Текст книги "Математика любви"

Я дошел почти до конца набережной, где возвышался бастион, взиравший дулами своих орудий на фарватер, который охраняли островки и бухточки. На самом краю парапета сидела и болтала ногами над прибоем, как мальчишка, отправившийся ловить рыбу, с альбомом и карандашом в руке не кто иной, как мисс Дурвард.

Подобное неожиданное появление только усилило восторг, который я испытал, увидев ее. Она же, напротив, судя по тому, как спокойно повернулась ко мне и улыбнулась, ничуть не была удивлена. Она спрыгнула на землю и подошла ко мне.

– Какой счастливый случай привел вас сюда? – воскликнул я, пожимая ее руку.

Казалось, она колеблется.

– Собственно, это был не совсем случай, – наконец ответила она. – Я не собиралась встречаться с вами, пока… пока мы не окажемся на борту. Я ведь тоже купила билет до Сан-Себастьяна.

– Что?

– Я направляюсь в Сан-Себастьян.

От радости и волнения я не мог найти нужных слов и в изрядном смятении смог лишь пробормотать:

– Но зачем?

– Я подумала, что смогу помочь.

– Но как же ваша сестра? А матушка?

– Они думают, что я уехала погостить к старой подруге, которая живет неподалеку от Уилтона. Я рассталась с Хетти и Джорджем в Вулверхэмптоне. Я сказала им, что напишу, когда определюсь со своими планами. Не то чтобы я очень беспокоилась о правилах приличия, но их это волнует. Я стараюсь не расстраивать их лишний раз, особенно когда этого можно избежать, пусть даже придется сказать неправду.

– Но… это не вопрос соблюдения приличий. Это… это просто невозможно!

Она не ответила, а просто взяла меня под руку, так что я вынужден был сопровождать ее на прогулке по набережной. Немного погодя она сказала:

– Вы не можете помешать мне подняться на борт.

– Полагаю, что вы правы. Разве что применю грубую силу. Если бы обстоятельства сложились по-иному – если бы с вами были миссис Барклай или миссис Дурвард, – ваше общество доставило бы мне несказанное удовольствие. И если бы целью моего путешествия было нечто иное, а не… Но вы одна, а я даже не вполне представляю, в каком неловком, постыдном или отчаянном положении могу оказаться.

– В вашей любви к Каталине не было ничего неловкого или постыдного, и то, что она принесла свои плоды, не может считаться ничем иным, кроме как совершенно естественным и нормальным положением.

Я вынужден был умолкнуть. Не только потому, что в ее словах заключалась непреложная истина, но и из-за того, что сказаны они были дружеским тоном.

– Майор, я думаю, что смогу помочь вам. Ваше… ваше уважение к прошлому и к своим обязательствам перед ним достойно восхищения. В качестве друга я помогу вам сделать то, что вы полагаете правильным. Вы сами сказали, что вам понадобится посредник. Так почему же не я? Вы даже можете, впервые в моей жизни, заставить меня порадоваться тому, что я не мужчина.

– Но…

– То, что подумают другие, касается только меня, – с улыбкой заявила она. – Я сомневаюсь, что кому-нибудь вообще будет до этого дело. В конце концов, кто будет знать об этом в Англии?

– Вы можете считать меня эгоистом, конечно…

– Стивен, никогда не смейте так говорить! – внезапно возмутилась она и крепко сжала мою руку, что получилось несколько неловко с учетом того, что она держала альбом.

– Но ведь в данном случае это определение вполне мне подходит, – возразил я, – поскольку у меня нет никакого желания фигурировать в качестве виновника вашего бесчестья. Мисс Дурвард, пожалуйста, не просите меня об этом, поскольку то, что нам обоим известно об обстоятельствах нашего совместного путешествия, не окажет ровным счетом никакого влияния на то, что подумают другие.

Она вздохнула, отпустила мою руку и очень серьезно взглянула мне в лицо. Спустя несколько мгновений она сказала:

– Но ведь до прибытия в Сан-Тельмо вам вовсе необязательно показывать, что вы со мной знакомы. И там тоже, кстати говоря, если вы решите, что моя помощь вам не требуется. Я вполне могу заказать обратный билет сама. – Она рассмеялась. – Если случится так, что мы столкнемся во время прогулки по палубе, вы можете приподнять шляпу и одарить меня самым выразительным взглядом, который только позволит ваше хорошее воспитание. А я в ответ едва-едва наклоню голову, чтобы пресечь ваши поползновения на близкое знакомство!

Я не мог не улыбнуться, представив себе подобную картину.

– Боюсь, в это время года погода не располагает к прогулкам по палубе. Хотя плавание по Бискайскому заливу трудно назвать приятным в любое время года. – Но тут я опомнился. – Вы должны понять, что я не могу позволить вам поехать со мной. Ради нас обоих. Приношу свои извинения, если вы сочтете мое поведение невежливым, но я так решил.

– Вежливость здесь ни при чем, – произнесла она с видом величайшего терпения. – Вы не можете помешать мне взойти на борт «Уникорна» и не сделаете этого. Если вы не хотите игнорировать меня, почему бы нам не сделать вид, что мы брат и сестра? Сводные брат и сестра, если хотите, поскольку фамилии у нас разные.

– Если вы настаиваете, – сдался я, поскольку не мог отрицать очевидного. Не мог я обманывать себя и в том, что ее присутствие будет весьма желательно в моих сношениях с монастырем и что ее общество сделает путешествие в Испанию и обратно намного менее скучным. – Но я непременно…

– Если наш уговор о том, что мы с вами будем изображать сводных брата и сестру, поможет вам избежать угрызений совести в отношении моей репутации, то более не о чем беспокоиться. – Она остановилась. Я обернулся к ней, но вновь она заговорила лишь спустя несколько мгновений, – Тем не менее вы должны мне честно сказать – сейчас и совершенно определенно, – если, предполагая, с чем вам придется столкнуться, не хотите брать меня с собой. Скажите, что мое присутствие станет для вас обузой и помехой, а вовсе не подспорьем, скажите об этом так невежливо, как только сочтете нужным, и со следующим же почтовым дилижансом я отправлюсь в Манчестер.

Я взглянул на нее. Глаза наши были почти на одном уровне, и ее сверкали синевой на худощавом лице, а губы были красными, как кораллы, и плотно сжаты.

Она отвернулась. Внимание ее привлек клипер, выходивший по фарватеру в открытое море. На ветру трепетали флаги и вымпелы, матросы карабкались по вантам на мачты, а на палубе виднелись бочки и ящики, увязанные с тщательностью, которая свидетельствовала о том, что кораблю предстоит долгий вояж: наверное, вокруг мыса Горн или на Ямайку через Азорские острова. Я вспомнил, с каким рвением она исследовала вместе со мной Брюссель, в какое нетерпение повергали ее ограничения, наложенные нездоровьем сестры, и решил, что отчасти ее решение поехать со мной в Испанию может объясняться простым желанием посмотреть мир. И это присущее ей стремление и страстное желание заглянуть за горизонт тронуло мое сердце.

У меня возникло странное ощущение, что вдвоем мы переступаем некий порог. Я взял ее за руку и сказал:

– Очень хорошо, мисс Дурвард. Без всякой излишней вежливости и куртуазности заявляю, что мне очень хочется, чтобы вы отправились со мной в Испанию.

– Благодарю вас, Стивен, – ответила она.

Мы развернулись, и она снова взяла меня под руку. Ее прикосновение показалось мне таким привычным, что лишь через несколько мгновений я осознал, что даже этот простой жест изменился и обрел большую значимость вследствие решения, которое мы только что приняли вместе.

Рука об руку мы некоторое время шли в молчании. По мере того как мы приближались к гостинице, толпа становилась все гуще, и меня охватило предчувствие, что мы совершили страшную глупость, вступив на выбранный путь. Что мы наделали? Мы сделали все от нас зависящее, чтобы о нас говорили как о леди, опозорившей свое имя, и как о мужчине, который стал виновником ее падения. Незнакомые люди, через толпу которых мы пробирались, знай они о наших намерениях, имели бы полное право выразить неодобрение по поводу столь явного пренебрежения правилами приличия, выразить нам свое сожаление, продемонстрировать отвращение или, хуже того, похоть, которая стала бы настолько же оскорбительной для моей компаньонки, насколько неприемлемой для меня. Я не мог даже утешиться мыслью о тех, кто с улыбкой отнесся бы к тому, что они сочли бы страстным – пусть и необычным – приключением, поскольку и они тоже бы ошибались. Мы отнюдь не были теми, кем они готовы были считать нас, и мы даже не думали об этом. Действительно, некогда я всерьез рассматривал возможность заключить брачный контракт с сестрой миссис Барклай, но при этом отчетливо и с болью сознавал, что не смогу предложить мисс Дурвард свое сердце, чего она, безусловно, заслуживала, поскольку оно уже занято. Во всяком случае, мисс Дурвард заявила, что не претендует на сердце какого бы то ни было мужчины. Тем не менее я знал, что ничто не сможет поколебать уверенности окружающих в том, что раз мы вскоре поднимемся на борт одного корабля, будем сидеть за одним столом, желать друг другу спокойной ночи и доброго утра, путешествовать в одном экипаже и ночевать в одной гостинице, то, значит, мы любовники.

Но не мог я отрицать и того, что мне приятно и желательно ее общество. Вероятно, даже более, чем всегда. Раздумывая о том, что ждало меня впереди, ожидая воскрешения старых печалей и столкновения с новыми трудностями, я понимал, что мне очень пригодится ее здравый смысл, смекалка и наблюдательность, ее беспристрастный взгляд на мир, ее готовность прийти на помощь, равно как и ее непричастность, которая позволит ей отступить в сторону, как только я решу, что ее помощь мне более не нужна. И я не мог заполучить всего этого, как мне отчаянно хотелось, без некоторого риска, строго говоря, полной уверенности в том, что навлеку позор и бесчестье на нее и диффамацию на себя.

– Знаете, – внезапно обратилась ко мне мисс Дурвард, вздернув подбородок и крепче сжав мою руку, – если мы собираемся изображать брата и сестру, вы должны звать меня Люси.

Мы падаем без сил и тут же засыпаем на месте. Мы – это жалкая горстка людей, оставшаяся от пятитысячного полка. Наши рты пересохли от крика и порохового дыма. Невозможно сделать шаг, чтобы не наступить на мертвых. Некоторые выглядят так, словно они просто спят. Другие лежат с вывалившимися кишками в лужах крови собственных лошадей. Здесь очень много наших. Полег весь 27-й полк. Целый полк мертвецов. Изуродованные тела громоздятся друг на друге, как тряпичные куклы на залитом кровью полу детской комнаты.

Я поскальзываюсь, наступив на оторванную руку. Спотыкаюсь о размозженную морду мула. Мы должны подсчитать своих мертвых, но намного проще будет подсчитать живых!

Я приказываю разрубить на дрова вражеский деревянный фургон для подвоза боеприпасов, но, должно быть, сабля ударяет по гвоздю. Происходит взрыв, по силе намного превосходящий выстрел из пушки. Двоих солдат подбрасывает в воздух. Они взлетают на высоту дома, потом падают вниз, снова взлетают вверх и опять падают вниз, как марионетки, прежде чем окончательно застыть на земле. Мы бежим к ним. Они еще живы, но почернели от гари, и с них сорвало обмундирование. Кожа покрылась волдырями от ожогов, глаза покраснели и вылезли из орбит, и они не могут говорить, встать, идти. Четверо моих солдат уносят их. Им осталось жить совсем немного, а ведь приказ отдал я. Я поворачиваюсь к ним спиной. Мы должны подсчитать, опознать и похоронить друзей. Здесь, у остатков забора, который был нашим единственным укрытием, на позициях остались мертвые артиллеристы. Я осторожно пробираюсь среди мертвых лошадей, разбитых лафетов, постромок, зарядных ящиков, ядер. Я снова поскальзываюсь. В ушах у меня звучит грохот взрыва, и я думаю: «Как странно! Фургон взорвался во второй раз».

Хирург трудился весь день и всю предыдущую ночь. Он ампутирует мне ногу. Он должен сделать это. Мне повезло, что он может провести ампутацию сейчас, до того как начнется гангрена. «Не беспокойтесь, сэр, он работает быстро и умело», – говорит мне санитар и протягивает руку за пилой, которая лежит на пыльном подоконнике. Я чувствую, как она вгрызается в мою плоть. Кровь везде, даже у меня на лице. А потом я слышу ее. Лезвие пилы дрожит в агонии, оно двигается так быстро, что я чувствую запах горелой кости. Или ампутация, или смерть.

Я не умру.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В таких случаях главную роль играет не сходство, а ассоциации, а также ощущение близости… сам факт того, что даже тень человека запечатлена там навеки!

Элизабет Барретт Браунинг

I

Мне понадобился продолжительный ужин в гостинице «Король Георг», чтобы привыкнуть обращаться к мисс Дурвард по имени, и к тому времени, когда мы поднялись на борт, оно скатывалось с моего языка без особых колебаний и затруднений. Когда мы направились к пристани, Люси хранила непривычное молчание. Так что именно мне пришлось вступить в разговор с вахтенным матросом у трапа, в ходе которого, среди прочих обстоятельств, выяснилось, что «Уникорн» – трехмачтовый бриг, груженный ланкаширским хлопком и фарфором, который он должен доставить в Мадрид, а на обратном пути забрать груз табака, какао и кукурузы. «Пассажиры, – пустился в объяснения вахтенный, провожая нас вниз, – со всеми удобствами размещаются, главным образом, в кормовой части судна, позади мачты на главной палубе». Он с поклоном указал Люси ее каюту и проводил меня в мою. Выражение «со всеми удобствами» в данном случае не совсем подходило, но помещение было чистым и обставлено мебелью, которая могла понадобиться в течение нескольких дней морского путешествия. А когда я встретился с Люси в кают-компании, она сообщила, что и ее каюта ничем не отличается от моей.

За иллюминаторами сгущались сумерки. Дрожь палубы пришвартованного у пристани корабля сменилась легкой качкой, как у лошади, беспокойно перебирающей ногами в стойле, и наконец отлив уступил место приливу. Звуки приказов и ругань, доносившиеся до нас, пока мы стояли бок о бок у борта, казались мне знакомыми, как любимая, хотя и забытая песня, пусть даже относились они к фоку и брамселям. В проклятьях не слышалось особой злобы, и Люси, явно чувствуя себя не в своей тарелке, делала вид, что все в порядке, и морщилась только тогда, когда подмечала осторожные взгляды, которые я бросал на нее.

Мы отчалили в начале девятого, и «Уникорн» двинулся по фарватеру к выходу в открытое море. Когда мы вышли из-под защиты бухты, корабль задрожал под ударами волн и Люси зябко повела плечами.

– Вам не холодно? Ветер с моря довольно свеж. Может быть, вы предпочтете сойти вниз? Салон выглядит вполне комфортабельно.

– Нет, благодарю вас, я не замерзла.

После этого мы почти не разговаривали, просто стояли рядом, опершись о фальшборт, слушая, как лотовый выкрикивает промеры глубины, и наблюдая, как по обе стороны Ла-Манша медленно уплывала назад и терялась в туманной дымке земля. Вскоре ничего уже нельзя было различить, только вдали виднелись тусклые огоньки коттеджей да впереди мерцали плавучие сигналы бакенов, обозначающие наш путь вокруг острова Уайт в открытое море. И только тогда, когда, пронзая сплошную пелену мрака, вдали засияли огни маяка и мы уже с трудом различали громаду парусов у себя над головой, подсвеченную огнями фонариков, раскачивающихся на салингах, Люси решила сойти вниз.

– Увидимся утром, Стивен.

– Доброй ночи, – ответил я. – Желаю приятных сновидений!

– Благодарю вас! – откликнулась она. Но когда я двинулся в сторону трапа, соединяющего палубы, который был очень крутым даже по морским меркам, чтобы предложить ей руку, она отказалась: – Спасибо, я справлюсь сама.

Вскоре и я спустился вниз, хотя и опасался, что неизбежный дискомфорт путешествия по воде и мои треволнения относительно того, что ждало нас впереди, не говоря уже о необходимости обеспечить безопасность и удобства для Люси, гарантируют мне бессонную ночь. Но, по крайней мере, столь ограниченное пространство каюты можно было счесть несомненным преимуществом для одноногого калеки, поскольку все, что могло мне понадобиться, находилось буквально на расстоянии вытянутой руки. Мне можно было больше не беспокоиться о том, чтобы иметь костыль под рукой, просто для того, чтобы иметь возможность передвигаться, но оказалось, что привычка защищать себя от тягот безногой жизни укоренилась во мне слишком прочно. Я забрался на койку, размышляя о том, что сейчас поделывает Люси и как она себя чувствует, поскольку она обмолвилась, что нынешний вояж станет самым долгим морским путешествием в ее жизни. Корабль уже раскачивали бурные воды Атлантики, ветер гнал нам навстречу по Ла-Маншу высокую волну, но я знал, что перспектива шторма или вид чужих стран не испугает Люси, равно как и столь стесненные стол и ночлег не вызовут у нее раздражения. После того как эта мысль пришла мне в голову, я провалился в сон без сновидений.

Капитан заявил, что рассчитывает прибыть в Сан-Себастьян по расписанию. Мы пробудем в море не более четырех дней, если все пойдет хорошо, продолжал он, и я был очень рад услышать подобные известия – не только из-за желания побыстрее достичь места назначения, но и из страха, что наш обман будет раскрыт. Некоторые опасения внушала мне и неизбежность более близкого знакомства с остальными пассажирами. Впрочем, их было всего трое: священник с племянником, направлявшийся из Уэст-Ридинга в Барселону, чтобы возглавить местный приход англиканской церкви, и мужчина средних лет, чей цвет лица свидетельствовал о том, что он всю жизнь провел в Индии. Таким образом, Люси была единственной женщиной, сидевшей в салоне за столом во время обеда и ужина. К моему облегчению, попутчики вполне уверовали в нашу сказку о том, что она является моей сводной сестрой. Но я никак не мог расслабиться, даже когда разговор за столом касался самых общих тем, поскольку существовало слишком много подводных камней и нюансов, способных выдать нас с головой.

Обыкновенно жизнь на борту состоит из скуки, морской болезни и необходимости держаться на ногах. В данном случае океан встретил нас штормовой погодой, которую, впрочем, по меркам Бискайского залива можно было счесть весьма умеренной, но это не помешало бедному племяннику священника страдать от морской болезни за всех нас. Что касается остальных пассажиров, то мы стремились победить скуку, рассказывая, с одной стороны, забавные истории о нелегальной торговле опиумом в Китае, с другой – рассуждая о достойном сожаления падении морали в Англии после внедрения прядильной машины периодического действия. По просьбе Люси я научил ее нескольким испанским словам, но по большей части она старалась улизнуть из салона при первой же возможности, поскольку, в отличие от остальных, несмотря на свои юбки, ей было легче всего удержаться на ногах. Как правило, ее можно было увидеть в каком-нибудь слабо освещенном, укромном уголке судна, где она сидела, надвинув капюшон морской робы.

Услышав звук моих шагов, она подняла голову, и выражение ее лица живо напомнило мне Нелл, когда случалось застать ее лежащей на ее любимом, но запретном кресле.

– А, это вы! – Она улыбнулась и откинула капюшон. – Должна признаться, что ожидала услышать очередную историю о достойных порицания злобных и греховных выходках диссентеров, разжигающих общественное недовольство.

– В таком случае, даю вам слово, не стану даже заикаться об этом! – заявил я, опускаясь рядом с ней на крышку люка, накрытую парусиновым чехлом. – О чем вы думали за завтраком, когда я поймал ваш взгляд? Мне показалось, вы с трудом удержались, чтобы не рассмеяться.

– Так оно и было, вы правы. Если бы вы не отвернулись, чтобы налить себе еще кофе, боюсь, я бы не сдержалась. Это не очень вежливо с моей стороны, но я вдруг заметила, что если бы решила нарисовать своих спутников, то понадобилась бы вся цветовая палитра моих красок. По крайней мере, вам бы подошел синий цвет, поскольку вы посинели от холода. Мистеру Брэдшоу сгодился бы красный, потому что в доме приходского священника наверняка имеется недурной винный погреб, а его бедняге племяннику более всего соответствовал бы зеленый. Тогда как для мистера Кэмпбелла я бы использовала только желтую краску!

Я рассмеялся и никак не мог остановиться. Глядя на меня, расхохоталась и она, так что прошло несколько минут, прежде чем мы успокоились. Когда Люси снова взялась за карандаш, я вытащил из кармана томик Гая Маннеринга.

– Я не помешаю вам, если останусь здесь, рядом?

– Вовсе нет, – ответила она, устраиваясь поудобнее и опираясь спиной о бочонок. – А когда вы читаете, прочие пассажиры стараются держаться подальше. Почему-то они искренне полагают, что могут запросто приставать ко мне с разговорами, когда я рисую, тогда как никто из них ни за что не позволит себе побеспокоить мужчину с книгой или газетой в руках. Как вы считаете, что тому причиной: мой пол или мое занятие?

Я задумался. В чем заключалась разница – в отличиях между мужчиной и женщиной или между чтением и рисованием?

– Думаю, и то, и другое, – наконец ответил я, открывая книгу, и мы еще долго сидели, погруженные каждый в свое занятие.

На следующее утро я стоял на полуюте, разговаривая с капитаном, когда на главной палубе появилась Люси и принялась оглядываться по сторонам.

– Доброе утро, мэм, – окликнул ее капитан. – Не хотите ли присоединиться к нам? Я всегда рад приветствовать здесь военных, равно как и леди, в отличие от некоторых пассажиров.

Люси подобрала юбки и быстро поднялась по трапу – я даже не успел прийти ей на помощь. Когда она подошла к нам, капитан продолжил:

– Я как раз говорил вашему брату, что сегодня вечером мы должны прийти в порт. При условии, разумеется, что нас не отнесет с курса, потому как надвигается ураган.

– Разве? – воскликнула она. – С чего вы взяли? На мой взгляд, погода просто прекрасная.

Она была права. Волнение на море было небольшим, а облака, которые гонялись друг за дружкой по просторам голубого неба, выглядели белыми и невинными.

– Н-да, трудно ожидать, чтобы женщина смогла заметить такие вещи, – глубокомысленно изрек капитан.

– Может быть, вы позволите сестре воспользоваться вашей подзорной трубой? – спросил я.

– Конечно, – ответил тот и с готовностью протянул Люси трубу. – Если вы взглянете вон туда… О, совершенно точно, мэм. Юго-юго-запад. Как раз оттуда и можно ожидать неприятностей в это время года.

Она поднесла подзорную трубу к глазам.

– Я смотрел в нее несколько минут назад и заметил серо-стальные тени над горизонтом. Это собираются штормовые облака. Вода под ними потемнела и покрылась пеной, а воздух полосуют струи серого дождя.

Люси смотрела в подзорную трубу так долго, что я поневоле задался вопросом, о чем она сейчас думает. Потом она отняла подзорную трубу от глаз и протянула капитану:

– Благодарю вас, шкипер.

– Прошу простить меня, мэм, сэр… – сказал тот и отошел к борту, чтобы переговорить с лотовым.

– Вы сочтете глупостью с моей стороны, если я признаюсь, что мне страшно? – спросила Люси, когда мы спустились по трапу на главную палубу, по которой уже бегали матросы и поднимались на снасти такелажа.

– Пожалуй, нас ожидает несколько неприятных минут, – осторожно заметил я. – Но, похоже, капитан знает свое дело.

Она кивнула и, хотя волнение на море усиливалось буквально на глазах, осталась на палубе, устроившись в углу, смотрела и рисовала. За какой-то час шквал из крохотного облачка на горизонте, которое можно было закрыть подушечкой большого пальца, вырос до грозной тучи, которую я уже не смог бы прикрыть и двумя ладонями. Вдалеке рокотал гром и посверкивали ломаные изгибы молний. Корабль раскачивался с боку на бок и нырял носом в волну, так что я был вынужден вцепиться в фальшборт. Порывистый ветер начал швырять брызги дождя и пенные барашки волн нам в лицо. В это мгновение рядом оказался матрос и прокричал:

– Шкипер выражает вам свое восхищение, мисс, сэр, однако просит немедленно спуститься вниз. Пожалуй, дело обстоит хуже, чем мы ожидали.

Небо прямо у нас над головами расколол удар грома. Мы невольно посмотрели вверх. Над нами, на верхушке и реях грот-мачты, танцевало бледно-сиреневое свечение, особенно заметное на фоне черных клубящихся туч.

– Огни святого Эльма! – воскликнула Люси. – Я так давно мечтала увидеть их…

Голос ее оборвался, когда корабль ухнул в глубокую впадину между валами. Я выпустил из рук фальшборт, потерял опору и покатился по палубе.

– Стивен!

Люси присела, вцепившись в кофель-планку, и схватила меня за руку. Моя мокрая ладонь уже почти выскользнула у нее из пальцев, когда корабль резко накренился на другой борт, но она удержала меня, изо всех сил сжав мою руку. Корабль выровнялся, я вновь обрел опору под ногами, затем с трудом встал и выпрямился.

Дюйм за дюймом мы пробирались вдоль борта к трапу, а когда наконец добрались до салона, я все еще пребывал в некотором шоке и с готовностью опустился на одну из обитых войлоком скамеек, которые тянулись по бокам. Люси потянула завязки своего плаща и сбросила его на пол. В небольшие иллюминаторы пробивался тусклый серый свет, и хотя над столом висел зажженный фонарь, он так раскачивался из стороны в сторону, что я никак не мог рассмотреть выражение ее лица.

Остальных пассажиров не было видно, хотя, проходя мимо каюты племянника преподобного мистера Брэдшоу, мы расслышали слабые стоны, доносившиеся из-за двери. Мы не могли даже заказать чай, в котором так нуждались, поскольку в ответ на просьбу Люси нам было сказано, что капитан приказал погасить все топки и что нам подадут только эль или бренди, если мы пожелаем. Ни того, ни другого нам не хотелось, поэтому мы уселись на скамейки и заговорили о посторонних вещах, прерываемые стонами корпуса корабля, раскатами грома и воем ветра, который заглушал все остальные звуки.

Люси отвечала все более и более невпопад, пока не умолкла совсем. Я подумал, что качка начала наконец сказываться на ней, потому как даже мне приходилось утихомиривать разбушевавшийся желудок, когда вдруг особенно сильный толчок швырнул корабль носом в огромную стену темно-зеленой воды, которая с шумом ударила в иллюминатор над плечом Люси.

Она вскрикнула и прижала ладонь ко рту. Когда корабль выровнялся, она прошептала:

– Простите меня.

– Вот это удар! – пробормотал я.

Она кивнула, но тут судно внезапно и страшно провалилось вниз, море изо всех сил ударило нас снова, теперь уже со дна, и лицо ее исказилось от ужаса. Я видел, как она вцепилась зубами в руку, чтобы не закричать, а другой ухватилась за спинку сиденья. Глаза у нее были полузакрыты.

– Вам лучше перейти сюда, – предложил я, привстал и протянул руку, чтобы помочь ей перебраться в дальний угол салона.

Она кивнула и начала потихоньку передвигаться по скамье в противоположный угол, когда корабль снова ухнул вниз. Я поневоле опустился на место. В это мгновение очередная стена воды обрушилась на судно, и со сдавленным криком Люси упала в мои объятия.

На несколько минут понадобились вся моя сила и самообладание, чтобы удержать нас обоих, поскольку Люси не за что было ухватиться и ее швыряло по каюте, как тряпичную куклу. Я прижал ее к себе, чувствуя, как вздрагивает от беззвучных всхлипов ее хрупкое тело. Она спрятала лицо у меня на груди, обнимая меня так же крепко, как и я ее.

Прошло какое-то время, прежде чем я осознал, что корабль уже не так сильно подпрыгивает на волнах, не проваливается во впадины между ними, хотя по-прежнему только моя рука, вцепившаяся в спинку сиденья, удерживала нас от падения на пол. Люси подняла голову, ее волосы скользнули у меня по подбородку, и я ощутил прилив холодного воздуха к тому месту, где она прижималась щекой к моему сюртуку.

– Прошу про-о-о-ще-е-ния. Это единственное, что может напугать меня до полусмерти.

Очередная волна, хотя и меньше предыдущих, ударила в борт судна, и она вздрогнула. Я снова прижал ее к себе. Как только представилась такая возможность, она заговорила, словно надеялась, что звук собственного голоса поможет ей справиться с собой.

– Я знаю, что нам ничего не грозит, я знаю, что здесь мы в большей безопасности, чем на палубе, что корабли каждый день сталкиваются с подобными шквалами, благополучно выходя из этих стычек. Я ненавижу себя за свою глупость и слабость!

– Если вы испуганы, значит, испуганы, – сказал я. – В этом нет ничего постыдного. У каждого из нас есть свои личные страхи.

Люси подняла голову и взглянула на меня. Потом она тихонько вздохнула, отвела глаза, смертельная бледность на щеках понемногу сменилась жарким румянцем, и мы неловко высвободились из объятий друг друга. Когда появился стюард с сообщением, что на камбузе вновь развели огонь и он готов подать нам чай, если мы все еще хотим его выпить, мы сидели за длинным столом, с некоторой горячностью обсуждая диспозицию французского флота в битве под Копенгагеном.

Погода улучшалась с той же быстротой, с какой испортилась некоторое время назад, и после того как тем, кто способен был передвигаться, подали ужин, мы с радостью покинули душный салон и поднялись на палубу. Нам сообщили, что шторм заставил корабль лишь слегка отклониться от курса, и сильный соленый ветер, посвистывавший в такелаже и шаловливо игравший парусами и капюшонами, сейчас гнал его вперед. Ходить по раскачивающейся палубе было все еще нелегко, но облака поднимались и даже начали расходиться. О том, что мы находимся в южных широтах, свидетельствовала быстрота, с которой солнце катилось вниз по небосклону, уступая место сумеркам. Но воздух оставался достаточно теплым, чтобы, забившись в укромный и защищенный от ветра уголок, можно было наблюдать за пенными барашками волн, бегущими к берегу прямо по курсу корабля, и за солнцем, опускавшимся в воду по правому борту.

Несколько мгновений мы сидели молча. Моя рука ощущала прохладу в том месте, где раньше за нее держалась Люси, которая теперь сидела, сложив руки на коленях. Ее пальцы посинели от холода, и меня вдруг охватило желание согреть их своим дыханием.

Нетвердым голосом она поинтересовалась:

– Я… я не рассказывала вам о нашей экспедиции в Бургундию?

– Нет.

– Неужели я действительно вам ничего не рассказывала? Не может быть!

Я заставил себя вслушаться в то, что она мне говорила.

– Вы обмолвились лишь, что ездили туда, чтобы повидать этого малого, Ниса.

– Нипса, – поправила она. – Месье Джозефа-Нисефора Нипса. – Она умолкла, и я услышал, как она легонько вздохнула, прежде чем продолжать. – Он… он тоже делает солнечные картинки, как и мистер Веджвуд, но с использованием другого метода. Но, пожалуй, будет лучше, если я начну с начала. Я вам не говорила, что ходила в магазин гравюр и эстампов, чтобы приобрести несколько видов Брюгге и Мехелена на память? – Я отрицательно покачал головой. – В общем, я разговорилась с продавцом о камере-обскуре, и он упомянул, что видел несколько солнечных картинок, изготовленных с ее помощью. – Судно накренилось, и Люси покачнулась, вцепившись руками в крышку люка, и на мгновение ее запястье коснулось моего колена. – Он… он родом из Бургундии, а совсем не бельгиец.