Текст книги "Возлюби ближнего своего. Ночь в Лиссабоне"

– Оставьте, – великодушно объявил Оппенгейм. – Но только никому не говорите. Меня и так одолевают просители.

– Господин коммерции советник, – спокойно сказал Керн, – именно поэтому я хотел бы получить ровно столько, сколько стоит это мыло.

Оппенгейм поглядел на него с изумлением.

– Ну, как угодно. Впрочем, это хороший принцип. Ничего не получать даром. Это всегда было моим девизом.

После обеда Керн продал еще два куска мыла, расческу и три пакета английских булавок. На этом он заработал три франка. Скорее от безразличия он зашел потом в маленькую прачечную, принадлежавшую некой Саре Грюнберг.

Фрау Грюнберг, женщина с взлохмаченными волосами и в пенсне, терпеливо выслушала его.

– Похоже, торговля – это не ваша профессия? – спросила она.

– Нет, – сказал Керн. – Я, наверное, и не слишком гожусь для нее.

– Хотите заработать? У меня как раз сейчас учет. Работы на два-три дня. Семь франков в день и хорошая еда. Можете прийти завтра в восемь.

– С удовольствием, – сказал Керн, – но…

– Понимаю, я никому не скажу. А теперь продайте мне кусок мыла. Три франка достаточно?

– Это слишком много.

– Это не слишком много. Это слишком мало. Не теряйте мужества.

– На одном мужестве далеко не уедешь, – сказал Керн и взял деньги. – Но бывает и везение. Это лучше.

– Сейчас вы могли бы помочь мне сделать уборку. Один франк в час. Вы и это называете везением?

– Да, – сказал Керн. – Везением никогда нельзя пренебрегать. Тем чаще оно приходит.

– Вы обучаетесь таким вещам в дороге? – спросила фрау Грюнберг.

– Нет, не в дороге, а в перерывах, когда дороги нет. Тогда я размышляю об этом и пытаюсь кое-чему научиться. Каждый день учиться чему-то. Иногда даже у коммерции советников.

– Вы что-нибудь понимаете в белье? – спросила фрау Грюнберг.

– Только в очень грубом. Недавно я в одном институте два месяца учился шить. Хотя только очень простые вещи.

– Это вам всегда пригодится, – заявила фрау Грюнберг. – Я умею даже дергать зубы. Выучилась этому у одной дантистки двадцать лет назад. Кто знает, может, это когда-нибудь принесет мне счастье.

Керн работал до десяти часов и кроме хорошего ужина получил еще пять франков наличными. Всего, что у него было, хватало на два дня, а действовало это на самочувствие лучше, чем подействовали бы сто франков коммерции советника Оппенгейма.

Рут ждала его в маленьком пансионе, который они нашли по списку адресов, подаренному Биндером. Там можно было жить несколько дней без прописки. Она была не одна. Рядом с ней за столом на маленькой террасе сидел стройный пожилой человек.

– Наконец-то! Слава богу! – сказала Рут и встала. – Я уже начала бояться.

– Ты не должна бояться. Когда боишься, обычно ничего не случается. Случается только тогда, если совсем на это не рассчитываешь.

– Это не философия, а софистика, – сказал человек, сидевший с Рут за столом.

Керн обернулся к нему. Человек улыбнулся.

– Присаживайтесь. Выпейте со мной стакан вина. Фрейлейн Голланд скажет вам, что я совершенно безобиден. Моя фамилия Фогт, и когда-то давным-давно я был приват-доцентом в Германии. Составьте мне компанию за моей последней бутылкой.

– Почему последней?

– Потому что завтра я на некоторое время перехожу на полное довольствие. Мне нужно немного отдохнуть.

– Полное довольствие? – спросил недоуменно Керн.

– Я это так называю. А можно назвать тюрьмой. Завтра я пойду в полицию и заявлю, что два месяца нелегально нахожусь в Швейцарии. За это я получу несколько недель тюрьмы, потому что меня уже два раза высылали. И значит, государство возьмет меня на полное довольствие. Важно сказать, что ты уже не в первый раз нелегально находишься в стране некоторое время; иначе они применят статью о незаконном въезде и доставят тебя на границу.

Керн поглядел на Рут.

– Если вам нужно немного денег… я сегодня неплохо заработал.

Фогт сделал отрицательный жест.

– Спасибо, нет, у меня еще есть десять франков. Этого хватит на вино и на ночлег. Я только устал; я хочу еще раз немного отдохнуть. А это для нас возможно только в тюрьме. Мне пятьдесят два года, и я не очень здоров. Я в самом деле очень устал убегать и прятаться. Присаживайтесь ко мне оба. Когда так много бываешь один, радуешься человеческому обществу.

Он разлил вино по бокалам.

– Это «Невшательское», терпкое и чистое, как вода с горного ледника.

– Но тюрьма… – сказал Керн.

– Тюрьма в Люцерне хорошая. Я ее знаю: это та роскошь, которую я себе позволяю, – выбирать подходящую тюрьму. Я только боюсь, что мне не удастся туда попасть. Что я наткнусь на слишком гуманного судью и он просто прикажет доставить меня на границу. Тогда все начнется сначала. А для нас, так называемых арийцев, это еще тяжелее, чем для евреев. Нас не поддерживают никакие религиозные общины и никакие единоверцы. Но не будем говорить об этих вещах…

Он поднял свой бокал.

– Давайте выпьем за красоту мира… она несокрушима.

Они чокнулись. Бокалы издали чистый звон. Керн выпил прохладное вино. «Виноградный сок», – подумал он. Он сел за стол к Фогту и Рут.

– А я уж думал, что придется пить одному, – сказал Фогт. – А тут подвернулись вы. Какой прекрасный вечер! Как хорош этот ясный осенний свет!

Они долго молча сидели на полуосвещенной террасе. Несколько поздних ночных бабочек тяжело и настойчиво бились о горячее стекло электрической лампочки. Фогт как-то отрешенно и очень спокойно откинулся на спинку стула, и, глядя на его узкое лицо и ясные глаза, они оба вдруг подумали, что перед ними человек минувшего века, который, сохраняя полное самообладание, навсегда прощается со своей жизнью и с миром.

– Веселость, – сказал Фогт задумчиво, словно обращаясь к самому себе, – веселость, эта беззаботная дочь терпимости, утеряна нашим временем. Для нее нужно слишком многое: знание, рассудительность, скромность и спокойный отказ от невозможного. Все это бежало от дикого казарменного идеализма, который ныне нетерпеливо стремится улучшить мир. Те, кто занимается улучшением мира, всегда его ухудшали… а диктаторы никогда не бывают веселыми.

– Те, кому они диктуют, тоже не бывают, – сказал Керн.

Фогт кивнул и медленно отпил глоток светлого вина. Потом он указал на озеро, серебрившееся в сиянии полумесяца и окаймленное горами, словно краями драгоценной чаши.

– Вот им нельзя диктовать, – сказал он. – И бабочкам нельзя, и листве деревьев. И вот этим нельзя. – Он указал на несколько зачитанных книг. – Гёльдерлин и Ницше. Один писал чистейшие гимны во славу жизни… другой грезил о божественных плясках, исполненных дионисийского веселья… и оба кончили безумием… как будто природа где-то провела свои границы.

– Диктаторы никогда не сходят с ума, – сказал Керн.

– Конечно, нет. – Фогт встал и улыбнулся. – Но и разумными тоже не становятся.

– Вы правда завтра пойдете в полицию? – спросил Керн.

– Да, пойду. Прощайте, и спасибо вам за то, что хотели мне помочь. Я еще часик прогуляюсь у озера.

Он медленно шел вдоль по улице. Улица была пуста, и звук его шагов все еще раздавался, когда он уже скрылся из виду.

Керн поглядел на Рут. Она ему улыбнулась.

– Тебе страшно? – спросил он.

Она покачала головой.

– С нами это по-другому, – сказал он. – Мы молоды. Мы пробьемся.

Через два дня появился Биндер из Цюриха; холодный, элегантный и самоуверенный.

– Как дела? – спросил он. – Все получилось как надо?

Керн поведал ему о своем приключении с коммерции советником Оппенгеймом.

Биндер внимательно слушал. Он расхохотался, когда Керн рассказал, как просил Оппенгейма оказать ему протекцию.

– Это было вашей ошибкой, – сказал он. – Этот человек – самая трусливая жаба, какую я только знаю. Но я предприму против него карательную экспедицию.

Он исчез и вернулся вечером с двадцатифранковым билетом в руке.

– Здорово! – сказал Керн.

Биндера передернуло.

– Это было некрасиво, можете мне поверить. Господин Оппенгейм, наш патриот, готовый все понять благодаря своим миллионам. Деньги делают человека чертовски бесхарактерным, верно?

– Безденежье тоже.

– Но реже. Я его основательно застращал бредовыми новостями из Германии. Он дает только от страха. Чтобы откупиться от судьбы. Разве я не пометил в списке?

– Нет. Тут написано: дает, но только под нажимом.

– Это одно и то же. Ну, может быть, мы еще встретим коммерции советника как товарища по несчастью на большой дороге. Это вознаградило бы меня за многое.

Керн рассмеялся.

– Он уж как-нибудь выкарабкается. Но почему вы оказались в Люцерне?

– В Цюрихе стало слишком горячо. Ко мне привязался какой-то сыщик. И потом, – его лицо помрачнело, – я иногда приезжаю сюда забрать письма из Германии.

– От ваших родителей?

– От матери.

Керн промолчал. Он подумал о своей матери. Он писал ей иногда. Но ответа получить не мог, так как постоянно менял адрес.

– Вы любите пирожные? – спросил после паузы Биндер.

– Да, конечно. А у вас есть?

– Да. Погодите минутку.

Он вернулся с пакетом. Это была картонка, в которой, тщательно упакованный в шелковистую бумагу, лежал маленький песочный торт.

– Сегодня получил, – сказал Биндер. – Здешние знакомые забрали его для меня с таможни.

– Но почему вы-то его не попробуете? – сказал Керн. – Ваша мама сама его пекла, это сразу видно.

– Да, она сама его пекла. Потому-то я и не хочу его есть. Я не могу. Ни куска!

– Не понимаю. Господи, если б я получил торт от матери! Я бы ел его целый месяц! Каждый вечер по кусочку.

– Но поймите же! – сказал Биндер сдавленным нервным голосом. – Она прислала его не для меня! Это для моего брата!

Керн удивленно посмотрел на него.

– Но вы же сказали, что ваш брат умер.

– Да, конечно. Но она об этом не знает.

– Не знает?

– Нет. Я не могу ей об этом написать. Просто не могу. Она умрет, если узнает. Он был ее любимчиком. Меня она не слишком жаловала. Да он и был лучше меня. Потому-то он и не выдержал. Я-то пробьюсь! Конечно! Вы же видите! – И он швырнул на пол деньги Оппенгейма.

Керн поднял кредитку и снова положил ее на стол, Биндер сел на стул и закурил сигарету. Потом вытащил из кармана письмо.

– Вот – ее последнее письмо. Оно было вложено в посылку. Прочитайте – и поймете, что от этого можно рехнуться.

Письмо было написано на бледно-голубой бумаге мягким косым почерком, как будто его писала молодая девушка.

«Мой дорогой и любимый Леопольд. Вчера я получила твое письмо и так ему обрадовалась, что мне сначала пришлось сесть, чтобы немного успокоиться. Потом я его вскрыла и стала читать. С сердцем у меня не очень-то хорошо из-за всех волнений, это ты, конечно, себе представляешь. Как я обрадовалась, что ты наконец-то нашел работу! Если даже заработок небольшой, ты не расстраивайся; если будешь стараться, все наладится. Потом, может быть, снова начнешь учиться. Дорогой Леопольд, пригляди за Георгом. Он такой невыдержанный и легкомысленный. Но пока ты там, я спокойна. Сегодня утром я испекла для тебя твой любимый песочный торт, ты всегда его обожал. Посылаю его тебе, надеюсь, что он не засохнет. Хотя песочный торт, даже если и засохнет, не испортится, поэтому я его и испекла, а то бы я послала тебе «Франкфуртский венок», его ты любишь больше всего. Но он, наверное, испортится, пока дойдет. Дорогой Леопольд, если у тебя найдется время, напиши мне поскорее ответ, я очень беспокоюсь. Нет ли у тебя твоей фотографии? Надеюсь, что скоро мы все снова будем вместе. Не забывай меня. Твоя любящая мама. Передай привет Георгу».

Керн положил письмо на стол. Он не отдал его в руки Биндеру; он положил его на стол рядом с ним.

– Фотография, – сказал Биндер. – Где я достану фотографию?

– Она только теперь получила последнее письмо вашего брата?

Биндер покачал головой.

– Он застрелился год назад. С тех пор ей пишу я. Примерно раз в месяц. Почерком моего брата. Я научился его подделывать. Она не должна ничего знать. Это невозможно. Вы ведь тоже считаете, что ей не следует ничего знать?

Он умоляюще поглядел на Керна.

– Скажите же, как по-вашему?

– Да. Я думаю, так лучше.

– Ей шестьдесят. Шестьдесят, и совершенно никудышное сердце. Она долго не проживет. Может, мне все-таки удастся сделать так, чтобы она ничего не узнала. То, что он сделал это сам, – вы понимаете, – это она никогда не смогла бы понять.

– Да.

Биндер встал.

– Теперь я должен снова написать письмо. От него. Только бы быстрее покончить с этим. Фотография… где же мне достать фотографию?

Он взял письмо со стола.

– Берите этот торт, прошу вас! Если вам не хочется, угостите Рут. Вам не обязательно объяснять ей его происхождение.

Керн не решался прикоснуться к торту.

– Это очень хороший торт. Я только отрежу себе маленький кусочек… просто так…

Биндер вытащил из кармана перочинный нож, отрезал узкую полоску с края песочного торта и положил в конверт от письма своей матери.

– Видите ли, – сказал он, и лицо его как-то странно исказилось. – Мой брат… он не очень любил маму. А я… я… Смешно, правда?

Он ушел в свою комнату.

Было около одиннадцати часов вечера. Рут и Керн сидели на террасе. По лестнице спустился Биндер. Снова такой же бесстрастный и элегантный, как всегда.

– Пройдемтесь куда-нибудь, – сказал он. – Я еще не могу спать. И сегодня мне не хочется быть одному. Подарите мне всего час. Я знаю одно надежное кафе. Доставьте мне это удовольствие.

Керн взглянул на Рут.

– Ты не устала? – спросил он.

Рут покачала головой.

– Доставьте мне это удовольствие, – сказал Биндер. – Всего один час. Чтобы переменить обстановку.

– Хорошо.

Он повел их в кафе-дансинг. Рут заглянула внутрь.

– Там слишком шикарно, – сказала она. – Это не для нас!

– А для кого же еще, как не для нас, космополитов, – мрачно пошутил в ответ Биндер. – Да здесь и не так уж шикарно, если приглядеться. Не шикарнее, чем надо, чтобы не опасаться сыщиков. И коньяк здесь не дороже, чем везде. Но музыка много лучше. Иной раз это бывает необходимо. Давайте зайдем, прошу вас. Вон освободился столик.

Они сели и заказали выпивку.

– Зачем все это нужно, – сказал Биндер и поднял свой бокал. – Давайте веселиться! Жизнь быстро кончится, и тогда никому не будет дела до того, веселились мы или грустили.

– Правильно, – Керн тоже взял свой бокал. – Мы просто представим, что мы – местные, не правда ли, Рут? Представим, что у нас квартира в Цюрихе и мы приехали в Люцерн развлечься.

Рут кивнула и улыбнулась ему.

– Или что мы туристы, – сказал Биндер. – Богатые туристы.

Он выпил свой бокал и заказал еще.

– А вы выпьете еще бокал? – спросил он Керна.

– Попозже.

– Выпейте еще. Надо же немного расслабиться. Прошу вас.

– Так и быть.

Они сидели за своим столиком и наблюдали за танцующими. В кафе было много молодых людей, не старше их по возрасту, но они странным образом казались тремя заблудившимися детьми, которые смотрят, широко открыв глаза, на совершенно чуждый им мир. Вокруг них словно замкнулось серое кольцо бездомности и неприкаянности, безрадостной юности без надежды и будущего. «Да что это с нами, – думал Керн, – ведь мы же хотели веселиться! Ведь у меня есть все, что только можно иметь, и почти еще больше, да что же это со мной?»

– Тебе нравится здесь? – спросил он Рут.

– Да, очень, – ответила она.

В кафе стало темно, пестрый луч прожектора метнулся по паркету, и в этом луче закружилась прелестная стройная фигурка танцовщицы.

– Чудесно, правда? – спросила Рут и захлопала в ладоши.

– Великолепно! – Керн тоже зааплодировал.

– Отличная музыка, ты согласен?

– Первоклассная!

Они сидели за своим столиком и страстно желали восхищаться и быть легкими и радостными, но во всем был какой-то прах и пепел, и они не знали, откуда в них это ощущение.

– Почему бы вам не потанцевать? – спросил Биндер.

– Давай попробуем? – Керн встал.

– Не думаю, что у меня получится, – сказала Рут.

– Я тоже не умею. Это упрощает дело.

Рут помедлила одно мгновение; потом вместе с Керном прошла к танцевальной площадке. Пестрые лучи прожекторов скользили над танцующими.

– Сейчас будет фиолетовый, – сказал Керн. – Самый подходящий цвет, чтобы затеряться в этой толпе!

Они танцевали осторожно, немного робея. Постепенно они почувствовали себя уверенней, особенно когда заметили, что никто не обращает на них внимания.

– Как с тобой хорошо танцевать, – сказал Керн. – Все время обнаруживаются вещи, которые хорошо делать с тобой. Не говоря уже о том, что ты – есть, все вокруг тоже становится другим и красивым.

Она передвинула руку ближе к его плечу и теснее прижалась к нему. Они медленно скользили в ритме музыки. Прожекторы сомкнули над ними лучи, словно накрыли потоками цветной воды, и на миг они забыли обо всем – в них заструилась живая юная жизнь, свободная от тени страха, скрытности и недоверия.

Музыка оборвалась. Они вернулись к столику. Керн поглядел на Рут. Ее глаза сияли, а лицо оживилось. В нем появилось вдруг что-то сверкающее, самозабвенное и почти дерзкое. «Черт возьми, – подумал он, – если бы жить как хочешь…» И на какую-то секунду ему стало невыносимо горько.

– Смотрите, кто пришел! – сказал Биндер.

Керн поднял глаза. Коммерции советник Арнольд Оппенгейм пересекал зал, направляясь к выходу. Около их столика он остановился как вкопанный. Некоторое время он пристально разглядывал всех троих.

– Весьма интересно! – проворчал он. – В высшей степени поучительно!

Никто не ответил.

– Вот, значит, какова благодарность за доброту и поддержку! – возмущенно продолжал Оппенгейм. – Денежки тут же транжирим в дансингах!

– Немного забыться иногда бывает нужнее, чем поужинать, господин коммерции советник! – спокойно возразил Биндер.

– Отговорки! Таким молодым людям нечего делать в ресторанах!

– На большой дороге им тоже нечего делать, – ответил Биндер.

– Разреши тебе представить, – сказал Керн, обращаясь к Рут. – Этот господин, которого мы так рассердили, – коммерции советник Оппенгейм. Он купил у меня кусок мыла. Я заработал на этом сорок сантимов.

Оппенгейм ошалело воззрился на него. Потом он пробормотал что-то похожее на «Какая наглость!» и с достоинством удалился.

– Что это с ним? – спросила Рут.

– Самая обычная на свете вещь, – ответил Биндер голосом, полным сарказма. – Сознательная благотворительность. Тверже стали.

Рут поднялась.

– Он, наверное, вызовет полицию! Нам нужно уходить!

– Для этого он слишком труслив. Это доставит ему неприятности.

– Давайте лучше уйдем!

– Уйдем.

Биндер уплатил, и они встали и пошли в свой пансион. Недалеко от вокзала им навстречу попались двое мужчин.

– Осторожно! – прошептал Биндер. – Сыщик! Держитесь непринужденно.

Керн тихо засвистел, взял Рут под руку и пошел медленнее. Он чувствовал, что Рут заторопилась. Он прижал ее локоть, рассмеялся и медленно, развязной походкой побрел дальше.

Мужчины прошли мимо. Один из них был в котелке и равнодушно курил сигарету. Другой был Фогт. Он узнал их и подал им почти незаметный знак взглядом, выражавшим сожаление.

Через некоторое время Керн оглянулся. Оба мужчины пропали из виду.

– Базельское направление, поезд отходит в двенадцать пятнадцать, идет до границы, – пояснил Биндер тоном эксперта.

Керн кивнул.

– Ему попался слишком гуманный судья.

Они пошли дальше. Рут замерзла, ее знобило.

– Здесь вдруг стало как-то жутко, – сказала она.

– Франция, – ответил Биндер. – Париж. Большой город – это самое лучшее.

– Почему же вы не едете туда?

– Я не знаю ни слова по-французски. И потом, я – специалист по Швейцарии. А кроме того… – он не докончил фразы.

Они молча пошли дальше. С озера дул холодный ветер. Небо над ними было огромным, серым, как сталь, и чужим.

Перед Штайнером сидел бывший адвокат доктор Гольдбах Второй из Судебной палаты в Берлине. Это был новый телепатический медиум. Штайнер нашел его в кафе «Шперлер».

Гольдбаху было лет пятьдесят. Его выслали из Германии как еврея. Он торговал галстуками и подпольными юридическими советами. Этим он зарабатывал ровно столько, чтобы не умереть с голоду. У него была красивая тридцатилетняя жена, которую он любил. Она жила пока что на то, что выручала от продажи своих драгоценностей; но он знал, что, вероятно, не удержит ее. Штайнер выслушал его исповедь и пристроил его на место – подрабатывать во время вечерних представлений. Поэтому днем Гольдбах мог заниматься своими прочими делами.

Через некоторое время выяснилось, что Гольдбах не годится в качестве медиума. Он все путал и проваливал сеансы. По ночам он в отчаянии умолял Штайнера не выгонять его на улицу.

– Гольдбах, – говорил Штайнер, – сегодня было особенно скверно. Так дальше не пойдет! Вы же вынуждаете меня на самом деле заниматься ясновидением!

Гольдбах глядел на него печальными глазами умирающей овчарки.

– Это же так просто, – продолжал Штайнер. – Число ваших шагов до первой опоры тента означает, в каком ряду искать. Закрываете правый глаз – дама, левый – господин. Число пальцев, которые вы незаметно показываете мне, – номер стула слева. Выставляете вперед правую ногу – я ищу спрятанный предмет выше пояса, выставляете левую – я ищу ниже. Чем дальше выставили, тем выше или ниже. Мы уж и так из-за вас изменили систему, слишком вы дергаетесь.

Адвокат нервно перебирал пальцами у ворота.

– Господин Штайнер, – сказал он виновато, – я вызубрил это наизусть, репетирую каждый день, Бог мне свидетель… но эта чертовщина не дается…

– Помилуйте, Гольдбах! – терпеливо втолковывал Штайнер. – В вашей практике вам приходилось удерживать в памяти куда больше!

Гольдбах заломил руки.

– Я знаю наизусть весь гражданский кодекс, я помню сотни поправок, прецедентов, поверьте, господин Штайнер, моя память наводила страх на присяжных и судей… но эта чертовщина никак не дается…

Штайнер покачал головой.

– Это может запомнить и ребенок. Восемь различных знаков, всего-то! Плюс четыре – для особых, редких случаев.

– Да ведь я их знаю, я же репетирую каждый день. Просто я волнуюсь…

Гольдбах, маленький и согбенный, сидел на своем ящике и беспомощно смотрел в пространство.

Штайнер рассмеялся.

– Но вы же никогда не волновались в зале суда! Вы выигрывали крупные процессы, совершенно и хладнокровно владея тяжелейшим материалом!

– Да, да, это было легко. Но здесь! Пока сеанс не начнется, я точно помню каждую деталь, но стоит мне войти в павильон, как я начинаю волноваться и все путать…

– Господи, да почему вы так волнуетесь?

Гольдбах немного помолчал.

– Не знаю, – тихо сказал он. – Наверное, тут очень многое сходится.

Он поднялся.

– Вы порепетируете завтра еще раз со мной, господин Штайнер?

– Конечно. Но завтра у вас должно получиться. Иначе Поцлох не даст нам жизни.

Гольдбах выудил из кармана своего пиджака завернутый в шелковую бумагу галстук. Он протянул его Штайнеру.

– Я тут принес вам маленький сувенир. Вы столько со мной возитесь…

Штайнер отмахнулся.

– Исключено! У нас это не принято.

– Он мне ничего не стоил.

Штайнер похлопал Гольдбаха по плечу.

– Попытка подкупа со стороны юриста. Какой за это положен максимальный срок?

Гольдбах слабо улыбнулся.

– О максимальном сроке спрашивайте прокурора. Хорошего адвоката спрашивают только о минимальном. Впрочем, мера наказания будет та же; только в подобном случае исключаются смягчающие обстоятельства. Последним крупным процессом такого рода была афера Хауэра и сообщников.

Он немного оживился.

– Защиту вел тогда Фрейганг. Способный человек, но слишком любит парадоксы. Парадокс как частность – неоценим, потому что ставит оппонента в тупик; но не как основание для защиты. На этом Фрейганг проиграл: он пытался на суде сослаться на смягчающие обстоятельства… – Гольдбах нервно засмеялся, – на незнание законов.

– Неплохо, – сказал Штайнер.

– Для анекдота, но не для процесса.

Гольдбах стоял, слегка склонив голову, взгляд его стал вдруг острым, глаза прищурились… Жалкий эмигрант и торговец галстуками внезапно исчез, а вместо него снова возник доктор Гольдбах Второй из Судебной палаты, внушающий ужас тигр в джунглях юриспруденции.

Быстро, уверенно, выпрямившись, как когда-то, шагал Гольдбах по главной аллее Пратера. Он не замечал тяжелой тоски ясной осенней ночи, он снова стоял в переполненном зале суда, перед ним лежали его заметки, он был на месте адвоката Фрейганга, он видел, как сел прокурор, закончив обвинительную речь, он поправил свою мантию, легко облокотился костяшками пальцев о кафедру, немного наклонился вперед, подобно фехтовальщику, и начал с металлом в голосе: «Высокий Суд! Обвиняемый Хауэр…»

Тезисы следовали один за другим, краткие и резкие, несокрушимые в своей логике. Он повторил все мотивы прокурора, один за другим, казалось, он следует его аргументации, казалось, он не защищает, а обвиняет, в зале стало тихо, присяжные подняли головы – но вдруг, одним виртуозным выпадом, он все перевернул, процитировал статью о подкупе и четырьмя жесткими вопросительными фразами высветил ее двузначность, чтобы затем, стремительно и неопровержимо, представить оправдательный материал, который теперь оказал совершенно новое воздействие.

Он постоял перед домом, где жил. Потом стал подниматься по лестнице – все нерешительнее, все медленнее.

– Моя жена уже пришла? – спросил он у заспанной девушки, открывшей ему дверь.

– Четверть часа назад.

– Спасибо. – Гольдбах прошел по коридору в свою комнату – узкую, с маленьким окном во двор. Он причесался, потом постучал в дверь смежной комнаты.

– Да…

Жена сидела перед зеркалом и внимательно рассматривала свое лицо. Она не обернулась.

– Ну что? – спросила она.

– Как идут дела, Лена?

– Как могут идти дела при такой жизни? Плохо! Зачем ты, собственно, об этом спрашиваешь? – Женщина разглядывала свои веки.

– Ты уходила? Где ты была?

– В одном месте. Я же не могу по целым дням сидеть здесь и пялиться на эти стены.

– Ты и не должна этого делать. Я бываю только рад, когда у тебя находится развлечение.

– Ну вот и хорошо.

Женщина начала медленно и старательно втирать в кожу крем. Она разговаривала с Гольдбахом как с бревном – без всякого возмущения, с чудовищным безразличием. Он стоял в дверях и смотрел на нее – погибая от голода по доброму слову. У нее была чистая, без единого пятнышка, розовая кожа, мерцавшая в свете лампы. Ее тело было пышным и мягким.

– Нашел что-нибудь? – спросила она.

Гольдбах поник.

– Ты же знаешь, Лена… у меня еще нет разрешения на работу. Я заходил к коллеге Хепфнеру; он тоже ничего не может сделать. Все это длится так ужасно долго…

– Да, это длится уже слишком долго.

– Я делаю что могу, Лена.

– Да, я знаю. Я устала.

– Я сейчас уйду. Покойной ночи.

Гольдбах закрыл дверь. Он не знал, что ему делать. Ворваться силой и умолять, молить ее, чтоб она поняла, чтобы спала с ним, хотя бы одну ночь… или не стоит? Он бессильно сжал кулаки. Избить, подумал он, вколотить в это розовое мясо все унижение и стыд, хоть раз дать себе волю, разъяриться, расколошматить вдребезги всю комнату и бить, бить, чтобы этот равнодушный высокомерный рот заорал и завизжал и мягкое тело стало извиваться на полу от боли.

Он дрожал и прислушивался. Карбатке, или нет, Карбутке была фамилия того человека; приземистый такой парень с заросшим лбом и лицом, какое профаны в уголовных делах называют физиономией убийцы. Трудно было как раз для него добиваться оправдания, доказывать, что он действовал в состоянии аффекта. Парень выбил своей девушке зубы, сломал руку, глубоко разорвал губу; под глазами у нее еще во время судебного разбирательства держались синяки, так она была избита; и, несмотря на это, она с собачьей преданностью цеплялась за это грубое животное, за этого парня, – может быть, даже именно поэтому. Оправдательный приговор был большим успехом психологически тонкой, мастерской защиты. Гольдбаха тогда поздравлял коллега Кон Третий.

Гольдбах опустил руки. Он смотрел на груду дешевых галстуков из искусственного шелка, лежащих на столе. Да, тогда, в комнате адвокатов, он весьма остроумно доказывал коллегам, что любовь женщины стремится обрести хозяина и повелителя; тогда он зарабатывал шестьдесят тысяч марок в год и дарил Лене украшения, выручку от продажи которых она тратит теперь на себя.

Он прислушался, как она ложится в постель. Он делал это каждый вечер и презирал себя за это, но не мог удержаться. Его щеки покрылись пятнами, когда он услышал скрип пружин. Он стиснул зубы, подошел к зеркалу и долго смотрел на себя. Потом взял стул и поставил его на середину комнаты.

– Допустим, в девятом ряду третья женщина спрятала в туфлю ключ, – пробормотал он. Потом тщательно отмерил девять коротких шагов до стула, моргнул правым глазом, провел тремя пальцами по лбу и выставил вперед левую ногу… еще дальше… теперь он был абсолютно сосредоточен, он видел, как ищет ключ Штайнер, и все дальше вперед выставлял ногу.

В красноватом свете лампочки жалко колебалась на стене его скрюченная тень.

– Что-то поделывает наш малыш, Лило? – спрашивал в это время Штайнер. – Богу известно, не только из-за этого придурка Гольдбаха… я в самом деле часто скучаю без него!

XIII

Керн и Рут были в Берне. Они жили в пансионе «Иммергрюн». Пансион упоминался в списке Биндера. Там можно было оставаться два дня, не обращаясь за пропиской в полицию.

На второй день поздно вечером в номер Керна постучали. Он уже разделся и собрался ложиться в постель. Какой-то момент он подождал, не двигаясь с места. Стук повторился. Бесшумно, босиком он пробежал к окну. Окно было слишком высоким, чтобы из него выпрыгнуть, но не было и дождевого желоба, чтобы по нему залезть на крышу. Он медленно вернулся и открыл дверь.

За дверью стоял мужчина лет тридцати. Он был на голову выше Керна, с круглым лицом, водянисто-голубыми глазами и светло-русыми, кудрявыми волосами, в руках он держал велюровую шляпу и нервно мял ее поля.

– Простите, – сказал он, – я такой же эмигрант, как вы…

Керну показалось, что за спиной у него вдруг выросли крылья. «Спасен! – думал он. – Это не полиция!»

– Я оказался в большом затруднении, – продолжал мужчина. – Меня зовут Биндинг. Рихард Биндинг. Я здесь по пути в Цюрих, и у меня нет ни сантима, чтобы где-нибудь переночевать. Я не хочу просить у вас денег. Я только хотел спросить, нельзя ли мне поспать здесь у вас на полу.

Керн посмотрел на него.

– Здесь? – спросил он. – В этом номере? На полу?

– Да. Я привык, и я вам ничуть не помешаю. Я уже три ночи в дороге. Вы знаете, каково это – спать на скамейках в вечном страхе перед полицией. Тут бываешь рад даже нескольким часам безопасности.

– Я знаю. Но вы поглядите на эту комнату! Здесь же нигде нет места, чтобы вы могли вытянуться во весь рост. Где же вы тут хотите спать?

– Это ничего! – живо отозвался Биндинг. – Я помещусь! Хотя бы в углу! Я могу спать сидя, опираясь о шкаф. Очень хорошо получается! Когда есть немного покоя, наш брат уснет в любом месте!

– Нет, так не пойдет. – Керн немного подумал. – Номер стоит два франка. Я могу дать вам эти деньги. Так будет проще всего. Тогда вы сможете основательно выспаться.