Текст книги "Доктор Торн"

Глава 11
Шесть чашек чая

Сев на коня, доктор Торн, как и следовало, поехал в Грешемсбери, но, честно говоря, почти не понимал ни куда направляется, ни что делает. Сэр Роджер намекнул, что жеребцу придется наверстать упущенное время дополнительной затратой сил на обратном пути, но привыкшему к галопу животному никогда еще не доводилось шагать так спокойно и вальяжно, как этим утром, а седок до такой степени погрузился в пучину запутанных мыслей, что даже забыл, что едет верхом.

Во-первых, та альтернатива, которую он предпочел представить сэру Роджеру как маловероятную – а именно скорая смерть и отца, и сына, – на самом деле глубоко его тревожила, оставаясь вполне реальной.

«Даю десять к одному, что это положение вашего завещания никогда не вступит в силу». Оптимистичные слова доктор Торн во многом адресовал самому себе, чтобы развеять тучу мрачных мыслей, а также из жалости к пациенту и отцу, но сейчас, обстоятельно обдумав состояние здоровья обоих мужчин, пришел к выводу, что шансы складываются иначе – точнее, в противоположном соотношении. Существовала реальная вероятность, что старший и младший Скатчерды соберутся в дальний путь в течение ближайших четырех лет. Один из них – старший – действительно отличался недюжинной силой и, если бы относился к себе разумно, смог бы активно прожить еще много-много лет. Но он сам заявил, причем более чем обоснованно, что разумное отношение выше его сил. Другой – младший – жил вопреки законам естества. Он не только обладал слабым здоровьем и крайне ограниченными физическими возможностями, так что трудно было поручиться за его жизнь, но и унаследовал пагубное пристрастие отца, с юных лет убивая себя алкоголем.

Итак, если все же оба Скатчерда скончаются в оговоренный период, то придется исполнить соответствующее положение завещания, и долг по исполнению ляжет на его, доктора Торна, плечи. Что же тогда делать? Как поступить? Ведь старшее дитя сестры сэра Роджера – это его собственная племянница, любимая девочка, гордость ума и сердца, путеводная звезда, единственный родной человек на белом свете, дорогая Мэри. Из всех земных обязательств, следом за главным долгом перед Господом и совестью, шел его долг перед ней. Так каких же действий потребует исполнение священного долга?

Мэри первой станет ожидать честного, справедливого и беспристрастного решения. Если бы сэр Роджер составил завещание, не раскрыв подробностей, то, по мнению доктора Торна, в экстренных обстоятельствах наследницей должна была стать Мэри. А стала бы или нет, решили бы юристы. Но сейчас все сложилось совершенно иначе. Богатый сумасбродный человек доверился ему. Так не станет ли передача наследства Мэри нарушением доверия, бесчестным поступком по отношению как к Скатчерду, так и к далекой американской семье, к мужу, который когда-то давно поступил благородно, и к его старшему ребенку? Не будет ли бесчестно по отношению ко всем сразу, если он, доктор Торн, позволит сэру Роджеру оставить завещание, по которому несметные богатства перейдут к скромной особе, в которой прежде никто не видел наследницу?

Решение созрело задолго до приезда в Грешемсбери. Точнее говоря, оформилось еще возле постели больного. Прийти к логичному заключению не составило труда. Куда сложнее оказалось найти достойный выход из бесчестья. Как уладить вопрос о наследстве, не ущемляя интересов племянницы и не доставляя огорчений себе – если это вообще возможно?

Потом нахлынули другие мысли. Доктор постоянно утверждал, во всяком случае в беседах с самим собой и с Мэри, что из всех порочных целей человеческого честолюбия злейшим искушением является достижение богатства ради богатства. В минуты и часы отвлеченного философствования дядя и племянница вместе пришли к таким идеям, осуществить которые на практике вряд ли удалось бы даже при крайней необходимости. Но если каждому в отдельности было бы трудно действовать за самого себя, то что же говорить о действии за другого! И вот испытание настигло дядю. Должен ли он в данном исключительном случае отвергнуть золотой шанс, доступный племяннице в том случае, если Скатчерд согласится сделать ее одной из своих наследниц?

«Но ведь сэр Роджер наверняка захочет, чтобы Мэри перебралась в Боксал-Хилл, к нему и его жене. Все деньги Банка Англии не стоят такого несчастья», – подумал доктор, медленно въезжая во двор своего дома.

По одному, только по одному пункту он принял твердое и бесповоротное решение: завтра же снова поедет к Скатчерду и откроет всю правду. Что бы ни случилось, а правда всегда надежнее любого, даже самого искусного вымысла. В благостном состоянии относительного умиротворения доктор Торн вошел в дом и нашел племянницу в гостиной в обществе Пейшенс Ориел.

– Мы с Мэри спорим, – доложила Пейшенс. – Она утверждает, что главный человек в деревне – это доктор, а я считаю, что, конечно, важнее священника никого нет.

– Всего лишь доказываю, что к доктору обращаются намного чаще, – возразила Мэри. – Тебя, дядя, снова вызывают в этот ужасный Силвербридж. Ну почему доктор Сенчери не может позаботиться о собственных пациентах?

– Мэри говорит, – продолжила жаловаться Пейшенс, – что если священник уедет на месяц, то никто не заметит его отсутствия. А вот доктор настолько ценен, что каждая его минута на счету.

– Уверена, что так и есть. Даже поесть спокойно не дают. Мистера Ориела никогда не вызывают в Силвербридж.

– Нет, не вызывают. А все потому, что мы в церкви управляем делами прихода лучше, чем вы руководите пациентами. Мы не позволяем посторонним пастырям забредать на свою территорию, потому что агнцы могут их предпочесть. Нашим агнцам приходится довольствоваться доступными духовными лекарствами, хотят они того или нет. В этом смысле нам живется намного лучше. Всерьез советую тебе, Мэри, выйти замуж за священнослужителя.

– В таком случае советую тебе выйти за доктора, – не растерялась мисс Торн.

– Уверена: ничто на свете не доставило бы мне большего удовольствия, – с улыбкой ответила мисс Ориел, встав и склонившись перед доктором Торном в шутливом реверансе. – Жаль только, что сегодня утром я не слишком готова принять брачное предложение, а потому убегаю.

Пейшенс ушла, а доктор сел на другую, свежую лошадь и устало отправился в Силвербридж. «Моей девочке хорошо там, где она живет», – сказал он себе по дороге. В Грешемсбери все относятся к ней как к равной. Ну и пусть Торны из Уллаторна не доводятся кровными родственниками. Мэри нашла свое место в обществе и свободно чувствует себя даже с лучшими его представителями. Вот, например, мисс Ориел. Ее семья благородна; она богата, хороша собой, общительна. Все за ней ухаживают, и все же она не смотрит на Мэри сверху вниз, а считает близкой подругой. Но как сложились бы отношения, будь она принята в Боксал-Хилле даже на положении племянницы богатого хозяина? Стали бы Пейшенс Ориел и Беатрис Грешем приходить к ней туда? Была бы она там так же счастлива, как в его доме, пусть и скромном? Месяц жизни в обществе леди Скатчерд убил бы ее, не говоря о шутках сэра Роджера, манерах, необходимости зависеть от своевольного, неуправляемого человека и подчиняться его прихотям.

С такими скептическими мыслями доктор Торн приехал в Силвербридж, чтобы снова обнаружить у постели пожилой леди доктора Сенчери, внести посильный вклад в отражение очередной атаки зловещей болезни и вернуться домой, к племяннице и собственной гостиной.

– Должно быть, дядюшка, умираешь от голода, – сочувственно заметила Мэри, наливая чай и накрывая стол к самой уютной и приятной трапезе: одновременно чаю, обеду и ужину. – Лучше бы Силвербридж располагался в пятидесяти милях от нас.

– От этого дорога стала бы еще дольше и утомительнее. Но пока еще я жив, а главное, жива моя пациентка.

Продолжая неторопливую беседу, доктор умудрился выпить огромную – не меньше пинты – чашку горячего чая. Ничуть не удивившись подвигу, Мэри без единого слова заново наполнила чашку, и доктор продолжил помешивать содержимое, не заметив полнейшего отсутствия каких-либо церемоний.

Когда стук ножей и вилок стих, доктор повернулся лицом к камину и положил ногу на ногу, при этом не сводя довольного взгляда со стоявшей рядом третьей чашки с чаем. Остатки ужина уже были убраны, однако ни одна кощунственная рука не покусилась на чайник и молочник со сливками.

– Послушай, Мэри, – заговорил доктор. – Предположи, что завтра утром ты каким-то чудом оказалась бы наследницей огромного состояния. Смогла бы сдержать ликование?

– Первым делом издала бы вердикт, запрещающий тебе ездить в Силвербридж – во всяком случае, без предварительного вызова, хотя бы за день.

– А дальше? Что бы ты сделала потом?

– Потом заказала бы в Париже французскую шляпку – точно такую же, в какой сегодня была Пейшенс Ориел. Обратил внимание?

– Честно говоря, нет. Сейчас шляпы стали какими-то незаметными. К тому же я никогда не смотрю ни на чью одежду, кроме твоей.

– О! При следующей встрече с мисс Ориел обязательно взгляни на ее новую шляпку. Не понимаю, почему так получается, но уверена, что английские пальцы никогда не смогут сотворить подобное чудо. Больше того: даже французские пальцы не смогли бы сделать это в Англии.

– Но ты же не до такой степени увлечена шляпами, Мэри!

Эти слова доктор произнес утвердительно, однако не без вопросительной нотки.

– Разве? – удивилась племянница. – Еще как увлечена, особенно после того, как утром увидела Пейшенс. Даже спросила, сколько стоит восхитительная шляпа. Угадай.

– О, не знаю. Может быть, целый фунт?

– Фунт, дядя!

– Что, намного больше? Десять фунтов?

– Ах, дядя!

– Неужели больше десяти фунтов? В таком случае, думаю, даже Пейшенс Ориел не следовало ее покупать.

– Конечно, не следовало. Но, дядя, на самом деле шляпа стоит сотню франков!

– Ах, сотню франков! Это четыре фунта, не так ли? А сколько стоила твоя последняя шляпа?

– Моя? Практически ничего: пять шиллингов девять пенсов. Я сама ее сшила. А если бы получила огромное состояние, то на следующий же день заказала бы новейшую модель в Париже. Нет, лучше бы поехала в Париж сама и взяла с собой тебя, чтобы ты выбрал шляпу.

Некоторое время доктор сидел молча, обдумывая грандиозные планы племянницы и неосознанно поглощая чай. Мэри тут же наполнила чашку.

– Послушай, милая, – заговорил он наконец. – Сегодня я щедрый. А поскольку заработал больше обычного, сможем заказать в Париже новую шляпу. Боюсь, что с путешествием пока придется подождать.

– Шутишь.

– Нисколько. Если знаешь, как заказать – признаюсь, я понятия не имею, – но если справишься с заказом, то я справлюсь с оплатой. И у тебя появится новая французская шляпа.

– Дядюшка! – воскликнула Мэри, удивленная и благодарная.

– О, вовсе не шучу. Должен же я сделать тебе подарок – так что новая шляпа прекрасно подойдет.

– Если ты так поступишь, то разрежу ее на куски и сожгу у тебя на глазах. За кого меня принимаешь? Ты сегодня совсем не добрый, если предлагаешь такое. Совсем не добрый. – Мэри встала со своего места возле чайного подноса и присела на низкую скамеечку у колен доктора. – Разве из того, что, разбогатев, я купила бы новую шляпу, следует, что мне она нужна прямо сейчас? Если заплатишь четыре фунта, эта шляпа станет обжигать мне голову всякий раз, когда захочу ее надеть.

– Но четыре фунта вовсе не разорят меня, хотя, честно говоря, не думаю, что в ней ты будешь выглядеть лучше, чем без нее. И уж конечно, жаль жечь такие прекрасные локоны.

Доктор Торн обнял племянницу и погладил по пышным волосам.

– У Пейшенс есть фаэтон, в который запрягают пони. Разбогатев, я купила бы себе такой же. А еще заказала бы для всех своих книг такие же переплеты, как у нее. И скорее всего, заплатила бы пятьдесят гиней за несессер.

– Пятьдесят гиней!

– Пейшенс не сказала, сколько он стоит, но Беатрис знает. А Пейшенс только однажды показала: очень красивый. Пожалуй, даже сначала купила бы несессер, а уже потом шляпу. Но, дядя…

– Да?

– Ведь ты не думаешь, что я действительно хочу получить все эти вещи?

– Не думаю. Больше того, уверен, что не хочешь.

– Совсем не хочу. Мечтаю о многом, но совсем не о том. Знаешь или должен знать, что не хочу, так зачем же предложил купить французскую шляпу?

Доктор Торн ответил не сразу: снова обратился к чаю, потом заключил:

– В конце концов, порой деньги весьма полезны.

– Очень полезны, когда приходят правильным путем, то есть без вреда для души и сердца.

– Я чувствовал бы себя гораздо счастливее, если бы мог обеспечить тебя хотя бы так, как обеспечена мисс Ориел. А что, если бы я передал тебя богатому человеку, который удовлетворил бы все желания?

– Удовлетворил бы все желания! О, вот это был бы человек! Но ведь ты бы меня продал, да, дядя? Да, продал. А взамен получил бы свободу ото всех будущих забот обо мне. Трусливая продажа. А я оказалась бы жертвой. Нет уж, дядюшка. Придется тебе самому нести тяжкий груз: обеспечивать меня шляпами и всем прочим. Мы в одной лодке, так не бросай же меня за борт.

– Но если я вдруг умру, что будет с тобой?

– А если вдруг умру я, что будет с тобой? Люди должны оставаться вместе, должны зависеть друг от друга. Конечно, несчастья возможны, но бояться их заранее – трусость. Мы крепко-накрепко связаны друг с другом. Хотя дразнишь, предлагая кому-то отдать, знаю, что на самом деле не хочешь от меня избавиться.

– Ну-ну! Мы с тобой, несомненно, победим. Если не одним способом, то другим.

– Победим! Конечно. Разве кто-то сомневается в нашей победе? Но, дядя…

– Но, Мэри.

– Да?

– У тебя не найдется еще одной чашки чаю?

– Ах, дядя, ты уже выпил пять!

– Нет, дорогая, не пять. Четыре, только четыре, уверяю тебя. Я старательно считал. Одну – когда…

– Пять, дядя. Совершенно точно.

– В таком случае я докажу, что ненавижу примету, будто бы удача сопутствует нечетным числам, и выпью шестую чашку.

Пока Мэри готовила чай, в дверь постучали. Поздние вызовы раздражали ее слух, потому что, как правило, означали ночную поездку по темным дорогам в далекий дом какого-нибудь фермера. Доктор весь день провел в седле, поэтому, когда Дженет принесла записку, Мэри встала перед дядей, как будто пытаясь защитить от покушения на отдых и личное время.

– Весточка из дома, мисс, – сообщила служанка. Слово «дом» в Грешемсбери неизменно означало поместье сквайра.

– Надеюсь, никто не заболел, – заметил доктор, принимая записку. – Да, это от самого мистера Грешема. Слава богу, все здоровы. Подожди минуту, Дженет. Напишу ответ. Мэри, позволь присесть за твой стол.

Как всегда, тревожась о деньгах, сквайр интересовался, каких успехов доктор достиг в переговорах с сэром Роджером о новом займе. Однако обстоятельства сложились так, что во время визита в Боксал-Хилл тому не представилась возможность попросить о предоставлении ссуды. Во время двух бесед у постели больного темы слишком быстро сменяли одна другую, а уехать пришлось, так и не заговорив о деньгах.

«Мне все равно придется туда вернуться», – сказал себе доктор и написал, что на следующий день снова поедет в Боксал-Хилл, а на обратном пути непременно заглянет в поместье.

– Ну вот, теперь все решено, – заключил он вслух.

– Что решено? – уточнила Мэри.

– Завтра я должен опять побывать в Боксал-Хилле, причем рано утром. Так что нам с тобой пора спать. Передай Дженет, что завтракать буду в половине восьмого.

– Не сможешь взять меня с собой? Так хочу увидеть этого необыкновенного сэра Роджера.

– Увидеть сэра Роджера! Но он болен, лежит в постели.

– Да, болезнь – серьезное препятствие. Но потом, когда ему станет лучше, возьмешь меня? Очень хочется посмотреть на такого человека: того, кто начал жизнь, не имея за душой ни пенса, и сумел заработать столько, чтобы купить весь приход Грешемсбери.

– Вряд ли он тебе понравится.

– Но почему же? Уверена, что понравится. И леди Скатчерд тоже. Слышала, как ты говорил, что она прекрасная женщина.

– Да, по-своему. И он тоже по-своему хорош. Но оба не в твоем духе: ужасно вульгарны…

– О, вульгарность меня не пугает! Напротив, делает знакомство еще более занятным. К таким людям ездят не за безупречными манерами.

– И все же не думаю, что ты найдешь Скатчердов приятными собеседниками, – заключил доктор. Зажег свечу, чтобы пойти в спальню, поцеловал племянницу в лоб и вышел из комнаты.

Глава 12
Два медведя в одной берлоге

Доктор – то есть наш доктор Торн – больше не вспоминал о записке, отправленной другому доктору, Филгрейву. Да и сам баронет тоже забыл. Леди Скатчерд, конечно, помнила, но днем муж пребывал не в том настроении, чтобы можно было напомнить о скором приезде нового спасителя, поэтому, с тревогой ожидая появления мистера Филгрейва, супруга решила позволить событиям развиваться свободно.

Хорошо, что сэр Роджер не умирал от желания получить помощь почтенного специалиста. Дело в том, что, когда записка была доставлена в Барчестер, доктор Филгрейв находился примерно в пяти-шести милях от города, в Пламстеде, а вернувшись домой усталым, решил отложить визит в Боксал-Хилл до утра. Если бы мог доктор предвидеть намерение пациента устроить ему взбучку, то, скорее всего, поехал бы еще позже.

Впрочем, приглашение к постели сэра Роджера ничуть его не расстроило. Весь Барчестер знал, а доктор Филгрейв особенно, что сэр Роджер и доктор Торн давние друзья. Знал он и то, что до сих пор в случае любого недомогания сэр Роджер искал облегчения исключительно в медицинском искусстве деревенского целителя. Сэр Роджер пользовался известностью как местная знаменитость. В Барчестере о нем постоянно судачили, и до ушей местного Галена уже дошел слух о болезни железнодорожного магната, поэтому, получив категоричный вызов в Боксал-Хилл, доктор Филгрейв не смог не подумать, что наконец-то на сэра Роджера снизошло озарение и он понял, кто настоящий специалист.

Кроме того, сэр Роджер по праву слыл самым богатым человеком графства, а для местных докторов новый состоятельный пациент оказался находкой тем более ценной, что перешел от конкурента. Впрочем, вряд ли стоит это подробно объяснять.

Поэтому утром, после очень раннего, но сытного завтрака, доктор Филгрейв в приподнятом настроении сел в дилижанс и отправился в Боксал-Хилл. Профессиональный уровень специалиста обеспечил его личным экипажем для рядовых визитов вокруг Барчестера, но сегодня выпал особый случай: надо было поскорее приехать к пациенту. Визит, несомненно, обещал щедрое вознаграждение, поэтому и была заказана пара почтовых лошадей.

Еще не было девяти, когда кучер достаточно громко позвонил в колокольчик у двери сэра Роджера, и вскоре доктор Филгрейв впервые ступил в новый великолепный холл особняка в Боксал-Хилле.

– Сейчас сообщу миледи, – пообещал слуга, проводив посетителя в парадную гостиную, где на протяжении пятнадцати-двадцати минут доктору Филгрейву пришлось в одиночестве мерить шагами бескрайний турецкий ковер.

Доктор Филгрейв был невысоким и, возможно, несколько склонным к полноте. Без обуви по современной системе измерения он был всего пяти футов пяти дюймов ростом и обладал заметной округлостью в области живота, из-за которой с трудом справлялся с каблуками высотой полтора дюйма. Прекрасно это сознавая, джентльмен всегда немного комплексовал, но манеры его тем не менее отличались достоинством, походка соответствовала положению, а жесты не позволяли наблюдателю оценить попытку казаться выше как неудачную. Несомненно, он достиг многого. И все же усилие время от времени предательски проявлялось, и басня о лягушке и быке приходила на ум каждому, кто заставал доктора Филгрейва в те минуты, когда он особенно стремился выглядеть величественным.

Если округлость фигуры и коротковатые ноги в некоторой степени и снижали впечатление от облика доктора Филгрейва, то важность лица эти мелкие недостатки с лихвой восполняла. Выше шейного платка царила полная симметрия. Седые волосы – не седеющие или белые, а именно седые – с решительной непреклонностью стояли плотным ровным ежиком. Тоже седые, но несколько темнее волос бакенбарды восхитительной формы спускались, точно следуя линии челюсти. Недоброжелатели утверждали, что их безупречный оттенок достигался посредством свинцовой расчески. Глаза доктора не блуждали, но смотрели целенаправленно и внимательно. Из-за близорукости на носу или в руке постоянно присутствовали очки. Нос был длинным и четко очерченным, а подбородок в достаточной степени выдающимся и заметным, но самой выразительной чертой лица оставался, разумеется, рот. Объем секретных медицинских познаний, выраженный одним лишь сжатием губ, поистине потрясал. С помощью губ доктор мог изобразить не только самую изысканную любезность или непримиримую строгость, но и любой необходимый оттенок между первым и вторым состоянием, по собственной воле создавая любое сочетание чувств.

Впервые попав в гостиную сэра Роджера, доктор Филгрейв некоторое время расхаживал взад-вперед легкой пружинящей походкой, заложив руки за спину, прикидывал стоимость обстановки и подсчитывал количество гостей, которые могли бы обедать в столь благородном и просторном помещении. Минут через семь-восемь на лице отразилось легкое недовольство. Почему его сразу не проводили в комнату больного? Что за необходимость заставила держать врача здесь, словно какого-то аптекаря с банкой пиявок в кармане? Он взял со стола колокольчик, очень громко позвонил и спросил у появившегося слуги:

– Сэр Роджер знает о моем приходе?

– Сейчас передам миледи, – повторил тот и опять исчез.

Еще пять минут доктор Филгрейв мерил шагами комнату, подсчитывая уже не стоимость обстановки, а собственную важность. Он не привык подобным образом дожидаться приема, и, хотя сэр Роджер Скатчерд слыл известным и богатым человеком, доктор Филгрейв помнил его еще в пору бедности, поэтому сейчас задумался о наемном каменщике и еще больше обиделся на пренебрежение со стороны такого пациента.

В нетерпеливом ожидании пять минут тянутся невероятно долго, а четверть часа кажется вечностью. К исходу двадцати минут шаги доктора Филгрейва по комнате стали очень быстрыми, а сам он решил, что не собирается торчать здесь весь день в ущерб – не исключено, что фатальный – другим возможным пациентам. Рука снова потянулась к колокольчику, чтобы громко оповестить о недовольстве, когда дверь открылась и в комнату вошла леди Скатчерд.

Да, дверь открылась, и вошла леди Скатчерд, но вошла так медленно, как будто боялась ступить в собственную гостиную. Нам придется ненадолго прервать повествование, чтобы посмотреть, как хозяйка провела эти двадцать минут.

– О, господи! – воскликнула она, услышав, что ее ожидает доктор Филгрейв.

В это время леди беседовала с экономкой в кладовой, где хранила белье и банки с джемом и проводила в обществе все той же экономки счастливейшие минуты жизни.

– О господи! Что же делать, Ханна?

– Отправить доктора к господину, миледи! Пусть Джон проводит.

– Поднимется страшный шум, точно знаю.

– Но ведь господин сам за ним послал, разве не так? Теперь пусть сам и разбирается. Я бы так поступила, – решительно добавила экономка, увидев, что госпожа замерла в испуге и нерешительности.

– Не могла бы ты подняться к сэру Роджеру и доложить? – осведомилась леди Скатчерд самым убедительным и настойчивым тоном.

– Пожалуй, нет, – ответила экономка после недолгого раздумья. – Боюсь, что не могу.

– В таком случае придется идти самой.

И леди Скатчерд отправилась наверх, чтобы сообщить мужу о приезде доктора, за которым он посылал.

Во время беседы баронет вел себя не то чтобы очень яростно, но крайне решительно.

– Ничто на свете, – заявил он твердо, – не заставит меня принять доктора Филгрейва, тем самым оскорбив дорогого старого друга доктора Торна.

– Но, Роджер, – взмолилась ее светлость, едва не плача, а точнее, притворяясь, что плачет от безысходности, – что же мне с ним делать? Как выпроводить из дому?

– Засунь под водяной насос, – посоветовал хозяин и зашелся тем хриплым гортанным смехом, который бывает у тех, кто злоупотребляет бренди.

– Что за шутки, Роджер! Ты прекрасно знаешь, что я не могу сделать ничего подобного. Но ты ведь действительно болен, так почему бы не принять на пять минут? А с доктором Торном я сама все улажу.

– Будь я проклят, если сделаю это, миледи! – отозвался супруг.

Надо заметить, что все в Боксал-Хилле обращались к бедной леди Скатчерд не иначе как «миледи», словно видели в этом остроумную шутку. По сути, так оно и было.

– Никто не заставляет тебя следовать его рекомендациям и принимать те лекарства, которые он пришлет. А потом я скажу, чтобы больше не приезжал. Пожалуйста, Роджер, согласись.

Уговорить сэра Роджера никому никогда не удавалось. Это был тиран: властный, упрямый, своевольный, хоть и не жестокий, но привыкший управлять женой и всеми домашними так же, как на стройке управлял толпами рабочих. Уговорить самодержавного властителя нелегко.

– Отправляйся вниз и скажи, что он мне не нужен. Не приму, и все тут. Если хотел заработать свои деньги, то почему не приехал вчера, когда его вызвали? А сейчас я чувствую себя хорошо и не собираюсь тратить время на глупости. Не пущу. Уинтербонс, запри дверь.

Работавший за маленьким столом секретарь встал и направился к двери, чтобы ее запереть, поэтому у леди Скатчерд не осталось иного выхода, кроме как уйти прежде, чем приказ будет исполнен.

Она медленно спустилась по лестнице и снова посоветовалась с Ханной. В результате было решено, что единственный выход из затруднительной ситуации заключается в хорошем гонораре. Таким образом, зажав в дрожащей руке банкноту в пять фунтов, леди Скатчерд отправилась на встречу с величественным доктором Филгрейвом.

Как только дверь распахнулась, доктор поставил на место колокольчик, который уже держал в руке, и почтительно поклонился хозяйке. Те, кто хорошо его знал, поняли бы по поклону, что джентльмен крайне недоволен. Точно так же можно было сказать: «Леди Скатчерд, я ваш покорный и смиренный слуга. Во всяком случае, вам доставляет удовольствие именно так со мной обращаться».

Подобной тонкости обхождения леди Скатчерд, конечно, не поняла, однако сразу почувствовала, что доктор сердится, когда он заговорил:

– Надеюсь, сэру Роджеру не стало хуже. Время идет. Не пора ли уже подняться и осмотреть больного?

– Хм! Ах! Ох! Видите ли, доктор Филгрейв, дело в том, что сегодня утром сэру Роджеру стало лучше. Намного лучше.

– Очень рад слышать. Но поскольку время идет, не пора ли все-таки его повидать?

– Честное слово, доктор Филгрейв, сэр, он так хорошо себя чувствует, что считает постыдным причинять вам беспокойство.

– Постыдно причинять беспокойство! – Доктор Филгрейв был вне себя от недоумения. – Право, леди Скатчерд…

Хозяйке не оставалось ничего иного, кроме как более-менее внятно объяснить ситуацию. Помимо того, в полной мере оценив незначительность фигуры доктора по сравнению с подчеркнутым величием манер, она не испытала того страха, которого ожидала.

– Да, доктор Филгрейв. Понимаете ли, когда сэр Роджер чувствует себя хорошо, то не может смириться с мыслью о докторах. Вчера он действительно очень хотел вас видеть, однако сегодня пришел в себя и наотрез отказывается от встречи.

Услышав оскорбительные слова, доктор Филгрейв, казалось, внезапно вырос – настолько агрессивными стали его манеры. Да, он вырос из собственных ботинок и устремился ввысь – до тех пор, пока полные гнева глаза не обратились к леди Скатчерд едва ли не сверху вниз, а волосы не встали торчком, по направлению к небесам.

– Все это очень странно. Крайне странно, леди Скатчерд. Невероятно странно. Можно сказать, чрезвычайно необычно. Я приехал сюда из Барчестера, причинив неудобства – весьма значительные неудобства – своим постоянным пациентам. И… и… и… даже не припомню, чтобы нечто подобное со мной когда-нибудь случалось.

Сжав губы так, что бедная женщина едва не провалилась сквозь землю, светило двинулось к двери.

Здесь хозяйка все-таки вспомнила о всесильном средстве и пролепетала:

– Дело не в деньгах, доктор. Конечно, сэр Роджер вовсе не считает, что вы должны были приехать сюда на почтовых лошадях просто так.

Кстати, утверждение нельзя назвать близким к истине, поскольку если бы сэр Роджер узнал об оплате визита, то ни за что на свете не позволил бы потратить пять фунтов. Банкнота, которую ее светлость держала в руке, явилась из ее личного кошелька.

– Дело не в деньгах. – С этими словами леди Скатчерд протянула пять фунтов, призванные немедленно сгладить любые шероховатости.

Доктор Филгрейв всей душой любил гонорар в пять фунтов. Да и найдется ли доктор, столь далекий от естества, чтобы не оценить вознаграждение по достоинству? Филгрейв любил хорошие банкноты, но собственное величие любил значительно больше. К тому же он был разгневан и, подобно всем разгневанным мужчинам, лелеял свой гнев. Он чувствовал, что с ним обошлись дурно, но в то же время сознавал, что, взяв деньги, сразу потеряет право на обиду. В этот момент оскорбленное достоинство и возлюбленный гнев стоили дороже пяти фунтов. Доктор смерил банкноту жадным, но все же настороженным взглядом, а потом решительно отверг подношение и произнес ледяным тоном:

– Нет, мадам! Нет, нет и нет! – Правой рукой с зажатыми в ней очками он решительно отклонил искушение. – Нет. Был бы счастлив предоставить сэру Роджеру все врачебное искусство, которым обладаю, тем более что получил специальный вызов…

– Но, доктор, если человек чувствует себя здоровым…

– О, разумеется. Если чувствует себя здоровым и не хочет меня видеть, тогда и говорить не о чем. Но если вдруг произойдет рецидив, то ввиду ценности моего времени пусть пошлет за кем-нибудь другим. Позвольте проститься, мадам. Если не возражаете, позвоню, чтобы подали мой экипаж… то есть дилижанс.

– Право, доктор, возьмите деньги. Вы должны взять деньги, непременно, – попыталась убедить леди Скатчерд, глубоко переживая, что непростительное своеволие супруга заставило доктора приехать на почтовых лошадях из самого Барчестера, потратив личное время и личные деньги.

– Нет, мадам, ни за что. Даже думать не хочу. Уверен, что в следующий раз сэр Роджер поступит иначе. Деньги ничего не решают, честное слово.

– Но как же без денег, доктор! – взмолилась хозяйка. – Прошу, возьмите! Вы должны взять!

Стремясь освободиться хотя бы от финансового долга перед доктором, огорченная леди Скатчерд подошла совсем близко, чтобы вложить гонорар в руку.

– Невозможно, абсолютно невозможно, – заявил доктор, доблестно отвергая корень зла. – Не позволю себе ничего подобного, леди Скатчерд.

– Пожалуйста, доктор, сделайте милость. Ради меня.