Текст книги "Vita Christi Лудольфа Саксонского и позднесредневековое благочестие Воплощения"

Развивая мысль о типологической значимости мира, можно прийти к образу, который является центральным как для схемы изложения в книге Лудольфа, так и для отраженного в этой поэзии типа благочестия, – к образу Девы Марии. О мариологии в средневековом благочестии написано столько, что попытка добавить к этому что-то значимое выглядит несколько пугающе; кроме того, при этом необходимо рассмотреть роль, которую Дева Мария играет в средневековой идее Воплощения. Исследователи Нового времени варьируются от тех, кто писал в живой традиции благочестия, до тех, кто пытался понять социальные и психологические аспекты марианского благочестия. На момент оставляя это рассмотрение, однако, мы можем утверждать, что с позиций мировоззрения, которое, как мы здесь показали, составляло основу Жизни Христа, у данной темы есть и философский аспект. Если мы считаем, что вселенная была оторвана от основания, дававшего ей смысл, и таким образом была искажена, а также что основной ход вещей направлен на восстановление исходных связей, то средства этого восстановления получают первостепенное значение. Типология – это одно; но Лудольф, подобно Ансельму, полагает, что Бог посвятил время после грехопадения изобретению способа, посредством которого он мог бы теснейшим образом вовлечь себя в свое творение, и что эти средства должны были подходить для этой задачи:

Natura nostra ad similitudinem Dei in principio creata fuit, quatenus indesinenter ipso Deo frueretur, et ejus gloria sine omni corruptione et mutabilitate aliquando potiretur. Hoc tam grande bonum statim in primis parentibus perdidit, atque in hujus mundi miserias infelix et praeceps ruit in aeternas miserias… Transierunt multa secula, et damnationis ipsius immanitas super omnes fi lios hominum est in deterius roborata. Nec enim summi sapientia Dei ullam in massa creationis humanae viam invenit, per quam, ut disposuerat, in mundum veniens tam luctuose perditioni subveniret, donec ad istam, de qua loquimur, Virginem ventum esset. (Часть I, Глава 2, I: 18–19)

Вначале наша природа была сотворена по подобию Божьему, чтобы она постоянно наслаждалась самим Богом и некогда приобрела всю Его славу без какой-либо порчи или перемены. Это столь великое благо уже в прародителях было утеряно, и бедственная человеческая природа впала в несчастья этого мира и в вечные несчастья… Прошли многие века, и чудовищное проклятие крепче укоренилось во всех сынах человеческих и стало еще хуже. А Премудрость всевышнего Бога в массе человеческого творения искала путь, которым ей войти в мир, как было решено от века, и помочь людям в их плачевной гибели, но не находила пути, пока не появилась на свет Дева, о которой мы говорим.

Утверждение, находящееся в Жизни Христа несколько ниже приведенного отрывка, – “Nec fuit ista Virgo subito et casu inventa, sed ab aeterno praedestinata” («И эта Дева не была внезапно и случайно найдена, а предопределена от вечности», Часть I, Глава 5, I: 19), – с некоторой точки зрения может быть понято в том смысле, что за отдельной личностью Марии, дочери Иоакима и Анны, стоит формальный принцип, – подходящий и необходимый фактор в разработке Божественного замысла. Это подтверждается при обсуждении вопроса “Cur de Virgine Christus nasci voluerit?” (Часть I, Глава 5, I: 32 сл.), где Лудольф систематически разбирает основания уместности выбора девы матерью Христа, и эти основания сильно обусловлены богословскими и даже риторическими мотивами. Наш тезис подтверждается также в отрывках, в которых многократно упоминается Мария, как, например, Часть I, Глава 2, I: 21–22 и Часть I, Глава 3, I: 26, где становится ясным, что формальная функция фигуры Марии заключается в том, чтобы собрать вместе некоторое количество направлений мысли и образов. Марианское благочестие в Жизни Христа, в самом деле, предстает как весьма личностно окрашенная деятельность: но личностно-эмоциональный аспект этой практики уравновешен интеллектуальной и систематической традицией, которая до Лудольфа продолжалась несколько столетий и наследником которой он стал. Мы должны изучить некоторые из образов, связанных с Марией, и попытаться установить, какую роль они играют в обсуждаемом материале. Интересным символом здесь является крепость; этот символ впервые используется в следующем отрывке (Лудольф здесь цитирует Ансельма):

Hoc castellum quod intravit Jesus singulariter intemeratam Virginem, ejusdem Jesu genitricem Mariam per similitudinem accipimus. Castellum enim dicitur quaelibet turris et murus in circuitu ejus, quae duo sese invicem defendunt, ita ut hostes per murum ab arce, et a muro per arcem arceantur. (Часть I, Глава 61, II: 120)

Эту крепость, в которую вошел Иисус, мы понимаем как исключительно непорочную Деву, то есть мать того же Иисуса Марию. Крепостью называют какую-либо башню и окружающую ее стену, причем они защищают друг друга так, чтобы стена отражала врагов от крепости, а крепость от стены.

Предыдущий отрывок находится в контексте обсуждения разговора Иисуса с Марфой и Марией и в действительности представляет собой высшего типа размышление об этом тексте. В следующем отрывке в той же самой главе Лудольф еще более широко толкует образ крепости, чтобы сделать его символом монашеской жизни:

Moraliter exponitur istud de religiosis, ut castellum sit ipsa religio; muri istius castelli est abbas et praelati ceteri; fossata sunt paupertas, quae fossata diabolus, ut castellum possit capere conatur abundantia divitiarum implere; aqua circumdans hoc castellum est fons lacrymarum; alimenta sunt vigiliae, jejunium, disciplinae quibus caro attenuatur, sed anima impinguatur; turris est contemplatio. (Часть I, Глава 61, II: 120)

В моральном смысле это говорится о монахах, так что крепость – это сама монашеская жизнь; стены этой крепости – это аббат и другие прелаты; рвы – это бедность, эти рвы дьявол, чтобы смочь захватить крепость, пытается наполнить богатством; вода, окружающая крепость – это источник слез; провиант – это бдение и пост, посредством которых смиряют плоть, но кормят душу; башня – это созерцание.

Этот отрывок предлагает один из способов, которыми символические связи могут устанавливаться и приводиться в единство, имеющее центр. Как мы видели, Дева Мария сравнивается с крепостью, в которую вошел Христос. Монашеская жизнь – это тоже крепость, в которую входит Христос и которая также предоставляет защиту благочестивому. Мы можем вспомнить, что монашеская келья – это символ чрева Марии (см. с. 69): следствием этой ассоциации является, во-первых, своего рода созерцательное подражание Христу, а во-вторых то, что Дева Мария становится символической связью, посредством которой может быть описано Воплощение и в терминах которой может быть объяснено отношение между Небом и землей. Если земля в своем исходном состоянии может рассматриваться как райский сад с его богатой растительностью и текущими водами, то Дева Мария, с богословской точки зрения представляющая собой тело, в котором Божество становится воплощенным, – это тоже сад и источник. Но поскольку райский сад и сад Девы Марии представляют две различных стадии в развитии вселенной, одна до грехопадения, а другая после него, сад и источник являются защищенными. Образ крепости, монашеская келья, становится символом места, в котором взращивается духовная жизнь, поскольку то, что защищают стены крепости, охраняется – в противовес пустыне, находящейся за пределами стен.

В нынешнем возрасте мира, таким образом, связь между Небом и землей находится в зачаточном состоянии: т. е. она основывается на обетовании преображения, которое должно наступить в конце времен. Таким образом, неудивительно, что Дева Мария как Богоматерь становится не только своего рода символическим центром, но и предметом особого благочестия в традиции, которой следует Лудольф, поскольку в фигуре Марии подчеркивается фактор Воплощения, связанный с рождением.

Изобилие символики, связанной с Девой Марией, очевидно в рассматриваемом произведении. Как мы только что видели, Она является крепостью, в которую входит Христос. В другом отрывке Она сравнивается с двумя башнями (см. Часть I, Глава 3, I: 26). Она представляет свет и является светильником для христианской души, что вводит в контекст понятия о Марии как о путеводной звезде. При другом прочтении имени, как мы видели, Она также становится морем горя, а исходя из экзегетической традиции, связанной с Песнью песней, Она именуется запечатанным источником. Она называется цветком, а также жезлом, принесшим плод, таким образом ассоциируясь с тем, что растет: и, как мы видели, ее может символизировать весна со всеми коннотациями, которые она вызывает. Как Мать Христа Мария является Матерью Церкви и Матерью христианина (см. IV: 118 и около этого места). Фактически, Она олицетворяет любой важный элемент, включенный в позднесредневековое благочестие Воплощения и становится центральным образом в поэзии и проповеди, принадлежащими этой традиции.

3. Мир пустыни: Изгнание с Небес и странствие в Новый Иерусалим

Основанное на таинствах ви дение мира, рассмотренное нами, наводит на мысль о том, что действием благодати материальный предмет может предвещать духовное благо. Из этого, как мы видели, вытекает мысль, что связь между землей и Небом хоть и прервалась, тем не менее начала восстанавливаться. Однако результаты Воплощения нужно видеть на фоне падшего мира, так как целью Воплощения было обеспечить средство против зла и проклятия. По благодати материальные предметы могут символизировать духовное благо; но по природе они сами по себе эфемерны, поэтому благочестивому надо остерегаться доверять им полностью.

Христианин должен помнить, что сей мир не его дом, что человеческий род потерял право на земной рай и надежду на Небеса и, таким образом, находится в недружественном и опасном мире:

Istud autem festum diabolicum triplici de causa non est faciendum. Primo, quia haec vita est vigilia, ideo debemus jejunare, et peccata nostra plangere, ut possimus ad festum coelestis patriae pervenire… Secundo, quia ista vita est exsilium, et stultus esset peregrinus, qui in exsilio positus, vellet facere festum, sed debet exspectare quousque ad patriam suam redeat; patria autem nostra est regio coelestis, quae nos exspectat, et quia peccatores de hoc exsilio patriam faciunt, ideo a patria coelesti exsules et banniti semper erunt. Tertio, quia ista vita est locus laboris, et ideo servi Dei sunt in labore continuo, et de labore veniunt ad quietem; vani autem homines volunt esse in otio, et ideo de otio veniunt ad laborem. (Часть I, Глава 82, II: 274–75)

Мы не должны праздновать в этой жизни дьявольский праздник по трем причинам. Во-первых, потому что эта жизнь является бдением, следовательно, мы должны поститься и оплакивать наши грехи, чтобы попасть на праздник на Небесной родине… Во-вторых, потому что эта жизнь – изгнание, и глуп тот странник, который желает праздновать, – он должен ожидать, пока не вернется на свою родину; родина же наша – это Царство Небесное, которое нас ожидает, и так как грешники делают родину из сего места изгнания, они всегда будут изгнанниками с небесной родины и всегда будут наказываться. В-третьих, потому что эта жизнь – место труда, а значит, слуги Божьи постоянно трудятся, и от труда перейдут к покою; пустые же люди хотят быть в праздности, а значит, от праздности перейдут к труду.

Подобная мысль обнаруживается в приведенной Лудольфом цитате из Иоанна Златоуста:

O miserissimus mundus, et miseri qui eum sequuntur! Semper enim mundalia opera homines excluserunt a vita. (Часть II, Глава 34, III: 220)

О несчастнейший мир, и несчастны те, кто ему следуют! Ведь мирские дела всегда исключают людей из жизни.

В размышлении Лудольфа о хождении Христа по водам образ бросаемых штормом волн наводит на мысль о переменчивости и нестабильности мира:

Mare vero seculum intelligitur, quod a diversis peccatis et variis tentationibus velut quibusdam fl uctibus aestuat: venti autem nequitiae spirituales et immundi spiritus qui ad naufragium Ecclesiae, per diversas seculi tentationes, velut per fl uctus maris desaeviunt. Dormire vero Dominus in hac navi intelligitur, cum ad probationem fi dei, Ecclesiam suam pressuris et persecutionibus mundi istius tentari permittit. (Часть II, Глава 34, III: 220)

Под морем понимается мир, бушующий различными грехами и искушениями, словно море волнами: ветры – это духовные беспутства и нечистые духи, которые неистовствуют, чтобы различными мирскими искушениями, как морскими волнами, вызвать крушение лодки Церкви. Но сон Господа в этой лодке подразумевает, что Он позволяет, чтобы для проверки веры Церковь Его была искушаема травлей и гонениями со стороны мира сего.

Далее, мир, который представляет собой место, где нужно быть бдительным, куда человек изгнан из собственного дома; место, где нужно постоянно трудиться и где человека подвергают испытаниям и искушениям, – это для христианина пустыня, которая напоминает ему о том, что он потерял, но чего может достичь, если будет прикладывать усилия: даже хотя он может думать, будто находится в мирском как в собственном доме, и может пытаться найти удобство в мирском. В сочинении Лудольфа три основных места, где он обсуждает образ пустыни: это размышления о Бегстве в Египет, об Иоанне Крестителе и об Искушении Христа в Пустыне.[31]31
  См. часть I, гл. 13 (о Бегстве в Египет), а особенно часть I, гл. 17 (обсуждение служения Иоанна Крестителя) и часть I, гл. 17 (размышление Лудольфа об искушении в пустыне).


[Закрыть]

Бегство в Египет рассматривается как символ того, что Христос следует пути, пройденному человечеством после грехопадения. Человечество из-за своего непослушания было изгнано из райского сада в пустыню мира, где должно было страдать от превратностей, связанных с трудом, лишениями и смертью. Ныне человек живет во тьме и одиночестве, отрезанный от Бо жественного света и от дружественных отношений с Небесами. Однако Христос претерпел добровольное изгнание с Небес; и бегство через тьму в землю тьмы (такую интерпретацию Лудольф дает названию «Египет») символизирует путь человечества в мире. Цель этого пути двойная. С одной стороны, Христос таким образом берет на себя бедность и унижение земного существования. С другой стороны, тем самым Он несет свет во тьму:

Peregrinari quoque habebant in terra aliena, pauperi et quasi nihil habentes. (Часть I, Глава 13, I: 116)

Также они должны блуждать в чужой земле, бедные и как бы ничего не имеющие.

Magna patientia Domini, sed non minor ejus humilitas. Ille enim ante faciem persecutoris fugit, cui Angeli ministrant. Deus est; sed ut homo fugit Herodem miserum, qui refugium est omnium. (Часть I, Глава 46, I: 116)

Терпение Господа велико, но не меньше Его смирение. В самом деле, Тот, Кому служат ангелы, бежал от преследователей. Он Бог, но, будучи человеком, бежал от ничтожного Ирода Тот, Кто является всеобщим прибежищем.

Ecce fugit Christus, et nocte fugit, ut fuga quae per se diffi cilis est, noctis obscuritate diffi cilior fi at. Fugit autem in AEgyptum, ut ejus habitatores specialiter illuminaret prae ceteris et sanaret. (Часть I, Глава 46, I: 115)

Вот, бежит Христос, и ночью бежит, чтобы бег, который и сам по себе труден, стал еще тяжелее из-за тьмы ночной. Бежит в Египет, чтобы его обитателей просветить и оздоровить особо, прежде всех.

Однако путь, которым шли Христос, Мария и Иосиф, является символом всего естественного жизненного цикла, в котором находится падший человек. Лудольф описывает это странствие в следующих терминах:

Portavit eum Mater tenera et juvenis valde, et sanctus Joseph multum senex in AEgyptum, per viam silvestram, obscuram, inemorosam, et inhabitantam, et per viam valde longam. (Часть I, Глава 46, I: 116–17)

Весьма юная и нежная Матерь и престарелый святой Иосиф несли его в Египет путем заросшим, темным, лесистым, необитаемым и весьма длинным.

Путь был лесистым, или заросшим, – это должно указать, что он лежал вне первоначального Божественного замысла. Одичавшая растительность – часть вырождения, произошедшего в мире после грехопадения, как мы отметили ранее в отрывке, относящемся к терниям (см. с. 62). Темный путь – символ отрезанности мира от Божественного света (идея холода также близка к идее тьмы). С определенной точки зрения можно сказать, что это пейзаж без вида, бесформенный, в котором тот, кто пойман, – пропал. Этот путь – путь погибели: это смертельно опасное место, символизирующее гнет болезней, горя и, в конечном итоге, смерти, то есть всех видимых людьми последствий временности и изменчивости во вселенной. Наконец, это одинокое место без домов, городов и селений – место молчания и одиночества, и это – внешний знак духовного состояния, в котором находится человек.

Этот мир, с такой точки зрения, представляет собой мир, выродившийся в хаос. Это вселенная, страдающая от последствий ангельской гордыни и человеческого непослушания. Это состояние распада, и образы, которые использует поэзия смерти, подчеркивающая разложение, суетность земных богатств и действие, оказываемое на них временем, а также преходящий характер человеческой власти и социального положения, все направлены на выражение идеи мира, потерявшего свой центр. Это также весьма подходящий способ выражения, поскольку изгнанник, – это, помимо всего прочего, тот, кто был выслан с территории, где некогда обитал, и вовлечен в движение прочь от той реальности, которая давала смысл его жизни. Сущность падшей вселенной состоит в том, что она представляет собой бессмысленное место. Ее ценности отрицательны. Она существует исключительно как искажение своей исходной сущности.

Лудольф говорит об этом изгнании преимущественно как о тьме, – бытии, удаленном от Света. Так как Свет – это Слово, изгнание – это удаление от разума, членораздельности и единства. Но при чтении главы 1 первой части Жизни Христа нужно помнить, что она представляет собой расширенный комментарий к началу Евангелия от Иоанна. Безусловно, есть тьма. Но, согласно Иоанну, Свет во тьме светит, и тьма не объяла его. В самом деле, если следовать образам Света и тьмы, используемым в размышлении о Бегстве в Египет, очевидно, что Свет понимается как сознательно движущийся во тьму, чтобы прогнать ее. Далее, пустыня, в глубоком смысле слова, также частично восприняла ту двусмысленность, которая, как мы предположили ранее, характеризует вселенную после Воплощения. Иначе говоря, пустыня – это одновременно символ изгнания человека и место, в котором Бог вышел навстречу человеку. Таким образом, у образа пустыни есть совсем иной аспект. Как мы видели, Лудольф действительно говорит о дикости, тьме, смертности и одиночестве в пустыне, через которую Христос движется на пути в Египет. Однако рассмотрение Лудольфом жизни Иоанна Крестителя наводит на мысль, что пустыня – это также место, куда уходят от толпы людей, чтобы найти более чистый тип существования:

Manebat Joannes in deserto, ubi est aer purior, coelum apertius, et familiarior Deus: ut, quia nondum baptismi et praedicationis tempus advenerat, orationibus vacaret, atque cum Angelis conversaretur; et extra multorum malitiam nutriretur. (Часть I, Глава 14, I: 123)

Иоанн пребывал в пустыне, где воздух чище, небо более открыто, а Бог ближе: чтобы, пока время для крещения и проповеди еще не пришло, Иоанн пребывал в безмолвии и в общении с ангелами, возрастая вдали от злобы людской.

Таким образом, пустыня рассматривается не как место, отрезанное от жизни и роста, но более специфически – как место, где рост может осуществляться более спокойно. Лудольф цитирует Иоанна Златоуста:

Sicut impossibile est arborem juxta viam positam, fructus usque ad maturitatem servare; sic hominem juxta mundum positum, usque in fi nem vitae innocentiam custodire. (Часть I, Глава 14, I: 124)

Как для дерева, посаженного близ дороги, невозможно сохранить плоды до созревания, так для человека, находящегося поблизости от мира, невозможно сберечь невинность до конца жизни.

Далее, читателю Жизни Христа Иоанн Креститель представлен как глава монахов и отшельников, как пример, которому должны следовать все, кто будет практиковать жизнь, посвященную Богу.

Некоторые из этих идей Лудольф также приводит при рассмотрении поста и искушения Христа в пустыне, снова цитируя Иоанна Златоуста:

Quando Spiritus Sanctus descendit super Dominum nostrum, statim expulit eum in desertum. Quando monachi habitant cum parentibus suis, si descenderit Spiritus Sanctus et manserit super eos, expellet eos de domo, et ducet eos in solitudinem. Spiritus Sanctus non libenter habitat ubi turbae et frequentia, et dissensiones, et rixae sunt; sed proprie sedem habet solitudinem. (Часть I, Глава 22, I: 195)

Когда Дух Святой сошел на Господа нашего, то сразу погнал его в пустыню. Когда монахи живут со своими родственниками, то если Дух Святой сойдет и пребудет на них, Он выгонит их из дому и поведет в уединение. Дух Святой неохотно обитает там, где толпа и суматоха, и раздоры, и ссоры; Его обитель – одиночество.

Обсуждение Лудольфом искушения Христа подразумевает, что это событие должно служить своего рода контрастом к грехопадению. Адам рассматривается как образ человека, шедшего из Иерусалима в Иерихон (то есть через пустыню), на которого напали разбойники. В ту же пустыню Христос идет, чтобы одолеть мощь разбойника и избавить жертву (см. Часть I, Гл. 22, 36: 3). Человек, заблудившись в пустыне, подвергся нападению дьявола. Бог, напав на дьявола в пустыне и одолев его, сделал из пустыни место, где человек может встретить Бога. В самом деле, как сказано в цитате из Иоанна Златоуста, приведенной на с. 80, пустыня становится местом роста и, в конце концов, в духовном смысле зеленеющим местом, а значит, другим образом рая. На этом пути мы можем видеть ход Воплощения, завоевание им творения. Мы отметили, что этот описываемый Лудольфом процесс включает выпадение из вселенной, которая исходно была в гармонии с ее Творцом. Мы описали что-то вроде типологической системы, которая, согласно Лудольфу, была установлена при подготовке к искуплению мира. И мы обсудили некоторые детали символического значения Девы Марии, ставшей образом сада – нового рая, поскольку она рассматривается как исходная точка, через которую Божественная природа входит в то, что сама сотворила. Мы должны вспомнить контраст между Марией и Евой – общую идею всей традиции средневекового благочестия.

Речь идет о процессе, посредством которого материальная и человеческая вселенная из состояния, когда они всецело были пустыней, были приведены в состояние, более близкое к раю. Выражаясь поэтически, духовная реальность осуществляет трансформацию образов: Ева становится Аве, а пустыня рассматривается не только как пустошь, но как то, что соответствует духовной ситуации человека, или его падшему состоянию. В пустыне последствия грехопадения могут быть увидены и отвергнуты, что прокладывает путь искуплению. Однако первая пустыня, которую надо засадить растениями, – это женщины. Эта идея не покажется экстравагантной тому, кто рассмотрит установленную Лудольфом ассоциацию Девы Марии с весной (см. с. 15) и описание Марии как почвы, в которую было посажено Божественное семя. Ранее мы упомянули об опасности, которую, как предполагалось, женщины представляли для мужчины, спасающего свою душу, и о том, что в действительности марианское благочестие позволяло ему выражать определенные чувства в отношении женщины, которые в противном случае он не должен был бы свободно выражать. Пустыня в материальном смысле – также место опасности, как подсказывают ассоциации с дикостью, тьмой, горем и одиночеством. В материальном плане это место, где можно встретить зверя и разбойника. В духовном плане это место, где можно встретить дьявола. Потенциально это место смерти – как в материальном, так и в духовном смысле. Но в результате Воплощения произошла своего рода метаморфоза, при которой вид образа остался тем же самым, а его сущность или значение трансформировались. Образ не отменен, а расширен: итак, одиночество в пустыне становится, скорее, свободой, а ужасы пустыни преобразуются в утешения. Двусмысленность может еще существовать в образах, относящихся к земле. Однако теперь установлен своего рода двухполюсный ритм, при котором страх и надежда, отчаяние и радость, беда и утешение становятся частью более значительного процесса:

Cum ergo consolationem habueris, tribulationem exspecta, et e converso. Unde nec consolationeibus debemus extolli, nec in tribulationibus frangi. Dat enim nobis Deus consolationes, ad spem sublevandam ne defi ciamus; et tribulationes ad humilitatem conservandam, ut cognoscentes nostram miseriam, semper in suo timore stare studeamus. (Часть I, Глава 13, I: 116)

Итак, когда у тебя есть утешение, ожидай беды, и наоборот. Поэтому мы в утешениях не должны превозноситься, а в бедах унывать. Бог дает нам утешения, чтобы мы не оставляли надежду, и Он дает нам беды, чтобы мы сохраняли смирение, чтобы, зная свое ничтожество, всегда старались пребывать в страхе Божием.

Таким образом, значение, просвещение, единство и членораздельность постепенно вернулись в мир. Весь цикл размышлений Лудольфа о жизни Христа дает возможность понять, что этот автор рассматривает ужас пустыни только как этап духовного развития мира. Пустыня в понимании Лудольфа становится местом, в которое Христос несет свет, или в которое Иоанн Креститель отправляется, чтобы подготовиться к своему служению, или в которое Святой Дух ведет Христа для победы над дьяволом. Оказывается, что буря на Галилейском море устроена для того, чтобы Христос усмирил волнение, а лодка на воде рассматривается как Церковь, которую Христос ведет в ее небесный порт.

Далее, в этом контексте подвергается трансформации еще один образ – а именно, изгнание, которое становится странствием. И снова речь здесь не о внешней форме, а о внутренней сущности или значении. Различие между изгнанием и странствием состоит в том, что изгнание – это путь от чего-то, а странствие – путь к чему-то. Изгнание имеет место в мире, в котором смысл убывает при удалении от того, что было центром и основой человеческой личности; этот путь постепенно ведет к хаосу и исчезновению. Напротив, странствие имеет место в мире, в котором смысл проясняется при приближении к тому, что становится центром и основой человеческой личности; и этот постепенно ведет к единству и цельности. И изгнание, и странствие могут совершаться в одном и том же месте; даже духовные условия и того и другого могут быть одними и теми же. Но странствие – это метаморфоза изгнания, поскольку меняется оценка действительности человеком.

Мы можем наблюдать, как это представлено в трактовке того же бегства в Египет. Египет, как мы видели, является символом тьмы; он значим как место преследования израильтян. Однако, поскольку Свет во тьме светит, тьма преобразуется, а былое место преследования становится убежищем. Лудольф цитирует Иоанна Златоуста:

O mutatio dexterae Excelsi, ut populus qui ante fuerat persecutor populi primogeniti postea fi eret custos Filii Unigeniti! (Часть I, Глава 13, I: 115)

О перемена в деснице Всевышнего! Народ, который прежде был преследователем первородного народа, стал стражем Первородного Сына!

В этом отрывке мы видим ясный пример перемены в понятии пустыни, которое не просто разрушается или исключается, а трансформируется, приобретая новую функцию и смысл.

Этот подход придает Жизни Христа художественную уравновешенность, весьма удовлетворительную с точки зрения ритма данного сочинения. Например, как мы уже отметили по поводу Бегства в Египет, путь имеет две цели: первая – это принятие Христом на себя человеческих лишений и унижений, а вторая и главная – несение света в землю тьмы. Обсуждение этого эпизода в Жизни Христа устанавливает противоречивый образ, при помощи которого притеснение израильтян египтянами в Ветхом Завете сопоставляется с защитой от иерусалимского царя, данной Египтом Христу. С точки зрения того, что может быть названо «экзегетической формой», этот образ (это сопоставление) предоставляет своего рода ответное утверждение по теме, исходно заданной в Ветхом Завете, и средство, с помощью которого дополняется этот особый мотив христианского чтения Ветхого Завета.

Пустыня может быть адским местом либо местом подготовки к Небесам. Ее значение зависит от того, как ею пользуются. С точки зрения Лудольфа, это зависит от того, смотрят ли на мир как существующий сам для себя или как на обетования будущего блага:

Hic ergo ostenditur discretio seu distinctio bonorum a malis; tempus enim gloriae malorum semper est in praesenti, ubi dies mali sunt, et mali fl orent; tempus vero gloriae bonorum erit in futuro, quando cum Christo regnabunt, ad quam gloriam per passiones et tribulationes perveniunt. (Часть I, Глава 13, I: 115)

Здесь показано отделение, или различение добрых от злых: ведь время славы злых всегда в настоящем, когда дни злы и когда злые процветают; а время славы добрых будет в будущем, когда они будут царствовать вместе с Христом, к этой славе они придут через страдания и горести.

Пропащей душой будет человек, не идущий дальше того, чтобы глядеть на мир и наслаждаться им ради него самого. Этот человек будет платить за свои удовольствия слишком дорого и в конце концов убедится, что ценимые им блага отняты у него или миновали сами; что его сила, молодость и здоровье уходят; что мир – это бессмысленное место, наполненное горькими воспоминаниями и безнадежными стремлениями: эти темы можно найти в большом количестве средневековых английских поэтических текстов. Однако Лудольф призывает читателя отнестись к своей земной жизни как к путешествию и уделить свое внимание возвращению на небесную родину. Если он сделает это, то, несмотря на трудности пути, найдет утешение; тогда в его жизни не будет ни сожалений, ни горечи:

Item, peregrinus ab omnibus ad eum non pertinentibus se exonerat et alienat, viam quaerit, summo desiderio patriam suam appetit, et cor atque oculos ab omnibus ne retrahatur vel impediatur, avertit. Esto talis peregrinus, et apparebit tibi Christus; et haec tria faciet tibi, sicut fecit illis duobus peregrinis: tempus abbreviat, per dulce vitae colloquium; viam instruit, dans verum intellectum; ultimo, pane benedicto et per se ipsum facto, refi cit aff ectum: et hoc, si compellis ipsum se lonqius ire fi ngentem manere tecum. (Часть II, Глава 76, IV: 211)

Странник также избавляется и удаляется от всего, что к нему не имеет отношения, ищет дорогу, питает сильнейшее желание вернуться на родину, отвращая сердце и очи от всего, чтобы его не тянуло назад и ему не препятствовало. Будь таким странником – и тебе явится Христос, и сделает для тебя эти три вещи, как он сделал для тех двух странников: он сокращает время с помощью сладостной беседы о жизни; приготовляет путь, давая истинное разумение; наконец, благословив и сделав самим собой хлеб, укрепляет душевные силы. Все это случится, если ты побудишь его, устраивающего дальнейший путь, оставаться с тобой.