Текст книги "Наследница Роксоланы"

Айше, поняв, что ненароком опять коснулась какой-то очередной семейной тайны, не стала настаивать. Да ведь и сабля к тому времени вернулась на место.

Мустафа теперь держал в руке совсем коротенькую аркебузу с чем-то вроде сабельного эфеса вместо приклада и странной уродливой штукой там, где у обычной аркебузы-туфанга размещается крепление фитиля. Рассматривал эту штуковину с большим интересом, слушал объяснения Аджарата, сам в ответ что-то говорил; потом они оба склонились над аркебузкой и принялись обсуждать ее совсем уж увлеченно. Ламии, пожалуй, поспешил: сейчас ему не пришлось бы прыгать с веранды – он мог пройти к лестнице открыто, даже с топотом, и все равно остался бы незамеченным.

Айше, разумеется, сто раз видела туфанги в руках стражи, иногда и с тлеющим фитилем. Но не принцессино дело ими по-настоящему интересоваться. Поэтому она довольно-таки равнодушно восприняла объяснения близнецов, в два уха принявшихся рассказывать ей, что это вообще не туфанг, а пистойя, причем с искровым кресальным замком – какая-то сумасшедшая новинка, доставленная их отцу трижды окольными путями. Лишь усмехнулась чуть заметно: выходит, и вправду брат с сестрой одинаковое обучение получают.

Как бы там ни было, этот новомодный туфанг, который пистойя, тоже вернулся на оружейную стену. А мужчины в доме уже принялись за новые игрушки. Нельзя так думать, особенно о своем отце, тем более что он будущий султан, повелитель правоверных, но сейчас шахзаде Мустафа и Аджарат, его телохранитель, выглядели так, словно были не старше близнецов Джан.

Верно бабушка говорила: мужчины – по гроб жизни малолетки, их даже опасаться нечего, все зло от женщин. Правда, первое ее утверждение мама хотя и не оспаривала (спорить с бабушкой Махидевран-султан не решался никто), но как-то давала понять свое несогласие: улыбкой, отведенным взглядом, переходом на разговор о другом… А вот со вторым, кажется, и вправду была согласна. Еще бы, разве мало горя причинила их семье хасеки-роксоланка!

Хотя, если вдуматься, то будь с бабушкой можно спорить, возможно, дедушка, повелитель правоверных, и не отдалил бы ее от себя…Так что зло, наверное, действительно в женщинах, но тогда уж не стоило бы прекрасной черкешенке Махидевран-султан забывать о своей принадлежности к тому же полу.

Тут Айше почувствовала, что, следуя по этому пути рассуждений, может зайти слишком далеко. И постаралась вернуться к созерцанию происходящего. Но, как выяснилось, уже успела что-то пропустить.

…Вроде бы ничего не изменилось в комнате: шахзаде и его телохранитель все так же стояли у оружейной стены и обсуждали боевые возможности чего-то, с этой стены снятого. Это был небольшой предмет, даже меньше той пистойи, которая не туфанг. Наверное, кинжал какой-нибудь. Но… на самом деле они говорили не так, как прежде.

Дочь шахзаде затруднилась бы определить, в чем именно заключается это «не так». Аджарат по-прежнему был исполнен того сочетания достоинства, гостеприимства и почтительности, которое подобает человеку, принимающему в своем доме высокопоставленного гостя. И гость этот тоже держался одновременно милостиво и учтиво, со всей определенностью давая понять: да, весь дворец – его дом, но если кому-то из верных слуг тут выделен домик для семейного проживания, то под этим кровом и меж этих стен даже сам шахзаде Мустафа признает права хозяина.

Однако что-то странное сейчас просвечивало сквозь их жесты и позы, как дно хауза сквозь воду. Не угроза, нет. Напряженность? Непонимание? Поди знай, тут слова слышать надо – и то не наверняка поймешь…

Айше украдкой посмотрела на близнецов. Те тоже почуяли неладное, тоже тревожились – и недоумевали.

За окном коротко и ослепительно сверкнула сталь. Теперь сделалось окончательно ясно: предмет, который рассматривает Мустафа, действительно кинжал. Вот сейчас шахзаде снял ножны, они у него в левой руке, благородно-янтарные (из янтаря, наверное, и есть… или из старой слоновой кости…), а клинок поднес к глазам, должно быть, стремясь прочесть змеящуюся по нему надпись.

– Это же… – потрясенно выдохнула Бал. И осеклась.

– Ничего особенного, – угрюмо продолжил ее брат, перехватив вопросительный взгляд Айше. – Бебут побратима нашего отца.

Ну, значит, бебут, а не бичва, не индийский катар, не кама или джамбия, не еще что-то там. Для мальчишек это очень важно: какая у каждой из этих разновидностей кинжала форма клинка и рукояти, как именно им человека лучше всего резать, а как совсем не стóит.

(Тут же Айше пугливо объяснила сама себе, что под мальчишками она подразумевает только Бека и… ладно, пусть его сестру тоже. А еще их отца. Но ни в коем случае не своего отца. Как можно!)

Впрочем… Побратимство – это серьезно не только для мальчишек. А если этот кинжал действительно родовое оружие, хранящееся в их семье еще с тех пор, как отец ее друзей (да, так!) не носил имя-прозвище Аджарат…

– Вот именно, – все так же мрачно ответил мальчик, без слов угадав так и не заданный вслух вопрос. – В нашем роду этот бебут хранится с той самой ночи, как мы с сестрой…

– Родились, – невольно подсказала Айше.

– …Были зачаты, – завершил он, опять без всякого смущения.

– Тогда наш отец и стал Хызром, – шепотом добавила девочка что-то вовсе непонятное, вконец запутав свою старшую подругу.

Опять семейные тайны какие-то сгустились, подобно грозовым тучам. И, как видно, эти тайны вправду грозные. Не понять только почему.

Тут Айше едва удержалась от вскрика, причем совсем не из-за этих тайн. Пардино, о котором она совсем забыла, вдруг длинным скачком махнул на открытое пространство перед домом – прямо через их головы и через живую изгородь. Следующий прыжок – и он уже оказался на веранде, взметнув свое тело вверх даже с большей легкостью, чем Ламии это недавно проделал вниз.

По самой веранде он уже прошествовал вальяжно, как и подобает хозяину дома, дворца и всех его окрестностей. А на подоконник оружейной комнаты вспрыгнул уже с подлинно владычественным, царственным видом. И развалился там, позволяя собой любоваться. А еще – отвлекая на себя внимание.

Вовремя. Потому что напряженность, кажется, уже приближалась к опасному рубежу.

Мустафа усмехнулся, что-то произнес. Указал на Пардино – рукой с кинжалом, сам не заметив этого! – и, к счастью, остановился на полудвижении, когда зверь, только что лениво возлежавший на подоконнике, как на троне, мгновенно оскалил клыки, выгнул спину и отвел назад лапу для удара.

Шахзаде снова усмехнулся. Вложил клинок в янтарные ножны. Покачал головой, снова осторожным и плавным движением показал на рысь, без гнева, кажется, даже восхищаясь, но Аджарат шагнул к Пардино-Бею, положил ладонь на пятнистый загривок…

И ничего не произошло. Зверь не выказал злобы, но остался на прежнем месте, даже голову отвернул, явно не намереваясь повиноваться.

– Кто пойдет, я или ты? – быстро прошептала девочка, обращаясь к брату.

– Вместе, – так же быстро ответил тот уголком рта.

– Он что, только вас слушается? – догадалась Айше.

– Еще маму. А вот отца – не очень. Ой, что сейчас будет… – вздохнула Бал. – Ну, ты притаись тут, а мы пойдем к ним.

Однако близнецам не пришлось подниматься из-за живой изгороди на глазах своего отца и отца Айше, недвусмысленно демонстрируя, что они все это время там и прятались. В глубине дома мелькнула тень: женщина, до глаз укутанная в покрывало, возникла на пороге внутренней двери, коротко поклонилась шахзаде Мустафе и, выпростав из-под покрывала руку, поманила к себе рысь.

Ни мгновения не помедлив, зверь соскочил с подоконника внутрь комнаты. Еще миг – и он уже терся о ноги женщины. Это, разумеется, Эдже, его хозяйка; хотя кто бы мог подумать, что она здесь, под своим кровом, придерживается столь… гаремных обычаев: чтобы соблюсти приличия перед гостем, даже столь высоким, хватило бы и легкой чадры.

А в следующую минуту женщина, снова поклонившись высокому гостю, пятится внутрь дома, исчезает там. Рысь, как привязанная, спешит за ней, тоже скрываясь из виду.

Двое мужчин остаются в оружейной комнате.

Видимо, все уже сказано, но их беседа, так и не достигшая ушей прячущихся за живой изгородью подростков, требует какого-то завершения. Шахзаде протягивает хозяину дома оправленный в янтарь бебут, как бы возвращая его… но именно «как бы», на самом деле в этом возвращении различима толика ожидания. И действительно, Аджарат, приняв кинжал обеими руками, подносит его к сердцу, ко лбу – и возвращает своему повелителю.

Это дар.

Повелитель явно очень доволен. Что при этом чувствует даритель, понять сложно.

Айше с любопытством окинула взглядом близнецов. Они насуплены. То, что случилось, им крайне не по душе.

– Да что вы, право слово? Сами знаете, ведь нет же высшей чести… – начала она, стремясь их утешить.

– Да, конечно, – совершенно забыв о вежливости, прервала ее Бал. – Давай-ка, пока не поздно, выбираться отсюда. Твой отец, высокодосточтимый санджак-бей, судя по всему, вот-вот соберется покинуть наш дом. И только Аллаху ведомо, через какую калитку он на сей раз захочет это сделать. Если через главную, то мы все окажемся здесь как на ладони…

Она была совершенно права. Но Айше все равно в очередной раз разозлилась на всех играющих в кинжальчики мальчишек, даже если среди них есть и девчонка, и мужчины, включая будущего повелителя правоверных.

* * *

От живой изгороди они поспешили не прочь от дома, но, наоборот, вплотную к нему, укрываясь его стеной от возможных взглядов из комнат. Это как на войне: чем ближе к стене осаждаемой крепости, тем безопаснее. До определенного предела. Говорят.

Тут гнев Айше прошел: она вдруг осознала, что и сама думает, как мальчишки – те из них, которые уже мужчины. Что поделать, как видно, это и для женщин неизбежно, при таком-то отце… Разве что и вправду быть гаремной затворницей, не знающей иных забот, кроме как о благовониях, притираниях, украшениях и одеяниях. Нет уж, спасибо!

Там они некоторое время сидели, не зная, ушел ли шахзаде Мустафа. Потом Айше увидела, как к дому, не скрываясь, направляется тот верзила, Ламии, и поняла, что отца здесь уже нет.

Дощатый пол над их головами скрипнул: кто-то вышел на веранду. Видеть его было невозможно, но солнце било сбоку, и тень от веранды падала так, что она-то оказывалась хорошо видна. Аджарат это. Стоит, тяжело опершись на перила и понурив голову.

Собственно говоря, Айше незачем от него таиться, он наверняка не наябедничает ее отцу. Вот сейчас она выйдет из-под стены, уважительно и при этом милостиво кивнет хозяину…

– Я понимаю: иначе было нельзя… – Голос принадлежит не Аджарату, он женский.

На веранде появляется еще одна тень. Эдже? Или служанка? Как для служанки, то слишком смело говорит, а для почтенной матери семейства излишне стройна, по-женски некрасива – это ее дочери или самой Айше пока еще простительно иметь такое телосложение, почти мальчишеское.

Какова жена Аджарата в лицо, Айше хорошо помнила еще по той проклятой охоте. Но тогда Эдже в основном сидела рядом с ее матерью и несколькими наперсницами из материнского гарема. Женщины обсуждали свое, скучное, к их фигурам Айше не присматривалась, да и были все они, как подобает, в платках, в широких верхних балахонах, под которыми осленка можно спрятать.

А вот сейчас даже по тени видно изящество фигуры и движений, она ведь без покрывала и без головного платка. Выходит, верно Айше рассудила, что это специально для высокого гостя такие преувеличенные правила приличия приняты… и все равно избыточные для Амасьи, даже странно, не Истанбул же тут…

Нет, не Эдже: та уже немолода, где-то ровесница Ламии, под тридцать, а эта слишком гибка и худощава. Юная служанка, конечно. Не дворцовая, те все кисломордые квашни, овцы бестолковые – а…

То-то она чересчур смело обращается к хозяину. Известно ведь, что между подневольной работницей и привилегированной наложницей грань порой неуловима. Потому близнецы о ней не упомянули.

Айше с сочувствием покосилась на своих друзей.

– Это ведь твой дар… – извиняющимся голосом произносит мужчина.

– Не мой. – Женщина отрицательно качает головой. – Моей сестры. Ее возлюбленному. Ты ведь не мог этого забыть.

– Все равно – твой. Без тебя не было бы ни тех даров нам обоим, ни всего остального.

– Но этот клинок получил твой побратим. А он уж точно не захотел бы сегодня ввергнуть тебя и всех нас в пучину бедствий.

– Ты права… как всегда… Знаешь, у меня было такое чувство, словно до этого дня он хранил нашу семью. А вот сейчас… что-то ушло.

Дочь шахзаде слушала этот разговор с все возрастающим недоумением. И сама не могла понять, в чем тут дело. Не только в словах. Хотя… А! Говорили они не по-турецки, но на славянском наречии! Впрочем, невелика диковина: в Блистательной Порте женщин из славянских и франкских краев полным-полно, для каждого второго это материнский язык, на турчанках пускай простолюдины женятся, кому иноземных наложниц не по средствам завести. Сама Айше потому и понимала славянскую речь, что мать ее, Румейса, в юности, прежде чем попасть в отцовский гарем, звалась Надежда.

Сейчас, правда, звучал чуть иной говор: не балканский, как у мамы, а… роксоланский, что ли… Ничего, тоже все понятно. Опять-таки невелика диковина: одна из трех ближних служанок Айше была роксоланка родом, да и среди маминых наперсниц пара таких. Совсем не за то мы Хюррем-хасеки не любим, что она в Роксолании на свет появилась.

– Тут иное. – Женщина вновь качает головой. – Знаешь, в ту ночь, когда брат подобрал не твой кинжал, а этот, я вдруг испугалась. Да так, что чуть не выбросила его за борт. Но отчего-то вдруг поняла, что этого делать нельзя, иначе слезы моря омоют еще одну могилу. Два этих дара, янтарь и топаз, они ведь вышли из одной сокровищницы, вручены братьям, пусть и названым… Вручены сестрами-близнецами. И произошло это в канун праздника Месир Маджуну, когда сбываются потаенные желания… Они… они – близнецы. Как мы с сестрой. С бывшей моей сестрой… Они тянутся друг к другу. И отталкиваются, когда тому наступает срок. Не ранее.

– Ты это так чувствуешь? – изменившимся голосом спрашивает Аджарат.

– Да. Не спрашивай почему.

(В этот миг рядом с тенью женщины появляется тень рыси. Женщина, не глядя, треплет Пардино за ушами. Тот так и льнет к ней, просит ласки.

Надо же! Все-таки Эдже, никакая не наложница. Кто бы мог подумать.)

– Не спрошу. – Тень мужчины протягивает левую руку, касаясь тени женского лица.

– Хызр… Мой Хызр… – Эдже обеими руками охватывает ладонь мужа, покрывает ее поцелуями.

На мгновение другая пятерня Аджарата поворачивается так, что видна тень от всех его пальцев. Ей, Айше, кажется или действительно его большой палец укорочен, лишен последнего сустава?

А вообще, дочь шахзаде сейчас по горло сыта этими тайнами: кинжалы какие-то, сестры-близнецы, янтарь и топаз, побратим и брат, упоминаемые порознь… Да и незачем ей в этом разбираться. Все, нагостилась на сегодня. Что она намеревалась делать, когда шахзаде Мустафа оставил этот дом? Выйти на открытое пространство, милостиво кивнуть хозяевам, попрощаться с их детьми и, не таясь, уйти. Так отчего бы не проделать все это прямо сейчас?

На веранде вновь послышались шаги: кто-то поднимался туда по лестнице, ведущей из сада. Айше замерла, но тут же сообразила, что вряд ли вернулся ее отец. Скорее всего, это тот верзила, Ламии.

– Пора звать детей… – тихо говорит Эдже. И, переходя на турецкий, произносит громче, обращаясь, видимо, через всю веранду к Ламии: – Ты видел сейчас Джан, брат?

– Нет, сестра, – отвечает тот.

И снова Айше не уверена, кажется ей или нет, что перед ответом была крохотная заминка, а если действительно была, означает ли это, что Ламии (он, получается, просто-напросто брат Эдже?) все же заметил их, прячущихся под верандой? В таком случае только близнецов он заметил – или всех троих?

Ей-то все равно. Но выходить сейчас Айше передумала: ведь тогда она, получается, заодно выдаст и своих друзей, будто бы подслушивающих родительские разговоры, явно для их ушей не предназначенные.

Даже и вправду подслушивающих, без всяких «будто бы». Но не по своей воле, а помогая ей, принцессе Айше, избежать неприятностей.

– Все равно они где-то неподалеку, – вздыхает Эдже. И, ракушкой сложив ладони у рта, кричит, склонившись через перила: – Джа-а-ан!

– Мы тут, мама! – мгновенно отзываются брат и сестра.

Айше ожидала, что после этого они поспешат к одной из лестниц, но близнецы снова удивили ее: бросились к резным столбам колонн, подпирающих веранду, и мгновенно вскарабкались по ним вверх, как акробаты или (дочь шахзаде тут же упрекнула себя за это сравнение) обезьянки.

Бал, прежде чем скрыться из виду, торопливо обменялась взглядами с Айше: «Все поняла?» – «Да». – «Никому не расскажешь?» – «Нет». – «Вон по той тропке можно тайком уйти» (девочка, уже со столба, мотнула подбородком, указывая на неприметную дорожку, что тянулась от дома через сад).

– Ах вы, паршивцы, – без гнева, но как-то сокрушенно говорит Аджарат, когда его дети оказываются на веранде.

– Мы готовы к сабельному бою, отец! – звонкий голос девочки.

– Да куда же вы денетесь, готовы там или нет… – Это Аджарат, похоже, произносит с усмешкой.

– Брат, помни: твоя дочь уже взрослая девушка! – вмешивается Ламии.

Он придвинулся к перилам, сейчас его тень впервые становится видна. Действительно верзила, на голову выше собеседника.

– Как видишь, покамест еще далеко до этого. – На сей раз усмешка в голосе Аджарата совершенно несомненна.

– Замолчите, мужчины, – говорит Эдже. – И ты, брат, и ты, муж мой. Джан… Джанбал, дочь моя, подойди.

Что следует дальше, по теням разобрать трудно, они сливаются. А слова какие-то при этом если и произнесены, то шепотом.

Кажется, женщина вешает на шею своей дочери какое-то… ожерелье, что ли. Или просто медальон на цепочке. Впрочем, может быть, это тумар, амулет со строкой из Корана, мама не расставалась с таким, когда носила под сердцем младшего братика, Мехмеда: он помогает сохранить беременность…

(Вспомнив о Мехмеде, Айше, как всегда, ощутила в груди ласковую теплоту. Это не Орхан, несносный задавака, хоть и грех такое думать теперь, когда старший брат предстал уже перед Аллахом.)

Но… ее подруге Бал, конечно же, тумар сейчас еще ни к чему. Уж настолько рано, что смех один, а не обережение.

Тогда, наверное, это назар бонджук, «глаз Фатимы» – или хамса, «рука Фатимы». Они от многого помогают, в том числе и просто от сглаза или порчи. Двенадцатилетней девчонке тоже можно носить, ничего смешного тут нет.

– Береги сестру, Джан, – это Эдже говорит Беку.

– Береги Джанбал, сын, – эхом повторяет Аджарат.

– Береги Бал, брат, – подхватывает и Ламии.

В воздухе повисает короткая пауза. По-видимому, все ждут каких-то слов от мальчика, но он молчит. Еще бы. Айше на его месте точно не знала бы, что сказать.

– Буду беречь, – просто отвечает он. С такой спокойной твердостью, что ему веришь.

Айше, во всяком случае, поверила.

И тут же окончательно, бесповоротно ощутила, что больше ни одна тайна не уместится в ее голове. По крайней мере сегодня. Да и о разгадке уже подслушанных тайн думать абсолютно не по силам.

Кто там этот Ламии, которого и муж, и жена называют братом, а он сам зовет братом их сына; что еще за названный брат, побратим, когда-то владевший тем оправленным в янтарь бебутом, и что за «бывшая» сестра-близнец; чью могилу омыли слезы моря; почему девочке надо вручать оберег именно сейчас, когда кинжал сменил владельца, и зачем сопровождать это таким странным ритуалом…

Хватит. Принцесса сыта загадками по горло, до тошноты.

Обретенные сегодня друзья, Бал и Бек, потом ей об этом расскажут. Или не расскажут. Спрашивать-то у них нельзя, это Айше ясно: дружбу загубишь сразу, напрочь.

И очень хорошо, что от угла дома через сад тянется потайная тропинка.

3

Ну, вы все знаете, правоверные: шахзаде Мустафу не смогли убить тайно – потому убили в ставке отца, облыжно обвинив в измене. И сделано это было так, что нет никакой возможности отрицать вину самого султана, повелителя правоверных; единственное, что может пусть не оправдать, а смягчить ее, – это тот яд, который влили в уши султану двое злочестивых потомков-гяуров, роксоланка Хюррем-хасеки и великий визирь Рустем-паша, тоже гяур по рождению. Тсс, правоверные… А вы, гяуры, ликуйте: не случись этого, смени Мустафа Чистосердечный на троне Сулеймана Великолепного, туго бы вам пришлось. А возьми Сулейман, чьи руки уже начали слабеть, своего старшего и лучшего сына в соправители, и вовсе следа бы от вас, гяуры, не осталось. Взяла бы верх Блистательная Порта в Мухаребеси[4]4
  «Битва в Мухаребеси» – сражение, которое в европейской традиции называют «битва при Лепанто» (1571). Победа в нем досталась объединенной коалиции католических держав, что поставило предел морскому могуществу Оттоманской Порты в ее противостоянии с Европой.


[Закрыть], стали бы все моря внутренними водоемами Порты, были бы поставлены на колени все земные владыки от Кастилии до Роксолании и от Ирана до неведомых стран Доку, дальних пределов Востока… И вообще, те десятилетия, которые мы называем мухтешем юзйыл, «блистательный век», были бы по меньшей мере удвоены в продолжительности своей.

Ладно, гяуры. В ту пору этого не только вы – ни единый из правоверных не знал.

Но уже тогда было известно, что вызванный в отцовскую ставку шахзаде Мустафа отправился в путь с легким сердцем, не зная за собой вины. Но, наверное, просто на всякий случай предпринял кое-какие действия, чтобы, постигни его злая участь, не пострадали близкие к нему люди. Так, главу своих телохранителей он не то чтобы выгнал со службы, но удалил от себя, выделив ему в семейное владение еще один чифтлык, на самой окраине города Амасья. Вернется он как шахзаде и санджак-бей – легко будет позвать этого телохранителя обратно; нет – не подвергнется тот гонениям.

А еще Мустафа перед отъездом разослал подарки всем, кто был дорог его сердцу.

Но вот чего он вовсе не мог предвидеть, так это то, что злая участь обрушится на всю его семью. Насчет сына-то Мехмеда – ладно, это в обычаях и даже законах Блистательной Порты… хотя, скажем вам, предварительно оглянувшись по сторонам, не подслушивает ли кто: гнусное дело – убивать тринадцатилетних. Даже если они нежелательные наследники, из-за которых может когда-то возникнуть смута. Будто без них не найдется из-за кого… Будто Мехмед – единственный внук султана…

Однако мужской корень порой рубят, такое известно. А вот женский, жен и дочерей, трогать не принято. Положим, старшую, Нергисшах, принудительно выдать замуж – тоже ничего особенного, такое как раз бывает. Но вот младшую, Айше, за что под стражу взяли? И, по слухам, так взяли, что не намерены выпустить ее живой.

Что вы говорите? Да неужто, правоверные? Значит, она привселюдно дала торжественную клятву посвятить всю оставшуюся жизнь мести потомкам Хюррем? За отца и за братьев, особенно младшего?

Да еще на каком-то особом кинжале эту клятву принесла?

Ай-ай-ай, правоверные… Давайте лучше разойдемся сейчас.

* * *

Гонец появился неожиданно. Впоследствии Айше готова была поклясться, что он соткался из солнечных нитей, из полуденного марева. Впрочем, тогда заплаканные глаза девушки много чего не видели, а что видели, то видели неверно. Или наоборот – лучше, чем раньше… Горе размыло мир, обнажило его черные углы, приглушило яркий свет дешевых светильников. И только солнце по-прежнему светило над Амасьей ослепительно ярко. Словно Аллаху не было дела до смерти отца и Мехмеда.

А может, и не было. Шахзаде Мустафа теперь на небесах, и ему там хорошо. Айше верила в это свято. Рядом с шахзаде – его сын, шахзаде Мехмед. Аллах воздал им по делам их.

Ну а живым остается лишь оплакивать близких.

С мамой в последнее время стало невозможно общаться, и дело было не в пронырливых служанках, половина из которых шпионила для проклятой Хюррем, а вторая половина больше всего боялась, как бы их не коснулась десница султанского гнева. Просто Румейса… погасла. Исчезла чуть рассеянная, но неизменно добрая улыбка. Потухли прекрасные глаза. Мама словно бы отстранилась от этого мира, готовая к переходу в мир иной, неизмеримо лучший. О бедах своей дочери Румейса-султан слушала вполуха, отвечала невпопад… То ли живая, то ли уже там, на небесах, с мужем и сыном.

Бабушка, великая Махидевран, которая и сейчас отзывалась исключительно на «Махидевран-султан», обняла как-то Айше и спокойно, прикрыв тяжелыми веками совершенно сухие глаза, сказала:

– Оставь ее, деточка. Со временем придет в себя. Если, конечно…

Махидевран не договорила, но Айше поняла и без слов: если Румейсе будет позволено выжить. Если проклятая Хюррем не доберется и до женщин их рода и их крови.

А еще бабушка добавила:

– Быть близкой к султанскому роду – нелегкая судьба, девочка, и никто не выбрал бы ее по доброй воле. Но Аллах дает каждому по способностям его. И лишь некоторым дает по способностям шайтан.

Приоткрылись веки, блеснули неистовые черкесские глаза, и Айше в который раз удивилась, почему Сулейман Кануни променял это воплощенное пламя, эту неистовую страсть на какую-то бледную моль, у которой и достоинств-то – беспечальный смех, рыжие космы (повыдергать бы их!) да змеиный яд вместо души. Не иначе шайтан, нечестивый покровитель Хюррем-хасеки, сделал под покровом ночи свое грязное дело.

Тогда Айше не выдержала, отошла от бабушки подальше и разрыдалась в глубине сада. Наверняка не одна пара глаз увидела, как некрасиво плачет Айше-султан, и не одни губы донесли эту ну очень важную новость в широко расставленные уши желающих послушать, но Аллах воздаст сплетникам и шпионам по заслугам. А сама Айше после той истерики сделалась на диво спокойной. И вправду женщинам становится легче, если удается выплакать горе.

И вот теперь – гонец от дяди Джихангира. К шахзаде Мехмеду.

Как Айше не расплакалась снова, ведает только Аллах, всемилостивый и милосердный. А он там, в небесах, не расскажет никому, лишь впишет очередную страницу в Книгу Судеб.

Черную весть принес гонец – да и в ответ услышал не веселый девичий смех. Нынче сплетни в Амасье клубились черным дымом, пахли гарью и дурными делами, теми, которые не делают на виду у всех правоверных.

Шахзаде Джихангира Айше толком не знала – отец уехал из Истанбула, когда его самому младшему брату (тоже выкормышу проклятой Хюррем – не было у шахзаде Мустафы иных братьев!) исполнилось лишь два года. Слышала о Джихангире лишь то, что знала вся Оттоманская Порта: не довелось Джихангиру родиться стройным, будто кипарис, с детства венчал его спину отвратительный горб, а потому мальчик не стал бы султаном, даже если б его братьев всех до одного выкосила неведомая хворь. Или ведомая – в конце концов, Хюррем-хасеки сойдет за смертельную болезнь! Тем не менее образование мальчик получил вполне подобающее для шахзаде, лишь в воинских забавах участвовать в полную силу не мог. Знала Айше и то, что отдал Сулейман Кануни своему младшему сыну правление в провинции Халеб, которую гяуры еще называют Алеппо, и засел там Джихангир во дворце Аль-Матбах Аль-Аджами, обложившись книгами и каким-то образом умудряясь неплохо править своей провинцией. Назначив шахзаде Джихангира в Халеб, Сулейман Кануни в который раз обидел наследника своего, Мустафу, отрядив того в затрапезную Амасью, ну да что уж теперь…

Главное – шахзаде Джихангира отец Айше отличал от прочих. Мало того, говорил, что любит того братскою любовью. Было это так или не было, Айше уже не знала и знать, если честно, не очень-то желала. Братья от разных матерей переписывались, иногда встречались – редко, но шахзаде Мустафа каждый раз после этих встреч приезжал веселый и отдохнувший, привозил новые шуточки и стихи, посвященные женским красотам, из тех, что не читают обычно при женщинах, но те все равно каким-то образом о них прознают… Может, и не таким уж плохим человеком был шахзаде Джихангир. В конце концов, что ему, убогому, дрязги и война за султанский трон? Мог и живым при смене султана остаться, даже если отец и не… Даже теперь мог остаться живым. Калека не вправе наследовать трон Блистательной Порты, так что Джихангир мог жить.

Мог.

Но вот не случилось.

Айше изо всех сил закусила губу, так что выступила соленая капелька крови. А ей-то, глупой, казалось, что после смерти отца и брата сердце ее омертвело и больше не сможет оплакивать никого! Но вот же – оплакивает она шахзаде Джихангира, которого и не видела-то ни разу.

Глупо? Наверное. Зато правильно. Уж кто-кто, а Айше-султан была уверена, что правильно.

Гонец мялся, словно хотел сказать что-то еще, но не смел. Айше твердо кивнула ему:

– Что там у тебя?

Голова девушки слегка кружилась. Как, ну как же так случилось, что она разговаривает с мужчиной наедине в гареме, который насквозь просматривается и наверняка прослушивается? Но вот он, гонец, и вот она, Айше, стоят возле зарослей жимолости, беседуют чинно, хоть временами и прорывается горе коротко брошенным взглядом, прокушенной насквозь губой, хриплым вздохом…

Чудеса, не иначе. Но на все воля Аллаха – и на чудеса, видимо, тоже.

– Вот, госпожа. – Гонец протянул что-то, завернутое в шелковый платок. Хороший платок, между прочим, Айше оценила: темно-бордовый, с вязью стихов по кайме.

Развернуть платок – дело одной секунды. И…

Да, Айше уже видела этот кинжал. Кинжал Аджарата, отца Джанбал.

Откуда он у шахзаде Джихангира?

– Шахзаде Мустафа прислал его в подарок… совсем недавно прислал… – Гонец, похоже, и мысли мог читать! Или просто совпали у обоих мысли, вот и ответил на незаданный вопрос. – Шахзаде Джихангир – ученый человек… был ученым. Шахзаде Мустафа решил, что моему господину, возможно, покажется интересной история этого клинка. Вот исследования шахзаде… Мой шахзаде послал их шахзаде Мехмеду, но…

Голос гонца прервался. Айше на миг крепко зажмурилась, сдерживая кипящие, горячие, душу рвущие слезы.

Это все несправедливо, воистину несправедливо!

– Хорошо, я это возьму. Шахзаде Мехмед… не может.

Некоторые слова вовсе не было нужды произносить.

– Ты не голоден ли? Не нуждаешься ли в чем?

– Благодарю, госпожа. – Гонец низко поклонился. – Но мне не стоит здесь задерживаться. И награды мне никакой не нужно. Ради шахзаде Джихангира делаю то, что делаю.

– Понимаю… – прошептала Айше.

Слезы все-таки прорвались наружу, пришлось отвернуться. А когда девушка вновь повернулась, гонца уже рядом не было. Лишь шелестела на ветру листьями жимолость да евнух Керим спешил по своим делам. И где раньше его носило?

Да и был ли гонец, существовал ли взаправду?

Но кинжал – вот он. А вместе с ним листы бумаги, исписанные летящим почерком шахзаде Джихангира.

Айше поторопилась убраться из сада, неся в широком рукаве бесценную добычу. Скорее, скорее в свою комнату, где можно без помех углубиться в чтение!

* * *

Ну вот и все…

Губ Джихангира коснулась слабая улыбка, так не вяжущаяся с тем, о чем он только что прочел в письме.