается до сих пор, хотя прошло больше десяти лет. Иногда после пар мы ходили с Полиной в «Арму», тусовались с ее друзьями, которые были модно одеты, вели себя надменно и, казалось, знали всю Москву, а вся Москва знала их. Я очень волновалась, когда находилась в их кругу.

Тогда, в восемнадцать лет, я почти никого не знала из публичных людей, а Полина то и дело приносила в университет истории о том, что парень из их тусовки переспал с одной известной певицей (которую через пару лет будут знать все, после того как она подпишет контракт с одним лейблом) или один рэпер подрался с другим из‐за девушки, их задержали, а при них нашли травку (об этих ребятах тоже через несколько лет будет знать вся страна). Тогда же, в 2009‐м, все популярные сейчас тусовки – звездные и около того – только начинали зарождаться, и благодаря Полине я чувствовала себя если не в эпицентре событий, то очень близко к пульсирующей артерии.

С Полиной у меня связано много теплых воспоминаний. Например, она впервые отвела меня в магазин «Республика» на Тверской-Ямской, где был кинотеатр, и мы посмотрели мультик «Персиполис», который рассказывал в том числе про отношения бабушки и внучки. Когда мы вышли из кино, я плакала, а потом позвонила своей бабушке и сказала, как сильно ее люблю.

Однажды мы вместе ходили на концерт The Kooks[12]12
  The Kooks – британская инди-рок-группа.


[Закрыть], пели Do you want to go to the seaside, I’m not trying to say, that everybody wants to go[13]13
  Do you want to go to the seaside, I’m not trying to say, that everybody wants to go (англ.) – «Хочешь пойти на морской берег? Я не пытаюсь сказать, что все хотят пойти».


[Закрыть], меня облили пивом, а Полину чуть не задавила толпа.

На младших курсах универа многие девчонки еще были очень привязаны к семье, после пар ехали сразу домой, а уик-энды и свободное время проводили с близкими. Я жила одна, в пустой квартире меня никто не ждал, и я была рада гулять по Москве, пока ноги не начнут гудеть, чтобы приехать домой и просто лечь спать. У Полины родители работали врачами, часто оставались на ночные дежурства, поэтому и она не спешила к семье. Наши отношения были разными: мы могли вместе идти по Солянке и умирать от чего‐нибудь со смеху, начиная очередную шутку с реплики: «Я сейчас представила, что…» То есть смешными были не ситуации или люди, а именно абсурд, который мы представляли в качестве продолжения. Иногда мы обижались друг на друга (чаще я на Полину) и могли не общаться по несколько месяцев. Все мои обиды были связаны с одной и той же чертой – прямотой Полины. Она не была как Нина, то есть не ляпала глупости, скорее она рубила правду-матку по любому поводу, говорила что думает – и не понимала, за что на нее обижаются. Как правило, у меня копились обиды, а в какой‐то момент – возможно, не такой уж обидный – я высказывала подруге недовольство, та психовала в ответ, и так мы ругались.

Мы дружим с Полиной до сих пор. Во многом благодаря ей. На четвертом и пятом курсе она перевелась на заочку, мы почти не виделись, и наше общение сошло на нет. Уже после университета Полина звонила мне время от времени по рабочим вопросам (она работала в пиар-агентстве, а у меня был свой онлайн-журнал), и наше общение постепенно восстановилось, но мы уже были другими. И сейчас, конечно, отличаемся от тех девчонок, которые познакомились на первом курсе университета. Тем не менее что‐то осталось неизменным – талант Полины жить интересной жизнью, наши шутки и, конечно же, наша дружба. Проработав несколько лет в агентстве, Полина уехала жить во Францию к бойфренду. Спустя некоторое время они расстались, Полина снова влюбилась, на этот раз в испанца, дизайнера интерьеров, и улетела к нему в Барселону, где прожила несколько лет. Все эти годы мы постоянно скайпились, Полина рассказывала про свою жизнь и отношения – порой за такими беседами каждая из нас могла выпить по бутылке розе и даже не заметить.

Полина – гений дружбы, и я хочу научиться у нее этому. Нам сейчас без малого по тридцать лет, и на каждый день рождения Полины или открытие ее новой студии (она отучилась в Испании на дизайнера и занимается сейчас этим) приходят десятки ее друзей и подруг. Причем одни и те же лица, из года в год. Я долго не понимала, как у нее это получается. Как ей удается сохранять дружбу с таким большим количеством людей? На их встречах было видно, что в отношениях до сих пор много теплоты. Но на прямые вопросы Полина ничего не отвечала или просто пожимала плечами.

На одной из последних вечеринок я сидела и, надеюсь незаметно, рассматривала Полининых друзей. Вместе с Алиной они делали дизайн одного модного бара в Москве, с Костиком и его парнем Полина знакома еще со времен работы в «Стокманне» в студенческие годы, с Машей и Ксюшей они работали в PR-агентстве, Надю Полина знает еще со школы, а с художницей Элей познакомилась благодаря бывшему парню-испанцу (Эля была одной из немногих русскоговорящих в ее окружении в Барселоне). В какой‐то момент я осознала, что, даже не зная всех Полининых друзей близко, я уже очень много знала о них, а точнее, об их… ссорах! В разные периоды жизни Полина делилась со мной подробностями ссор с каждым из этих друзей. Я знала, что Алина постоянно уходит в пассивную агрессию при конфликтах; Костик начинает истерить; Маша и Ксюша могут откровенно пакостить на работе и даже не признавать этого; Эля то появляется, то пропадает на несколько месяцев. Нет, это совершенно не значит, что Полина плохой человек, потому что жалуется на своих друзей за их спинами. Я, если честно, вообще спокойно к этому отношусь.

Мы все живые люди, и я никогда не обижусь, если узнаю, что кто‐то из моего окружения, особенно в контексте ссоры, обсуждает меня за спиной. Все и всех обсуждают – и это куда более нормально, чем когда человек блюдет кодекс чести, ни про кого не говорит и держит все в себе.

Но вернемся к Полине, ее друзьям и вечеринке, где я за всеми наблюдала. Следом за осознанием, что Полина с каждым другом проживала кризисы, я поняла, что все они не стали причиной для разрыва дружбы. Я вообще не помнила, чтобы за все годы нашего общения Полина хоть раз сказала: «Я перестала отвечать на его сообщения» или «Мы больше не общаемся». Кажется, будто Полина из тех людей, чьи двери всегда открыты. Она никого не зовет в свою жизнь, никого не выгоняет из нее, даже со всеми бывшими парнями она продолжает дружить и поддерживать отношения. Если люди хотят быть с ней рядом, они будут, если нет – никто их удерживать не станет. Полина не вычеркивает людей из жизни и позволяет всем кризисам в дружбе просто быть. Да, она злится, обижается, жалуется, но со временем все проходит и нормализуется. Когда я это поняла, то для меня стало открытием, почему я использовала эту тактику в отношениях с мужем, но мне было невдомек, что тот же принцип работает и в дружбе. С годами я осознала, что когда в отношениях с супругом случается кризис, то надо просто его пережить и за глубокой темнотой обязательно наступит пламенный рассвет. Чтобы ответить на вопрос, почему я не видела этого принципа в дружбе, стоит вернуться к самому началу: дружба для меня не была ценностью. Несмотря на то что я не ходила в садик и варилась в основном в своей семье, у меня были и положительные примеры дружбы. Например, моя бабушка! О, бабушка!

Такой же гений дружбы, как и Полина. Ее коллеги, коллеги деда, друзья, друзья деда, жены друзей деда, мужья подруг, бывшие соседи, нынешние соседи, двоюродные братья, жены двоюродных братьев, кузены, дети подруг, внуки подруг – сколько себя помню, все эти люди были в нашей жизни. Так как я росла с бабушкой, то можно сказать, что и в кругу ее друзей. Главное отличие Полины от моей бабушки – в контексте дружбы – в том, что Полина все‐таки в равных позициях с друзьями, а моя бабушка всегда стояла чуть выше них. В детстве я этого не понимала, но сейчас осознала, что бабушка – спасатель. Она всегда всем помогала: выпивающих кузенов лечила от похмелья и прикрывала перед женами, старшим подругам помогала по хозяйству, носила им готовую еду. А уж скольким подругам и друзьям бабушка дала советы, потратила часы своей жизни на телефонные разговоры с ними – не сосчитать. Думаю, стиль бабушкиной дружбы сформировался еще в детстве. Она ребенок сталинских репрессий, войны – иными словами, того времени, когда люди должны были держаться друг за друга, чтобы выжить. Более того, бабушка росла вместе с родными и двоюродными братьями и сестрами и была самой старшей. В ее детстве не редкостью были фразы: «Ты отвечаешь за Володю», «Ты отвечаешь за Славу», «Ты отвечаешь за Галю». Вот она и привыкла – отвечать за всех.

Несмотря на то что бабушка чаще спасала своих друзей, чем просто дружила с ними и получала удовольствие от общения, веселиться она умела. Про бабушкино шестидесятилетие до сих пор ходят легенды. В ее двухкомнатной квартире в сорок пять квадратных метров одновременно находилось пятьдесят человек – и никому не было тесно. Люди начинали приходить с утра, одни сменяли других, последние гости появлялись уже за полночь.

Мне тогда было пять лет, и я постоянно где‐то пряталась. Не было страшно – скорее я любила наблюдать за всеми, но не привлекать к себе внимания. Кто‐то обязательно начал бы тискать меня, трепать за щеки. А так, выглядывая из‐за шкафа или двери, я могла с интересом наблюдать за тем, что делали взрослые: пили, пели, танцевали, смеялись. Это был свой, особенный для меня, пятилетки, бабушкин мир: с дядями и тетями, от которых пахло сладкими духами, недорогой помадой, стиральным порошком, улицей, сигаретами, алкоголем. Они обязательно улыбались или даже смеялись, а еще любили бабушку и меня.

Я росла среди них – ходила к ним в гости в старые сталинские дома и не очень старые хрущевки и брежневки, слушала их истории, смотрела на их слезы, чувствовала запах водки, вместе с ними пела частушки, рассматривала серванты и книжные шкафы, играла с их внуками, прятала в карманы конфеты, которые они давали мне перед уходом. Для них я была ребенком, который еще ничего не понимает, поэтому они не стеснялись говорить при мне о своих горестях и радостях, победах и поражениях. А я все понимала. Понимала, почему плачет баба Лариса: ее муж Слава (бабушкин двоюродный брат) опять пришел к ней домой пьяный, хотя они уже давно развелись, и разбил раковину в ванной. Знала, почему на поминках плакала тетя Таня: у нее умер сын от рака, совсем молодой, всего тридцать лет, – и бабушка была рядом каждую секунду. Я росла не просто физически, как все дети, но и ментально: видела драмы и комедии, училась их понимать – иными словами, знакомилась с жизнью, настоящей, такой, какая есть. Увиденное и услышанное не травмировало меня, скорее в моей жизненной палитре появлялись новые краски, оттенки, полутона. Время, проведенное с бабушкой и друзьями, – ценная составляющая моего детства, одно из главных его сокровищ.

Не спешу себя сравнивать с бабушкой и Полиной – мне до их таланта дружить далеко, но это не мешает смотреть на них и учиться. Полина научила меня с большим принятием относиться к любым кризисам дружбы – они случаются абсолютно во всех отношениях: любовных, семейных, деловых, дружеских. И стоит акцентировать внимание не на кризисах как таковых, а на том, как ты их преодолеваешь. Я привыкла убирать из своей жизни людей, если что‐то идет не так.

Откуда такой паттерн поведения? Сложно сказать точно, но, скорее всего, он родом из моих подростковых лет, когда дружба становилась синонимом отверженности и унижения, и с годами пришло убеждение, что проще вообще не углубляться в дружбу, чем снова все это испытывать.

Пережитое с бабушкой и ее друзьями говорит, что, несмотря на негативный опыт, был и позитивный. Все истории, услышанные и увиденные больше двадцати лет назад, до сих пор живут во мне, и я знаю, что их звучание намного объемнее и мелодичнее, чем назойливый шум боли и обид.

Я учусь быть хорошей подругой, не уходить, хлопая дверями, стоит нагрянуть кризису, а просто позволять ему быть, изучать его, преодолевать. Только к тридцати годам я поняла, почему важно ценить дружбу… Мой ответ не универсален, у каждого явно будет своя причина. Для меня друзья – это мое отражение, они такие же, как и я: просто люди, по большей части мои ровесники. Им так же, как и мне, бывает грустно и одиноко, весело и смешно, иногда они слабые, иногда сильные, иногда им нужна поддержка, иногда они сами готовы поддержать. Мы – одно, и, только будучи вместе, общаясь, даря друг другу любовь, тепло, принятие, мы сможем почувствовать себя неодинокими, нормальными, такими, как все, даже если мы совсем не как все.

К сожалению, события последних лет отразились на миллионах дружб, не меньше. У Беллы Ахмадулиной есть стихотворение, в котором звучат такие слова: «По улице моей который год звучат шаги – мои друзья уходят. Друзей моих медлительный уход той темноте под окнами угоден. Запущены моих друзей дела, нет в их домах ни музыки, ни пенья…» Последний месяц, когда я то и дело получаю новости о том, что мои друзья уезжают, в голове звучит голос Беллы Ахатовны, читающей свои стихи. Кажется, впервые я понимаю, о чем она написала. Каждую неделю я хожу на прощальные вечеринки, я рада за друзей, и я злюсь на них, а в конечном счете совсем не могу разобраться в своих чувствах, когда прихожу домой в свою квартиру на улице Расковой. Я звоню любимой восьмидесятипятилетней бабушке, для которой как будто ничего не изменилось и которая переживает за внуков и желает им только добра. Я пытаюсь найти слова, чтобы заговорить на одном языке с бабушкой, когда говорю с ней вечером после очередной прощальной вечеринки, – но не получается. И я радуюсь, что в ее реальности нет мрака. Я не хочу терять друзей, уехавших и оставшихся, не хочу терять бабушку, даже если мое сердце рвется на части от ее слов. Папа как‐то сказал мне: «Катюша, все пройдет, а жизнь останется». Происходящее сейчас – на время, бабушка – навсегда.

Мне бывает грустно, что у меня мало друзей (особенно сейчас, когда многие уехали), что я тяжела на подъем и уж тем более на новые знакомства. Однако я не форсирую события, не хожу на бессмысленные для себя встречи, не насилую навязанным самой же себе общением. Я просто оставляю двери открытыми, как это делают бабушка и Полина. И думается мне, что впереди много встреч, разговоров и простой человеческой радости от этого. Хотя сейчас в простую радость и встречи верится с трудом, но, как сказал папа, все пройдет, а жизнь останется.