Текст книги "Возлюби ближнего своего. Ночь в Лиссабоне"

Световые круги остановились.

– Марш вперед, вон туда! – приказал грубый голос. – Кто вернется, того застрелим!

Четверо шли дальше, пока свет не исчез за деревьями.

Керн услышал позади себя тихий голос мужа выдавшей его женщины.

– Простите… она была сама не своя… простите… она, конечно, уже сейчас сожалеет…

– Мне все равно, – сказал Керн, не оборачиваясь.

– Поймите же, – шептал мужчина, – это испуг, это страх…

– Как не понять! – Керн обернулся. – Что до прощения – оно мне слишком тяжело дается. Лучше я забуду.

Он остановился. Они находились на небольшой поляне. Другие тоже остановились. Керн лег на траву и подсунул под голову чемодан. Остальные пошептались между собой. Потом женщина выступила на шаг вперед.

– Анна! – сказал мужчина.

Женщина подошла к Керну и встала перед ним.

– Не угодно ли вам провести нас обратно? – спросила она резко.

– Нет, – ответил Керн.

– Ах вы… это вы виноваты, что нас поймали! Мерзавец!

– Анна! – сказал мужчина.

– Оставьте, – сказал Керн. – Всегда полезно высказаться до конца.

– Вставайте! – заорала женщина.

– Я остаюсь здесь. Вы можете поступать, как вам угодно. Сразу же за лесом налево – тропа к чешской таможне.

– Жидовское отродье! – заорала женщина.

Керн рассмеялся.

– Только этого не хватало!

Он видел, как бледный мужчина в чем-то шепотом убеждал остервеневшую женщину и оттеснял ее прочь.

– Он наверняка вернется, – всхлипывала она. – Я знаю, он вернется и перейдет на ту сторону. Он должен нас провести… Это его долг…

Мужчина медленно уводил женщину к лесу. Керн потянулся за сигаретой. И тут он заметил, что в нескольких метрах от него возникло что-то темное, словно из-под земли вынырнул гном. Это был старый еврей, который тоже успел улечься в траву. Он приподнялся и покачал головой.

– Ох уж эти гои!

Керн ничего не ответил. Он зажег сигарету.

– Вы останетесь здесь на ночь? – мягко поинтересовался еврей спустя некоторое время.

– До трех. В три – самое лучшее время. Если никто не проходит, они устают.

– Можем подождать, – дружелюбно сказал старик.

– Это далеко, и кусок дороги теперь придется, наверное, проползти, – ответил Керн.

– Ничего. Можно поиграть себе в еврейского индейца на старости лет.

Они сидели молча. Постепенно на небо пробились звезды. Керн узнал Большую Медведицу и Полярную звезду.

– Мне надо в Вену, – сказал через некоторое время старик.

– Мне, собственно говоря, никуда не надо, – ответил Керн.

– Это бывает. – Старик пожевал травинку. – А потом опять куда-то надо. Так оно и идет. Нужно только подождать.

– Да, – сказал Керн. – Нужно. Но чего ждать?

– В сущности, ждать нечего, – спокойно парировал старик. – Когда оно приходит, оно – ничто. Тогда снова ждут чего-то другого.

– Да, может быть. – Керн снова растянулся на траве. Он чувствовал под головой чемодан, и это было приятное чувство.

– Я – Мориц Розенталь из Годесберга на Рейне, – сказал немного погодя старик. Он вынул из рюкзака тонкий серый плащ-крылатку и накинул на плечи. Теперь он стал еще больше похож на гнома. – Иногда это даже смешно, что у человека есть имя, а? Особенно ночью…

Керн смотрел в темное небо.

– И когда нет паспорта – тоже. Имена должны быть написаны, иначе они не принадлежат человеку.

В кронах деревьев ожил ветер. Он шумел так, словно за лесом было море.

– Вы не думаете, что на той стороне будут стрелять? – спросил Мориц Розенталь.

– Не знаю. Может, и нет.

Старик покачал головой.

– Когда тебе за семьдесят, в этом есть одно преимущество: не так уж много теряешь, рискуя жизнью.

Штайнер наконец узнал, где были спрятаны дети старого Зелигмана. Адрес, сунутый в еврейский молитвенник, был правильным; но тем временем детей переправили куда-то еще. Прошло довольно много времени, пока Штайнер выяснил, куда именно, – поначалу ему везде не доверяли, принимая за стукача.

Он взял из пансиона чемодан и отправился. Дом находился в восточной части Вены. Он добирался целый час. Он поднялся по лестнице. На каждом этаже было по три квартиры. Он зажигал спички и искал нужную дверь. Наконец на пятом этаже он нашел овальную медную табличку с надписью: «Самуэль Бернштейн. Часовщик». Он позвонил.

За дверью послышались шорохи и приглушенные голоса. Потом осторожный голос спросил: «Кто там?»

– Мне нужно вам кое-что отдать, – сказал Штайнер. – Чемодан.

Вдруг ему показалось, что за ним наблюдают, и он быстро обернулся.

Дверь в квартиру за его спиной бесшумно отворилась. В проеме стоял худосочный мужчина без пиджака. Штайнер поставил чемодан на пол.

– Вы к кому? – спросил мужчина в дверях. Штайнер поглядел на него. – Бернштейна тут нет, – прибавил мужчина.

– У меня тут вещи старого Зелигмана, – сказал Штайнер. – Тут должны быть его дети. Я видел, как он погиб.

Мужчина еще минуту рассматривал его.

– Можешь спокойно впустить его, Мориц! – крикнул он затем.

Зазвенела цепочка, заскрежетал ключ. Дверь в квартиру Бернштейна отворилась. Штайнер напряженно вглядывался в тусклый свет.

– Что? – сказал он. – Неужели это… ну, конечно, это папаша Мориц!

В дверях стоял Мориц Розенталь. В руке он держал деревянную поварешку. На плечи его был накинут плащ-крылатка.

– Это я, – ответил он. – Но кто… Штайнер! – сказал он вдруг сердечно и шумно. – И чтобы я вас не узнал! Стал-таки плохо видеть! Я знал, что вы в Вене. Когда мы встречались в последний раз?

– Примерно полгода назад, папаша Мориц.

– В Праге?

– В Цюрихе.

– Правильно, в Цюрихе, в тюрьме. Приятные там люди. В последнее время я немного все это путаю. Полгода назад я опять был в Швейцарии. Базель. Там превосходно кормят; но, к сожалению, не выдают сигарет, как в городской тюрьме в Локарно. Там у меня в камере даже имелся кустик камелии. Не хотелось оттуда выходить. Никакого сравнения с Миланом. – Он умолк. – Входите, Штайнер. Мы, как старые грабители, стоим в коридоре и предаемся воспоминаниям.

Штайнер вошел. Квартира состояла из кухни и маленькой комнаты. Там было несколько стульев, стол, шкаф и два матраца с одеялами. На столе были разложены инструменты, а между ними стояли дешевые будильники и раскрашенный корпус часов с барочными ангелами, державшими старинные часы; секундная стрелка изображала Смерть, размахивающую косой. Над печью на изогнутом кронштейне висела кухонная лампа с зеленовато-белой искореженной газовой горелкой. На железной конфорке газовой плиты стояла большая кастрюля с супом, из которой шел пар.

– Я как раз варю кое-что детям, – сказал Мориц Розенталь. – Я нашел их здесь, как мышек в мышеловке. Бернштейн в больнице.

Трое детей мертвого Зелигмана примостились у печки. Они не обращали внимания на Штайнера. Они не отрывали глаз от кастрюли с супом. Старшему было примерно четырнадцать лет; младшему семь или восемь.

Штайнер поставил чемодан.

– Вот чемодан вашего отца, – сказал он.

Все трое одновременно посмотрели на него, почти не изменив позы. Они даже головы не повернули.

– Я еще успел повидаться с ним, – сказал Штайнер. – Он говорил о вас.

Дети смотрели на него. Они не отвечали. Их глаза поблескивали, как отшлифованные круглые черные камешки. Газовая горелка шипела. Штайнер почувствовал себя неуютно. Ему хотелось сказать что-то теплое, человеческое, но все, что приходило в голову, казалось нелепым и фальшивым перед заброшенностью этих трех молчаливых детей.

– Что в чемодане? – спросил старший после паузы. Голос у него был бесцветный, говорил он медленно, жестко и осторожно.

– Точно не помню. Разные вещи вашего отца. И немного денег.

– Теперь это наше?

– Конечно. Поэтому я и принес его.

– Можно его взять?

– Ну да! – удивленно сказал Штайнер.

Мальчик встал. Он был худой, черный и высокий. Медленно, не сводя глаз со Штайнера, он приблизился к чемодану. Быстрым звериным движением он схватил чемодан и тут же почти отпрыгнул назад, словно боялся, что Штайнер отнимет у него добычу. Он немедленно утащил чемодан в соседнюю каморку. Двое других быстро последовали за ним, плотно прижимаясь друг к другу, как две большие черные кошки.

Штайнер взглянул на папашу Морица.

– Что ж, – сказал он с облегчением. – Значит, они давно знали…

Мориц Розенталь мешал суп.

– Теперь они уже не так переживают. Они видели смерть матери и двоих братьев. Поэтому теперь это уже не так действует. То, что случается часто, уже не так действует.

– Или действует еще сильней.

Мориц Розенталь взглянул на него из-под морщинистых век:

– Нет – если ты еще очень молод. Если ты очень стар – тоже уже нет. Промежуток – вот это скверное время.

– Да, – сказал Штайнер. – Паршивый промежуток – пятьдесят лет.

Мориц Розенталь миролюбиво кивнул.

– Теперь я уже не так о них беспокоюсь. – Он прикрыл кастрюлю крышкой. – Мы их уже пристроили, – сказал он. – Одного Мейер заберет с собой в Румынию. Второго отдадут в детский приют в Локарно. Я знаю там одного человека, который за него заплатит. Старший покамест останется у Бернштейна.

– Они уже знают, что им придется расстаться?

– Да. Это тоже не слишком их пугает. Скорее они считают, что им повезло. – Розенталь обернулся. – Штайнер, – сказал он, – я знал его двадцать лет. Как он умер? Он выпрыгнул?

– Да.

– Его не вышвырнули?

– Нет. Я был при этом.

– Я услышал об этом в Праге. Говорили, что его вышвырнули. Тогда я вернулся сюда. Присмотреть за детьми. Я когда-то обещал ему это. Он был еще молодой. Всего шестьдесят. Не думал я, что все так получится. Но он немного свихнулся с тех пор, как умерла Рахиль. – Мориц Розенталь взглянул на Штайнера. – У него было много детей. У евреев часто так бывает. Они любят семью. Хотя, в сущности, им не следовало бы ее иметь. – Он закутался плотнее в свою крылатку, словно его знобило, и показался вдруг очень старым и усталым.

Штайнер вытащил пачку сигарет.

– Как давно вы уже здесь, папаша Мориц? – спросил он.

– Три дня. Нас один раз поймали на границе. Я перешел с одним молодым человеком, которого вы знаете. Он мне о вас рассказывал. Его зовут Керн.

– Керн? Да, я его знаю. Где он?

– Тоже где-то здесь, в Вене. Я не знаю где.

Штайнер встал.

– Попробую его найти. До свидания, папаша Мориц, старый бродяга. Бог ведает, когда увидимся.

Он зашел в каморку, чтобы попрощаться с детьми. Все трое сидели на одном из матрацев, разложив перед собой содержимое чемодана. Мотки пряжи были аккуратно сложены в кучку; рядом лежали ремни, мешочек с шиллингами и несколько пакетиков с шелковыми нитками. Белье, ботинки, костюм и другие вещи старого Зелигмана еще оставались в чемодане. Увидев вошедших Штайнера и Морица Розенталя, старший непроизвольно прикрыл вещи руками. Штайнер остановился.

Мальчик посмотрел на Морица. Его щеки раскраснелись, а глаза блестели.

– Если мы это продадим, – сказал он возбужденно и указал на вещи в чемодане, – будет на тридцать шиллингов больше. Тогда мы сможем сложить все деньги и еще взять материю – шотландку, шерстяную ткань с начесом и чулки тоже – на них больше заработаешь. Я прямо завтра начну. Завтра в семь начну. – Он серьезно и очень напряженно глядел на старика.

– Хорошо! – Мориц Розенталь погладил его по узкой голове. – Завтра в семь начнешь.

– Тогда Вальтер не поедет в Румынию, – сказал мальчик. – Он может помогать мне. Мы продержимся. Тогда только Максу придется ехать.

Трое детей глядели на Морица Розенталя. Макс, младший, кивнул. Он считал это правильным.

– Посмотрим. Мы еще раз обсудим все это потом.

Мориц Розенталь проводил Штайнера до двери.

– Им некогда горевать, – сказал он. – Слишком большая нужда, Штайнер.

Штайнер кивнул.

– Надеюсь, мальчика не сразу поймают…

Мориц Розенталь покачал головой.

– Он уж будет начеку. Он достаточно много знает. Мы рано учимся жизни.

Штайнер отправился в кафе «Шперлер». Он давно не заходил туда. С тех пор как у него появился фальшивый паспорт, он избегал тех мест, где его знали раньше.

Керн сидел у стены на стуле. Он спал, положив ноги на свой чемодан и откинув назад голову. Штайнер осторожно присел рядом; он не хотел его будить. «Немного повзрослел, – подумал он. – Повзрослел и возмужал».

Он огляделся. Около двери сидел, нахохлившись, советник окружного суда Эпштейн, перед ним на столе лежало несколько книг и стоял стакан вина. Он сидел один, и вид у него был недовольный; напротив него не было ни одного клиента, испуганно зажимающего в ладони пятьдесят грошей. Похоже, что конкурент, адвокат Зильбер, переманил у него клиентуру. Но Зильбера в кафе не было.

Подошел кельнер, хотя Штайнер и не подзывал его. Узнав гостя, он просиял.

– Вы снова здесь? – фамильярно спросил он.

– Вы меня помните?

– Еще бы не помнить. А я уж о вас беспокоился. Ведь сейчас порядки стали много строже. Как всегда, один коньяк, сударь?

– Да. А куда же подевался адвокат Зильбер?

– Это тоже жертва, сударь. Арестован и выслан.

– Так. Господин Черников давно заходил?

– На этой неделе не был.

Кельнер принес коньяк и поставил поднос на стол. В тот же момент Керн открыл глаза, заморгал, потом вскочил:

– Штайнер!

– Иди сюда, – ответил тот спокойно. – Выпей-ка этот коньяк. Ничто так не освежает, если спишь сидя, как глоток спиртного.

Керн выпил коньяк.

– Я уже два раза искал тебя здесь, – сказал он.

Штайнер улыбнулся.

– Ноги на чемодане. Значит, ты без пристанища?

– Да.

– Можешь ночевать у меня.

– Правда? Это было бы чудесно. До сих пор я снимал комнату у еврейской семьи. Но сегодня пришлось выметаться. Они слишком боятся держать кого-либо дольше двух дней.

– У меня тебе нечего бояться. Я живу далеко отсюда. Можем отправиться прямо сейчас. У тебя невыспавшийся вид.

– Да, – сказал Керн. – Я устал. Не знаю почему.

Штайнер сделал знак кельнеру. Тот прискакал галопом, как старый боевой конь, долго ходивший в упряжке и вдруг заслышавший звук трубы, играющей сбор.

– Спасибо, – сказал он, полный ожидания, прежде чем Штайнер успел расплатиться, – благодарю покорно, сударь!

Он взглянул на чаевые.

– Целую руку, – пробормотал он восхищенно. – Ваш преданный слуга, господин граф!

– Нам надо в Пратер, – сказал Штайнер, когда они встали.

– Я пойду куда скажешь, – ответил Керн. – Я уже совсем проснулся.

– Поедем на трамвае. Ведь у тебя чемодан. Все еще туалетная вода и мыло?

Керн кивнул.

– А я тем временем переменил имя; но ты можешь и дальше называть меня Штайнером. Это имя я ношу на всякий случай как человек искусства. И всегда могу утверждать, что это мой псевдоним. Или что другое имя – псевдоним. Смотря по обстоятельствам.

– Кто ты теперь?

Штайнер рассмеялся.

– Некоторое время я был помощником кельнера. Потом прежний помощник вышел из больницы, и я вылетел. Теперь я ассистент в аттракционе Поцдоха. Подсадной в тире и ясновидящий. А что у тебя на примете?

– Ничего.

– Может быть, я устрою тебя к нам. Нам бывают нужны люди для подсобной работы. Завтра я капну на мозги старому Поцдоху. В Пратере хорошо то, что никто не контролирует. Тебе даже не потребуется прописка.

– Господи, – сказал Керн. – Это было бы великолепно. Мне очень бы хотелось теперь задержаться в Вене.

– Вот как? – Штайнер искоса взглянул на него. – Очень бы хотелось?

– Да.

Они вышли из трамвая и пошли по ночному Пратеру. Перед жилым вагончиком, немного в стороне от ярмарочного городка, Штайнер остановился. Он открыл дверь и включил свет.

– Ну, крошка, вот мы и дома. Для начала соорудим, так сказать, ложе.

Он извлек из угла пару одеял и старый матрац и расстелил их на полу рядом со своей кроватью.

– Ты, конечно, голодный, а? – спросил он.

– Я уж и не помню.

– Вон в том маленьком ящике хлеб, масло и кусок копченой колбасы. Да, сделай и мне бутерброд.

В дверь тихо постучали. Керн отложил нож и прислушался. Его взгляд искал окно. Штайнер рассмеялся.

– Старый страх, а, малыш? Видно, нам уже никогда от него не избавиться. Заходи, Лило! – крикнул он.

Вошла стройная женщина и остановилась у двери.

– У меня гости, – сказал Штайнер. – Людвиг Керн. Молод, но уже закален чужбиной. Он останется здесь. Можешь приготовить нам немного кофе, Лило?

– Да.

Женщина взяла спиртовку, зажгла, поставила на нее маленький котелок с водой и начала молоть кофе. Она проделала все почти бесшумно, медленными, скользящими движениями.

– Я думал, ты давно спишь, Лило, – сказал Штайнер.

– Я не могу заснуть.

У женщины был глубокий, хриплый голос, лицо – худое, с правильными чертами, черные волосы разделял прямой пробор. Она была похожа на итальянку, но говорила на жестком немецком, характерном для славян.

Керн сидел на сломанном камышовом стуле. Он очень устал, не только от мыслей – на него накатилась сонная истома, какой он давно уже не испытывал. Он чувствовал себя в безопасности.

– Подушка, – сказал Штайнер. – Единственное, чего не хватает, – это подушки.

– И не надо, – ответил Керн. – Я положу под голову куртку или вытащу из чемодана белье.

– У меня есть подушка, – сказала женщина.

Она вскипятила кофе, потом встала и вышла, двигаясь бесшумно и призрачно, как тень.

– Иди поешь! – сказал Штайнер и разлил кофе в две пиалы с синим луковым узором.

Они ели хлеб и колбасу… Женщина вошла снова и принесла подушку. Она положила ее на приготовленную для Керна постель и присела к столу.

– А ты не выпьешь кофе, Лило? – спросил Штайнер.

Она покачала головой. Она молча глядела на обоих, пока они ели и пили. Потом Штайнер встал.

– Пора на боковую. Ведь ты устал, малыш?

– Да. Теперь я и сам это чувствую.

Штайнер погладил женщину по волосам.

– Иди и ты спать, Лило.

– Да. – Она послушно встала. – Спокойной ночи.

Керн и Штайнер улеглись. Штайнер погасил лампу.

– Знаешь, – сказал он из темноты через некоторое время, – жить надо так, будто туда уже никогда не вернешься.

– Да, – ответил Керн. – Для меня это нетрудно.

Штайнер зажег сигарету. Он курил медленно, длинными затяжками. Красноватая светящаяся точка каждый раз вспыхивала немного ярче.

– Хочешь закурить? – спросил он. – В темноте у них совсем другой вкус.

– Да. – Керн нашел ощупью руку Шайнера, протягивавшую ему пачку сигарет и спички.

– Как было в Праге? – спросил Штайнер.

– Хорошо. – Некоторое время Керн курил молча. Потом сказал: – Я там встретил одного человека.

– И поэтому теперь ты приехал в Вену?

– Не только поэтому. Но она тоже в Вене.

Штайнер улыбнулся в темноте.

– Представь, крошка, что ты путешественник. А у путешественников должны быть приключения; но ничего такого, что вырывает у них кусок сердца, когда надо идти дальше.

Керн промолчал.

– Это отнюдь не умаляет ценности приключений. И не служит обвинением сердцу. И тем более не виноваты те, кто дает нам по дороге немного тепла. Может быть, немного виноваты мы сами. Тем, что берем, а отдаем так мало.

– Я думаю, что вообще ничего не могу отдать. – Керн вдруг пришел в отчаяние. Что ему вообще было известно? И что он вообще мог дать Рут? Только свое чувство. А ему казалось, что это – ровно ничего. Он был молод и не ведал, что это – всё.

– Нет ничего такого, что больше, чем немного, крошка, – сказал Штайнер. – Это – почти всё.

– Смотря по тому, чьё – всё.

Штайнер усмехнулся.

– Не бойся, крошка. Все, что человек чувствует, – правильно. Окунайся туда с головой. Только не зависай. Завтра пойдем к Поцлоху…

– Спасибо. Я здесь наверняка отлично высплюсь…

Керн отложил в сторону свою сигарету и уткнулся в подушку незнакомой женщины. Он все еще был в отчаянии; но и почти что счастлив.

IX

Директор Поцлох был шустрый маленький человек с растрепанными усами, огромным носом и пенсне, которое вечно сваливалось с носа. Он всегда страшно торопился; больше всего тогда, когда делать было нечего.

– Что случилось? Быстро! – сказал он, когда Штайнер зашел к нему с Керном.

– Нам ведь нужны подсобники, – сказал Штайнер. – Днем – для уборки, вечером – для телепатических опытов. Вот я привел. – Он указал на Керна.

– Он что-нибудь умеет?

– Он сумеет все, что нам понадобится.

Поцлох прищурился.

– Знакомый? Что он просит?

– Еда, жилье и тридцать шиллингов. Пока.

– Это целое состояние! – вскричал директор Поцлох. – Гонорар кинозвезды! Вы хотите меня разорить, Штайнер? Почти такие деньги платят легально нанятому рабочему, – прибавил он миролюбиво.

– Я согласен без денег, – быстро отреагировал Керн.

– Браво, юноша! Вот так становятся миллионерами! Скромность способствует карьере! – Поцлох шумно высморкался и поймал соскользнувшее с носа пенсне. – Но вы не знаете Леопольда Поцлоха, последнего филантропа! Вы получите гонорар. Пятнадцать шиллингов наличными в месяц. Я сказал: гонорар, дорогой друг. Гонорар, не жалованье! С этой минуты вы – артист. Пятнадцать шиллингов гонорара – это больше, чем тысяча шиллингов жалованья. Он умеет еще что-нибудь, особенное?

– Немного играет на рояле, – сказал Керн.

Поцлох энергично насадил на нос пенсне.

– Умеете играть тихо? Для настроения?

– Тихо лучше, чем громко.

– Отлично! – Поцлох преобразился в фельдмаршала. – Пусть подрепетирует что-нибудь египетское. Для распиленной мумии и дамы без живота нам пригодится музыка.

Он исчез. Штайнер, качая головой, смотрел на Керна.

– Ты подтверждаешь мою теорию, – сказал он. – Я всегда считал евреев самым глупым и легковерным народом на свете. Мы бы вырвали у него чистых тридцать шиллингов.

Керн улыбнулся.

– Ты не учитываешь одного: панического страха, воспитанного в нас за несколько тысяч лет погромов и гетто. Если принять их в соображение, то евреи – просто отчаянно смелый народец. И в конце концов, я всего лишь жалкий полукровка.

Штайнер ухмыльнулся.

– Ну ладно, тогда пошли есть мацу. Мы собирались отпраздновать праздник кущей. Лило – отличная повариха.

Заведение Поцлоха состояло из трех аттракционов: карусели, тира и панорамы мировых сенсаций. Штайнер сразу же, с утра, ввел Керна в курс его обязанностей. Он должен был чистить бронзовые части лучших лошадей карусели и подметать карусель.

Керн принялся за работу. Он вычистил не только лошадей, но и оленей, которые качались в такт, и свиней, и слонов. Он так углубился в это занятие, что не услышал, как к нему подошел Штайнер.

– Пойдем, малыш. Пора обедать!

– Уже опять пора есть?

Штайнер кивнул.

– Уже опять. Немного непривычно, а? Ты оказался в артистической среде; здесь царят самые буржуазные на свете нравы. Даже полдник бывает. Кофе и пирожные.

– Как в сказке! – Керн вылез из гондолы, привязанной к киту. – Господи, Штайнер! – сказал он. – В последнее время все складывается так удачно, что прямо страшно становится. Сначала в Праге, а теперь здесь. Вчера я еще не знал, где буду ночевать, а сегодня у меня работа, жилье и приглашение на обед. Я еще не могу в это поверить!

– Принимай все как есть, – ответил Штайнер, – без размышлений! Старое правило странствующих и путешествующих.

– Хоть бы это счастье продлилось еще немного.

– Место солидное, – сказал Штайнер. – Месяца на три. До холодов.

Лило поставила на траве около вагончика колченогий стол. Она принесла большую миску с овощным супом и мясо и присела к Штайнеру и Керну. В воздухе чувствовалось легкое дыхание осени, день был ясный, на лужайке трепыхалось развешанное для сушки белье, в том числе несколько желто-зеленых клоунских балахонов.

Штайнер с наслаждением потянулся.

– Что значит здоровый образ жизни! А теперь пора в тир.

Он показал Керну, как заряжать ружья.

– Существует две категории стрелков, – сказал он. – Тщеславные и жадные.

– Как и в жизни, – проблеял пробегавший мимо директор Поцлох.

– Тщеславные стреляют по картам и номерам, – развивал свою мысль Штайнер. – Они неопасны. Жадные хотят кое-что добыть. – Он показал на несколько этажерок у задней стены тира, заваленных игрушечными мишками, куклами, пепельницами, бутылками, бронзовыми фигурками, предметами домашнего обихода и тому подобными вещами. – Им нужно дать выиграть. А именно то, что лежит на нижних полках. Но если такой стрелок подбирается к пятидесяти очкам, это значит, что он хочет взять приз с верхних полок, где призы идут по десять шиллингов и больше. Тут ты подсовываешь ему волшебные пули оригинальной конструкции директора Поцлоха. Они выглядят точно так же, как и остальные. Они вот здесь, с этой стороны. Клиент весьма удивится, когда выбьет всего лишь двойку или тройку. Немного меньше пороху, понятно?

– Да.

– Главное, никогда не менять ружье, молодой человек! – пояснил вновь оказавшийся у них за спиной директор Поцлох. – Ружье вызывает у клиентов подозрения. Пули – никогда! И потом – соблюдать баланс! Пусть люди получат свой выигрыш. Но надо же и заработать. Вот здесь-то и необходимо установить баланс. Если вы умеете это сделать, вы художник жизни. Не говорите лишнего. Если клиент приходит часто, он, конечно, имеет право на третью полку.

– Тот, кто просадил пять шиллингов, пусть выиграет бронзовую богиню, – сказал Штайнер. – Она стоит шиллинг.

– Молодой человек, – вдруг с патетической угрозой воскликнул Поцлох, – я должен обратить ваше внимание на одно обстоятельство: на главный приз. Его выиграть нельзя, вы поняли? Это частная собственность из моей квартиры: роскошная вещь.

Он указал на серебряную корзину для фруктов весьма почтенного вида, в которой помещались двенадцать серебряных тарелочек и приборов.

– Вы должны скорее умереть, чем допустить попадания в шестидесятку. Обещайте мне это!

Керн обещал. Поцлох вытер со лба пот и подхватил пенсне.

– Подумать страшно! – пробормотал он. – Жена меня убьет! Семейная реликвия, молодой человек, – закричал он, – семейная реликвия в наше безнравственное время! Вы знаете, что такое семейная реликвия? Бросьте, откуда вам это знать…

Он усвистал прочь. Керн посмотрел ему вслед.

– Не так все скверно, – сказал Штайнер. – Наши ружья все равно были изготовлены во времена осады Трои. И кроме того, если станет горячо, Лило тебя выручит.

Они прошли к «Панораме мировых сенсаций». Панорама представляла собой будку, обклеенную пестрыми плакатами. Будка возвышалась на трехступенчатом постаменте. Спереди была пристроена касса в форме китайской пагоды – идея Леопольда Поцлоха.

Штайнер указал на плакат с изображением мужчины, чьи глаза метали молнии.

– Альваро, чудо телепатии, – это я, крошка. А ты будешь моим ассистентом.

Они вошли в полутемное и душное помещение. Несколько рядов пустых стульев, расставленных в художественном беспорядке, напоминали привидения. Штайнер поднялся на сцену.

– Ну, слушай внимательно! Один из зрителей прячет у кого-то некий предмет; обычно это пачка сигарет, коробок спичек или, как ни странно, французская булавка. Бог знает, откуда эти люди всегда извлекают булавки! Я должен их обнаружить. Заинтересованному зрителю полагается выйти на сцену, я беру его за руку и начинаю шустрить. Либо этим зрителем оказываешься ты, тогда ты просто ведешь меня куда надо, сжимая мне руку тем сильнее, чем ближе мы к спрятанному предмету; легкое похлопывание средним пальцем означает, что предмет обнаружен. Это просто. Я ищу, пока ты не просигналишь. Движение руки вверх или вниз означает, что искать надо выше или ниже.

Директор Поцлох с грохотом возник в дверях.

– Усваивает?

– Мы как раз репетируем, – отозвался Штайнер. – Садитесь, господин директор, и спрячьте что-нибудь у себя. Есть у вас булавка?

– Разумеется! – Поцлох схватился за лацкан пиджака.

– Разумеется, у него есть булавка! – Штайнер отвернулся. – Спрячьте ее. Теперь, Керн, подойди и веди меня.

Леопольд Поцлох с хитрым видом взял булавку и воткнул ее в подметку своего ботинка.

– Давайте, Керн, – сказал он.

Керн приблизился к сцене и взял Штайнера за руку. Он подвел его к Поцлоху, и Штайнер начал искать.

– Я боюсь щекотки, Штайнер, – прыснул Поцлох и зашелся визгом.

Через несколько минут Штайнер нашел булавку. Они повторили эксперимент еще несколько раз. Керн усвоил сигналы, и время, за которое Штайнер обнаруживал у Поцлоха коробок спичек, становилось все короче.

– Очень хорошо, – сказал Поцлох. – Потренируетесь еще, после обеда. Ну а теперь главное: выступая в качестве зрителя, следует робеть, понимаете? Публика не должна учуять подвоха. Поэтому извольте робеть! Давайте попробуем, Штайнер, я покажу ему, как надо!

Он уселся на стул рядом с Керном. Штайнер поднялся на подмостки.

– Итак, я прошу кого-нибудь из почтеннейших господ, – провозгласил он трубным голосом, заполнившим пустую будку, – подняться сюда, на сцену! Только через соприкосновение рук, без единого слова, произойдет передача мыслей, и спрятанный предмет будет обнаружен!

Директор Поцлох подался вперед, как будто собирался встать и что-то сказать. Потом он начал робеть. Он ерзал на стуле, сдергивал с носа пенсне и смущенно оглядывался. Потом он, как бы извиняясь, улыбнулся, немного приподнялся со стула, снова быстро сел, наконец собрался с силами и сосредоточенно, смущенно, колеблясь и сгорая от любопытства, двинулся к изнемогавшему от хохота Штайнеру.

Перед помостом он обернулся.

– Теперь скопируйте это, молодой человек! – самодовольно подбодрил он Керна.

– Это нельзя скопировать! – воскликнул Штайнер.

Поцлох польщенно ухмыльнулся.

– Играть застенчивость – я имею в виду настоящую застенчивость – довольно трудно, верьте старому театральному волку.

– Он застенчив от природы, – объявил Штайнер, – он справится.

– Отлично! Мне пора на лотерею.

Поцлох ушел.

– Вулканический темперамент! – одобрил шефа Штайнер. – Ему ведь за шестьдесят! Теперь я покажу тебе, что делать, если ты не сумеешь робеть, а робеть будет другой. У нас десять рядов. В первый раз ты проводишь рукой по волосам, показывая номер ряда, где спрятан предмет. Просто числом пальцев. Во второй раз сигналишь порядковый номер стула, считая слева. Потом незаметно хватаешься за то место, где он примерно запрятан. А уж я его найду…

– И этого достаточно?

– Достаточно. Человек феноменально неизобретателен в таких вещах.

– Мне кажется, это слишком просто.

– Жульничать надо просто. Сложное мошенничество почти никогда не удается. Сегодня после обеда порепетируем еще. Лило тоже подсобит. Теперь я покажу тебе этот гроб с музыкой. Настоящая музейная редкость. Сооружен в доисторическую эпоху.

– Я, наверное, слишком плохо играю.

– Чушь! Подбери несколько приятных аккордов. Когда распиливаем мумию, играешь медленно и торжественно; когда демонстрируем даму без живота, ускоряешь темп и синкопируешь. Тебя же все равно никто не слушает.

– Хорошо. Я порепетирую, а потом сыграю тебе.

Керн забрался в чулан за сценой, из которого на него скалился желтыми клавишами старый рояль. Поразмыслив, он выбрал для мумии «Храмовый танец» из «Аиды», а для отсутствующего живота – салонную пьесу «Сон майского жука в брачную ночь». Он барабанил по клавишам и думал о Рут, о Штайнере, о неделях покоя, об ужине и о том, что никогда еще в жизни ему так не везло.

Через неделю в Пратере появилась Рут. Она пришла как раз в тот момент, когда началось ночное представление в «Панораме сенсаций». Керн посадил ее в первом ряду. Потом он в несколько возбужденном состоянии удалился, дабы обслужить рояль. По такому торжественному случаю он изменил программу. Под мумию он сыграл «Японскую серенаду при факелах», а под даму без живота – «Мерцай, светлячок!». Этот репертуар был более эффектным. Затем для Мунго – австралийского дикаря – он по собственной инициативе исполнил пролог из «Паяцев», свой коронный номер, где можно было блеснуть арпеджио и октавами.