Текст книги "Паническая атака на улице Гашека. История всех моих кризисов"

Воспроизвести наш диалог сложно – прошло больше десяти лет, – поэтому буду краткой. Суть претензии заключалась в том, что якобы я влюблена в Артура, и как я посмела, ведь он предал ее Максима! Любая моя попытка объяснить, что это бред, что я ни в кого не влюблена, разбивалась о Дашины колкости из серии: «Вон дверь, вон выход, встала и вышла отсюда». Ребята молчали, Настя ни разу не посмотрела в мою сторону. Происходящее напоминало битву титанов, потому что мы с Дашей были лидерами в компании и вмешиваться никто не осмеливался. В итоге я встала и ушла, Нина со мной.

Если бы подобная ситуация возникла сейчас, я бы убивалась из‐за нее не дольше двух минут. Тогда же было чувство, будто перестал работать закон всемирного тяготения, я схватилась за крошечный, торчащий из рыхлой земли саженец и надеюсь, что он меня удержит и я не улечу в холодный космос. Мы с Ниной шли молча. Я чувствовала себя оплеванной и униженной. Когда я пришла домой, мама спросила, что случилось, я ответила: «Ничего» – и закрыла дверь своей комнаты.

С Дашей мы не общались. Все ребята из нашей компании писали то мне, то ей с вопросом, когда же мы помиримся. Я понимала, что Даша никогда первая не напишет. На Настю мне было плевать. Спустя две или три недели я начала скучать по Даше, нашим тусовкам – и все‐таки написала ей в аське[8]8
  Аська (ICQ) – платформа обмена сообщениями, мессенджер, популярный в 2000–2010 годах.


[Закрыть].

«Я соскучилась, Даш».

«И я. Давай погуляем?»

Не знаю, что тогда двигало мной, почему я решила ей написать, несмотря на унижение, от которого долго отходила. Когда ты молод, всё проще. Проще ругаться, проще мириться. Наверное, так.

Я и Даша пришли к выводу, что Настя просто хотела нас поссорить и во всем, конечно же, виновата только она. Мы продолжили дружить, но внутри меня все равно что‐то осталось надломленным. Компания была рада нашему воссоединению, однако существовать ей оставалось недолго. Вскоре я окончила одиннадцатый класс и уехала учиться в Москву, кто‐то из ребят тоже уехал, – иными словами, у каждого началась своя жизнь и дворик МВД стал тесным для всех нас. Как сложилась жизнь Даши, вы уже знаете. Я никогда в ней не сомневалась: она из тех людей, которые из любой ситуации если не выйдут победителями, то отделаются минимальными потерями. Что оставалось и остается для меня открытым вопросом – что у нее в сердце? На душе? Где она настоящая? Надеюсь, сейчас все изменилось и она уже не bitch with poker face, а sophisticated lady[9]9
  Sophisticated lady (англ.) – утонченная леди.


[Закрыть], которая живет в ладу со своими чувствами, и дюжина-другая защитных масок ей больше ни к чему.

Недавно мы говорили с мамой про детство, мое и ее. Это не самая простая тема для нас обеих, потому что в ней всегда появляется бабушка, с которой у мамы свои отношения, а у меня свои. И я постоянно защищаю бабушку. Даже когда мама на нее не нападает, я все равно главный бабушкин адвокат. А какой разговор о детстве без разговора о родителях? Но в одном мы с мамой сошлись: самые счастливые наши воспоминания о детстве заканчиваются тогда, когда мы из детей начали превращаться в подростков.

Подростковая социализация – это ужасно, взросление – это жестоко. В какой‐то момент ты перестаешь быть ребенком, тебе надо учиться самому принимать решения: дружить с кем‐то или нет, ответить на «наезд» или нет, проявлять самому агрессию или держать себя в руках, – и что бы ты ни решил, в любом случае будет больно. Сейчас мне двадцать девять лет, и я счастлива, что выросла. Теперь я знаю, что делать со своими поступками и чужими, со своими чувствами и теми, которыми другие делятся со мной. Да, сначала я научилась защищаться, но потом – договариваться со своими защитными механизмами. Не скажу, что я научилась жить. И мне, и вам предстоит выучить еще много уроков, пока врач холодными пальцами не прикоснется к нашим артериям и не покачает грустно головой.

В моей жизни до сих пор есть люди (друзья в том числе), как Даша и как Кирюша. Иными словами, те, кто сильнее меня, и те, кто слабее. Я учусь не бояться первых, обозначать им свои границы и не тушеваться, если их реакция оказывается слишком резкой. Вторых я учусь ценить, уважать и любить, даже когда они сами себя не ценят и не любят. Единственное, чему я так и не научилась, – прощению. Наверное, поэтому Кирюша приглашает меня на свою свадьбу (она научилась), а я смотрю фотки Даши с левого аккаунта, потому что не хочу, чтобы она думала, будто интересна мне. Я могу отрефлексировать прошлое, забыть произошедшее, сделать выводы, но на одни и те же рельсы дважды не встаю. Пробовала. И, как вы уже знаете, ничего путного из этого не вышло: сначала я помогала сочинять письма зэку, а потом меня с позором прогоняли из «Макдака».

Я с завистью слушаю чужие истории о друзьях детства, особенно если эту дружбу получилось пронести через всю жизнь. Даже если не получилось, у человека все равно от нее осталась теплота внутри. У меня такого нет. Оглядываясь назад, на то, какие меня окружали люди, в какой среде я росла (где, например, разного рода насилие было нормой), я не удивляюсь, почему не была хорошей подругой и почему дружба не стала для меня ценностью. Я видела ложь, лицемерие, унижение – и сама транслировала это. К сожалению, это не та почва, на которой можно выстроить крепкие и долгосрочные отношения.

Хотя сейчас кажется, вернись я в девяносто восьмой на подготовительные занятия, куда меня привез папа на голубой «девятке», я бы так же спросила Кирюшу: «Как тебя зовут?» – но попробовала бы стать ей лучшей подругой, чем была.

Глава 2
Я с тобой больше не дружу

О бойкоте я знаю не понаслышке. Мне его объявляли неоднократно: и в школе, и в летних лагерях, куда я ездила отдыхать. До сих пор не знаю почему. Возможно, дело в дерьмовом характере. Возможно, в моей неугомонной личности, которой всегда надо заявлять о себе. Хотя, думаю, это совокупность: и характер, и склад личности.

Первый бойкот мне объявили в пятом классе. Со мной никто не общался в течение месяца. Причину, как ни пыталась, вспомнить не смогла. Помню лишь то, что конфликт был с мальчиками, а потом они настроили против меня девчонок. Как все закончилось, тоже не помню. Кажется, будто детская жизнь просто пошла своим чередом и вчерашние враги стали снова друзьями, как часто бывает, когда тебе одиннадцать лет. Все, что помню из того времени, – болезненное до нетерпимости чувство отверженности. Кажется, будто все люди, которые разом от меня отвернулись, поставили своим поступком под вопрос мое право на существование.

Второй бойкот был в «Апельсине», где я познакомилась с Могильниковой. Я поссорилась с двумя девушками из Ленинского района Челябинска, о котором слагают жуткие легенды. Выражаясь проще, это самый гопнический район. Девушки из Ленинского были заводилами, мы что‐то не поделили – и я снова стала изгоем. Утром все пошли на пляж, и компания демонстративно со мной не общалась, а когда я положила свои вещи на лежак, то мне сказали: «Здесь занято». Тогда я испытала новое чувство: вынужденного одиночества. Казалось, будто меня бросили, покинули. Хотелось собрать вещи и уехать домой, но мне было пятнадцать лет и сделать я этого не могла.

Третий случай бойкотом назвать не могу, но чувствовала я себя вновь паршиво. Тогда я не замечала полутонов, в голове вертелась уже знакомая мысль: «Снова одна». Было это чувство отверженности или же одиночества – сложно сказать. Когда ты привык к тем или иным состояниям, по крайней мере они тебе хорошо знакомы, то ты просто пребываешь в них, без необходимости распознавать каждый оттенок. Мы поехали с классом в Питер – конечно же, на поезде. Нам было по шестнадцать лет, и я первая заняла место в «купе», а не на «боковушке». Позже подошли парни, следом их девчонки, и они сказали, что заранее договорились, что будут ехать вместе в «купе». Я спорила, не хотела уходить, но когда поняла, что я одна против шестерых, то встала и пересела на другое место. Конечно, я была зла и почувствовала себя униженной, но в конечном итоге «снова одна». Потом мы все вроде как помирились, но все равно я ощущала себя изгоем, потому что не чувствовала, что я интересна общей компании. Скорее так – я никогда им не была интересна (и не должна была), все десять лет школы, хотя всегда чувствовала внутреннюю потребность быть интересной окружающим.

Вероятно, кто‐то из вас это читает и недоумевает: «Неужели она последние шестнадцать лет страдает из‐за того, что ее выгнали с полки в плацкарте?» К слову, когда вышла моя книга «Раньше девочки носили платья в горошек», подобные вопросы я получала с завидной регулярностью. Дело не в полках, плацкартах и подружках bitches-with-poker-face, а в том, как эти ситуации повлияли на меня. Каждый день я, просыпаясь, заново знакомлюсь с собой и вижу на себе печать тех дней и событий. Какие‐то уже смылись, от каких‐то остались еле заметные следы, а некоторые так глубоко просочились краской под кожу, что мне ничего не остается, кроме как принять их и перестать отводить взгляд.

Я уже взрослая тетя; по крайней мере, себе шестнадцатилетней я двадцатидевятилетняя показалась бы именно такой, но в основе всех новых отношений, в которые я вступаю, лежит мой страх оказаться отвергнутой, брошенной, одинокой, униженной – все эти состояния родом из моих многочисленных юношеских дружб. Главный защитный механизм, который я выработала, – показывать людям, что я сильна, холодна и неуязвима. Как наши сила, холод и неуязвимость воспринимаются другими людьми? Чаще всего они тоже чувствуют себя отвергнутыми, одинокими и в отдельных случаях униженными. Удивительно все закольцевалось: спустя годы я начала поступать с людьми ровно так же, как когда‐то другие поступали со мной, – отвергать и бросать. Неосознанно. Мне будет казаться, что таким образом я защищаю себя, хотя уже давно никто не нападает.

За всю свою жизнь я дважды сказала людям – двум подругам: «Я с тобой больше не хочу общаться». Горжусь ли я этими поступками? Нет. Но они были нужны мне, чтобы увидеть, как боль, которую когда‐то причиняли мне, я начала причинять другим. А еще чтобы доказать самой себе, что я могу выходить из тех отношений, в которых мне некомфортно. Когда мне было шестнадцать лет, я этого не умела. Более того, даже возвращалась в отношения, где мне было плохо. В первом случае я не пожалела, что перестала дружить с человеком, во втором – пожалела, но все закончилось хорошо для нас обеих: мы выросли, а дружба в конечном счете стала только крепче.

С Гульнарой мы познакомились на презентации моих еще самиздатных книг «Кир» и «Йенни». Лето, просторная студия художника на Китай-городе, шампанское, красная смородина и тополиный пух, лениво перекатывающийся по паркету мастерской. Презентация была закрытая, но записаться можно было через директ «Инстаграма». Так Гульнара и сделала. До того жаркого июньского дня я ее никогда не видела. На встрече было еще тридцать девять человек, и я почти никого не знала. Тогда, конечно, я была очень местечковым писателем, но у меня уже была небольшая аудитория, которая была рада поддержать выход книг и бесплатно выпить игристого в субботний вечер.

Позже Гуля признается, что всегда мечтала о друге-писателе и, придя на презентацию, решила попробовать со мной подружиться.

Уже не первый год я веду блог, выношу в публичное пространство творчество, мысли и отдельные пазлы своей жизни, но, наверное, никогда не привыкну к тому, что нравлюсь людям. Многие бы хотели со мной дружить, кто‐то даже прилагает немалые усилия, чтобы приблизиться ко мне, стать приятелем. В этом нет фанатизма или налета маньячества, скорее искренний интерес одного человека к другому, но, даже чувствуя это и понимая, я все равно абсолютно холодна к чужим устремлениям. Я не радуюсь и не благодарю за это Вселенную. Мне все равно. Более того, я редко тянусь людям навстречу и сама никогда не стремлюсь никому стать другом. Всему виной те самые детские и подростковые ситуации, которые сейчас «смешно вспоминать». Нам стыдно возвращаться в детство, вспоминать, как нас прогнали с шезлонга или из купе, ведь мы уже взрослые. Да, мы взрослые, но целиком состоим из первых пятнадцати-шестнадцати лет жизни, когда были слишком уязвимы, а следовательно, впитывали все подряд, что впоследствии стало тем самым каркасом, на котором держится наша взрослость.

В дружбе с Гулей я все время чувствовала фальшь. Что‐то было не по‐настоящему, и я долго не могла понять что. Мы общались, смеялись, были откровенны друг с другом и пару раз даже переживали совместное похмелье наутро после ночных посиделок у нее на балконе с красивым видом на МГУ. Для меня похмелье – состояние уязвимое (помимо того что крайне противное), и я предпочитаю его проживать одна дома, а если и делю с кем‐то, то только с тем, кому доверяю.

Мы с Гулей обсуждали литературу, читали тексты друг друга, мечтали о совместном путешествии куда‐нибудь в Европу, а иногда ездили на ее машине в Подмосковье на уик-энд. Все шло к тому, чтобы стать близкими подругами не на какой‐то отрезок, а на перспективу, а я бы и рада, но от чувства фальши отделаться так и не могла.

Причиной нашего разрыва стал Гулин характер. Одна черта: сначала говорить, а потом думать. И еще одна: поучать, давать советы. Головой я понимала, что ни в первой, ни во второй черте нет примеси зла; все мы время от времени ляпаем что‐то лишнее или нарушаем чужие границы, главное – понимать эти свои черты и уметь себя контролировать, но принять характер подруги я не смогла. В очередной раз она что‐то ляпнула или дала мне непрошеный совет, и я поняла, что не хочу ничего выяснять, не хочу говорить о своих чувствах, хочу просто изолироваться от человека. Было ощущение, будто я, вступая в эти отношения, заведомо знала, что в случае трудностей работать над ними не буду, а просто ретируюсь и на этом закончу. Так я и поступила.

Как это часто бывает, после нашей очередной встречи, когда меня что‐то сильно задело, я начала постить двусмысленные сториз. Она мне написала в директ: «Кать, это ты про меня???» В тот момент я окончательно поняла, что устала говорить людям «все нормально», когда не все нормально, поэтому ответила Гуле: «Да, про тебя». Так произошел наш непростой разговор, в результате которого я сказала, что не хочу с ней больше общаться.

«Вообще?» – спросила она. «Вообще», – ответила я. После этого мы действительно какое‐то время не общались. Через две недели Гульнара прислала мне длинное аудио, точнее, переслала. Видимо, она записывала его кому‐то, чтобы в чем‐то удостовериться (например, насколько донесла ту или иную мысль), и прислала сообщение мне. Не знаю, почему я запомнила эту деталь. Наверное, потому, что я стояла у выхода из аэропорта Челябинска, было холодно, я ждала, когда меня заберут родители, – а тут аудио на шесть минут. Когда я прослушала сообщение от Гули, мне стало ее жалко. Нет, это было не чувство жалости, которое унижает человека, а скорее что‐то приближенное к сочувствию, состраданию. Не помню, что я ответила, но что‐то во мне щелкнуло, и я, не желая этого по‐настоящему, все‐таки решила возобновить общение, даже попросила у нее прощения за ситуацию. Однако ключевым здесь было «не желая», именно поэтому наше перемирие продлилось недолго, и я ее в итоге везде заблокировала.

Возможно, мое поведение кажется неадекватным. Таким оно и было. Со стороны я всегда выгляжу непоследовательной и хаотичной, когда вру себе, когда неискренне вступаю в отношения. Именно такими были отношения с Гулей с моей стороны: неискренними. Тогда я этого, конечно, не понимала. Гуля хотела дружить со мной, а я с ней – нет. Изначально интерес был односторонний, я стала ее другом-писателем-сбывшейся-мечтой, но кем для меня была она?

Как я уже писала, в силу своего прошлого опыта сейчас мне трудно привыкнуть, осознать и уж тем более как‐то радоваться тому, что я нравлюсь людям, я им интересна (как я всегда мечтала), а многие, как и Гуля, хотят со мной дружить. Тогда я этого не понимала и неоднократно попадала в ловушку: человек располагал меня к себе, я была не против, но даже не спрашивала себя: а хочу ли я дружить с ним? Интересен ли он мне? И если да, то готова ли я принимать какие‐то негативные черты его характера, потому что помимо них есть еще то, что мне нравится, что для меня важно, что мне интересно?

За что мне стыдно перед Гульнарой, так это за мою неискренность. В свое оправдание скажу, что я сама этого тогда не понимала, а просто плыла по течению. Сейчас, когда какой‐то человек снова располагает меня к себе, я задаюсь вопросами: я хочу дружить с ним? Он мне действительно интересен? Это правда взаимно? Или я снова попалась на удочку хорошего отношения, комплиментов и повышенного интереса к себе – иными словами, клюнула на все то, чего в моей жизни не было, когда я особенно в этом нуждалась? И если ответы не утвердительные, то я резко вытягиваю руку вперед – и не позволяю ни себе, ни человеку нарушать безопасную для нас обоих приятельскую дистанцию. Гульнара преподнесла мне важный жизненный урок, за что я ей очень благодарна, и надеюсь, что для нее наши отношения тоже стали не менее важным жизненным уроком.

Второй случай, когда я перестала общаться с подругой, произошел немногим позднее, чем история с Гулей. Речь о моей близкой (спойлер: до сих пор) подруге Розе. Если быть честной, моя дружба с Розой тоже началась с ее интереса ко мне и моему творчеству. Но и Роза оказалась интересной для меня. Естественно, когда наше общение только начиналось, я этого не понимала. Все, как и в случае с Гулей, плыло по течению. Мне нравилось и до сих пор нравится говорить с Розой о литературе, истории, политике. Последнее время мы много рассуждаем о психологии, об отношениях с семьей, о том, что происходит в мире (не говорить об этом невозможно). Роза мне интересна; да, это произошло не сразу, но на это не ушли годы. С Гулей мы дружили почти год, а дружба зиждилась только на игристом и глупой болтовне (почему‐то сейчас мне кажется, что она думает точно так же).

Несмотря на то что отношения с Розой отличались от отношений с Гулей, я тоже ей сказала, что дружбе пришел конец. Вот как это произошло. Мы решили поехать в Питер на несколько дней, и я рассказала Розе то, о чем говорить не следовало. Незадолго до нашей поездки мы часто проводили время в общей компании друзей, где также были мой муж и его близкий друг. И мужа, и друга раздражало, что Роза может что‐то сказать, не подумав. (Никого не напоминает? Позже мы еще поговорим об этом повторяющемся паттерне поведения подруг в моей жизни.) Например, рассказать одному человеку про другого, так что те в итоге могли бы обидеться или даже поссориться. Конечно, до этого не доходило, но такие ситуации повторялись, поэтому муж и его друг как‐то решили проучить Розу (не очень умно, но что сделано, то сделано): после очередной подобной истории они разыграли сценку – якобы сильно поссорились. Роза очень переживала, писала то одному, то другому, пыталась их помирить. Я обо всем знала, но почему‐то не придала этому особого значения. В моей голове это было похоже на какие‐то очередные приколы старших братьев, с которыми ты уже смирилась и просто махнула рукой. Думаю, свою роль сыграло еще и то, что у нас тогда сильно болела собака, а в такие моменты значимость многих событий притупляется.

Спустя почти год Роза продолжала из‐за этой ситуации переживать, мне стало ее жаль, и я рассказала, как все было на самом деле. Аккурат в нашу поездку в Питер. Умею подобрать удачный момент. Конечно, лучше бы я этого не делала. Роза назвала моего мужа и его друга козлами и мудаками, а на меня обиделась: как я могла об этом знать и молчать?!

Сделаю отступление от общего повествования: я очень сильно защищаю свою семью; может быть, подруга я так себе, но жена хорошая. И дело не в борщах и идеально выбритой зоне бикини, а в том, что люблю я безапелляционно. Не знаю, почему только среди мужчин принято говорить своим женщинам: «Я за тебя убью любого», – может, в ромкомах или боевиках это звучит романтично, но в реальности пошло. Я часто говорила супругу и в шутку, и всерьез: «Убью за тебя любого», «Никому не дам в обиду», – потому что я так чувствую, потому что понимаю, как люблю человека, как он мне важен и дорог, каким иногда он кажется уязвимым, нежным, трогательным (когда открывается мне) и как мне бывает страшно от мысли, что кто‐то может засунуть свои мерзкие грязные лапищи в чистое и искреннее пространство любимого человека. Мое окружение знает, что при мне даже заикаться не стоит о моих близких, тем более в критичном или около-критичном ключе. Поэтому, когда Роза назвала моего мужа козлом и мудаком, я дала ответную реакцию. Мы повздорили, но общение продолжили, хотя продлилось оно недолго: даже разговор о свежих булочках из пекарни заканчивался обсуждением мужа, его друга и их поступка. Я продолжала сохранять нейтралитет, понимая и Розу, и парней, подруге же хотелось, чтобы я непременно приняла чью‐то сторону, согласилась с тем, что они отрицательные персонажи, но я этого не делала. Закончилось все тем, что я предложила прекратить общение. Насовсем. Роза была в шоке, но я оказалась непреклонна. В конце она написала: «Спасибо за все, ты была мне другом». Я не ответила.

Когда это произошло, я почувствовала себя отвратительно. Было ощущение, будто я совершаю ошибку; не было облегчения, как с Гульнарой. Казалось, будто меня затянуло в трясину, точнее, я сама туда окунулась, по собственному желанию: никто не толкал, не настраивал и не науськивал. Мы не общались несколько месяцев. Было тяжело. Мне не хватало Розы, но при этом я злилась на нее: почему крайней в этой ситуации оказалась я? Почему я одна отдуваюсь за все? Почему я вхожу в положение всех: и подруги, и мужа, и друга, – но никто из них не входит в мое?

Внезапно Роза мне написала: поздравила с первым контрактом в издательстве. Я разозлилась. Казалось, будто злость за всю ситуацию в целом выплеснулась в тот момент на нее. Я спросила, зачем она это пишет, ведь мы уже решили, что больше не общаемся.

Она ответила, что просто хотела поддержать. А я не понимала ни тогда, ни сейчас, зачем писать, когда поставлена точка. Я из тех людей, которые, уходя, действительно уходят. И если я говорю: «Наше общение закончилось», «Я с вами больше не работаю», «Хорошего времяпрепровождения в блоке», – это необратимые процессы. И случай с Розой стал единственным в моей жизни, когда оборотное зелье все‐таки сработало. Тогда наш разговор ничем не закончился, и мы не общались еще несколько месяцев.

Я чувствовала, что перегнула палку – и с решением перестать общаться, и с тем, что просто не ответила Розе «спасибо», когда она меня поздравила. Почему я так поступила? Потому что перестать общаться казалось мне рабочим решением (ведь точно так же я поступила с Гульнарой, и это решило проблему), словно во мне не было прошивки разрешать конфликты как‐то иначе. Думаю, о себе давала знать ситуация с Могильниковой, которая стала для меня травмирующей: я ушла, но вернулась, и ничего из этого путного не вышло.

Шли месяцы – я не выдержала и написала Розе. Дословно сообщение не помню. Да и в мессенджерах ничего не сохранилось. Текст послания был примерно такого содержания: «Роза, привет! Думаю, о нашем последнем разговоре. Прости, что так отреагировала. Ты просто хотела поздравить меня. Пишу, чтобы извиниться». Роза ответила. Слово за слово, и почти сразу она предложила: «Кать, давай увидимся и поговорим нормально? Все эти мессенджеры только мешают правильно друг друга понимать». Я согласилась, и мы назначили время и место встречи. Мне была близка мысль Розы о том, что мессенджеры только препятствуют взаимопониманию. И даже не спасают эмодзи. Я задумалась: сколько в мире произошло ссор, потому что то или иное сообщение было прочитано неверно? Не так понята интонация или трактован смеющийся до слез смайлик (неясно, это насмешка, издевка или человек просто смеется)? После ряда случаев я поменяла свое отношение к любой переписке: я воспринимаю все только буквально, с тем единственным смыслом, который несет в себе то или иное послание. Иными словами, стараюсь не интерпретировать и не додумывать.

Я волновалась перед встречей, но зря. Роза меня увидела, улыбнулась, мы обнялись и начали наш трехчасовой разговор. В нем было все: и теплота дружеского общения, и обиды, и даже слезы. Мы обе чувствовали странность происходящего и обе понимали, что хотели бы вернуть дружбу, но не понимали как. Осадок остался у обеих.

Итогом встречи стало решение продолжить общение так, как получится. Я обещала ее больше не блокировать нигде (да, я ее везде заблокировала), а еще я наконец поняла, почему Роза была обижена на меня: ей было больно, что я, как подруга, не сказала сразу, что конфликт – выдумка и над ней глупо пошутили.

С того сложного разговора прошло уже два года, и мы до сих пор с Розой друзья. Уже не такие, как раньше, но оно и к лучшему – мы стали ближе. Ситуация помогла нам обеим вырасти. Может, мы не приняли позиций друг друга в конфликте, но однозначно поняли: я – что задело ее, она – что задело меня. Я поняла, что переставать общаться с людьми из‐за каких‐либо трудностей – это крайняя мера. Безусловно, иногда это именно то, что надо сделать, но раньше мне казалось, что если хоть что‐то задело мое эго, то «что‐то» надо скорее вырезать из жизни.

Отношения – это очень трудно. Если кто‐то мне скажет, что это не так, то либо человек слишком поверхностен, либо он просветленный, но, увы, первых я встречала чаще, чем вторых. Если точнее: вторых я не встречала. Столько оттенков, тонов и полутонов в каждой ситуации, каждом человеке, что нет никакой однозначности, о чем бы ни шла речь. Да и опоры никакой нет. Опираться на свои чувства? А если это не чувства, а проделки твоего эго? С эго вообще дела обстоят сложнее. Недавно у меня случился важный внутренний диалог: неужели моя вера в себя, моя уверенность во взглядах, убеждениях, в своей точке зрения настолько слаба, что какое‐либо вмешательство извне может ее поколебать? Мы живем в эпоху отстаивания личных границ, прав на собственную идентичность, свободу самовыражения, но иногда мне кажется, будто мы требуем от других что‐то разглядеть в нас, пытаемся заставить других видеть наши границы, подтверждать нашу идентичность, давать нам свободу выражать себя, когда все это на самом деле должно идти изнутри. Когда чужое поведение (если, конечно, это не откровенное насилие или криминал) ранит нас, не к себе ли мы должны обратиться в первую очередь? Не себя ли спросить: «Почему меня это задело? Да, меня обесценили, это некрасиво и неприятно, но ценю ли я сама свои чувства, мысли, поступки, раз чужое поведение вызывает такую реакцию?»

Все сложности с Гульнарой и Розой были, конечно, и про внешнее, но очень и про мое внутреннее. Я ранилась об их поведение, натыкалась на брошенные слова, вместо того чтобы задаться вопросом: «Почему меня это задело?» Как в школе глупые дети бойкотировали меня, будучи уверенными, что я причина их бед, так и я начала бойкотировать подруг, когда выросла, потому что мне наглядно показали, что это решение проблемы. Забавно лишь то, что при более близком рассмотрении понимаешь, что и проблемы‐то нет, а сплошные игры нашего эго. Возможны ли вообще человеческие отношения без них? Вопрос оставляю открытым.