Текст книги "Возлюби ближнего своего. Ночь в Лиссабоне"

Официант положил перед ним стопку журналов и ушел. Штайнер взял какую-то газету и начал читать. Но скоро он отложил ее. Его мало интересовало, что происходит на свете. Для того, кто захлебывается под водой, важно только одно: выплыть на поверхность – ему нет дела до того, какую окраску имеют рыбы.

Официант принес кофе и стакан воды.

– Господа придут через час.

Он не отходил от стола.

– Хорошая погода сегодня, не так ли? – спросил он через минуту.

Штайнер кивнул и уставился на стену, где висела реклама, призывающая для продления жизни пить солодовое пиво.

Официант зашаркал к стойке. Через некоторое время он принес на подносе еще один стакан воды.

– Принесите мне лучше вишневки, – сказал Штайнер.

– Хорошо. Сейчас.

– И выпейте со мной.

Официант поклонился.

– Благодарю вас. Вы понимаете нашего брата. Это редко.

– Ну что вы! – возразил Штайнер. – Мне просто скучно, вот и все!

– Я знал людей, которые со скуки делали совсем иные вещи, – сказал официант.

Он выпил и поскреб себя по кадыку.

– Сударь, – сказал он доверительно, – я же знаю о вашем деле и если вы бы позволили дать вам совет, то я рекомендовал бы мертвого австрийца. Есть, правда, мертвые румыны, и они даже немного дешевле, но кто же говорит теперь по-румынски?

Штайнер пристально взглянул на него. Официант оставил в покое свой кадык и начал скрести затылок. К тому же он, как собака, почесывал себе ногу.

– Конечно, лучше всего был бы американец или англичанин, – сказал он задумчиво. – Но когда еще в Австрии умрет американец! И даже если случится автомобильная катастрофа – как достанешь паспорт?

– Мне кажется, паспорт лучше немецкий, чем австрийский, – сказал Штайнер. – Труднее проверить.

– Это верно. Но с таким паспортом вы не получите разрешение на работу. Только прописку. А с мертвым австрийцем вы сможете работать по всей Австрии.

– Пока не посадят.

– Да, конечно! Но кого хватают в Австрии? В лучшем случае не того, кого надо.

Штайнер не удержался от смеха.

– Можно оказаться не тем, кем надо. Все равно опасно.

– Ах, знаете что, сударь, – сказал официант. – Опасно ковырять в носу.

– Да. Но за это не сажают.

Официант начал осторожно массировать свой нос. Но не ковырять.

– Я желаю вам добра, сударь, – сказал он. – Я приобрел здесь некоторый опыт. Самое лучшее – все-таки мертвый австриец.

Около десяти пришли оба торговца паспортами. Один из них, проворный человек с птичьими глазами, вел переговоры. Другой, массивный, расплывшийся мужчина, только молчаливо присутствовал.

Оратор вынул немецкий паспорт.

– Мы узнавали у наших коллег. Они могут переделать этот паспорт на ваше имя. Описание примет они сотрут и напишут ваши данные. Конечно, за исключением места рождения. Здесь вам придется согласиться на Аугсбург, так как печать поставлена там. Это стоит всего на двести шиллингов дороже. Тонкая работа, вы понимаете?

– У меня нет таких денег, – сказал Штайнер. – И я не дорожу своим именем.

– Тогда берите его так, как он есть. Мы только заменим фотографию. А уголок печати на фото мы выполним для вас бесплатно.

– Нет смысла. Я хочу работать. А с этим паспортом я не получу разрешения.

Оратор пожал плечами.

– Тогда остается только австрийский. С ним вы сможете здесь работать.

– А если запросят отделение полиции, которое его выдало?

– Кто запросит? Если вы ничего не украдете?

– Триста шиллингов, – сказал Штайнер.

Оратор отпрянул.

– У нас твердые цены, – заявил он с оскорбленным видом. – Пятьсот, и ни гроша меньше.

Штайнер молчал.

– Будь это немецкий – другое дело, они попадаются чаще. Но австрийский – это редкость. Какой австриец носит при себе паспорт? Здесь он не требуется, а кто же нынче ездит за границу? Теперь ведь не обменивают валюту. Пятьсот – это даром.

– Триста пятьдесят.

Оратор возмутился.

– Триста пятьдесят я сам заплатил семье покойника. А знаете ли вы, чего мне стоило с ними договориться? Прибавьте сюда издержки и комиссионные. Уважение к покойникам дорого стоит, сударь! Хотите получить что-нибудь свеженькое, прямо на могилке, – деньги на бочку! Только звонкая монета осушает слезы и смягчает скорбь. Четыреста пятьдесят, так уж и быть, себе в убыток, только потому, что вы нам нравитесь.

Они сторговались на четырехстах шиллингах. Штайнер вынул из кармана свою фотографию, сделанную в автомате за один шиллинг. Взяв фотографию, оба ушли и явились через час с паспортом. Штайнер заплатил и сунул его в карман.

– Желаю удачи! – сказал оратор. – Еще один совет. Если срок истечет, мы можем его продлить. Сотрем дату, поставим новую. Очень просто. Единственная трудность – это виза. Чем позже она вам понадобится, тем лучше, – тем больше можно отодвинуть дату.

– Это можно было бы сделать хоть сейчас.

Оратор покачал головой.

– Для вас лучше так. У вас самый настоящий паспорт, какой только можно найти. Заменить фотографию – совсем не то, что подделать запись. И у вас целый год времени. Многое может случиться.

– Надеюсь.

– Конечно, вы сохраните все в полной тайне, не правда ли? Это в наших общих интересах. Самое большее, можете рекомендовать нас надежным клиентам с серьезными намерениями. Как нас найти, вам известно. Засим всего лучшего.

– Всего лучшего.

– Strszecz miecze[9]9
  «Берите мечи» (польск.), что означает «будьте начеку».


[Закрыть], – сказал молчун.

– Он не говорит по-немецки, – усмехнулся оратор в ответ на недоуменный взгляд Штайнера. – Но у него золотые руки по части штемпелей. Его клиенты – только с абсолютно серьезными намерениями.

Штайнер шел на вокзал. Он оставил там в камере хранения свой рюкзак. Вчера вечером он выехал из пансиона. Ночь провел на скамье в парке. Утром в туалетной комнате на вокзале сбрил усы и после этого сфотографировался. Его охватила бешеная радость. Он был теперь рабочим Иоганном Губером из Граца.

Вдруг он остановился. Ему надо было уладить кое-какие дела еще с того времени, когда его звали Штайнером. Он зашел в телефонную будку и стал искать по книге нужный номер. «Леопольд Шефер, – бормотал он. – Траутенаугассе, двадцать семь». Это имя было выжжено в его памяти. Он нашел номер и позвонил. Трубку сняла женщина.

– Вахман Шефер дома? – спросил он.

– Да, сейчас позову.

– Не надо, – быстро сказал Штайнер. – Говорят из отделения полиции Элизабетенпроменаде. В двенадцать назначена облава. Вахман Шефер обязан быть здесь в одиннадцать сорок пять. Вы поняли?

– Да. В одиннадцать сорок пять.

– Хорошо. – Штайнер повесил трубку.

Траутенаугассе была неприветливой узкой улицей, где жили мещане. Штайнер внимательно осмотрел дом двадцать семь. Дом ничем не отличался от других, но ему он показался особенно отвратительным. Потом он прошел немного назад и стал ждать.

Вахман Шефер торопливо вышел из дому и с деловым видом зашагал по улице. Штайнер пошел ему навстречу с таким расчетом, чтобы встретить его в темном месте. Резкий удар в плечо заставил Шефера пошатнуться.

– Ты пьян, скотина? – прорычал он. – Не видишь, куда лезешь? Человек на службе!

– Нет, – возразил Штайнер. – Я вижу только подлую сволочь. Подлую сволочь, понятно?

На мгновение Шефер онемел.

– Черт подери, – выдавил он наконец. – Вы, наверно, спятили. Вы мне за это заплатите! А ну, пройдемте! – Он попытался вытащить револьвер. Штайнер ногой ударил его по руке, рванулся вперед и наотмашь ударил его два раза по лицу слева и справа. Вахман закричал и бросился на него. Штайнер уклонился и навесным слева расквасил ему нос.

– Сволочь, – рычал он. – Подонок! Трусливый гад! – Он двинул ему прямым сухим в челюсть и почувствовал, как под суставами пальцев треснули зубы. Шефер покачнулся.

– На помощь! – заорал он высоким жирным голосом.

– Заткнись! – прорычал Штайнер и нанес ему резкий хук справа в подбородок и сразу же короткий слева – в солнечное сплетение. Шефер как-то по-лягушачьи квакнул и повалился на землю. В нескольких окнах зажегся свет.

– Что там опять? – крикнул чей-то голос.

– Ничего, – отозвался из темноты Штайнер. – Пьяный какой-то!

– Черт бы побрал этих пьяниц! – раздраженно ответил голос. – Отведите его в полицию.

– Именно в полицию!

– Дайте ему пару раз по пьяной роже!

Окно захлопнулось. Штайнер ухмыльнулся и пропал за углом. Он был уверен, что Шефер не узнал в темноте его изменившееся лицо. Он пересек еще несколько улиц, пока не оказался в более оживленном районе. Тогда он пошел медленнее. «Хорошо и в то же время паршиво, – думал он. – Жалкая месть! Но она искупает годы бегства и приниженности! Надо пользоваться случаем! – Он остановился под фонарем и вынул свой паспорт. – Иоганн Губер! Рабочий! Ты мертв и гниешь где-то в земле Граца, а твой паспорт живет и существует для полиции. Я, Йозеф Штайнер, живу, но без паспорта; я мертв для полиции. – Он засмеялся. – Поменяемся, Иоганн Губер! Отдай мне твою бумажную жизнь и возьми мою беспаспортную смерть! Если живые нам не помогают, то пусть нам помогут мертвые».

VI

В воскресенье Керн вернулся в отель вечером. В номере он нашел только Мариля, который был чем-то очень возбужден.

– Наконец хоть одна живая душа! – закричал он. – Чертова дыра! Именно сегодня нет ни одной собаки. Все ушли! Все гуляют, где-то шляются! Всех где-то носит! Даже этого мерзавца-хозяина!

– Что случилось? – спросил Керн.

– Вы не знаете, где живет акушерка? Или врач? Какой-нибудь гинеколог или вроде того?

– Нет.

– Конечно, нет! – Мариль пристально посмотрел на Керна. – Вы ведь разумный человек, Керн. Пойдемте со мной. Кто-то должен остаться с женщиной. Тогда я смогу уйти за акушеркой. Вы сможете?

– Что?

– Постараться, чтобы она не очень двигалась! Поговорить с ней! Что-нибудь сделать!

Он потащил ничего не понимавшего Керна по коридору на нижний этаж и открыл дверь маленькой комнаты, где стояла только одна кровать. На кровати лежала женщина и стонала.

– Седьмой месяц! Преждевременные роды или что-то в этом роде! Успокойте ее, если можете! Я приведу врача! – Он исчез, прежде чем Керн успел ответить.

Женщина на кровати стонала. Керн на цыпочках подошел ближе.

– Вам дать чего-нибудь? – спросил он.

Женщина продолжала стонать. У нее были совершенно мокрые, пропотевшие волосы линялого соломенного цвета и серое лицо, на котором странно темнели большие веснушки. Она закатывала глаза, под полузакрытыми веками были видны только белки. Растянутые тонкие губы обнажали оскал крепко сжатых зубов. В полутьме зубы казались неестественно белыми.

– Вам дать чего-нибудь? – спросил Керн еще раз.

Он огляделся. На одном из стульев был брошен дешевый тонкий пыльник. Перед кроватью стояла пара стоптанных туфель. Женщина лежала в платье. На столе – бутылка с водой, а около тумбочки – чемодан.

Женщина стонала. Керн не знал, что ему делать. Женщина начала метаться. Он вспомнил, о чем говорил ему Мариль и о том немногом, что успел узнать за год учебы в университете, и попытался удержать женщину за плечи. Но это было так, словно он хотел удержать змею. Как он ни старался, она выскальзывала и отталкивала его, но вдруг она взметнулась вверх и неожиданно изо всех сил вцепилась в его руки.

Он замер как вкопанный. Он никогда бы не поверил, что у женщины может быть такая сила. Она медленно, как винт, поворачивала голову и жутко стонала, словно ее дыхание выходило из-под земли.

Ее тело вздрогнуло, и вдруг Керн увидел, как из-под сдвинутого одеяла выползло большое черно-красное пятно и все увеличивалось, расплывалось по простыне. Он попытался вырваться, но женщина держала его словно железными клещами. Как зачарованный, он смотрел на пятно, которое превратилось уже в широкую полосу на краю простыни, стекавшую на пол, где образовалась черная лужа.

– Пустите! Пустите же! – Керн не решался выдернуть руки, боясь встряхнуть ее тело. – Пустите! – скрежетал он. – Пустите!

Вдруг тело женщины обмякло. Она отпустила его и откинулась на подушки. Керн схватил одеяло и слегка приподнял его. Большой ком крови скатился по простыне и шмякнулся на пол.

Керн вскочил и бросился наверх, в комнату, где жила Рут Голланд.

Она была дома. Она сидела на кровати, обложенная своими раскрытыми книгами.

– Идемте! – закричал Керн. – Там внизу женщина истекает кровью!

Они побежали вниз. В комнате стало темней. За окном пылал закат, бросая мрачный свет на стол и на пол. Красный отблеск мерцал, как рубин в бутылке с водой. Женщина лежала теперь совсем спокойно. Казалось, она уже не дышит.

Рут Голланд подняла одеяло. Женщина плавала в крови.

– Зажгите свет! – закричала девушка.

Керн бросился к выключателю. Слабая лампочка в отблесках заката давала тусклый желто-красный свет. Женщина лежала на кровати. Она казалась одним сплошным бесформенным животом в смятом кровавом платье, из-под которого виднелись ноги в спущенных черных чулках, странно сведенные и неподвижные.

– Дайте полотенце! Надо остановить кровь! Найдите что-нибудь!

Керн видел, как Рут засучила рукава и попыталась расстегнуть женщине платье. Он подал ей полотенце из тумбочки.

– Сейчас должен прийти врач! Мариль пошел за ним. – Он лихорадочно рылся в чемодане, ища что-нибудь для перевязки.

– Давайте что есть! – крикнула Рут.

На полу лежала кучка детского белья – маленькие рубашки, простынки, пеленки и между прочим несколько распашонок, связанных из розовой и голубой шерсти и отделанных шелком и бантиками. Одна распашонка еще не была готова: в ней торчало еще несколько спиц. Из нее выпал моток мягкой голубой шерсти и бесшумно покатился по полу.

– Давайте это сюда! – Рут отбросила окровавленное полотенце.

Керн подал ей пеленки и простынки. Потом он услышал шаги на лестнице. Дверь открылась, и вошли Мариль и врач.

– Что там такое, черт возьми?! – Врач быстро шагнул к кровати, отодвинул Рут в сторону и наклонился над женщиной. Потом повернулся к Марилю. – Немедленно позвоните по номеру 2167. Пусть сейчас же придет Браун и принесет все для наркоза и кесарева сечения. Понятно? И все для остановки кровотечения.

– Хорошо.

Врач оглянулся.

– Вы можете идти! – сказал он Керну. – Девушка пусть останется. Принесите воды. Дайте мою сумку.

Второй врач пришел через десять минут. С помощью Керна и еще нескольких людей, оказавшихся поблизости, помещение рядом с комнатой, где лежала женщина, было превращено в операционную. Кровати были сдвинуты, столы составлены вместе, инструменты приготовлены. Появившийся хозяин принес и ввинтил самые сильные лампы, какие у него были.

– Быстрее, быстрее. – Первый врач бушевал от нетерпения. Он набросил свой белый халат и велел Рут застегнуть его сзади. – Наденьте и вы что-нибудь! – Он бросил ей халат. – Может быть, вы нам понадобитесь. Вы не боитесь смотреть на кровь? С вами не станет плохо?

– Нет, – сказала Рут.

– Хорошо. Молодчина.

– Может быть, я могу помочь, – сказал Керн. – Я год изучал медицину.

– Пока нет, – врач посмотрел на инструменты. – Можем начинать?

Свет отражался на его лысине.

Дверь сняли с петель. Четверо мужчин внесли кровать с женщиной через коридор в комнату. Женщина тихо скулила. Ее глаза были широко открыты, бесцветные губы дрожали.

– Давайте. Взяли! – рявкнул врач. – Поднимите выше! Осторожно, черт возьми!

Женщина была тяжелая. У Керна на лбу выступили капли пота. Его взгляд встретился со взглядом Рут. Она была бледна, но спокойна, и так изменилась, что он с трудом узнал ее. Она вся отдалась истекающей кровью женщине.

– Так. Всем лишним уйти, – приказал врач с лысиной. Он взял женщину за руку. – Это не больно. Это совсем легко. – У него в голосе прозвучали вдруг материнские ноты.

– Ребенок должен жить, – прошептала женщина.

– Оба, оба, – мягко сказал врач.

– Ребенок…

– Мы его только немного повернем, чтобы он не лежал на спинке. И он сразу выйдет. Только спокойно, совсем спокойно. Наркоз!

Керн, Мариль и еще несколько мужчин стояли в опустевшей комнате женщины. Они ожидали, когда они снова понадобятся. За стеной слышались приглушенные голоса врачей. На полу валялись розовые и голубые вязаные распашонки.

– Роды, – сказал Мариль Керну. – Вот как появляются на свет – кровь, кровь и крики! Вы понимаете, Керн?

– Да.

– Нет, – сказал Мариль. – Ни вы, ни я не понимаем. Женщина, только женщина. Вы не чувствуете себя скотиной?

– Нет, – сказал Керн.

– Вот как? А я… – Мариль снял очки и посмотрел на Керна. – Вы уже спали с женщиной? Нет? А то бы и вы чувствовали себя подлецом. Можно здесь где-нибудь выпить? – Из глубины комнаты вышел коридорный. – Принесите полбутылки коньяка! – сказал Мариль. – Да, да, есть у меня деньги! Только принесите!

Коридорный исчез. Вместе с ним исчезли хозяин и двое других мужчин. Они остались одни.

– Сядем к окну, – сказал Мариль. Он показал на закат. – Красиво, а?

Керн кивнул.

– Да, – сказал Мариль. – Все рядом. Там внизу, в саду, есть сирень?

– Да.

– Сирень и эфир. Кровь и коньяк. Ну, ваше здоровье!

– Я принес четыре стакана, господин Мариль, – сказал коридорный и поставил поднос на стол. – Я думал, быть может, – он кивнул головой в сторону соседнего номера.

– Хорошо.

Мариль наполнил доверху оба стакана.

– Вы пьете, Керн?

– Мало.

– Еврейский порок – воздержание от алкоголя. Зато вы больше понимаете в женщинах. Но женщины совсем не хотят, чтобы их понимали. Ваше здоровье!

– Ваше здоровье. – Керн осушил свой стакан. После этого он почувствовал себя лучше. – Это только преждевременные роды? – спросил он. – Или еще что-нибудь?

– Да. На четыре недели раньше. Перенапряжение. Еще бы: поезда, пересадки, волнения, беготня и прочее, понимаете? Женщина в ее положении не должна была этого делать.

– А почему она уехала?

Мариль снова налил.

– Почему, – сказал он. – Потому что она хотела, чтобы ее ребенок был чехом. Потому что она не хотела, чтобы его уже в школе оплевывали и дразнили жидовской мордой.

– Я понимаю, – сказал Керн. – А ее муж не уехал с ней?

– Мужа давно посадили. Почему? Потому что у него было дело и он был способнее, чем его конкурент на ближайшем углу. Что делает конкурент? Идет и доносит на него – антигосударственные настроения, коммунистические идеи, недовольство. В таком духе. Человека сажают, а конкурент получает клиентуру. Понятно?

– Это я знаю, – сказал Керн.

Мариль осушил свой стакан.

– Жестокое время. Мир защищают пушки и самолеты, человечность охраняют погромы и концлагеря. Все поставлено с ног на голову, Керн, все ценности. Агрессор сегодня – защитник мира, затравленный и гонимый – опаснейший преступник. И есть целые народы, которые в это верят.

Через полчаса они услышали из соседней комнаты тонкий квакающий крик.

– Черт возьми, – сказал Мариль. – Они свое дело сделали. Одним чехом на свете больше. За это надо выпить. Ну, Керн! За самое великое чудо на свете! За рождение! А знаете, почему это чудо? Потому что потом снова умирают. Ваше здоровье!

Дверь открылась. Вошел второй врач. Он был забрызган кровью и весь в поту. В руках он держал красное, как рак, нечто, которое квакало и которое он пошлепывал по спине.

– Он жив! – проворчал он. – Есть здесь что-нибудь? – Он схватил груду тряпок. – Ну хотя бы это. Девушка! – Он передал Рут ребенка и белье. – Искупать и завернуть не слишком туго, хозяйка умеет, но не здесь, где эфир, – в ванной.

Рут взяла ребенка. Ее глаза показались Керну огромными. Врач сел за стол.

– Здесь есть коньяк?

Мариль налил ему стакан.

– Интересно, как чувствует себя врач, – спросил он, – когда видит, что каждый день строятся новые пушки и самолеты, но не больницы? Ведь первые только для того и существуют, чтобы не пустовали вторые?

Врач взглянул на него.

– Мерзко, – сказал он. – Мерзко. Штопаешь людей с величайшим искусством, чтобы их с величайшим варварством снова разорвало на куски. Почему бы сразу не убивать детей! Много проще.

– Мой дорогой, – возразил депутат парламента Мариль. – Убивать детей – преступление. Убивать взрослых – дело национальной чести.

– В новой войне будут убивать и детей и женщин, – проворчал врач. – Мы искоренили холеру – а ведь она безобидная болезнь по сравнению с самой маленькой войной.

– Браун! – крикнул врач из соседней комнаты. – Быстрее!

– Иду.

– Черт возьми! Что-то неладно, – сказал Мариль.

Через некоторое время Браун вернулся. Он вдруг как-то осунулся. Он выглядел обессиленным.

– Разорвана шейка матки, – сказал он. – Ничего нельзя сделать. Женщина истекает кровью.

– Ничего нельзя сделать?

– Ничего. Мы все пробовали. Кровотечение не прекращается.

– Вы не можете сделать переливание крови? – спросила Рут, стоявшая в дверях. – Можно взять у меня.

Врач покачал головой.

– Не поможет, девочка. Если оно не прекратится… – Он ушел. В светлом четырехугольнике открытой двери было что-то жуткое. Все трое молчали. Тяжело ступая, вошел коридорный.

– Убрать?

– Нет.

– Вы не хотите выпить? – спросил Мариль у Рут.

Она покачала головой.

– Все же выпейте. Это лучше. – Он налил ей полстакана.

На горизонте над крышами мерцали последние зеленоватые и оранжевые отблески золота. В них плыла бледная луна, разъеденная дырами, как старая медная монета. С улицы слышались голоса, громкие, довольные, ни о чем не подозревающие. Керн вдруг вспомнил Штайнера и его слова. Если около тебя кто-то умирает, ты не ощущаешь смерти. В этом несчастье мира. Сострадание – не боль. Сострадание – это скрытое злорадство. Облегченный вздох, что умираешь не ты и не тот, кого ты любишь. Он посмотрел на Рут. Он не смог увидеть ее лица.

Мариль прислушался.

– Что это?

Долгий глубокий звук скрипки повис в наступающей ночи. Он замер, нахлынул снова, устремился вверх, победно, упрямо – и пассажи начали искриться, все нежнее и нежнее, как наступающий вечер.

– Это здесь, в отеле, – сказал Мариль и посмотрел в окно. – Над нами, на пятом этаже.

– Я его, кажется, знаю, – сказал Керн. – Это скрипач, которого я уже один раз слышал. Я не знал, что он тоже здесь живет.

– Это не простой скрипач. Это много больше.

– Пойти сказать ему, чтобы он не играл?

– Зачем?

Керн сделал движение к двери. Очки Мариля блеснули.

– Нет. К чему? Печальным можно быть всегда. А смерть – везде. Это все связано.

Они сидели и слушали. Через несколько минут из соседней комнаты вышел Браун.

– Все кончено, – сказал он. – Exitus[10]10
  Смертельный исход (лат.).


[Закрыть]. Она не очень мучилась. Она знает, что ребенок родился. Мы успели ей это сказать.

Все трое встали.

– Мы можем снова принести ее сюда, – сказал Браун. – Ведь соседняя комната понадобится жильцам.

Женщина лежала среди окровавленных полотенец, тампонов, ведер и тазов с кровью и ватой, белая и неожиданно худая. У нее было чужое строгое лицо, и ничто больше не касалось ее. Врач с лысиной, который суетился вокруг нее, производил впечатление контраста: полнокровная жизнь, которая поглощает, переваривает, выделяет, – рядом с покоем завершенности.

– Оставьте, не раскрывайте, – сказал врач. – Лучше не смотреть. И так вы насмотрелись достаточно, а, девочка?

Рут покачала головой.

– Вы держались мужественно. Не струсили. Знаете, что мне хочется, Браун? Повеситься, повеситься на ближайшем окне.

– Вы спасли ребенка: это была блестящая операция.

– Повеситься! Я понимаю, что мы сделали все возможное, что мы бессильны. И все-таки мне хочется повеситься!

Он задыхался от горечи, его лицо над воротником окровавленного халата было красным и мясистым.

– Вот уже двадцать лет, как я работаю. И каждый раз, когда у меня кто-нибудь отдает концы, мне хочется повеситься. Слишком нелепо. – Он повернулся к Керну. – Возьмите сигарету из левого кармана моего пиджака и дайте мне закурить. Да, девочка, я знаю, о чем вы думаете. Так, теперь огня. Я пойду умоюсь. – Он посмотрел на резиновые перчатки с таким видом, словно они были виноваты во всем, и, тяжело ступая, ушел в ванную.

Они вынесли кровать, на которой лежала мертвая, в коридор, а оттуда – обратно в ее комнату. В коридоре стояло несколько человек жильцов соседнего номера.

– Разве нельзя было отвезти ее в клинику? – спросила сухопарая женщина с индюшачьей шеей.

– Нет, – сказал Мариль. – А то бы отвезли.

– А теперь она останется здесь на целую ночь? Кто же заснет, если рядом покойница?

– Тогда не надо засыпать, бабушка! – отрезал Мариль.

– Я не бабушка, – вспылила женщина.

– Оно и видно.

Женщина бросила на него злобный взгляд.

– А кто уберет комнату? Этот запах никогда не выветрится. Ведь можно было использовать для этого десятый номер.

– Вот видите, – сказал Мариль, обращаясь к Рут, – эта женщина мертва. А она была нужна своему ребенку и, может быть, мужу. А эта нескладная доска, что орала в коридоре, – живет. И доживет до глубокой старости, к ужасу ближних. Вот вам неразрешимая загадка.

– Зло – прочнее, оно выносливей, – угрюмо отозвалась Рут.

Мариль посмотрел на нее:

– Откуда вам это известно?

– В наше время это легко узнать.

Мариль ничего не ответил. Он только посмотрел на нее. Вернулись врачи.

– Ребенок у хозяйки, – сказал врач с лысиной. – Его заберут. Я как раз звонил по поводу ребенка. И по поводу этой женщины. Вы ее хорошо знали?

Мариль покачал головой.

– Она приехала несколько дней назад. Я только один раз говорил с ней.

– Может быть, у нее есть документы? Их тогда надо отдать.

– Я посмотрю.

Врачи ушли. Мариль осмотрел чемодан покойной. Там были детские вещи, голубое платье, немного белья и пестрая погремушка. Он снова уложил вещи. Странно, все это тоже вдруг стало мертвым.

В сумке он нашел паспорт и метрическое свидетельство, выданное полицией во Франкфурте-на-Одере. Он поднес его к свету: «Катарина Хиршфельд, урожденная Бринкманн из Мюнстера, родилась 17 марта 1901 г.».

Он встал и посмотрел на мертвую – светлые волосы, продолговатое твердое вестгалльское лицо. «Катарина Бринкманн, по мужу Хиршфельд».

Он снова посмотрел на паспорт.

– Действителен еще три года, – пробормотал он. – Три года жизни для другого человека. Для могилы достаточно справки о прописке, – он положил бумаги в карман.

– Я это улажу, – сказал он Керну. – И принесу свечу. Я не знаю – надо бы побыть с ней немного. Конечно, это ничему не поможет, но странное дело – у меня такое чувство, что надо побыть с ней немного.

– Я останусь, – ответила Рут.

– И я, – сказал Керн.

– Хорошо. Я приду попозже и сменю вас.

Свет луны стал ярче. Ночь была высокой, бесконечной и темно-синей. Она дышала в комнату запахом земли и цветов.

Керн стоял у окна рядом с Рут. У него было такое чувство, словно он был где-то далеко и возвратился назад. В нем еще смутно жил ужас, вызванный криками роженицы и ее вздрагивающим окровавленным телом. Он слышал легкое дыхание стоящей рядом девушки и видел ее мягко очерченные молодые губы. Он вдруг понял, что и она причастна к этой мрачной тайне, которая окружает любовь кольцом страха, он чувствовал, что к ней причастны и эта ночь, и цветы, и тяжелый запах земли, и томящий звук скрипки над крышами… Он знал, что если оглянется, то увидит бледную маску смерти, освещенную дрожащим пламенем свечи, и тем сильнее ощущал тепло под своей кожей, которое вызывало озноб и заставляло искать тепла, только тепла, и ничего, кроме тепла…

Словно чья-то чужая рука взяла его руку и положила ее на гладкие, молодые плечи Рут.

VII

Мариль сидел на цементной террасе отеля и обмахивался газетой. Перед ним лежало несколько книг.

– Идите сюда, Керн! – крикнул он. – Подходит вечер. Животные ищут уединения, а люди – общества. Что ваша прописка?

– Действительна еще одну неделю.

– Неделя в тюрьме – это много. На свободе – мало. – Мариль раскрыл лежащие перед ним книги. – Эмиграция просвещается. В мои почтенные годы я еще занимаюсь английским и французским.

– Иногда я просто не могу слышать слово «эмигрант», – сказал Керн с раздражением.

Мариль засмеялся.

– Напрасно. Вы в самом лучшем обществе. Данте был эмигрант. Шиллер был вынужден бежать. Гейне. Виктор Гюго. Это только немногие. А взгляните на небо, на Луну, эмигрировавшую в свое время с Земли. Да и сама матушка-Земля – старая эмигрантка с Солнца. – Он подмигнул. – Может быть, вы предпочитаете, чтобы эта эмиграция не состоялась и мы бы вращались в пространстве в виде раскаленного газа? Или солнечных пятен? Что скажете?

– Нет, – сказал Керн.

– Правильно, – Мариль снова начал обмахиваться газетой. – Знаете, что я как раз читал?

– Что в засухе виноваты евреи.

– Нет.

– Что получить осколок гранаты в живот – самое истинное счастье для настоящего мужчины.

– Нет, не то.

– Что все евреи – большевики, потому что они с такой же жадностью накапливают богатство.

– Неплохо. Дальше.

– Что Христос был ариец. Незаконный сын германского легионера.

Мариль засмеялся.

– Нет, вы не угадаете. Брачные объявления. Послушайте. «Где милый, симпатичный мужчина, который сделает меня счастливой? Такая же симпатичная девушка, с тонкой душой, порядочным возвышенным характером, с любовью ко всему доброму и прекрасному и первоклассными познаниями в деле ведения гостиниц, ищет близкого человека в возрасте от тридцати пяти до сорока с хорошим состоянием». – Он взглянул на Керна. – От тридцати пяти до сорока! Сорок один – уже исключается. Что значит принцип, а? Или вот: «Где я найду тебя, мой идеал? Глубокая натура, леди и домашняя хозяйка, с темпераментом, умом и внутренней красотой, оптимистка и хороший друг ищет джентльмена с соответствующим доходом, увлекающегося искусством и спортом, который должен быть в то же время милым парнем»… Великолепно, а? Или возьмем это: «Мужчина пятидесяти лет, духовно одинокий, чувствительная натура, выглядит моложе своего возраста, круглый сирота…» – Мариль остановился. – Круглый сирота! – повторил он. – В пятьдесят лет! Бедное пятидесятилетнее создание! Вот, дорогой мой! – Он протянул Керну газету. – Две страницы! Каждую неделю целые две страницы только в одной этой газете. Вы только поглядите на заголовки, которые прямо кишат добротой, душевностью, товариществом, любовью и дружбой! Ну истинный рай! Сады Эдема в пустыне политики! Это оживляет и освежает! Здесь сразу видно, что и в наше жалкое время все же есть хорошие люди! Прямо поднимает дух! – Он отбросил газету. – А почему бы здесь не написать: комендант концентрационного лагеря, тонкая душа, доброе сердце…

– Он наверняка считает себя таким, – сказал Керн.

– Еще бы! Чем примитивнее человек, тем выше он себя ценит. Полюбуйтесь на объявления. Это придает, – Мариль усмехнулся, – пробивную силу. Сомнения и терпимость – свойства культурного человека. А потому он снова и снова гибнет. Древний сизифов труд. Одна из самых глубоких метафор человечества.

– Господин Керн, вас тут спрашивают, – вдруг возбужденно сообщил портье. – Не похоже на полицию!

Керн быстро встал.

– Хорошо, иду.

С первого взгляда он не узнал отца в пожилом, опустившемся человеке. Ему показалось, что он видит нечеткое, смазанное изображение в объективе фотоаппарата, которое постепенно становится четче, позволяя различить знакомые черты.

– Отец! – сказал он, глубоко потрясенный.