Электронная библиотека » Эмма Дарвин » » онлайн чтение - страница 28

Текст книги "Математика любви"


  • Текст добавлен: 3 октября 2013, 18:41


Автор книги: Эмма Дарвин


Жанр: Зарубежные любовные романы, Любовные романы


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

Шрифт:
- 100% +
III

Звуки просыпающегося к жизни гостиничного дворика разбудили меня рано утром. За окнами негромко шелестел дождь. Приподнявшись на локте, я увидел, что Люси еще спит. Она лежала на боку рядом со мной, уткнувшись носом в подушку. Ее ночная сорочка измялась, а темные волосы рассыпались по постели. Я долго смотрел, как она спит, ощущая тепло ее тела, слыша ровный ритм медленного дыхания, и в груди у меня теснилось неведомое ранее чувство спокойного умиротворения и радости. Ее волосы пахли дымом и немножко солью, напоминая о нашем путешествии на корабле. Свет за окном стал ярче, и дождь прекратился.

Она пошевелилась, потом замерла, словно ей вдруг стало больно от неловкого движения, и по лицу ее скользнула тень замешательства.

Я снова опустился на постель, чтобы прижать к себе и утешить свою любовь.

Она вновь пошевелилась, когда я обнял ее, как будто пыталась понять, что же она чувствует. Боль? Отвращение? Страх?

О Боже! Что же я наделал? Какое безумие овладело мною? Потому что ничем иным, кроме как безумием, это не было и быть не могло: разве можно назвать любовью то, что я причинил ей такую боль?

Она почувствовала, что я отпрянул, и, полусонная, попробовала сесть на постели, прикрыв грудь ночной сорочкой и глядя на меня непонимающими глазами. Если бы я не боялся еще больше оттолкнуть ее от себя, то не удержался бы и привлек ее в свои объятия, поцелуями рассеяв ее сомнения. Но я решился лишь на то, чтобы тоже сесть на кровати. Мы взглянули друг на друга.

Наконец я отважился произнести:

– Прошлой ночью… боюсь, что я причинил вам боль.

– Всего только на мгновение, – ответила она, но в глазах ее по-прежнему читалось сомнение, а в движениях ощущалась некоторая опаска и отстраненность. Внезапно она сказала: – Но сейчас, при дневном свете, вы явно сожалеете об этом.

– Только потому, что люблю вас, – ответил я дрожащим голосом. – Я нанес вам непоправимый вред.

– Дело… Дело только в этом? – Она более ничего не добавила, а потом вообще отвернулась, съежившись и прижавшись к изголовью кровати, и продолжила негромким голосом: – Теперь, когда я уже не… Я боюсь, что между нами все изменилось.

В лучах солнца, просачивающихся сквозь ставни, она показалась мне такой маленькой и беззащитной, что я вдруг понял, что протягиваю ей руку ладонью вверх. Что я при этом имел в виду, то ли ободрял, то ли умолял ее, я не знал и сам.

– Люси, изменилось все и в то же время ничего. Я люблю вас и более чем когда-либо хочу, чтобы вы стали моей женой. – Она по-прежнему молча смотрела на меня. – Но только от вас зависит, как мы будем теперь относиться друг к другу. Если вы предпочтете не… – Меня охватил страх, и голос мой прервался.

И тут она рассмеялась. Это было настолько неожиданно, что я вздрогнул.

– Ох, милый мой Стивен, какой же вы дурачок! Вы показали мне доселе неизведанный и незнакомый мир, а теперь боитесь, что я сожалею об этом!

Итак, слова более не были нужны. Мы отпраздновали нашу помолвку, вновь соединившись друг с другом, и на этот раз спутником нашим была не боль, а одна только радость. Вокруг нас медленно просыпались городок и гостиница.

Поездка в Бильбао оказалась долгой, и дожди, налетавшие с Атлантики, еще не один раз вынуждали нас останавливаться, чтобы поднять верх коляски, но мы не скучали. Свернув на запад, дорога поднималась все выше и выше в горы, цепляясь за скалы и прижимаясь к их склонам, и великолепие местности, по которой мы ехали, заставило Люси вновь взяться за карандаш. Я наблюдал, как она вбирает в себя окружающую красоту: одинокую древнюю часовню, застывшую на скале, далеко уходящей в море; солнечные лучи, дождем падающие на землю между стволами высоких и стройных корабельных сосен; реку, пробившуюся через ущелье только затем, чтобы раскинуться на зеленом просторе и величаво нести свои воды в залив. Присутствие возницы на облучке делало невозможным для нас обмениваться иными знаками внимания, кроме улыбок, но ее присутствие рядом – разговаривала она или рисовала – служило для меня источником такой радости, что у меня и мысли не возникло нарушить правила приличия. И даже нетерпеливое ожидание ночи не отравило мне эти благословенные часы.

Мы ненадолго остановились в Гернике, чтобы пообедать, и прибыли в Бильбао в тот же вечер, но слишком поздно, чтобы заниматься чем-либо еще, кроме поисков гостиницы, уютной и уединенной, которая, по моим представлениям, вполне бы нас устроила. Мы попросили возницу подыскать нам подходящее пристанище. Он свистнул лошадям, те быстрее побежали вниз по склону последнего холма, и мы въехали через ворота на извилистые улочки старого города.

Сквозь темноту аллеи Люси всматривалась в огни на большой площади.

– Это и есть собор?

– Да. Это значит, что мы с вами находимся совсем рядом с Санта-Агуеда.

Спустя мгновение она сказала:

– Я думаю, нам предстоит сделать очень много дел, если мы собираемся найти вашу дочь.

– Вы правы, это моя первейшая обязанность, – согласился я.

Не успел я вымолвить эти слова, как мне самому они показались холодными и бездушными, хотя и вполне соответствовали моим чувствам. Чтобы отвлечься, я поднял голову и с радостью увидел впереди храм Святого Антония, возвышавшийся, подобно часовому, возле въезда на мост, который вел в новую, современную часть города, и гостиницу под названием «Эль-Моро», которая и была целью нашей поездки.

Наши комнаты располагались рядом. Люси пригласила меня к себе и после того, как мы утолили любовный жар, легко и быстро, словно ребенок, уснула в моих объятиях. Она свернулась клубочком, прижавшись ко мне обнаженной спиной, и волосы ее разметались по подушкам, щекоча мое лицо. А я заснуть не мог, ведь завтра мне предстояло встретиться с Идоей.

Все эти годы я знал, что стал отцом ребенка, точно так же как знал, что когда-то и у меня была мать: их отсутствие в моей жизни служило для меня главным, хотя и достаточно абстрактным, свидетельством их существования. Мне казалось, что ребенок Каталины был последним, что связывало меня с моей любовью, с Испанией, с моим бурным прошлым, и именно поэтому Идоя занимала сейчас столь важное место в моей душе. Мой долг как отца состоял в том, чтобы обеспечить ей достойный уход и заботу, точно так же как я обязан был заботиться о своем поместье и земельных владениях Керси. И благодаря Люси я понял, что, находясь вдали от Идои, я не смогу выполнить свои обязанности перед ней, равно как не смогу навсегда оставить свое поместье. А потом, когда я прочел письмо Каталины, исполненное страстной тоски, порожденной великой любовью, то ощутил, что некоторая частичка этой тоски и любви поселилась в моем сердце. Теперь мысли мои занимала Идоя, как раньше Каталина, когда я принял решение отправиться в Испанию. Я лежал без сна, чувствуя, как дыхание Люси щекочет мою руку, и не мог более лгать самому себе в том, что я и страшился, и надеялся, что любовь Каталины спасет меня от долгих и холодных одиноких ночей в Керси и позволит мне остаться в Испании. Может статься, именно в этом и заключалась истинная причина моего решения отправиться в Испанию, и не исключено, что Люси поняла это раньше меня. Но тем не менее любовь, которую, как теперь мне было известно, она ко мне питала, не помешала ей поехать в Испанию вместе со мной. Что это было? Неужели она бескорыстно стремилась помочь мне обрести счастье, а вместе со мной – и Идое? А может, она подозревала или даже, в отличие от меня, твердо знала, что, только вернувшись к Каталине, я мог отдать последний долг своей старой любви, чтобы она упокоилась с миром, а на ее месте могла взрасти новая?

Уверенность, что именно так все и было, снизошла вдруг на меня, открылась с той очевидной внезапностью, с какой мужчина, выглядывающий из окна, подставляет лицо солнечному свету. Похоже, этот самый свет изменил все во мне и вне меня, и отныне я знал, что причина этого сейчас сладко спит в моих объятиях.

Люси пошевелилась, как если бы мои мысли проникли в ее сон, и я прижал ее к себе, с радостной болью сознавая, что она принадлежит мне, и еще более страшась потерять ее. Мне страстно хотелось увезти ее с собой в Керси, как никогда не хотелось возвращаться туда одному, но все равно эти дни тайного сладостного наслаждения в Испании действовали на меня, как хорошее вино. Я мечтал о том, чтобы Люси забеременела, мечтал о том, чтобы ощутить и почувствовать, как наша любовь растет и развивается в ней… Но одновременно я бы всегда помнил, что где-то вдали от меня живет и мой первый ребенок.

Заснул я очень нескоро. Но когда сон все-таки пришел, мне показалось, что я стал обладателем чудодейственного талисмана. Люси ровно дышала в моих объятиях, и никакие кошмары не потревожили покой, который я обрел в ее присутствии.

Утром меня разбудил шум, какой бывает только в гостинице, когда она просыпается ото сна: лязг бидонов с молоком, крики чаек и уличных торговцев, грохот колес и цокот копыт, выкрики кучера дилижанса и лай собак. Царившая вокруг суматоха живо напомнила мне «Лярк-ан-сьель», и я мысленно изумился тому, какие разительные перемены произошли за столь краткое время в моей жизни и жизни Люси.

Она по-прежнему лежала с закрытыми глазами, но я чувствовал, что она проснулась. Потянувшись с кошачьей грацией и непринужденностью, она повернулась ко мне, и я поцеловал ее в нос.

– Доброе утро, любовь моя.

Она ответила на мой поцелуй, а потом, закинув руки за голову, потянулась снова. Я немного отодвинулся от ее теплого и желанного тела и лег на спину, потому что не хотел, чтобы она уступила моей страсти, не имея на то желания.

Но она все поняла и прижалась ко мне, а потом еще и забросила на меня ногу. Нежность внутренней поверхности ее бедра, скользнувшей по моей коже, оказалась выше того, что я мог вынести, и я уже готов был приступить к удовлетворению ее желания, но тут она поразила меня, улегшись сверху.

Я несколько опешил, поскольку до сих пор она, главным образом, лишь принимала мои знаки внимания, скажем так, и не пробовала навязывать мне свою игру. Несколько мгновений мы лежали неподвижно. Она прижималась ко мне грудью, обхватив меня ногами, предлагая мне мягкие изгибы и выпуклости своего тела, которыми мне в таком положении наслаждаться было значительно легче. Меня охватило такое возбуждение, что она незамедлительно ощутила его и негромко рассмеялась.

И вдруг она умолкла. Я мгновенно приказал своим рукам замереть, но на лице у нее появилось лишь задумчивое, хотя и напряженное выражение. Потом она пошевелилась, сводя меня с ума своим шелковистым телом, и, прежде чем я смог угадать ее желание, уже стояла надо мной на коленях. Она выглядела несколько удивленной собственной смелостью, но радостно отдалась моим рукам, и вскоре наше обоюдное желание стало настолько сильным, что потребовало немедленного удовлетворения. Я бережно и осторожно показал ей, что мы должны сделать. Нежно, с некоторой опаской и волнением, подобно красивой кошечке, вступающей сквозь открытые ворота на новую, неизведанную территорию, она воспользовалась моими намеками и овладела мной. Тело Люси быстро распознало ее желания и движения, и мне оставалось только лежать и смотреть на нее, любуясь и радуясь тому, как она возносит нас обоих на вершину наслаждения. Я с обожанием всматривался в ее раскрасневшееся лицо, гладил рассыпавшиеся по плечам волосы, выгнутую спину, пока она наконец не закричала в экстазе.

Когда мы проснулись снова, день за окном был уже в самом разгаре. Я поцеловал ее в лоб, коснулся губами ее еще сонных глаз, а потом сел на кровати и пристегнул протез. Набросив минимум одежды, необходимый для того, чтобы добраться до своей комнаты, я вознамерился уйти и оставить ее одну. До некоторой степени я был знаком с подноготной женского существования. Этому способствовало то, что я делил кров с Мерседес и другими девушками, и они вскоре совершенно перестали стесняться меня в своих женских делах, от которых другие мужчины бежали бы, как черт от ладана. Но у Люси не было даже братьев. То, что произошло между нами – я вспомнил выражение ее лица, массу ее спутанных волос, и у меня задрожали руки, которыми я застегивал пуговицы, – не давало мне права ставить ее в неловкое положение.

– Нам уже пора выходить? – воскликнула Люси, садясь на кровати. – Я постараюсь одеться как можно быстрее.

– Я всего лишь собираюсь заказать завтрак, после чего оставлю вас, чтобы вы могли заняться своим туалетом, – ответил я. – Но можете не одеваться, если у вас нет такого желания.

Люси подняла голову от подушки.

– Вы не хотите, чтобы я пошла с вами в детский приют? Я замер, взявшись за дверную ручку.

– Я не смею просить вас об этом.

– Но если я по-прежнему хочу и собираюсь пойти вместе с вами?

– Мы будем говорить по-испански. Боюсь, вам будет скучно.

– Мне не может наскучить дело, которое напрямую касается вас и Идои. Но если вы не хотите, чтобы я пошла с вами, тогда я отправлюсь на прогулку и возьму с собой альбом.

Она откинула простыни, которыми мы укрывались, и решительно опустила босые ноги на пол. Когда она выпрямилась, падавший из окна солнечный свет высветил в мельчайших подробностях ее прелестную наготу. В теле ее не было ни капельки лишнего жира, лишь одни округлые и упругие мышцы и тонкие косточки. Жилка у нее на шее напряглась, когда она заметила выражение моего лица.

– Я опять сказала что-то не так?

– Должен признаться, улицы здесь шумные, население смешанное – в конце концов, это порт плюс мануфактурный город, – так что для вашего же блага я бы не советовал выходить без особой надобности и без сопровождения. Боюсь, вы можете оказаться в неприятной ситуации.

– Вы хотите сказать, что я вообще не должна высовывать носа на улицу? Мы же все-таки не магометане.

– Действительно, – согласился я, улыбаясь, но она не улыбнулась в ответ.

– Тогда позвольте мне пойти с вами.

Я посмотрел на нее, она, в свою очередь, взглянула на меня прищуренными глазами и не отвела взгляда. Опустить глаза первым – значит, капитулировать, и тогда я пропал, потому что я никак не мог позволить ей пойти со мной, равно как не мог объяснить почему.

– Стивен?

Я покачал головой.

– Тогда я отправляюсь рисовать, – повторила она и направилась мимо меня к стулу, на котором в беспорядке валялась ее одежда.

Мне хотелось взять ее за руки, прижать к себе, дать понять, что я ни за что на свете не позволю никому причинить ей боль. Мне хотелось вложить хотя бы немного здравого смысла в ее голову. Я шагнул к ней, но она отпрянула, выставив перед собой руки в знак того, чтобы я не подходил ближе.

Что я делаю? И что уже наделал? Я попятился назад и споткнулся. Я знал, что не должен находиться рядом с ней, боясь того, что может случиться потом.

Дрожащими руками она накинула на себя ночную сорочку. И только после этого заговорила снова:

– Почему вы не позволяете мне пойти с вами?

Голос ее звучал совершенно спокойно, как будто она отказывалась признать, что я только что оскорбил ее, пусть даже только в мыслях, а не действием.

– Как я объяснил, мы будем говорить по-испански, – повторил я, но слова мои показались неубедительными даже мне самому.

– Дело не в этом. Эта мысль только что пришла вам в голову. Нет, вы просто не хотите, чтобы монахини, воспитательницы вашего ребенка, видели вас в обществе леди, которую можно принять за вашу любовницу. Вы боитесь, они не поверят в то, что я ваша сестра.

Я не мог согласиться с ней, но и упрекнуть ее тоже не мог. Мне ничего не оставалось, как только молча стоять у двери.

– Так я и знала! – воскликнула она. – Вы не можете просто любить меня. Я не могу просто быть вашей любимой, как и вы – моим любимым мужчиной. Вы должны называть меня именно так, чтобы это было понятно всему миру. Если я не жена, значит, я – любовница, порочная, бесчестная и обесчещенная женщина, которую не следует показывать никому, чтобы не оскорбить. – Она схватила со стула корсет и принялась яростно затягивать его, как если бы это он стал причиной ее гнева. – В общем, так, Стивен. Я не намерена скрываться, пусть даже только до нашей свадьбы.

Я попытался привести свои мысли и чувства в порядок.

– Разумеется, нет, у меня и в мыслях такого не было, – сказал я, возвращаясь в комнату. – Я всего лишь подумал, что поскольку для того, чтобы навести справки о благополучии Идои, требуется некоторая деликатность, то будет лучше, если я приду в приютный дом с объяснениями, которые не потребуют ненужных расспросов.

Она надела через голову нижнюю юбку и, повернувшись лицом ко мне, принялась затягивать пояс.

– Итак, мое присутствие служит для вас источником осложнений, не так ли? То есть именно обществу позволено решать, кто я такая и кем я должна быть? О, неужели нельзя просто увидеть и принять то, что есть, не превращаясь при этом в судью?

Хотя мы предпочитаем не говорить об этом вслух, поскольку это никого не касается, кроме нас, ревнители нравственности все равно проделывают свои грязные расчеты относительно времени и места и клеймят меня – меня, заметьте, а не вас – как падшую женщину, которая недостойна дышать тем же воздухом, недостойна того, чтобы на нее смотрели или слушали. А вы… вы позволяете все это! Вы играете в их игры. Вы готовы прятать и скрывать меня, меня, чью грудь вы целовали, в чьих объятиях вы стонали от наслаждения. Вы стыдитесь нашей любви. И вы позволяете им управлять собою!

Гнев, который до сего момента мне удавалось сдерживать, внезапно прорвался наружу. Вероятно, в этом повинны и сладкие воспоминания, которыми она предпочла воспользоваться. У меня свело зубы, зачесались руки, и где-то глубоко в душе поднялась волна злобы на ее глупость и непонимание. На ее тонкие руки, которые она безосновательно полагает неуязвимыми, на едва заметную выпуклость ее мягкого живота, который она ни за что не назовет нежным. Она должна знать свои слабости.

Я схватил ее за руку и рывком развернул к себе, так что она вскрикнула от боли. Я с силой сжал ее руки.

– Ну, и чего же вы от меня хотите? – Я встряхнул ее. – Я не могу изменить этот мир, как бы вам ни хотелось, чтобы я сделал это. Я не могу! Я люблю вас, я сделаю для вас все, что захотите, но ведь мы живем не в пустыне. Вы хотите, чтобы монахини заявили, что не считают меня отцом, способным позаботиться о собственной дочери? Вы хотите, чтобы вами пренебрегали, чтобы вас презирали?

– По крайней мере, мы останемся честны!

– Но чего же вы от меня хотите? – воскликнул я. Пальцы мои с силой впились в ее руку, и я не сделал попытки сдержаться, хотя она и пыталась вырваться. – Честно потерять Идою? Честно выставить вас на посмешище всему миру? Видеть, как другие мужчины думают, что могут беззастенчиво разглядывать вас, наблюдать за вами, прикасаться к вам? Говорю вам, вы не можете требовать этого от меня! Вы не можете поехать со мной в Испанию, путешествовать в моем обществе, делить со мной ложе, доставить мне неземную и невыразимую радость… а потом предать цель и смысл нашего путешествия, отказаться от моей любви и заботы. Повторяю вам, я не могу этого сделать. Я не такой. Если вам нужна моя любовь, если вы хотите, чтобы я помог Идое, вы не можете отвергнуть мою заботу о вас обеих.

– Если ваша забота означает, что я должна скрываться ото всех, тогда мне не нужна ваша любовь, – заявила она и высвободилась из моих внезапно ослабевших объятий.

Она стояла, не глядя на меня, растирая руки, а я вдруг ощутил, как откуда-то из глубины моей души поднимается леденящий страх. Я видел у нее на руках красные пятна, оставшиеся от моих пальцев. Совсем скоро они превратятся в синяки, и оставил их я!

Наконец я спросил:

– Чего же вы хотите? Что вы хотите, чтобы я сделал? – Она подняла на меня глаза, на лице ее застыло хмурое и мрачное выражение. – Я не могу перестать любить вас или перестать заботиться о вас. Что до всего остального, то вы можете повелевать мною. Вы можете приказать мне уйти или остаться, как пожелаете.

Она сделала маленький шажок ко мне, по-прежнему растирая руки. Ее пальцы бледными полосками выделялись на фоне синяков, которые мой гнев отпечатал на ее коже. Я вспомнил кровь, пропитавшую шерсть Нелл, и понял, что мой гнев – точнее, жестокость, если уж быть честным с самим собой, – порождена моим собственным страхом. Вместе с воспоминаниями пришел стыд. Я причинил боль своей любимой только потому, что она отказалась принять мою защиту, тогда как я стремился лишь уберечь ее от зла и несправедливости мира.

При этой мысли последние остатки моего гнева растворились без следа, и у меня вдруг закружилась голова от ужаса – я понял, что натворил. Я робко протянул к ней руку, и она не оттолкнула меня.

Похоже, Люси уловила мое смятение, хотя я не произнес ни слова, и во взгляде, который она бросила на меня, сквозила неуверенность. Кроме того, я заметил в ее глазах еще одно выражение, на которое гнев и непонимание не дали мне возможности обратить внимание раньше: она тоже была напугана. Наконец она медленно сказала:

– Ступайте и найдите Идою. Возьмите с собой мой рисунок. Я дождусь вашего возвращения.

Целое мгновение я смотрел ей в глаза.

– Вы останетесь? Пока я не вернусь?

– Да. Даю вам слово.

Я склонился над ее рукой, поцеловал ее пальчики, взял рисунок, вставленный теперь в картонную рамочку, и вышел из комнаты.

Я не стал завтракать. Зайдя к себе, я переоделся, разворошил постель, чтобы она выглядела так, как будто я провел в ней ночь, и, прихрамывая, отправился в путь по оживленным улицам. Мне предстояла изрядная прогулка: я должен был пересечь мост в обратном направлении и вернуться в старый город. А тут еще от страха, что я потерял Люси навсегда, ноги налились свинцом, каждый шаг давался мне с величайшим трудом, и перед глазами у меня все расплывалось. Поначалу толпа на улицах казалась мне лишь помехой для быстрейшего продвижения вперед, но по мере того как физические усилия понемногу успокаивали кипящий во мне фонтан смешанных чувств, я вновь начал различать отдельные предметы и лица. Я видел малиновые, ярко-красные и желтые овощи, сложенные на ручной тележке, черные сутаны двух священников, сплетничавших у бледно-золотистой стены кафедрального собора, белые искорки голубей, порхавших в утреннем свете вокруг колокольни. Меня больно кольнуло запоздалое раскаяние, ведь я научился замечать подобные вещи глазами Люси, и мысль эта погребальным звоном отозвалась в моей голове. Я научился подмечать рябь красной ленты, нашитой на юбку цыганки, красно-черные кирпичные и деревянные домики с деревянными аркадами входов, мулов со склоненными головами, тени в запавших щеках бродяги-нищего. Люси научила меня замечать эти вещи, и даже если сегодня я виделся с ней в последний раз, то все равно благодаря ей я навсегда стал другим.


Приютный дом Санта-Агуеда оказался большим старинным зданием, сложенным из серого камня, с высокими стенами, из-за которых не доносился шум детских голосов. Было трудно представить, что за ними жил и дышал ребенок Каталины. Я вручил привратнице свою визитную карточку и поинтересовался, могу ли поговорить с монахиней, которой было адресовано письмо Каталины, матерью Августиной. Не тратя времени даром, меня провели по выложенному красной плиткой коридору в небольшой кабинет, где за большим письменным столом восседала высокая, одетая в черное монахиня. На столе перед ней лежала раскрытая и тоже очень внушительная книга, похожая на гроссбух. На стене за ее спиной висело средних размеров распятие, а в углу стояла небольшая скамеечка для молитвы.

Я поклонился, представился и вручил монахине письмо Каталины. Мой испанский значительно улучшился вследствие того, что в последнее время мне пришлось изрядно попрактиковаться, так что я довольно бойко сумел описать, как тяготы войны и долг офицера Британской империи разлучили меня с дочерью еще до того, как я узнал о ее существовании. Тем не менее я посчитал делом чести убедиться в ее благополучии, хотя теперь, когда я оказался здесь – я снова поклонился матери Августине, – у меня нет сомнений, что с ней все в порядке. И разумеется, я хотел бы обсудить вопрос о том, как и чем могу оказать помощь приютному дому.

– Я готова поговорить с вами об этом. И разумеется, мы надеемся, вы сочтете, что вашей дочери обеспечен надлежащий уход, – ответила настоятельница. – Если хотите, я распоряжусь, чтобы ее привели сюда, и вы увидите ее своими глазами.

Я никак не предполагал, что столь обыденное и обычное предложение выбьет меня из колеи.

– Да. Я полагаю, что должен увидеться с ней, если это возможно.

– Разумеется, – сказала она и потянулась к маленькому колокольчику, стоящему на письменном столе.

Пока мы ждали, когда кто-нибудь придет на зов, я вполуха слушал ее пространный рассказ о системе организации пожертвований и патронажа, благодаря которой и стало возможным существование приютного дома. При этом я не без некоторого внутреннего трепета ожидал, что вот через несколько минут ребенок Каталины – и мой ребенок тоже – предстанет передо мной, переступив порог и войдя в эту комнату. В то же время какая-то часть моей души и сердца разрывалась от тоски и страха, предчувствуя, что я навсегда потерял Люси.

Мать Августина разглагольствовала о критериях отбора и приема, о том, какое образование получают девочки в соответствии с христианской – под которой она имела в виду, конечно же, католическую – религией и каким навыкам ведения домашнего хозяйства их обучают.

– У нас здесь сейчас примерно две сотни девочек, но мы могли бы принять еще половину, если бы только это было возможно, – говорила она, глядя в лежащий на столе гроссбух. – Давайте посмотрим. Идоя Маура родилась двадцать третьего июня.

Я так удивился, что открыто заявил:

– По моим сведениям, она родилась шестнадцатого июня.

– Это день, в который состоялись роды, да. Мы записываем эту дату тоже, если она нам известна. Но здесь, в Санта-Агуеде, мы отсчитываем начало жизни своих воспитанниц с того момента, как они попали к нам. Многие из них – подкидыши, а что касается остальных… В общем, мы полагаем, что каждый ребенок – это нечто вроде чистого листа, и уповаем на то, что Господь в неизреченной милости своей начертает на нем веру и послушание. Они покидают нас в возрасте двенадцати лет, и можете быть уверены, что девочки попадают в хорошие, респектабельные семейства или же становятся послушницами в других домах нашего ордена. Ваша дочь научится всему, что ей следует знать для подобной жизни. У некоторых из них, разумеется, есть некоторое приданое, так что они остаются с нами до тех пор, пока не выйдут замуж или пока не решат посвятить себя служению Богу.

С таким же успехом она могла бы объяснять мне оборот поголовья скота на крупной и хорошо управляемой животноводческой ферме, но тем не менее речь шла, помимо всего прочего, о судьбе моей дочери. В ушах у меня внезапно зазвучал голос миссис Барклай, так похожий на голос Люси и в то же время столь разительно от него отличающийся: «Я хочу, чтобы он был в безопасности, но при этом свободно изучал окружающий мир. Вот чего я хочу для него в первую очередь».

На мгновение я лишился дара речи, настолько ошеломляющим стало для меня открытие, что я мог собственными руками уничтожить право назвать Люси своей, но необходимость соответствовать сугубо деловой обстановке и тону матери Августины несколько отрезвила меня.

– В самом деле, – сказал я. – Я хотел бы обсудить с вами возможность оказания помощи именно таким образом. Приданое, конечно… А пока…

Она поднялась из-за стола.

– А пока вам, быть может, захочется осмотреть наш приютный дом? Тогда, надеюсь, вы сможете получить более ясное представление о том, для каких целей используются пожертвования. – Дверь открылась, и на пороге появилась молоденькая послушница. – О, вы нам не понадобитесь, сестра, – сказала мать Августина. – Благодарю вас. – Она обернулась ко мне. – Я не задержу вас. Уверена, у вас и так много дел.

Я испытал некоторое облегчение при мысли, что Идоя не войдет сейчас в комнату. Но при этом понял и то, что будет неправильно, если мать Августина попытается отговорить меня уйти, не повидавшись с ней. Если она, взявшая на себя роль матери по отношению к моей дочери, не понимала, насколько важно, чтобы Идоя узнала о существовании родных матери и отца, о том, что они заботятся о ней, то я сам должен возложить на себя эту обязанность.

– Я все-таки хотел бы увидеться с дочерью.

– Разумеется. – Она бросила взгляд на большие часы, висевшие на стене напротив письменного стола. – Наши воспитанницы сейчас обедают. Прошу вас следовать за мной, майор Фэрхерст.

Меня не особенно интересовали обитатели приютного дома, если не считать Идои, и та часть моего мозга, которая не была занята размышлениями о ней, все еще пребывала в страхе и оцепенении из-за Люси. Но у меня не было желания показаться нелюбезным, и даже если такая экскурсия негативно скажется на моих чувствах, я, по крайней мере, получу некоторое представление об условиях, в которых воспитывается моя дочь. Мы проходили мимо детских комнат, спален и классных комнат для шитья. Все в них сверкало, нигде не было ни пылинки, а кровати, столы и стулья были расставлены строго по линейке, так что и самому строгому армейскому сержанту не к чему было бы придраться. Даже цветы и свечи, стоявшие перед бесчисленными образами святых, казалось, прошли самый строгий отбор, прежде чем были допущены к выполнению обетов своих дарителей. Здесь был установлен строгий распорядок и, как я понял из таблицы, прикрепленной к стене, каждая минута была расписана. В той части часовни, которая была доступна моему взору, царила простая и спартанская обстановка, но пламя свечей отражалось в позолоте, украшавшей придел.

– Ваша дочь, естественно, воспитывается как истинная дочь церкви, и в следующем году ей предстоит первое причастие. Насколько я понимаю, вы не исповедуете нашу веру, – обронила мать Августина, преклонив колена перед невидимым алтарем и осенив себя крестным знамением.

– Нет.

– Господь милосерден, и на него мы уповаем.

У меня слегка кружилась голова в насыщенном запахом благовоний и ладана воздухе, но я не чувствовал особой благодарности к этому католическому Господу, по крайней мере, такому, каким его описывала Каталина. «Хотя мне и следовало бы питать это чувство хотя бы ради нее», – подумал я. Я должен был быть благодарен ему за все, что утешало ее в горе, вообразить которое я был не в силах.

В таком душевном расстройстве я последовал за матерью Августиной в трапезную. Здесь за казавшимися бесконечными рядами столов и лавок в молчании и тишине вкушали пищу сто восемьдесят одетых в серое девочек, в то время как монахиня, стоявшая на кафедре, что-то читала им из небольшой ветхой книги. Перед каждой стояла миска с тушеным мясом и рисом, чашка разбавленного водой вина и ложка. По левую сторону лежал кусочек серого хлеба. Закончив есть, девочки опускали ложку в пустую миску и складывали руки на коленях, прикрытых фартуком, подобно солдатам, стоящим по команде «вольно». «Кто же из них, – подумал я, глядя на вереницу темноволосых головок с белыми накидками, – ребенок Каталины?»


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 | Следующая
  • 3.8 Оценок: 5

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации