Текст книги "Сверкающие тени"

Энди Багира
Сверкающие тени

Пролог

Мне часто снится этот день. Солдаты врываются в еще сонный дом, отталкивают мать, испуганно бросившуюся к входной двери. Она кричит мое имя, а я точно каменею, не веря, что все это происходит на самом деле. Мне доводилось слышать о том, что случается с изгоями, но и в кошмарном сне я не могла подумать, что страшные байки так реальны. Что настанет день, когда они станут частью моей жизни. Меня хватают, точно преступницу, предплечье взрывается болью от железной хватки солдата.

– Нет, – кричу я, – Это какая-то ошибка! Вы не можете!

Меня не слушают.

Солдаты выволакивают меня на улицу. Их так много, что за их спинами мать не разглядеть, я только слышу ее плач и мольбы. Страх за себя на секунду отступает. Я боюсь, что она не сдержится, ударит кого-нибудь, пытаясь мне помочь. Я слишком хорошо понимаю, что это будет значить. Меня запихивают в кузов машины, хлопает дверь, и я оказываюсь в кромешной темноте.

Глава 1

1

– Все будет хорошо, детка, – говорит мне на ухо мать, пытаясь пересилить невообразимый шум, стоящий на вертолетной площадке. Я крепче жмусь к ней, точно маленький ребенок, впервые отлучающийся из дома. Чувствуя мою нервозность, мать крепче сжимает объятия. – Ты абсолютно готова.

Это правда. Из всего Джоршвилля я одна брала сверхурочные часы, работая в госпитале. У меня хорошие оценки, а моя интернет-статистика не может быть подвергнута никакой критике. Если уж мне бояться Аттестации, что уж говорить про других?

Динамики вновь наполняются треском. Объявляют букву «М», и я вместе с остальными направляюсь к распределяющему. Я боюсь посмотреть на маму, но буквально чувствую на себе ее взгляд.

– Мальберн, Мартинес, Мастерс, Мэттьюс, второй вертолет.

Выдержка на мгновение изменяет мне. Я оборачиваюсь, вновь встречаясь взглядом с матерью. Ее лицо расцветает мягкой улыбкой. Она ободряюще кивает, и я спокойно поднимаюсь в вертолет, зная, что за моей спиной остается мощная поддержка.

Мы прилетаем в Карст незадолго до рассвета. Вещи обещают принести в номер сразу после того, как все заселятся. Нас выводят на крышу, и за секунды, что мы следуем к лифту, я успеваю разглядеть темную громаду океана, нос наполняет незнакомый запах, разом напоминающий соль и йод. Я хочу увидеть его воочию, но нас подталкивают к двери лифта, и океан исчезает из вида.

Дом Аттестации огромен. Тысячи одноместных номеров, где каждому из нас предстоит провести две важнейшие недели своей жизни. Выходить в общий коридор нельзя, ровно как и общаться с другими тестирующимися. Коридорные готовы оказать любую помощь, но едва ли она кому-то понадобится. В номерах есть все самое необходимое для жизни, начиная от средств личной гигиены, мелкой канцелярии, и заканчивая холодильником с закусками и напитками. Трижды в день в номера приносят горячие обеды, чай и кофе можно заварить прямо в комнате. Дома у нас не было электрического чайника, я не могу отказать себе в удовольствии снова и снова включать его, наблюдая за тем, как спокойная голубая подсветка освещает закипающую воду. В Карсте все кажется вкуснее, чем дома. Из окна открывается роскошный вид на океан и пляжи, впервые в жизни я вижу пальмы и ярких крикливых птиц, название которых, увы, не знаю. Вблизи океан увидят лишь немногие, кто умеет плавать и захочет пройти Аттестацию.

В первый же день, расселив нас и накормив завтраком, экзаменаторы приносят огромную папку заданий и анкет. Сегодня нужно определиться с дисциплинами. Я честно пытаюсь рассчитать свои силы, отвечая на тысячи вопросов, оценивая свои способности по пятибалльной системе. Разделов множество – домоводство, медицина, спорт, география, история, инженерное дело, офисное производство и так далее и так далее. Только к вечеру я справляюсь со всеми вопросами и начинаю сортировать разделы от самых доступных мне до тех, в которых я полный ноль. В Джоршвилле я слышала, будто за каждым тестирующимся закреплен свой аттестующий, но не могла в это поверить. Только в Джоршвилле восемнадцать лет в этом году исполнилось трем сотням человек, что говорить обо всем Соединенном королевстве? Но, глядя на свою папку, я начинаю верить, что это так.

На следующий день папка ничуть не меньше. Это психологические тесты. Некоторые из них понять легко, и я пишу ответы так, чтобы наверняка получить медицинское распределение. Есть и другие, логические, и у меня уходит на них не меньше полутора часов. Я не уверена в результатах, и начинаю нервничать. Ко всему прочему я оставляю на листе кофейный след от чашки и долго не могу заснуть, переживая за реакцию экзаменаторов.

Но никто ничего не комментирует. Я уже изрядно начинаю скучать по людским голосам. Коридорные, приносящие еду, всегда вежливы, но не болтливы. Кроме приветствий и ответов на парочку ничего не значащих вопросов – Сколько за окном градусов? Думаете, дождь будет? – они ничего не говорят. В номерах нет ни телефонов, ни компьютеров, желание с кем-то поговорить становится нестерпимым.

Мне удается удовлетворить его утром, когда нас группами выводят на аттестацию в спортивный зал. Мне легко даются испытания на тренажерах и матах, но силовые упражнения я заваливаю, как, впрочем, и командные игры. Дома на такую ерунду у меня попросту не было времени.

До конца недели мы пишем тесты по школьным дисциплинам, и я пытаюсь вспомнить то, что проходила два года назад. Разумеется, я с треском проваливаюсь в точных науках и в иностранных языках.

Вторая неделя – отражение наших тестов. Нас просят приготовить еду, провести несколько часов, заботясь о стариках и детях, дают кипу файлов, которые нужно оцифровать, некоторым счастливчикам позволяют сесть за руль и продемонстрировать свои навыки. Из соседней комнаты доносится чье-то пение, как-то ночью я просыпаюсь от звуков скрипки, долетающих из соседнего дома Аттестации.

Времени до конца испытаний становится все меньше, а переживания все возрастают. Каждый из нас мечтает набрать заветные семьдесят процентов и вырваться в лидеры. Нас не случайно привозят в Карст – такая жизнь ожидает лучших. Пальмы, вкусная еда, океан. Элите доступно все.

Остается два дня до возвращения домой, когда, наконец-то, приходит время для главного испытания. На этот раз никаких бумаг – я сижу в комнате один на один с пожилым экзаменатором, который буквально засыпает меня вопросами по медицине. Он начинает с простого – спрашивает о лекарствах, зачем их назначают, какие можно принимать детям, а какие нет. Можно ли их принимать одновременно, и какие побочные эффекты могут возникнуть. Я чувствую себя уверенно – два года с окончания школы я буквально не вылазила из госпиталя, приставая всем и каждому с просьбой научить и объяснить. Волнение утихает, я охотно отзываюсь на каждый вопрос, и лицо экзаменатора приобретает благожелательное выражение. Он кивает в ответ на мои слова, и мне кажется, что мы просто общаемся.

После обеда меня впервые за две недели отпускают из комнаты. Коридорный сопровождает меня на первый этаж, где меня встречает мой экзаменатор. Он провожает меня в огромное помещение, имитирующее приемный покой. Сперва я принимаю собравшихся людей за волонтеров, но затем понимаю, что они и в самом деле нуждаются в помощи. Я первая осматриваю их и ставлю диагнозы. За моей спиной стоят настоящие врачи. Они поправляют мои слова или уточняют их, мне позволяют самой взять венозную кровь на анализ и сделать перевязку. Один из пациентов, симпатичный мужчина лет сорока, предлагает мне зашить ему руку. Должно быть он из рабочих, решаю я, глядя на его запылившуюся униформу. Мой экзаменатор на мгновение теряется, а затем кивает. Однажды я уже накладывала швы, но тогда за моей спиной не стояло столько людей, и рука у меня едва заметно дрожит. Я заканчиваю работу. Швы выглядят не так аккуратно, как в первый раз, но, кажется, мой экзаменатор доволен и этим. Меня провожают обратно в номер, и я буквально проваливаюсь в сон. Самое страшное позади. Я ничуть не волнуюсь, когда на следующий день пишу небольшие эссе на заданные темы. Я знаю, что все сделала идеально.

2

Дверь камеры с громким треском отворяется. Я давно отвыкла от громких звуков, которые не проникают сквозь толстые стены, и этот треск на мгновение оглушает меня. Охранник жестом велит выйти. Я подчиняюсь. Страх невыносим. Он ледяной рукой сжимает горло, я ощущаю тошноту. Пытаюсь успокоить нервы, делаю глубокий вдох, но вместо ожидаемого успокоения ощущаю лишь новый приступ паники. Мне не связывают руки, и я ничем не скована, но идя по бесконечно длинному коридору жилого блока, я ощущаю себя заключенной в большей мере, чем в собственной камере. По обеим сторонам тянется нескончаемая вереница дверей. Я знаю, за каждой из них находится такой же пленник, как и я. Раньше я никогда не задумывалась об изгоях и об их участи. Как и все я делала вид, что их попросту не существует. Кто знал, что я окажусь среди них?

– Налево, – командует у развилки охранник, и я подчиняюсь его приказу. Коридоры здесь выглядят иначе. Серые стены сменяются бежевыми, хромированные лампы изящными люстрами. Охранник, встречающий нас в начале этого коридора, одет в темно-синий костюм с галстуком. Он просит меня пройти сквозь рамку металлоискателя, и, убедившись, что я чиста, позволяет двигаться дальше. В первый же день мою домашнюю одежду сменили на светло-коричневую робу, после чего поместили в стерильную камеру. Ума не приложу, где бы я могла найти оружие. Меня уже дважды кормили, но вся посуда была пластмассовой, и охранник, забирающий остатки, тщательно проверял, что все сдано.

Охранник в деловом костюме подводит меня к одной из комнат, стучит в дверь и велит входить. Ощущение расслабленности вновь сменяется страхом – в крохотной комнате ничего не говорит об уюте – металлический стол, два стула, ни окон, ни люстр. Меня уже ожидают. Я неловко сажусь на свободный стул и поднимаю взгляд на сидящую напротив женщину.

Ее можно назвать красивой. Изящный овал лица, светлые волосы, завязанные в идеальный хвост, правильные черты лица. Но глаза ее холодны, как лед, и я тотчас опускаю взгляд на стол.

– Меня зовут Рейна Уилд, – представляется она, – я член Аттестовочной комиссии. Вы – Шайен Мальберн.

Она не спрашивает, а утверждает, но я согласно киваю головой.

– Вы знаете, почему оказались здесь?

Я качаю головой. Голос меня не слушается, но Рейна будто и не ожидает ответа. Она раскрывает толстую папку, лежащую перед ней на столе, и поворачивает ее ко мне. Это результаты Аттестации. Сотни листов, среди которых я замечаю свой почерк.

– У вас высокие показатели, – говорит Рейна. – Вы набрали высшие баллы по естественным и общественным дисциплинам. Гораздо хуже с точными науками и совсем плохо с творческим направлением, – она переворачивает страницы одну за другой, и мой страх постепенно сменяется любопытством. – Вот результаты ваших психологических тестов. Комиссия назвала вас решительной и упорной, отметив так же неплохой ум и изобретательность.

Она намеренно пропускает пункты, но я вижу такие характеристики, как чуткость, следование высоким идеалам. Впрочем, находится и несколько явно отрицательных чёрт. Но не из-за них же я здесь оказалась?

– Ваша история интернет-запросов связана в основном с изучением медицины и химии, вы добились хороших результатов в физических испытаниях, и у ваш уровень здоровья выше среднего. На основе Аттестации, комиссия рекомендовала вас к прохождению медицинского обучения при хирургической практике с целью дальнейшего распределения в столице.

На мгновение я замираю. Я добилась желаемого. И как? Я не только получила медицинское направление, но и распределение в столицу. Это значит, комиссия считает, что я стану лучшей. Я даже начинаю верить, что мое нахождение здесь всего лишь часть испытания, заключительный аккорд Аттестации. Но Рейна перелистывает страницу, и шрифт меняет цвет на красный. Все по-настоящему, это не ошибка, не проверка. Отчаяние накрывает меня с новой силой, я стискиваю пальцы в кулаки.

– Вы не указали в личном деле, что ваш отец Роберт Мальберн был членом террористической группировки «Дети свободы».

– Я никогда его не знала. Его казнили до моего рождения, – пытаюсь я оправдаться. Я знаю, что мои слова никого не смогут переубедить, и решение не изменят, но не могу остановиться. – Я думала, комиссия располагает списком испытуемых из неблагонадежных семей.

– Верно, – соглашается Рейна, но по ее тону ясно, что она не считает это достаточным оправданием. По ее мнению, мне следовало начать испытание заявлением о сомнительном происхождении. – Вы так же не указали его в числе своих родителей.

– На момент моего рождения он уже был мёртв. Позже мама записала меня на отчима. Я считала его своим отцом.

– Вас заставили заблуждаться? – Рейна замирает, как почуявшая дичь гончая. Я прекрасно понимаю, к чему она клонит. Нет, я не так глупа, как ей того хочется.

– Мама не скрывала от меня правду, – чётко и громко говорю я. – Я только хочу сказать, что Брайан был ко мне добр и я любила его, как если бы он был моим биологическим отцом. Я до сих пор оплакиваю его уход из жизни.

– Вы знали, что подобное происхождение лишает вас пятидесяти процентов в рейтинге?

Я качаю головой. Я действительно этого не знала. Лишиться пятидесяти пунктов было все равно, что лишиться всякой надежды на будущее. Потенциальный медик с двадцатью баллами мог рассчитывать разве что на место младшего медицинского работника. Но, судя по тому, что меня лишили и этого, моё происхождение лишь вершина айсберга.

– Прочтите это, – велит мне Рейна и указывает на выделенный кусок текста. Я узнаю своё сочинение. Собравшись с духом, я начинаю читать.

Настоящая профессиональная система лишает работника возможности достичь желаемой высоты. Так, за год идеальной службы он может улучшить свой рейтинг лишь на один процент. Выходит, начав в восемнадцать лет рабочую практику в качестве младшего медицинского персонала, работник с высшим начальным рейтингом, лишь к сорока восьми наберет необходимые проценты, чтобы начать хирургическую практику. К этому возрасту большая часть навсегда отказывается от подобной возможности, понимая свою неспособность достичь профессиональных высот в качестве хирургов, а так же обладая рядом проблем со здоровьем. Я считаю, что система баллов должна быть смягчена. Если увеличить максимальный годовой рейтинг на одну единицу, то к уже двадцати восьми годам медицинский работник сможет получить возможность начать хирургическую практику. Это не только позволит воспитать целую плеяду высококлассных профессионалов, которые еще очень долгие годы смогут вести свою деятельность, но и увеличить их численность, обеспечивая бедные районы.

– Как вы это прокомментируете? – требует у меня ответа Рейна.

Я поднимаю взгляд на нее и вижу, что она просто в бешенстве. Я пытаюсь понять, что она могла увидеть оскорбительного в моих словах, но не могу.

– Вы критикуете систему, – дрожащим от гнева голосом говорит она. – Вы не просто позволяете себе сомнительные высказывания, я слышу в ваших устах слова вашего отца и его приятелей. «Бедные районы». Вы тоже, полагаю, считаете, что люди, бесполезные для нашего общества, должны пользоваться теми же привилегиями, что и элита? Вы хотели бы, что бы мы оказывали им медицинскую помощь? Быть может, обеспечивали дополнительной едой?

Я молчу. Все знают, чем вышей рейтинг семьи, тем больше еды она получает. Разумеется, мало кто согласен заключать браки с человеком более низкого статуса. У бедняков просто нет иного выхода, как довольствоваться малым, не надеясь на какие-то послабления.

Должно быть, по моему лицу проскальзывает тень сомнения, потому что Рейна возбуждается еще больше.

– Я так знала! Вы сочувствуете им. Комиссия не зря обратила на вас внимание. Вы разделяете взгляды «Детей свободы». Вы такая же, как и они. Что же, наше общество давно научилось прижигать загнивающие раны.

Она достает из папки картонную карточку и, с видимым удовольствием на лице, медленно начинает вписывать в нее мое имя.

– Шайен Мальберн, – произносит Рейна на растяжку, – рейтинг ноль. Сочувствие террористическим группировкам. Подлежит пожизненному заключению в изоляторе.

Глава 2

3

Два года, проведенные в заключении, кажутся мне вечностью. Каждое утро нас распределяют на работу, и мы возвращаемся в камеры уже затемно. Блок особого режима имеет самый низший рейтинг. Здесь заключены те, в ком правящий режим видит особую угрозу. Моя статья одна из самых тяжелых – терроризм. Даже те, кто до Аттестации был лишен баллов рейтинга, боятся общаться с террористами. Я такая одна, а потому у меня нет особых проблем с другими заключенными. Хуже обстоят дела с питанием. Для террористов самый скудный паек. Даже на работе в больнице, где мне доверяют мыть операционные, никто даже не думает поделиться со мной едой, видя, как мне привозят тарелку с двумя тонкими сэндвичами.

Самое лучшее время дня – возвращение домой. Заключенных развозит один автобус, а потому у нас есть около полутора часов на то, что бы полюбоваться из окон на свободную жизнь и поговорить. Как ни странно, у меня появился друг.

Я замечаю Коди в первый же день работ. Не заметить его невозможно. Во всем блоке он единственный чернокожий парень. Пожалуй, ему приходится даже хуже, чем мне. Чернокожих и без того любят мало, что уж говорить о тех, кто, как я, представляет угрозу правящему режиму? Свободное место в автобусе есть только рядом с ним, и мне не остается ничего иного, как сесть рядом. В тот день нас вдвоем отправляют убираться в городском парке. Охранник приглядывает за нами издалека и по большому счету не мешает разговаривать.

– Тебя за терроризм? – спрашивает Коди, когда мы граблями собираем опавшие листья.

– Да. А тебя?

Он усмехается.

– Ты знаешь, что за черную кожу комиссия снимает сразу пятьдесят баллов?

Видя мое ошарашенное лицо, он тихонечко посмеивается.

– Ничего, наступит день.

Наступит день. Это любимая присказка Коди. Он повторяет ее каждый раз, когда охранник приносит нам еду, или кто-то демонстративно кидает на землю мусор. Я никогда его не спрашиваю, что он имеет ввиду, потому что боюсь узнать ответ.

Мне нравится с ним общаться. Семья Коди путешествовала по всей стране, и он знает миллион историй. Нас часто ставят работать вместе, а потому мои дни проходят не так одиноко, как могли бы. Он поддерживает меня, когда мысли о семье начинают сводить с ума, время от времени приносит мне еду. Проходит немало времени, прежде чем я узнаю правду – Коди оказался в заключении из-за экспериментов с компьютерной базой. Он умудрился не только добраться до зашифрованных данных элиты, но и подправить баллы нескольким десяткам черных. Выяснить сколько таких семей было и кто они, правительство так и не сумело, и Коди раздувается от гордости каждый раз, как об этом говорят. Благодаря нему люди перестали голодать и получили доступ к медицине.

– У нас не принято задавать вопросы, – говорит он, не скрывая улыбки. – Могу поклясться, что в центре распределения продуктов никто даже и бровью не повел, когда в базе увидел новый рейтинг. Тысячи людей могли его повысить, государству никогда не собрать все отчеты воедино.

– Тогда как тебя вычислили?

– Не вычислили, – еще шире улыбается он. – Я на Аттестации раскритиковал их базы в пух и прах. Еще и про интернет добавил. Ты знаешь, что он раньше не был буквенно-числовым, в нем были фотографии и видео? Я думал, экзаменатор задохнется от возмущения или его удар хватит. Нигер позволяет себе оскорблять режим, – Коди смеется. Мне тяжело понять причину этого смеха, но он искренний. – Думаешь, я тронулся умом? Ничего подобного. Наступит день. Ну а пока что мне и здесь неплохо.

Я не решаюсь уточнить, почему. Я вижу, отношение охранников к Коди иное, чем к остальным заключенным. У него всегда больше еды на завтрак и ужин, и порой он со мной делится. Однажды он ненароком пробалтывается, что в двери его камеры есть окошко, а значит, он свободен от мучительной тишины изоляции. Мне остается только завидовать. Впрочем, завидую я ему по-доброму. Коди мне действительно нравится, и помимо мамы в ночных молитвах я упоминаю его имя.

Когда проходит первый год моей изоляции, мне разрешают выходить из камеры. Час свободного перемещения до отбоя становится для меня подарком судьбы. Мне разрешается даже воспользоваться компьютером, чтобы связаться с мамой, но проходят дни и недели, а от нее все нет ответа. Я знаю, Коди мог бы мне помочь, но он не предлагает помощь, а я не решаюсь с ним об этом заговорить. Это иной мир, я не хочу испортить наши отношения неосторожной просьбой. Я не смогу жить здесь без этой дружбы.

Я не доставляю охранникам проблем, меня даже хвалят за работу в госпитале, и скоро их отношение ко мне становится мягче. Никто не трогает нас с Коди, если мы задерживаемся после отбоя в общей комнате. Здесь нет ничего, что могло бы быть использовано для побега – лишь скамьи, но я все равно на мгновение замираю, проходя металлоискатель, точно говоря, что меня не в чем упрекнуть. Мы болтаем с Коди часы напролет, обсуждая дом и любимые блюда. Вскоре охранники вовсе перестают прислушиваться к нашим разговорам и уже реже проверяют нас.

В ночи, когда дежурит красотка Эмбер, нам и вовсе разрешено сидеть до рассвета в компьютерном зале. Это бывает в ночь на воскресенье, наш единственный выходной, а потому можно не бояться не выспаться. Я знаю, какие именно услуги оказывает ей Коди, а потому стараюсь не смотреть на Эмбер, когда она заходит за ним в комнату, и они на некоторое время уединяются в кладовке. К счастью, она не ревнивая, а потому, получив желаемое, оставляет нас вдвоем. Эмбер уже за сорок, она тучная, как раскормленный бульдог, и от нее пахнет луком, однако Коди, кажется, это ничуть не смущает.

– Наступит день, – подмигивает он мне и садится за компьютер. Я не знаю, чем он занимается. Сама же я безуспешно пишу старым знакомым, надеясь через них связаться с мамой. Я даже вспоминаю о родственниках Брайана, но никто мне не отвечает.

В одну из таких ночей Коди внезапно начинает радостно вопить. Поначалу я пугаюсь, но видя его широкую улыбку, расползаюсь в ответной.

– Что? – требую я ответ.

– День почти настал, – улыбается он, довольно закладывая руки за голову. – Пришлось поломать мозги, но оно того стоило. Очень скоро, мисс Мальберн, все станет очень-очень хорошо.

Он доволен собой. Я знаю, сейчас в нем борется желание рассказать о своей победе и страх, как бы не сболтнуть что-то лишнее. Наконец, он сдается.

– Я взломал общую базу! Иди сюда!

Убедившись, что шаги охранников не слышны, я быстро пересаживаюсь к нему. По экрану расплылись мелкие темные буквы. Поначалу я ничего не могу понять, но затем цепляюсь за один слог и начинаю читать. Это личное дело Коди! Просто написано оно без пробелов и знаков.

– Я могу залезть в любое дело, в том виде, в котором оно хранится на столичном сервере. Ты понимаешь, Мальберн? Судя по лицу нет. Это полное дело, вся статистика, а не вырванные ее куски. Полное! И я могу его редактировать! Смотри!

Ему не приходится долго искать. Должно быть, дела темнокожих хранятся вместе. Список из тысяч фамилий загружается за доли секунды. Коди щелкает по одному из имен и открывает дело некого Дженилза Прюитта из Фьерры. Дженилзу пятьдесят шесть, а рейтинг его всего двадцать процентов. Всю свою жизнь он проработал на шахте, но ни одного процента сверх тех, какие он получил в результате Аттестации, ему не добавили. Он вдовец, детей нет.

– Замечательно, – бормочет себе под нос Коди. Пальцы его порхают над клавиатурой в яростном танце, и вот рейтинг Прюитта возрастает до пятидесяти восьми. Ровно столько у него было бы, если бы он, как и белые, получал по проценту в год за свою работу. Подумав, Коди стирает строчку и меняет цифру на восемьдесят.

– Заметят, – шепчу я в страхе. Коди кивает. В личном деле появляется приписка: перевести в Карст и расположить в соответствии с процентным рейтингом.

– Все!

– Неужели сработает? – не веря своим глазам шепчу я.

Об этом мы узнаем на следующий день. С трудом дождавшись, пока охранник отойдет поболтать на пропускной, мы открываем дело Прюитта. Следом за строкой, введенной Коди, появляется приписка: переведен в Карст, размещен по адресу, записан в центр выдачи продуктов.

– Сработало! – моему восторгу нет придела. Только что мы своими руками изменили жизнь человека к лучшему. У меня перед глазами стоит темное морщинистое лицо мистера Прюитта, расплывшееся в растерянной, но счастливой улыбке. Вот он идет по песчаному пляжу, а океан омывает его заскорузлые ступни. Теперь у него будет свой дом, много полезной и вкусной еды, медицинская помощь. Он будет ходить в дорогие центры выдачи одежды, а в ресторанах ему будут приносить красную папку меню.

– Посмотри мою маму, – шепчу я. Коди немного медлит, а затем, точно нехотя, открывает ее файл. И вот я скольжу взглядом по бесконечным путанным строчкам, и мне кажется, что каждая буковка передает мне от нее привет. Элинор Мальберн, урожденная Робертс, школьные оценки, часы общественной работы. Ого, мама никогда не говорила, что получила шестьдесят процентов в результате Аттестации из возможных семидесяти. А вот и строчка про папу. С нее вычли двадцать процентов за брак с ним и еще пять за мое рождение. Теперь понятно, почему она всегда молчала об этом. Описание внешности, место работы. Я спускаюсь взглядом на последнюю строчку, и мое сердце пропускает удар. Я трижды пытаюсь прочесть ее заново, уверенная, что не там расставила пробелы.

Расстреляна за нападение на конвой.