Текст книги "Доктор Торн"

Ощутив пустоту и запоздало услышав на гравийной дорожке скрип шагов, Фрэнк резко обернулся:

– О, это ты, Августа? Что тебе нужно?

По натуре Августа вовсе не была ни злой, ни вредной: не стоит забывать, что в ее венах текла не одна утонченная и изысканная кровь Де Курси, но и более крепкая и здоровая кровь Грешемов. Она вовсе не собиралась обрести в лице брата врага, оповестив общество о его маленьком прегрешении, но слова тетушки об опасности подобных встреч запали в душу. Поэтому, увидев Фрэнка на краю той самой пропасти, о которой графиня только что предупредила матушку, Августа вздрогнула и испуганно застыла. Она свято верила, что ее предстоящее замужество – высокий долг перед семьей. Ей особенно больно было наблюдать, как другой член семьи своим нелепым поведением тут же лишает смысла эту благородную жертву. Неосмотрительность молодого наследника до такой степени расстроила будущую миссис Моффат, что она постаралась, насколько сумела, повторить манеры тетушки Де Курси.

– Что это с тобой? – фыркнул Фрэнк. – С какой стати, словно гусыня, задрала подбородок и вытянула шею?

Фрэнк всегда чувствовал себя деспотом среди сестер, а потому забыл, что старшая из покорных овечек скоро перейдет из его власти во власть сына портного.

– Фрэнк, – заговорила Августа тоном, достойным недавно полученных великих уроков графини Де Курси, – тетушка хочет видеть тебя в малой гостиной, причем немедленно.

Выполнив поручение, она решила, как только брат уйдет, дать добрый совет соучастнице преступления, то есть мисс Торн.

– В таком случае, Мэри, нам лучше пойти туда вместе, ведь как раз наступает время чая, – заметил Фрэнк.

– Графиня рассердится, если ты задержишься. Она и так уже ждет двадцать минут. А мы с мисс Торн придем чуть позже, возразила Августа.

Слова «мисс Торн» прозвучали таким тоном, что Мэри тотчас гордо выпрямилась и сухо заявила:

– Надеюсь, мисс Торн не станет помехой никому из вас.

Фрэнк также уловил в голосе сестры нотки неприязни к Мэри и почувствовал, что благородная кровь Де Курси уже восстала против племянницы доктора в отношении брата, хотя благополучно снизошла до сына портного в отношении самой Августы.

– Хорошо, я уйду, но смотри, Августа: если скажешь о Мэри хотя бы слово…

Продолжить ему не удалось. Негодование Мэри обожгло и заставило замолчать прежде, чем звук ее голоса достиг слуха. И все же она заговорила, едва ли не перебивая, причем громче, чем было необходимо:

– Хотя бы слово о Мэри, мистер Грешем! Но почему же мисс Грешем не сказать о Мэри все, что захочется? Должна тебе признаться, Августа, а также попросить рассказать об этом всем, кому пожелаешь: уже второй раз твой брат…

– Мэри, Мэри! – воскликнул Фрэнк, пытаясь ее прервать.

– Прошу прощения, мистер Грешем, но вы сами вынудили меня поведать вашей сестре обо всем, что произошло. Так вот, Августа, уже второй раз твой брат решил развлечься с помощью столь неуместных признаний…

– Неуместных?..

– Да, к тому же оскорбительных! – заявила Мэри и добавила, не в силах забыть болезненную рану, нанесенную невинным флиртом с Пейшенс Ориел: – Наверняка что-то подобное он говорит и другим девушкам. Мне кажется, это жестоко. Даже если кто-то может посмеяться над ним или, напротив, поверить ему – как угодно, – я не могу. Теперь мне придется покинуть Грешемсбери – во всяком случае, до тех пор, пока мистер Грешем сам отсюда не уедет. А тебе, Августа, клянусь, что с моей стороны нет ничего такого, что надо было бы скрывать.

Высказавшись в столь высокомерном тоне, Мэри Торн гордо расправила плечи и, словно королева, прошествовала к дому. Если бы в этот момент ее встретила сама леди Де Курси, то, скорее всего, поспешила бы уступить дорогу.

– Не сказать ни слова обо мне! – повторила она уже самой себе, но достаточно громко, чтобы услышали Августа и Фрэнк. – Но мне нечего скрывать, нечего!

Потрясенная негодованием Мэри, Августа молча поспешила за ней. Фрэнк тоже пошел следом, хотя и не утратил дара речи. Едва миновало первое удивление, вызванное внезапной вспышкой гнева мисс Торн, он ощутил потребность хоть что-то произнести ради утешения дамы сердца, а заодно в оправдание собственной цели, и, обращаясь к сестре, пояснил:

– Говорить особенно не о чем – по крайней мере, в отношении Мэри, – но если желаешь обидеть брата, то можешь объявить, что я всем сердцем люблю мисс Торн и никогда не полюблю ни одну другую девушку.

К этому времени они уже вышли на лужайку, и Мэри, свернув с ведущей к дому дорожки, негромко добавила:

– Невозможно помешать ему говорить глупости, Августа, но сама видишь: я не могу продолжать слушать эту пустую болтовню.

И Мэри едва ли не бегом бросилась в дальний конец сада, где заметила Беатрис.

Подходя к дому вместе с сестрой, Фрэнк попытался убедить ее дать слово, что она не станет ни с кем обсуждать сцену, свидетельницей которой стала.

– Конечно, Фрэнк, все это глупости, – ответила Августа, – и впредь постарайся не развлекаться подобным образом.

– Но послушай, Гус, мы с тобой всегда дружили; так давай не станем ссориться накануне твоей свадьбы.

И все же Августа ничего не пообещала.

Войдя в малую гостиную, Фрэнк понял, что графиня от затянувшегося ожидания раздражена. Уже по дороге он сообразил, что разговор предстоит нелегкий: три посланницы – матушка, леди Амелия и старшая из сестер – сообщили, что графиня желает его видеть. Стало ясно, что к двери приставлена своего рода охрана, чтобы оградить ее светлость от нежелательного вторжения.

Как только Фрэнк вошел, графиня просветлела лицом и пригласила его занять стул рядом с подлокотником просторной софы, где она возлежала. В непосредственной близости, на небольшом столике, стояла чашка, чтобы леди имела возможность проповедовать почти так же, как если бы вознеслась на церковную кафедру.

– Дорогой Фрэнк, – начала графиня Де Курси, вполне соответствующим важности сообщения голосом, – сегодня ты достиг совершеннолетия.

Фрэнк кивнул, не понимая, зачем указывать на очевидное.

– Да, это свершилось, и, возможно, мне бы хотелось, чтобы празднование в Грешемсбери было более пышным и радостным.

– Ах, тетушка! Думаю, торжество и так было организовано очень хорошо.

– Грешемсбери, Фрэнк, является, или должно стать, резиденцией первого в Восточном Барсетшире члена палаты общин.

– Так и есть. Вряд ли в графстве найдется кто-то лучше отца.

Графиня тяжело вздохнула: ее мнение о бедном сквайре в корне отличалось от мнения Фрэнка.

– Не имеет смысла вспоминать о том, что невозможно исправить. Первый член палаты общин от Восточного Барсетшира должен обладать положением… Конечно, не скажу, что равным положению пэра, но…

– Право, нет! Конечно же, нет! – воскликнул Фрэнк, и наблюдатель смог бы уловить в его голосе легкую нотку иронии.

– Нет, не равным положению пэра, но все же чрезвычайно важным. Разумеется, мои честолюбивые помыслы в первую очередь сосредоточены на Порлоке.

– Совершенно верно, – подтвердил Фрэнк, думая о том, на каком слабом основании покоится честолюбие графини, ибо молодые годы Порлока не принесли родителям безоговорочного удовлетворения.

– Да, надежды сосредоточены на Порлоке, – повторила тщеславная графиня, однако, как мать, не сумела сдержать вздоха. – Но вслед за Порлоком, Фрэнк, забочусь о тебе.

– Чрезвычайно вам признателен, тетушка. Можете не беспокоиться, со мной все будет в полном порядке, вот увидите.

– Поместье Грешемсбери, мой дорогой мальчик, уже совсем не такое процветающее, каким было прежде.

– Неужели? – усомнился наследник.

– Увы, Фрэнк, так оно и есть. Не хочу сказать худого слова о твоем отце. Вполне возможно, что в этом его несчастье, а не его вина.

«Она постоянно недовольна отцом», – заметил Фрэнк, решив твердо держаться на той стороне дома, к которой решил принадлежать.

– Но факт остается фактом, очевидным для каждого из нас: Грешемсбери уже не так великолепно, как раньше. И твой долг состоит в том, чтобы вернуть поместью былое величие и значение в графстве.

– Мой долг! – озадаченно повторил Фрэнк.

– Да, дорогой племянник, твой долг. Отныне все зависит только от тебя. Конечно, тебе известно, что отец задолжал очень крупную сумму.

До Фрэнка доходили слухи о сложном финансовом положении отца, поэтому он лишь кивнул.

– Кроме того, сквайр продал Боксал. Выкупить участок не удастся, так как его новый владелец кажется, строитель железных дорог…

– Да, его фамилия Скатчерд.

– Так вот, он поставил там дом, а значит, вернуть угодья невозможно. Но ты, Фрэнк, обязан расплатиться со всеми отягощающими поместье долгами и приобрести нечто равное Боксалу.

От удивления Фрэнк уставился на тетушку вытаращенными глазами, словно усомнился, что она в своем уме. Ему предстоит оплачивать семейные долги? Да еще купить землю стоимостью четыре тысячи фунтов годовых! И все же, ожидая дальнейших разъяснений, он хранил молчание.

– Фрэнк, конечно, ты меня понимаешь.

Молодому человеку пришлось честно заявить, что в данный момент речь тетушки не так ясна, как обычно.

– Тебе открыт только один путь, – продолжила графиня. – Твое положение наследника Грешемсбери почетно, однако, к глубокому сожалению, отец до такой степени ограничил тебя в средствах, что если не исправишь обстоятельства сам, то никогда не сможешь насладиться законным правом собственности. Выход один: конечно, ты должен жениться на деньгах.

– Жениться на деньгах! – словно во сне, повторил Фрэнк, впервые подумав о том, что приданое Мэри Торн вряд ли окажется значительным. – Жениться на деньгах!

– Да, мой мальчик. Вряд ли кто-то еще столь же остро нуждается в таком шаге. К счастью, у тебя множество преимуществ перед другими молодыми людьми: во-первых, ты очень привлекателен…

Фрэнк покраснел, как шестнадцатилетняя девушка.

– Затем, поскольку необходимость возникла в столь молодые годы, ты, разумеется, не отягощен неблагоразумной связью: какой-нибудь тайной помолвкой.

Фрэнк покраснел еще гуще: интересно, ей известно о его страсти к Мэри Торн?

– А главное, твоя связь с замком Курси, – благосклонно продолжила графиня, подводя перечень достоинств наследника к убедительной кульминации, – сделает задачу настолько легкой и доступной, что, право, ни малейших трудностей не возникнет.

Фрэнку оставалось лишь выразить признательность как замку Курси, так и его обитателям.

– Ни в коем случае не собираюсь вмешиваться в твою судьбу, а потому хочу поделиться своими соображениями. Может быть, ты слышал о мисс Данстейбл?

– Дочь торговца какой-то там мазью?

– И конечно, знаешь, что состояние ее огромно, – продолжила графиня, не пожелав обратить внимание на реплику племянника. – В сравнении с потребностями и запросами любого члена палаты общин невероятно велико. Так вот, на днях данная особа приедет к нам – в замок Курси – в гости. Хочу, чтобы ты непременно с ней познакомился.

– Но, тетушка, сейчас необходимо с головой погрузиться в учебу, чтобы подготовиться к дипломным экзаменам, ведь в октябре возвращаюсь в Кембридж.

– К дипломным экзаменам! – возмущенно воскликнула графиня. – Право, Фрэнк, я пытаюсь объяснить твои жизненные перспективы, твое будущее… важнейший шаг, от которого все зависит, а в ответ слышу о каких-то дипломных экзаменах!

Тем не менее Фрэнк упрямо стоял на своем: он обязан получить университетский диплом, а потому завтра утром, ровно в шесть, приступит к занятиям.

– Точно так же сможешь заниматься в замке Курси. Мисс Данстейбл нисколько тебе не помешает, – миролюбиво заявила тетушка, понимая, что порой полезно немного отступить. – Но прошу приехать и познакомиться. Уверена: встретишь очаровательную молодую даму, к тому же, как говорят, прекрасно образованную и…

– Сколько ей лет? – не дослушав, осведомился Фрэнк.

– Право, не могу сказать точно, – попыталась уйти от ответа графиня, – но полагаю, что в данных обстоятельствах возраст не особенно важен.

– Уже исполнилось тридцать? – уточнил Фрэнк, считая незамужнюю женщину такого возраста закоренелой старой девой.

– Пожалуй, что-то около того, – согласилась графиня, обладавшая иной точкой зрения на возраст.

– Тридцать! – повторил Фрэнк вслух, но словно про себя.

– Это не имеет значения! – повторила тетушка уже сердито. – Когда решается вопрос жизненной важности, мелкие возражения не должны приниматься во внимание. Если намерен ходить с высоко поднятой головой, представлять графство в парламенте подобно отцу, деду и прадеду, если хочешь иметь надежный кров и обладать правом оставить Грешемсбери своему сыну, то должен жениться на деньгах. Какая разница, даже если мисс Данстейбл уже исполнилось двадцать восемь или тридцать? Она богата, и если женишься на ней, то обеспечишь себе и детям прочное положение в жизни.

Красноречие тетушки поразило Фрэнка. И все же, несмотря на поток убедительных аргументов, он твердо решил, что ни за что не женится на покрытой золотом мисс Данстейбл. Разве нечто подобное возможно после того, как в присутствии сестры он дал слово Мэри Торн? Однако пускать в ход неопровержимый, поистине решающий довод совсем не хотелось, а потому пришлось перечислить другие – на его взгляд, менее убедительные – возражения.

Во-первых, молодой человек заявил, что до такой степени поглощен мыслями о дипломе, что в настоящее время не способен думать о женитьбе. Затем посоветовал отложить знакомство до окончания охотничьего сезона, объяснив, что не может появиться в замке Курси прежде, чем получит от портного новый костюм, и, наконец, вспомнил, что ровно через неделю должен отправиться на рыбалку с мистером Ориелом.

И все же ни один из представленных серьезных доводов не разубедил графиню.

– Глупости, Фрэнк! – возмутилась она. – Странно, что наследник способен думать о рыбалке, когда решается судьба Грешемсбери. Завтра же поедешь в Курси вместе со мной и Августой.

– Завтра, тетушка! – повторил наследник тем обреченным тоном, каким это слово произнес бы осужденный на смерть преступник, услышав, что казнь уже назначена. – Завтра!

– Да. Мы возвращаемся завтра и будем рады твоей компании. А мои друзья, среди которых будет и мисс Данстейбл, приедут в четверг. Не сомневаюсь, что она тебе понравится. С твоей матушкой я уже все обсудила, так что можно больше ничего ей не говорить. А теперь спокойной ночи, Фрэнк.

Поняв, что возражать бесполезно, молодой человек удалился и отправился на поиски Мэри. Однако вскоре выяснилось, что полчаса назад мисс Торн ушла домой в сопровождении верной Дженет, так что пришлось ограничиться обществом сестры Беатрис.

– Беатрис! – в отчаянии воскликнул Фрэнк. – Завтра мне предстоит поездка в замок Курси!

– Слышала об этом от мамы.

– Я только сегодня достиг совершеннолетия, и не хотелось бы начинать взрослую жизнь со ссоры с ними, но, честное слово, даже ради всех Де Курси Барсетшира не задержусь там дольше, чем на неделю. Скажи, ты что-нибудь слышала о мисс Данстейбл?

Глава 9
Сэр Роджер Скатчерд

Из нашего рассказа внимательный читатель уже успел понять, что Роджер Скатчерд – когда-то неумеренно пьющий каменщик из Барчестера, не рассчитавший размаха мести за причиненное сестре унижение, – сумел стать важным человеком. Он занялся подрядами: сначала небольшими, например сооружением полумили или около того железнодорожной насыпи или возведением трех-четырех мостов через каналы, а почувствовав уверенность в своих силах, переключился на крупные заказы: правительственные больницы, шлюзы, доки, набережные. И наконец, прибрал к рукам создание целых железнодорожных линий.

Порой толковый строитель вступал в партнерство то с одним, то с другим из коллег, но в целом предпочитал справляться с задачами самостоятельно, так что ко времени зарождения и развития нашей истории преуспел в делах и стал очень богатым человеком, причем приобрел нечто большее, чем огромное состояние.

Было время, когда правительству потребовалось немедленное выполнение важнейшей работы, и Роджер Скатчерд справился как нельзя лучше. Нужно было построить насущно необходимый отрезок железной дороги, причем в два раза быстрее, чем обычно. Работа требовала вложения значительных средств и редкостного мужества, а Роджер Скатчерд оказался в нужное время в нужном месте и поднялся на головокружительную высоту газетного героя, став одним из тех избранных граждан, кого королева «счастлива приветствовать». Он даже удостоился чести приложиться к руке ее величества и в высоком звании баронета и сэра поселился в новом великолепном доме в Боксал-Хилле, в милом сердцу графстве Восточный Барсетшир.

– Ну а теперь, миледи, – обратился он к жене, объясняя высокое положение, достигнутое собственными усилиями и признательностью королевы, – пожалуй, пора пообедать и выпить глоток чего-нибудь горячительного. – Выражение «глоток чего-нибудь горячительного» означало дозу алкоголя, достаточную, чтобы свалить с ног троих крепких мужчин.

Покоряя мир, Роджер Скатчерд не смог покорить собственные дурные привычки. По сути, он во всем остался тем же простецким парнем, который когда-то расхаживал по улицам Барчестера в заткнутом за пояс фартуке каменщика. Фартук он снял, однако сохранил тяжелый выпуклый лоб и дикий блеск глаз. Скатчерд по-прежнему оставался компанейским товарищем и трудолюбивым парнем. Разница заключалась лишь в том, что теперь мог работать, причем одинаково хорошо, будучи как трезвым, так и пьяным. Те, кто верил в способность героя творить чудеса, утверждали, что именно тогда, когда великий мастер находился во власти веселого бога, выполнялась лучшая работа, совершался самый точный и быстрый расчет, подводился самый непогрешимый баланс прибыли и затрат. Сложилась целая школа поклонников, готовых видеть в сэре Роджере воплощение идеи всесильного, сверхчеловеческого, чудодейственного, вдохновенного пророка. В глазах подобных почитателей его заходы, как в узком кругу назывались периоды невоздержанности, представали моментами особого, ни с чем не сравнимого просветления: божественными безумствами, когда провидец наиболее тесно общался с руководившими коммерческими сделками высшими силами; теми элевсинскими таинствами, к участию в которых допускались лишь немногие избранные.

«Скатчерд пил всю прошлую неделю, – передавалось из уст в уста, если приходило время решить, чье предложение следовало принять на строительство торгового причала в Ланкашире или на сооружение железной дороги из Бомбея в Кантон. – Говорят, осушил три галлона бренди».

И уже не возникало сомнений, что именно Скатчерду следует доверить подряд на доки или важнейшую магистраль.

Однако, как бы там ни было, действительно или нет во хмелю сэр Роджер работал наиболее продуктивно, очевидно, что, утопая в бренди по целой неделе шесть-семь раз в год, он не мог не вредить собственной внешней оболочке, причем вредить неутомимо и постоянно. Какое бы влияние подобные симпозиумы ни оказывали на мозг и сознание (впрочем, это не были симпозиумы – точнее их назвать позиумами, так как в последние годы запои проходили в гордом одиночестве), тело тяжко страдало. Нельзя сказать, что баронет стал слабым или истощенным, дряхлым или пассивным, что руки и ноги его задрожали, а глаза утратили зоркость, – ничего подобного, но в моменты чрезмерных уступок порочному пристрастию жизнь не стоила ломаного гроша. Господь наградил сэра Роджера нечеловеческой мощью, способностью действовать вопреки жестоким испытаниям, умением подавлять и побеждать приступы дурноты, головной боли и другие обычные симптомы приверженности Бахусу. Но даже его невиданная сила имела пределы: заходя слишком далеко, она внезапно распадалась, и тогда крепкий человек мгновенно превращался в живой труп.

В целом мире у Скатчерда был один-единственный друг, причем друг этот никак не соответствовал обычному пониманию. Баронет не ел и не пил вместе с ним и даже редко беседовал. Их жизненные пути пролегали на значительном расстоянии, вкусы не совпадали, общества, в которых они вращались, редко пересекались. Со своим единственным другом Скатчерд не имел ничего общего, однако доверял ему так, как не доверял ни одному другому живому существу на свете.

Да, он глубоко доверял этому человеку, но даже его не воспринимал в полной мере, как положено между близкими друзьями. Скатчерд понимал, что тот никогда не ограбит, никогда не солжет, не попытается извлечь выгоду, не подведет, не примет в расчет прибыль и убытки, а потому твердо решил использовать безотказного спасителя при малейшей необходимости. Однако он не доверял ни советам верного друга, ни его образу мыслей, будь то в теории или на практике, не принимал во внимание идеи и даже не стремился к его обществу, поскольку друг этот имел склонность разговаривать едва ли не в суровой манере. Роджер Скатчерд совершил в жизни множество поступков и сумел заработать огромные деньги, в то время как друг совершил мало поступков и заработал мало денег. Трудно поверить, что практичный, предприимчивый деятель склонил голову перед человеком, доказавшим собственную непрактичность. Особенно трудно это представить в отношении Скатчерда, видевшего в людях своего класса героев дня, а себя считавшего далеко не последним среди них.

Итак, своим единственным другом сэр Роджер считал нашего общего друга доктора Торна.

Как доктор познакомился с Роджером Скатчердом, мы уже объяснили. Во время суда им по необходимости пришлось вступить в общение, и Скатчерд проявил не только достаточно благоразумия, но и достаточно чувства, чтобы понять, что доктор держался очень хорошо. В дальнейшем общение продолжалось в различных формах. Выйдя из тюрьмы, Скатчерд начал постепенно подниматься, а свои первые накопления доверил попечению доктора. Так возникли те финансовые отношения, которые впоследствии привели к покупке Боксал-Хилла и предоставлению сквайру Грешему крупных ссуд.

Существовал и еще один повод для тесного взаимодействия наших героев, к сожалению, далеко не всегда приятный. На протяжении долгих лет доктор обеспечивал медицинские потребности сэра Роджера, причем в постоянных и упорных попытках избавить горького пьяницу от устрашающей судьбы часто ссорился с пациентом.

Необходимо рассказать еще об одной особенности сэра Роджера. В политике он оставался ярым радикалом и стремился занять положение, позволявшее воплотить в жизнь накопившуюся с годами ярость. Ради этого делал все возможное, чтобы победить на выборах в родном Барчестере и составить оппозицию кандидату от клана Де Курси. Именно ради достижения этой цели Скатчерд обосновался в Боксал-Хилле.

Невозможно утверждать, что амбиции представлять в парламенте Барчестер заслуживали презрения. Если говорить о деньгах, то у Скатчерда их было невероятно много, причем на расходы он не скупился. В то же время поговаривали, что мистер Моффат не собирался совершать подобные глупости. Больше того, сэр Роджер обладал своеобразным грубоватым красноречием и мог обращаться к жителям Барчестера на близком их сердцу языке, используя слова, неодолимо привлекавшие одних и решительно отталкивавшие других, тогда как выступления мистера Моффата оставляли аудиторию равнодушной, не добавляя ни сторонников, ни противников. Острые языки Барчестера называли ставленника Де Курси немой собакой, не способной лаять, а иногда саркастически добавляли, что собака не умеет не только лаять, но и кусать. Однако за спиной мистера Моффата стояло почтенное семейство графа, и он в полной мере пользовался значимой поддержкой, поэтому сэр Роджер ясно представлял, что победа в решающей схватке не достанется без серьезной борьбы.

Тем вечером, о котором мы рассказываем, доктор Торн благополучно вернулся домой из Силвербриджа и нашел Мэри в ожидании и готовности подать чай. Его вызвали для консилиума с доктором Сенчери, ибо этот благодушный пожилой джентльмен так далеко отошел от высоких догматов доктора Филгрейва, что согласился время от времени терпеть унижение в лице «аптекаря».

Следующим утром доктор позавтракал рано и, сев верхом на сильного серого жеребца, отправился в Боксал-Хилл, где предстояло не только договориться об очередной масштабной ссуде сквайру, но и исполнить медицинский долг. Получив грандиозный контракт на строительство Панамского канала, сэр Роджер по обычаю ушел в недельный запой, результатом которого стал настойчивый вызов доктора со стороны леди Скатчерд.

Вот почему доктор Торн направился в Боксал-Хилл на любимом сером жеребце. Среди других достоинств джентльмена следует упомянуть и то, что он был искусным наездником, а потому значительную часть пути преодолевал верхом. Тот факт, что время от времени доктор с удовольствием проводил целый день в Восточном Барсетшире, возможно, вносил новую краску в крепкую дружбу со сквайром.

– Итак, миледи, где пациент? Надеюсь, ничего особенно серьезного? – осведомился доктор, пожав руку титулованной хозяйке Боксал-Хилла, которая приняла его в дальней части дома, в малой столовой для завтрака.

Парадные комнаты были обставлены чрезвычайно роскошно, однако предназначались исключительно для гостей, которые никогда не появлялись, потому что их никогда не приглашали. В результате великолепные покои с драгоценной мебелью не приносили леди Скатчерд ни пользы, ни удовольствия.

– Напротив, доктор, ему очень плохо, – ответила ее светлость далеко не самым счастливым голосом. – Очень плохо. Постоянно стучит в затылке. Стучит, стучит и стучит. Если не поможете, боюсь, этот стук его прикончит.

– Лежит в постели?

– Да, в постели. Когда стук начался, не знал, куда деваться, так что мы его уложили. К тому же ноги совсем плохо слушаются: встать не может. Но с ним сидит Уинтербонс и что-то пишет. А когда здесь Уинтербонс, хозяин как будто на ногах, даже оставаясь в постели.

Мистер Уинтербонс служил у сэра Роджера доверенным секретарем. Точнее говоря, выступал в роли пишущего устройства, которое Скатчерд использовал для работ, требующих некоторой сноровки. Это был маленький, морщинистый, истощенный, сломленный жизнью человечек, которого джин и бедность спалили почти до угольков и высушили до состояния золы. Ума у него не осталось, равно как и заботы о земных благах, помимо крошечного количества пищи и как можно большего объема жидкой субстанции. Все, что когда-то знал, он забыл, кроме того, как складывать цифры и писать. При этом результаты подсчетов и письма никогда не задерживались в памяти, и больше того, даже не переходили с одной страницы бухгалтерской книги на другую. Однако, в достаточной степени накачанный джином и взбодренный присутствием хозяина, он мог считать и писать сколько угодно, без остановки. Таков был мистер Уинтербонс, доверенный секретарь великого и могучего сэра Роджера Скатчерда.

– Считаю необходимым немедленно отослать Уинтербонса прочь, – задумчиво произнес доктор Торн.

– Полностью с вами согласна. Может быть, отправите его в Бат или еще куда-нибудь, чтобы не крутился здесь? Скатчерд пьет бренди, а Уинтербонс поглощает джин. Трудно сказать, кто хуже: хозяин или слуга.

Из диалога явствует, что доктор Торн вполне понимал мелкие домашние неудобства леди Скатчерд и разделял ее беспокойство.

– Будьте добры, сообщите сэру Роджеру, что я здесь, – попросил доктор.

– Может быть, прежде чем подняться, выпьете немного шерри? – предложила хозяйка.

– Ни капли, спасибо, – отказался доктор.

– Или пару глотков ликера?

– Ни капли и ни глотка, благодарю. Вы же знаете, что я никогда ничего не пью.

– Тогда наперсток вот этого? – Леди извлекла из глубины буфета бутылку бренди. – Всего лишь наперсток. Он сам это пьет.

Когда даже последний, самый веский аргумент не сработал, леди Скатчерд проводила доктора в спальню господина.

– Да, доктор! Да, доктор! Да, доктор! – приветствовал больной нашего Галена еще до того, как тот вошел в комнату.

Бывший барчестерский каменщик услышал приближавшиеся шаги и поспешил выразить бурную радость. Голос прозвучал громко и энергично, однако нечисто и невнятно. Может ли остаться чистым голос, настоянный на бренди? В данном случае тембр отличался особой хрипотцой, распутной гортанной нотой, которую опытный врач немедленно распознал как более выраженную, более гортанную и более хриплую, чем прежде.

– Итак, пронюхали добычу и явились за гонораром? Ха-ха-ха! Как наверняка уже доложила ее светлость, я провалился в довольно глубокий запой. Ну и пусть говорит что душе угодно. Вот только немного опоздали: не стал вас беспокоить и обратился к старику.

– В любом случае, Скатчерд, рад, что вам уже немного лучше.

– Немного! Не понимаю, что для вас означает «немного». Никогда в жизни не чувствовал себя лучше. Вот, спросите Уинтербонса.

– Ничего подобного, Скатчерд! – вмешалась жена. – Нисколько тебе не лучше, а очень плохо, только сам этого не понимаешь. А что касается Уинтербонса, то ему совсем нечего делать в твоей спальне. Все провоняло джином. Не верьте, доктор: ему совсем не хорошо и даже нисколько не лучше.

Услышав столь неодобрительное упоминание об аромате своего любимого напитка, Уинтербонс поспешно спрятал полупустую кружку под маленький стол, за которым сидел.

Тем временем доктор взял больного за руку якобы для того, чтобы проверить пульс, но одновременно успел оценить состояние глаз и кожи и заявил:

– Уверен, что мистеру Уинтербонсу необходимо срочно вернуться в лондонскую контору, а в качестве секретаря его на некоторое время заменит леди Скатчерд.

– Будь я проклят, если мистер Уинтербонс сделает что-нибудь подобное! – возразил сэр Роджер. – И на этом конец.

– Очень хорошо, – заключил доктор. – Человек умирает лишь однажды, и мой долг – предложить меры, способные максимально отдалить церемонию похорон. Впрочем, возможно, желаете ее приблизить?

– Если честно, то меня особо не беспокоит ни то ни другое, – отозвался Скатчерд с таким яростным взглядом, словно хотел добавить: «Если надеешься напугать, то напрасно. Можешь не стараться».

– Прошу, доктор, не позволяйте ему так говорить. Не позволяйте, – взмолилась леди Скатчерд, приложив к глазам платок.

– А ты, миледи, сейчас же прекрати ныть. Немедленно! – прикрикнул сэр Роджер, повернувшись к своей лучшей половине.

Понимая, что долг женщины заключается в повиновении, лучшая половина тут же прекратила плакать и причитать, но, уходя, успела дернуть доктора за рукав сюртука, чтобы до предела обострить восприимчивость и медицинские способности.

– Лучшая женщина в мире, доктор. Да, лучше не найти, – признался больной, когда за дамой сердца закрылась дверь.

– Не сомневаюсь, – согласился доктор.

– Не сомневаетесь до тех пор, пока не найдете еще лучше, – сострил Скатчерд. – Ха-ха-ха! Но хороша или плоха, есть на свете вещи, которые женщина не способна понять, и вещи, которые ей нельзя понимать.