Текст книги "Математика любви"

Несколько магазинов пусты, в них нет ни зерна, ни хлеба, ни мяса. Все забрали французы. Наши солдаты находят винную лавку, но нам можно не беспокоиться о том, что следует поставить около нее часового, чтобы они не напились пьяными – в ней тоже ничего нет, кроме бочки вина, зеленого и маслянистого. Кто-то из солдат ударяет ногой по клепке, и на поверхность всплывает раздутая и черная рука. Повсюду слышен запах дыма и горелой плоти: позади лавки мы находим следы пожара. Я взбегаю наверх, чтобы посмотреть, не осталось ли там кого-нибудь. Там только мальчик, пришпиленный к стене эспонтоном[48]48
  Род пики.


[Закрыть] и брошенный умирать. У его ног лежит младенец, завернутый в какие-то тряпки. Он тоже мертв, на нем нет ран, только серая кожа безжизненно обвисает на тельце.

Неопрятная куча военной формы в переулке оказывается французским драгуном. Ему вспороли живот до самого горла, а шею обмотали его же собственными кишками. Его товарища, скорчившегося в дверном проходе, кастрировали, но оставили в живых. Это работа наших союзников-партизан. Воздух в переулке густо пропитан вонью испражнений. Мимо, с трудом переставляя ноги, проходит старик и плюет в лицо обоим солдатам.

III

Сезон охоты уже начался, и я неоднократно находил уважительные причины оставить дела и уехать в Лондон, но в течение тех недель, которые прошли с момента, как я отправил свое письмо мисс Дурвард, я не мог не думать о том, как она его читает. Душевная легкость и приподнятое настроение, с которым я садился тогда за стол, чтобы изложить на бумаге историю своей любви, на следующий же день могли смениться гнетущим страхом, что я навлек на себя ее отвращение или непонимание. От этого самые изысканные блюда казались безвкусными, а близкие друзья – далекими и холодными. Мои опасения и дурные предчувствия только усиливались оттого, что я сознавал, что не рассказал ей все сразу, что утаил от нее ту часть своей жизни, которую она может счесть наиболее значимой – хотя сам я так, увы, не считал. Но наступало утро, мое душевное состояние снова улучшалось, пусть даже причиной тому была такая невинная вещь, как чудесный восход солнца, который я наблюдал, бреясь перед зеркалом. В равной мере настроение мое способна была поднять шуточка Стеббинга, когда мы сидели у его камина и я следил за выражением подвижной стороны его лица, пока он размышлял над проблемой человеческого или рыночного свойства, которую я преподнес ему. Я еще несколько раз видел того мальчугана и даже задумывался, есть ли у него дом и кто-нибудь, кто воспитывает его и присматривает за ним.

Но по большей части мысли мои занимало нечто совсем другое. Я не оставил себе копии письма, отправленного мисс Дурвард. Впрочем, это не мешало мне сознавать, что в безмолвии глухой деревенской ночи, когда только шуршание крыс или уханье совы нарушает тишину, я излил на бумаге свою душу с такой откровенностью и прямотой, каких никогда еще не имел случая или повода выразить.

Конюхи и их помощники были не в восторге оттого, что кому-то из них приходилось каждый день наведываться в Бери только затем, чтобы я мог получить письма сразу после возвращения с утренней верховой прогулки. Я был не в силах ждать, когда почтальон сам доставит их мне. Но, пока я ожидал ответа мисс Дурвард с нетерпением, которое отнюдь не уменьшало мой страх, по той же самой дороге почтовый дилижанс принес мне известия совсем иного порядка.

Невзирая на все мое беспокойство, я не мог отдохнуть и успокоиться, равно как не был уверен в том, что действия, которые эти известия вынудили меня предпринять, были правильными. Собственно говоря, именно поэтому я и решил изложить ей причины, которыми руководствовался в своих поступках.

Моя дорогая мисс Дурвард!

Я не ищу себе оправдания за то, что снова пишу вам, причем так скоро, что мое предыдущее письмо едва успело попасть к вам и вы наверняка не имели возможности ответить на него, даже если хотели. Но у меня появилось некое иррациональное ощущение, что все происшедшее со мной с момента написания письма было вызвано как раз тем, что я наконец нашел в себе силы поведать вам свою историю. Складывается впечатление, что существует некая сверхъестественная сила, способная оказывать свое действие, невзирая на прошедшие годы и расстояния.

Мне представляется, впрочем, что я легко смогу объяснить свои поступки и действия, которые намерен предпринять, если продолжу повествование с того самого момента, на котором я его прервал. Вы уже знаете, как случилось, что мне пришлось оставить армию и найти себе подходящее занятие, сопровождая путешественников по полям сражений, что вполне обеспечивало меня средствами к существованию. Подобное занятие неизбежно привело к тому, что я вновь оказался в Португалии, а потом и в Испании. Следует отметить, что если бы не требования моих подопечных, справедливо полагавших, что обеспечение их приятного времяпрепровождения и благополучия должно быть моей первейшей заботой, я бы незамедлительно начал поиски Каталины, не щадя собственных сил и денежных средств. Но, каковы бы ни были мои желания, я оказался зависимым от прихотей и кошельков своих работодателей, так что минуло несколько месяцев, прежде чем у меня появилось достаточно свободного времени и денег, чтобы отправиться в Бера.

Дом был пуст. Там, где раньше царили чистота и порядок, я обнаружил лишь оконный ставень, бессильно повисший на одной петле, и сорняки, пустившие корни в щелях между черепичными плитками крыши. Под дождем и туманом я переходил от дома к дому, совершая паломничество, в цели которого боялся признаться даже себе самому. Но если мой испанский снова стал беглым, этого никак нельзя было сказать о моих собеседниках. Вскоре мне удалось выяснить, что отец Каталины умер, а семья исчезла. Они всегда держались особняком, эти castilianos[49]49
  Кастильцы.


[Закрыть]. Девушка? Кто знает… Может быть, священник? Это было так давно, во время войны, когда все менялось слишком быстро. А теперь, сеньор англичанин, просим прощения, но наступили тяжелые времена и нам надо работать.

Священник жил в небольшом мрачном домике рядом с церковью. Неухоженная и неряшливая домоправительница впустила меня, сделав реверанс, и, переваливаясь как утка, заковыляла к хозяину, чтобы объявить о моем приходе. Наш последующий разговор, хотя он и состоялся три с половиной года назад, я до сих пор помню дословно.

К моему облегчению, он обратился ко мне на кастильском диалекте испанского языка, но стоило мне объяснить ему природу своих разысканий, как лицо его окаменело и он весьма недружелюбно поинтересовался, почему английский солдат интересуется испанской девушкой. Долгое путешествие из Лиссабона дало мне достаточно времени, чтобы тщательно отрепетировать свою речь.

– В те дни, падре, когда мой полк был расквартирован здесь, я имел возможность познакомиться с ее семьей. Так что после смерти ее брата и, как мне только что рассказали, ее отца я хотел бы убедиться, что с ней все в порядке и о ней есть кому позаботиться.

Народу Испании, заявил он, особенно женской его половине, нелегко пришлось во время войны, когда страна была оккупирована английскими войсками.

Я вспылил и ядовито заметил, что французская оккупация была ничуть не лучше, а французы показали себя жестокими и бессердечными. Но в мои намерения не входило нажить в его лице врага, поэтому я смягчил свой обличительный тон и заметил, что вообще война – это грязное дело, падре, и людей, которые ею занимаются, нельзя назвать херувимами. Мне всего лишь хотелось удостовериться в том, продолжал я, что сеньорита Маура жива и здорова. Разумеется, он волен был полагать, что я намеревался произвести небольшую репарацию за то, что невинные люди пострадали от наших соединенных усилий, направленных на избавление мира от корсиканского монстра.

Он хранил молчание, а я пытался рассмотреть, бьется ли вообще сердце под его черной сутаной. Он не был старым или пожилым. Пухленький и розовощекий, хотя в доме не было заметно следов достатка. Он сидел, выпрямившись и сложив руки на коленях. Наконец он заговорил:

– Сеньорита Маура в безопасности, и она должна быть счастлива. Ее батюшка скончался в канун праздника очищения, на следующий год. Поэтому его дщерь предпочла удалиться в доминиканский женский монастырь Сан-Тельмо в Сан-Себастьяне спустя несколько дней. Мать-настоятельница отписала мне, что она достойно завершила свое послушничество и дала окончательные обеты. Насколько мне известно, она до сих пор пребывает там. Не знаю, какие несбыточные надежды я имел неосторожность питать до сего момента, но я уставился на него так, словно все они мгновенно разбились в прах. Он удивленно приподнял брови в ответ на мое затянувшееся молчание, но я не намеревался дать ему возможность заподозрить меня в том, что я желал бы разузнать подробности. Я поднялся, поблагодарил его за то, что он вселил успокоение в мою мятущуюся душу, и пожелал всего доброго.

Он тоже встал, позвонил в колокольчик, а потом воздел руку и пробормотал no-латыни благословение, которое я не дал себе труда выслушать. Домоправительница распахнула передо мной дверь его кабинета.

Когда я выходил, священник обронил:

– А что сталось с ребенком, мне неведомо. Я замер.

– С ребенком?

– Она была беременна, когда покидала Бера, – заявил он и распрощался со мной.

Домоправительница выглядела непроницаемой и невозмутимой. Может быть, она просто не говорила по-испански. Уходя, я в нерешительности остановился у ящичка для пожертвований, висевшего на входной двери, на котором было начертано «Рог los Pobres»[50]50
  «Для нуждающихся».


[Закрыть], но потом сунул горсть монет в руку первого попавшегося нищего.

Вот так случилось, что я прибыл в Сан-Себастьян. Моим первым намерением было разыскать свою любовь и ее ребенка. Я стоял перед обитой железными полосами дверью женского монастыря, прорубленной в высокой и толстой каменной стене с редкими окошками, забранными решеткой. Наконец я поднял руку, чтобы позвонить. Но тут меня охватили сомнения. Если я правильно понял падре, Каталина дала обет провести остаток жизни за этими стенами. Насколько охотно и по своей ли воле она это сделала, я мог только гадать, но она все-таки принесла клятву, а ее совесть и ее Папа запретили ей нарушать ее. Я опасался, что если она узнает о моем возвращении, то ее может вновь охватить печаль оттого, что ее разлучили с ребенком, печаль, глубину которой я видел собственными глазами у других женщин. Это могло причинить ей боль, а больше всего на свете я хотел избежать этого. Зная, что я вернулся, она, может быть, даже захочет освободить себя от данных ею обетов… Разумеется, я не мог польстить себе и сказать с уверенностью, что именно так и будет, но внезапно понял, что не могу допустить даже такой возможности. Я развернулся и зашагал прочь. Она обрела убежище, нашла свое место в мире, покинув его. И хотя меня снедало желание увидеть ее лицо и услышать ее голос, которых я был лишен так долго, а не просто знать, что она живет и дышит за этими высокими стенами, было бы жестоко и эгоистично с моей стороны искать подтверждение этому исключительно ради собственного спокойствия. Я понимал, что своим поступком могу легко разрушить ее душевный покой и умиротворение. Даже самые невинные расспросы о дальнейшей судьбе ее ребенка могли подвергнуть опасности то, что я искренне полагал ее безмятежным и спокойным существованием.

Чтобы привести в порядок свои мятущиеся мысли, я зашел в небольшую кофейню, располагавшуюся на площади напротив женского монастыря, и, заказав восхитительный испанский кофе вместо омерзительного испанского бренди, разговорился с обслуживавшей меня девушкой. Я почти не обращал внимания на ее болтовню, она была мне нужна исключительно для того, чтобы отвлечься, но тут вдруг она упомянула о том, что одна из ее теток служит послушницей в монастыре. И этой тетке часто разрешают покидать его пределы ради визитов к доктору, священнику или походов на рынок. Вы должны понимать, что, невзирая на полную откровенность, с которой я описал свою любовь к Каталине, мне было нелегко изложить другой женщине простым и понятным языком те затруднительные обстоятельства, в которых я оказался. Но, дабы оправдать ваше ко мне доверие и объяснить ход событий, а также решения, которые я принял, я должен предложить вашему вниманию все необходимые факты. Если это окажется невозможным без того, чтобы не обидеть вас, я заранее молю вас о прощении и надеюсь, что оно будет мне даровано, пусть даже за то, что я поймал вас на слове и выполнил свое обещание.

Мне показалось, что девушка, которую звали Мерседес, сумела хотя бы отчасти войти в мое положение, но с тактом, который, по моему мнению, нечасто встречается у представительниц прекрасного пола, не стала вдаваться в дальнейшие расспросы. День проходил за днем, и, по мере того как мы становились друзьями, она передавала мне сплетни своей тетушки в виде ответов на мое осторожное любопытство. Сопоставив некоторые даты, я вычислил, что сестра Андони, добрая и нежная особа, замечательная швея и вышивальщица, и была моей любимой. Она выбрала себе имя в честь святого Антония, кому молятся паписты, когда желают отыскать утраченное.

Так уж случилось, что на той же неделе, когда Мерседес представила меня нескольким своим подругам, квартирная хозяйка известила меня, что к ней возвращается замужняя дочь и что она хотела бы, чтобы я освободил занимаемую комнату. Лишенный крыши над головой, тратя последние деньги, я принял предложение Мерседес и Иззаги поселиться вместе с ними. Взамен моего мужского присутствия и гарантии достойного обращения, которое оно должно было внушить посетителям, они согласились брать с меня символическую арендную плату. Я написал всем своим знакомым, и среди них месье Планшону в гостиницу «Лярк-ан-сьель», о перемене местожительства. Я поступил так на тот случай, если мои услуги в качестве гида и знатока современных методов ведения войны, а также освещения достойной роли в ней Англии, могут потребоваться туристам-путешественникам, желающим посетить места сражений.

Если даже Мерседес или ее дальняя родственница, тетка, находили любопытным мой интерес к причинам, которые заставляют женщин уходить в монастырь, они не расспрашивали меня об этом. Да и я не мог позволить себе откровенничать, опасаясь сплетен относительно прошлого сестры Андони и того, что мои истинные чувства станут известны всем. Из разговора за ужином, который я искусно направлял своими вопросами, когда мы остались одни, я понял, что все четыре девушки отнюдь не были легкомысленными, равно как и не относились пренебрежительно к своим добродетелям и достоинствам. Они прекрасно разбирались в устройстве мира, в котором им приходилось жить и который предоставлял женщинам столь незначительное право выбора в жизни. Я не нашелся, что возразить им, но, очевидно, они рассматривали решение уйти в монастырь как одну из этих немногих возможностей. Я видел в этом лишь высокие мрачные стены, жизнь в бедности и полном повиновении Папе Римскому. Но Арраж сказала своим низковатым голосом о том, что всегда находятся способы удовлетворить материальные нужды послушницы или монахини и что предъявляемые к добродетельной дочери матери-Церкви или раскаявшейся грешнице требования подобной жизни могут быть несколько другими, но они отнюдь не кажутся им странными.

– Раскаявшейся грешнице? – повторил я, поскольку любая Церковь, без сомнения, отнеслась бы к Каталине только так, и никак иначе.

Мне показалось, что Мерседес избегает смотреть мне в глаза. Но она все-таки решилась ответить:

– Например, сестра Андони. Тетка говорит, что до ухода в монастырь у нее был ребенок, хотя она не была замужем. Но сестры Сан-Телъмо славятся своим состраданием.

Справившись с волнением, я поинтересовался, что же сталось с ребенком.

– Девочку отдали в воспитательный дом Санта-Агуеда в Бильбао, но что сталось с ней потом, мне неизвестно. Хотя, думаю, моя тетка знала бы, если бы она умерла. В приютах всегда умирает много детей – стоит заболеть одному, и начинается эпидемия. Это очень печально, ведь матери надеются, что, отдавая их туда, обеспечивают им лучшую жизнь.

Если девушки и решили, что мой поспешный уход из-за стола вызван неумеренным потреблением вина за ужином, я не стал их разубеждать.

Правила монашеского ордена Каталины не разрешали ей выходить за пределы здания монастыря, равно как и запрещали любому мужчине, который не был отцом, братом или доктором, входить в эти ворота. Только священники, будучи единственными полномочными гарантами должного управления монастырем, допускались за пределы комнаты для посетителей. Тем не менее в последующие месяцы я не мог заставить себя покинуть Сан-Себастьян, хотя вскоре узнал все, что можно было, о Каталине. А вот в Бильбао я съездил, и мне удалось, не раскрывая своего имени и причины интереса, навести справки о судьбе ребенка Каталины. Девочку назвали Идоей, и она действительно сумела пережить все тяготы младенчества, поскольку к этому времени ей сравнялось уже четыре годика. Ее нельзя было назвать беспризорной или брошенной девочкой: воспитательный дом был большим и хорошо управлялся, судя по тому, что я слышал, так что можно было более не опасаться, что она будет предоставлена самой себе.

Зная вашу любовь к Тому и то, как любят вас родители и сестра, полагаю, вы пребываете в недоумении относительно того, почему я сразу же не забрал Идою из приюта. Я и в самом деле подумывал об этом, но потом предпочел оставить ее в Бильбао по причинам, аналогичным тем, из-за которых я не решился беспокоить свою любовь. В приюте ребенку было хорошо; было бы несправедливо по отношению к ней, если бы я нарушил привычный ей порядок вещей. Кроме того, ни за что на свете я не мог пойти на риск разбередить душевные раны Каталины, которые, несомненно, причиняли ей сильную боль, когда она отдавала своего ребенка в воспитательный дом. Да и что мог я предложить такому ребенку, особенно маленькой девочке? Ни родительского дома, ни женского внимания и заботы, а только странствия и полунищенское существование в бесконечных скитаниях по Европе, дабы удовлетворить прихоти состоятельных путешественников.

Но весной тысяча восемьсот восемнадцатого года английская почта доставила мне письмо от поверенного моего кузена, в котором сообщалось о смерти моего двоюродного брата, случившейся две недели назад, и о том, что я оказался единственным наследником собственности моего прадедушки в Керси. Впрочем, я отнюдь не воспылал желанием немедленно покинуть Испанию. Но поверенный упомянул, что поместье пребывает в запустении вследствие продолжительной болезни моего кузена, а когда я не счел нужным ответить ему, написал снова. Лето близилось к концу, и я понял, что долг призывает меня возвратиться в Англию и попробовать исправить положение дел.

Я не имел ни малейшего понятия о том, как следует управлять поместьем. Не испытывал я и тяги к обществу деревенских сквайров, которые в паузах между разговорами о лошадях выражали сожаление об ушедших временах правления королевы Анны. Меня пугал сырой климат родины и его вероятное неблаготворное влияние на состояние моего здоровья. Но я не мог уклониться от выполнения возложенных на меня обязательств, и, покинув на борту корабля Сан-Себастьян, я более не рассчитывал возвратиться сюда, кроме как в своих мечтах.

Здесь я решил сделать небольшой перерыв и, не выпуская из рук пера, созерцал, как лучи солнца, падая на письмо, безжалостно и четко высвечивают написанные мною слова, которые ровными рядами бежали с одной страницы на другую.

С кончика пера на лист сорвалась чернильная клякса, и я потянулся за промокательной бумагой. Следует ли продолжать? Даже не перечитывая письма, я сознавал, что мои извинения перед мисс Дурвард явно недостаточны, поскольку предмет признаний был очень уж щекотливым. Впрочем, понимал я и то, что любые извинения в данном случае будут недостаточными, если я намеревался соблюдать принятые в обществе правила приличия и хорошего тона. А если я собирался руководствоваться ими, то никак не мог даже упомянуть о тех чувствах, которые жили в моем сердце.

Письмо, прибывшее сегодня утром из Испании, лежало передо мной на столе. Аккуратный незнакомый почерк, которым был написан адрес, ни о чем мне не говорил. Я даже решил, что это счет от какого-либо торговца, оплатить который я позабыл в суматохе отплытия из Сан-Себастьяна и который он переправил мне, как только дал себе труд установить мое местопребывание. Я поставил на стол чашку с кофе и нетерпеливо сломал печать, поскольку любые известия из Испании могли всколыхнуть воспоминания, которые были мне так дороги. Если бы я только знал, что находится внутри!..

И вот я сидел за письменным столом, на кончике пера засыхали чернила, превращаясь в радужные кляксы, а в памяти моей оживал Сан-Себастьян: запахи моря и табака, крики чаек, соленая треска на прилавках, цокот копыт мула, смолистый туман, наплывающий с поросших соснами холмов, золотистые камни мостовой под лучами заходящего солнца. Эти воспоминания давно стали частью меня самого, и я мог, загнав их в самые потаенные уголки души, отречься от них не более чем от того факта, что я был калекой. Но тем не менее я не мог заставить себя снова наслаждаться ими.

Однако же с некоторыми душевными терзаниями я все-таки окунул перо в чернильницу и медленно начал выводить слова объяснения.

…Вам уже известно о том, что случилось далее. Некоторая сумма в счет наследства была переведена моему банкиру в Сан-Себастьяне, чего оказалось достаточно, чтобы обеспечить благополучие моих друзей и позволить мне отказаться от тягостной необходимости сопровождать путешественников по странам Европы. Я вынужден был провести несколько дней в Лондоне. Поверенному моего брата предстояло многое объяснить мне, ведь я не имел ни малейшего представления о поместье, которое унаследовал, и еще большее количество деловых предложений ожидало моего решения или подписи. Наконец я сел в почтовый дилижанс до Бери-Сент-Эдмундса, где меня встретил кучер моего кузена и привез в Керси-Холл.

В течение некоторого времени жизнь моя в Керси протекала легко и приятно. Климат, которого я опасался, оказался суше, чем в Сан-Себастьяне, бренди был выше всяких похвал, а соседи предстали вполне приемлемыми и приличными типами. И только после того как урожай был убран, а на меня обрушились зимняя скука и долгие беспросветные вечера, я осознал, что лишь постоянная занятость позволяла мне прогнать от себя печаль дней и ужас ночей. В конце концов я вынужден был обратиться за советом к приходскому священнику, о последствиях которого я не могу сожалеть, поскольку именно благодаря ему я познакомился с вами. Мой отъезд в Брюссель, таким образом, стал рецидивом моего предыдущего несчастливого положения, и, как вам известно, если бы не мои обязанности перед Керси, я бы до сих пор оставался там. Я все еще питаю надежду на возвращение в Брюссель, когда Стеббинг поправится в достаточной мере или же если я сумею найти ему достойную замену.

Но нынче утром я получил письмо из Бильбао. Сиротский приют Санта-Агуеда испытывает нужду в денежных средствах, поскольку бедность и неустроенность населения Испании, ставшие результатом последней европейской войны и еще более – морской блокады, привели к тому, что число бездомных детей, которых родители оставляли у его дверей, резко возросло. Почтенная мать-настоятельница взывает ко всем, кто мог бы проявить интерес к возглавляемому ею заведению или имеет перед ним какие-либо обязательства, оказать им посильную помощь. Поскольку Каталина после рождения Идои назвала им мое имя, то они сумели отыскать меня через список армейских офицеров, находящийся у британского консула в Сантандере.

Из всех моих знакомых только вы способны представить, в какое душевное расстройство и смятение повергли меня эти известия. Среди прочего, они заставили меня осознать тот факт, что я просто обязан навести более подробные справки о том, как воспитывается моя дочь. И в том случае, если воспитание это страдает от недостатка средств в сиротском приюте, мне следовало подумать о том, чтобы перевести некоторую сумму воспитательному дому Санта-Агуеда. Первым моим порывом стало решение немедленно отправиться в Испанию. Тем не менее я по-прежнему опасаюсь последствий своего вмешательства в жизнь Идои и, что еще более важно, ни в коем случае не должен причинять беспокойства Каталине. Но при этом я боюсь, что, если она узнает о том, что я побывал в Испании и не написал ей – а между Сан-Тельмо и Санта-Агуеда существуют свои пути обмена сведениями, – это станет непереносимым оскорблением моей любви, которая одна только и поддерживала меня все эти годы. Я не могу этого допустить.

Вот почему я решил, что будет лучше, если я переведу деньги анонимно или, во всяком случае, приму меры для того, чтобы никто, кроме преподобной матери-настоятельницы, не узнал об их происхождении и источнике. В противном случае на любовь Каталины и существование Идои может быть брошена позорная тень, а мне не хотелось бы вести себя так, словно я стыжусь их, тогда как на самом деле это не так. Но еще более мне не хотелось бы нарушать мирную жизнь Каталины и собственное устроившееся и устоявшееся существование. Нет сомнений, что я смогу навести достаточно подробные справки о благосостоянии моей дочери без того, чтобы…

В этот момент меня вынудила оторваться от письма Нелл, которая лежала под столом, устроив морду на моих ногах. Она с лаем вскочила и бросилась к окну библиотеки.

На дороге показался экипаж. Лошади были мне незнакомы, форейторы с головы до ног забрызганы грязью, а карета имела потрепанный, но еще вполне надежный вид экипажа, нанятого в большой придорожной гостинице. У меня не было никакого настроения встречать гостей, хотя, случись это в другой день, я бы непременно сам поспешил им навстречу, предоставив своему дворецкому Прескотту возможность пребывать в состоянии послеобеденной сонливости. Но сегодня я шепотом отозвал Нелл и удалился в самый темный угол библиотеки. Я делал вид, что с головой ушел в чтение «Истории восстания» Кларендона, когда передо мной предстал Прескотт.

– Вас спрашивают мистер и миссис Барклай, сэр, – объявил он. – Как им доложить: вы дома и примете их или нет?

На этот вопрос мог быть только один ответ. Нелл потрусила на разведку, а я поспешно сложил письмо, сунул его в карман и заторопился в холл, где и обнаружил, что мои надежды сбылись. Там стояла мисс Дурвард, оглядываясь по сторонам – точно так же, как мне помнилось по другим местам и временам, – наблюдая за игрой света и теней в холле и движением фигур на фоне дуба и мрамора, одновременно почесывая Нелл за ушами.

Выразив свое восхищение их приездом, я поспешно отослал слуг готовить чай и собственноручно поднес спичку к поленьям в камине, поскольку полуденное тепло уходило с наступлением сумерек.

– Очень жаль, но мебель в гостиной закрыта полотняными чехлами, – сказал я. – До сегодняшнего дня мне казалось бессмысленным держать все комнаты открытыми и готовыми, поскольку гостей женского пола у меня бывает очень немного.

– Здесь просто чудесно, – заявила миссис Барклай. – И в любом случае, мы не хотели доставлять вам слишком уж большие неудобства своим приездом. Вы понимаете, что я ужасно боялась долгой дороги из Дувра. А потом Джордж сообразил, что если мы отправимся морем в Феликстоув, то попадем в Ланкашир намного быстрее. А как только мы оказались в Саффолке, Люси настояла, что вы извините нас за то, что мы столь неожиданно свалились вам как снег на голову. Я права, Люси?

Мисс Дурвард внимательно рассматривала портрет, висевший над камином.

– Что ты сказала, Хетти?

– Я сказала, что ты была уверена в том, что майор не рассердится на нас за столь неожиданный визит.

Она не сводила глаз с полотна.

– О да. Сходство очень большое, майор.

– Все так говорят. Во всяком случае, художник имел хорошие рекомендации.

– Я не удивлена. Но очень любопытно видеть, что мерилом подобного творчества служит точность воспроизведения некоторых аспектов выражения лица того, кто послужил натурой – например эти ваши изогнутые брови, – а не внутренних черт, скажем так.

– Внутренних черт? – переспросил я, но в это мгновение появилась миссис Прескотт, чтобы проводить женщин наверх, волнение которой выдавала лишь криво сидящая шляпка.

Миссис Барклай поднялась с кресла.

– Люси?

Мисс Дурвард вздрогнула и, не проронив более ни слова, отвернулась от портрета и поспешила вслед за сестрой.

К тому времени, когда они вернулись, пламя разгорелось и в камине весело потрескивал огонь. Все расселись вокруг него. Нам подали чай и легкие закуски, которые мой повар ухитрился приготовить за те десять минут, что были в его распоряжении.

Увидев, что гости устроились вполне удобно, я опустился в кресло и почувствовал в кармане сложенное письмо.

– Сколько вы сможете погостить у меня? – поинтересовался я, и мисс Дурвард, которая почесывала Титусу брюхо, подняла голову и, прищурившись, бросила на меня острый взгляд.

– Мы намеревались добраться нынче вечером до Бишопе Стротфорд, – ответил Барклай.

– Вы должны пробыть у меня хотя бы день или два! – заявил я. – Или даже дольше, если сможете. Это самое меньшее, что я могу предложить вам после того, как воспользовался вашим гостеприимством в Брюсселе.

– Видите ли… – начала миссис Барклай. – Это очень любезно с вашей стороны, майор. Джордж, а ты что скажешь? Я очень устала после столь долгого путешествия, но мне не терпится увидеть Тома.

– Конечно, как пожелаешь, дорогая, но ты должна беречь себя. Если Фэрхерст так любезен, что предлагает нам свое гостеприимство, то мы должны им воспользоваться. По крайней мере, на денек-другой.

– Решено, мы остаемся! – воскликнула мисс Дурвард и, как освобожденная пружина, вскочила с кресла. Титус с упреком взглянул на нее. Я позвонил в колокольчик.

Я с радостью отметил, что мои слуги не растерялись, как неминуемо случилось бы годом ранее, узнав, что в течение некоторого неопределенного периода мы будем развлекать гостей, среди которых две леди – одна в весьма деликатном положении – и служанка. После этого, питая вполне обоснованные надежды на то, что нам будет подан такой ужин, за который мне не будет стыдно, и убедившись, что Барклай занялся багажом и размещением в спальнях, я мог со спокойной совестью удовлетворить просьбу мисс Дурвард и прогуляться с ней по окрестностям.

– Мои владения не слишком обширны, – предостерег я ее, когда мы вышли в сад, засаженный кустами. – Собственно, мое поместье нельзя даже сравнивать с Холкхэмом или Одли Энд. Кроме того, территория не слишком ухожена. Моего кузена больше интересовал покрой одежды, чем принадлежащие ему сады, а я не могу заставить своих людей подстригать лужайки, когда им следует работать в поле.