Текст книги "Возлюби ближнего своего. Ночь в Лиссабоне"

После представления его поймал Леопольд Поцлох.

– Первоклассно! – сказал он с одобрением. – Намного темпераментнее, чем обычно! Выпили?

– Нет, – возразил Керн. – Просто хорошее настроение…

– Молодой человек! – Поцлох словил свое пенсне. – Кажется, вы до сих пор меня обманывали! Мне бы следовало потребовать у вас назад гонорар! С сегодняшнего дня извольте всегда быть в хорошем настроении. Артист обязан это уметь, понятно?

– Да.

– А в качестве компенсации вашего долга будете теперь играть под ручных тюленей. Что-нибудь классическое, понятно?

– Хорошо, – сказал Керн. – Я знаю кусок из Девятой симфонии; это подойдет.

Он вошел в будку и сел на один из задних рядов. Между чьей-то шляпой с пером и чьей-то лысиной он увидел далеко впереди, в облаке сигаретного дыма, голову Рут. Ему вдруг показалось, что это самая строгая и красивая голова на свете. Иногда он терял ее из виду, когда зрители двигались и смеялись; потом она снова возникала в поле его зрения – внезапным, далеким, нежным видением, и Керну не верилось, что головка эта принадлежала кому-то, с кем он потом заговорит и пойдет рядом по улице.

На сцене появился Штайнер в черном трико, на котором было намалевано несколько астрологических знаков. Толстая дама спрятала свою губную помаду в нагрудный карман какого-то молодого парня, и Штайнер пригласил желающих из публики подняться к нему на сцену.

Керн начал робеть. Он гениально робел; уже очутившись в середине прохода, он еще попытался вернуться на свое место. Поцлох взглядом выразил ему свое одобрение – и совершенно зря, потому что это не было артистическим нюансом зрелого мастера: просто Керн вдруг почувствовал, что не в силах пройти мимо Рут.

Потом все прошло как по маслу и оказалось совсем легко.

После представления Поцлох знаком подозвал Керна.

– Молодой человек, – сказал он, – что с вами сегодня случилось? Вы робели классически. Даже вспотели от смущения. Я знаю, как трудно сыграть выступивший на лбу пот. Как вы это сделали? Задержали дыхание?

– Я думаю, это просто мандраж.

– Мандраж? – Поцлох просиял. – Наконец-то! Истинное волнение настоящего артиста перед выходом на сцену! Я вам кое-что скажу: вы играете под тюленей, а с этой минуты и под «Лесного человека из Нойкельна», и я повышаю вам гонорар на пять шиллингов. Согласны?

– Согласен! – сказал Керн. – И даете десять шиллингов аванса.

Поцлох изумленно воззрился на него.

– Вы и слово «аванс» уже знаете? – Он вытащил из кармана купюру в десять шиллингов. – Теперь у меня нет никаких сомнений: вы в самом деле – артист!

– Ну, дети мои, – сказал Штайнер, – бегите! Но к часу возвращайтесь на ужин. Будут горячие пироги, священное национальное блюдо русских. Верно, Лило?

Лило кивнула.

Керн и Рут пересекли луг за тиром и пошли к карусели. Свет фонарей и музыка большой площади хлынули им навстречу светлой сверкающей волной и захлестнули их рокотом безумной веселости.

– Рут! – Керн взял ее за руку. – Мы сегодня устроим роскошный вечер! Я истрачу на тебя не меньше пятидесяти шиллингов.

– Ты не сделаешь этого! – Рут остановилась.

– Сделаю! Я истрачу на тебя пятьдесят шиллингов. Вот увидишь. Пошли!

Они направились к аттракциону «Привидения». Это был гигантский комплекс с высоко в воздухе подвешенными рельсами, по которым туда-сюда шныряли маленькие вагончики, доносился смех и крики. Перед входом толпились люди. Керн протиснулся вперед, таща за собой Рут. Человек в кассе посмотрел на него.

– Привет, Жорж, – сказал он. – Снова к нам? Заходите!

Керн отворил дверь низенького вагончика.

– Влезай!

Рут глядела на него с изумлением.

Керн рассмеялся.

– Вот видишь? Как по волшебству! Нам не надо платить!

Они полетели. Вагончик резко взмыл вверх, а потом низвергся в мрачный туннель. Обвешанное цепями чудовище с визгом приподнялось и попыталось схватить Рут. Она закричала и прижалась к Керну. В следующее мгновение раскрылась могила, и несколько скелетов застучали костями в такт монотонного траурного марша. Сразу же после этого вагончик вынырнул из туннеля, завилял по кривой и снова рухнул в шахту. Другой вагон летел им навстречу, в нем сидели двое прижавшихся друг к другу людей, которые в ужасе глядели на них, столкновение казалось неизбежным, но вагончик резко свернул, зеркальное отражение исчезло, и они провалились в дымную пещеру, где по их лицам скользнули какие-то влажные руки.

Потом они еще проехали последнее привидение – визжавшего старца, снова вышли на свет, и вагон остановился. Они вылезли. Рут провела рукой по глазам.

– Какое все вдруг стало прекрасное! – сказала она и улыбнулась. – Свет, воздух… и можно дышать и ходить по земле…

– Ты когда-нибудь была в блошином цирке? – спросил Керн.

– Нет.

– Тогда пошли!

– Привет, Чарли! – сказала Керну женщина у входа. – У тебя выходной? Заходите! У нас как раз сегодня Александр Второй.

Керн радостно взглянул на Рут.

– Опять бесплатно! – заявил он. – Пошли!

Александром Вторым была довольно сильная, красноватая блоха, которая впервые самостоятельно выступала перед публикой. Дрессировщик нервничал; до сих пор Александр Второй выступал только в упряжке цугом, левым передним, а характер у него был неуравновешенный, непредсказуемый. Публика в количестве пяти человек, включая Рут и Керна, наблюдала за ним с огромным интересом.

Но Александр Второй работал безупречно. Он скакал рысцой, он взбирался и крутился на трапеции, и даже свой коронный трюк – свободное балансирование на штанге – он выполнил, ни разу не отпрыгнув в сторону.

– Браво, Альфонс! – Керн пожал гордому укротителю искусанную блохами руку.

– Спасибо. Как вам понравилось, мадам?

– Это было чудесно. – Рут тоже пожала ему руку. – Не понимаю, как вам вообще это удается?

– Очень просто. Главное – дрессировка. И терпение. Мне когда-то сказали, что, если иметь терпение, можно дрессировать даже камни.

Укротитель хитро прищурился.

– Знаешь, Чарли, с Александром Вторым я придумал один трюк. Я заставил эту скотину перед представлением полчаса тянуть пушку. Тяжелую мортиру. От этого он устал. А усталость делает послушным.

– Пушку? – спросила Рут. – Неужели пушки есть даже у блох?

– И даже тяжелая полевая артиллерия. – Укротитель великодушно позволил Александру Второму в порядке поощрения укусить себя в подмышку. – Сейчас это самая популярная вещь, мадам. А то, что популярно, то и прибыльно.

– Однако они не стреляют друг в друга, – сказал Керн. – Они не истребляют друг друга – в этом они умнее нас.

Они пошли к аттракциону «Механические автогонки».

– Добрый день, Пеппи! – рявкнул человек у входа, перекрывая лязг металла. – Возьмите номер семь, он отлично таранит.

Они сорвались с места, столкнулись с другими и скоро оказались в общей сутолоке. Керн засмеялся и бросил руль. Рут, сосредоточенно нахмурившись, всерьез попыталась рулить, но тоже бросила, повернулась к Керну, словно извиняясь, и улыбнулась – редкой улыбкой, освещавшей ее лицо и придававшей ему детское выражение. Тогда вдруг становились заметными красные полные губы, а брови не казались больше тяжелыми.

Они обошли еще полдюжины аттракционов – от считающих тюленей до индийского предсказателя будущего; им нигде не пришлось платить.

– Вот видишь, – гордо сказал Керн, – они даже путают мое имя; но нам везде свободный вход. Это – высшее проявление народного единства.

– А нас пустят бесплатно на чертово колесо? – спросила Рут.

– Конечно! Как артистов директора Поцлоха. Даже с особыми почестями. Пошли туда.

– Сервус, Шани! – сказал человек за кассой. – Барышня – невеста?

Керн кивнул, покраснел и отвел глаза от Рут.

Человек взял из лежавшей перед ним стопки две яркие почтовые открытки и вручил их Рут. Это были снимки колеса с панорамой Вены.

– Возьмите на память, барышня.

– Большое спасибо.

Они залезли в кабинку и уселись у окна.

– Я не стал объясняться с ним насчет невесты, – сказал Керн. – Это было бы слишком долго.

Рут засмеялась.

– Зато нам оказаны особые почести в виде открыток. Только ни ты, ни я не знаем, кому бы их послать.

– Да, – сказал Керн. – Я не знаю. А у тех, кого я знаю, нет адреса.

Кабина, покачиваясь, медленно поднималась вверх, а под ней постепенно разворачивалась, как огромный веер, панорама Вены. Сначала Пратер со светлыми шнурами освещенных аллей, лежавших двойным жемчужным ожерельем на темном затылке леса; потом, как огромная брошь из рубинов и изумрудов, ярко засиял городок аттракционов; и наконец почти незаметно возник сам город, со всеми его огнями, а за ним узкий, темный дым поездов на холмах.

Они были одни в кабине, поднимавшейся все выше по широкой дуге, а потом соскользнувшей влево, – и вдруг им показалось, что это больше не кабина, а бесшумный аэроплан, и под ними медленно поворачивается земля, и они больше не принадлежат ей, а летят в призрачном самолете, который нигде не находит посадочной площадки и под которым пролетают тысяча родин, тысяча освещенных домов и комнат. Вечерний свет возвращения – до самых дальних горизонтов, лампы и квартиры, и над ними надежные крыши, и они зовут и манят, и ни одна не пускает их. Они парят надо всем во тьме без родины и приюта, и все, что они смогли зажечь, была безутешная свеча тоски…

Окна жилого вагончика были открыты настежь. Было душно и очень тихо. Лило постелила на кровать пестрое одеяло, а на постель Керна – бархатный занавес из тира. В окне покачивались два китайских фонарика.

– Сегодня у нас венецианская ночь кочевников, – сказал Штайнер. – Вы были в маленьком концлагере?

– Что ты имеешь в виду?

– Аттракцион с привидениями.

– Да.

Штайнер рассмеялся.

– Подвалы, застенки, цепи, кровь и слезы – аттракцион вдруг стал современным, не так ли, маленькая Рут? – Он встал. – Предлагаю выпить по стакану водки. – Он взял со стола бутылку. – А вы выпьете, Рут?

– Да, большой стакан.

– А Керн?

– Двойную порцию.

– Дети, вы делаете успехи! – сказал Штайнер.

– Я должен выпить просто потому, что радуюсь жизни, – заявил Керн.

– Дай и мне стакан, – сказала Лило, вошедшая с блюдом поджаристых пирожков.

Штайнер разлил водку. Потом он поднял свой стакан и усмехнулся.

– Да здравствует депрессия! Темная мать радости жизни!

Лило поставила блюдо и принесла глиняную миску с огурцами и тарелку черного русского хлеба. Потом она взяла свой стакан и медленно выпила. Свет китайских фонариков мерцал в прозрачной жидкости, и казалось, что она пила из розового алмаза.

– Дашь мне еще стакан? – попросила она Штайнера.

– Сколько тебе угодно, моя печальная дочь степей. Рут, а как вы?

– Я тоже еще выпью.

– И мне дайте, – сказал Керн. – Мне повысили гонорар.

Они выпили, а потом ели горячие пирожки с мясом и капустой. Штайнер сидел на кровати и курил. Керн и Рут уселись на полу, на постели Керна. Лило входила и выходила и убирала посуду. Ее большая тень скользила по стенам вагончика.

– Спой что-нибудь, Лило, – сказал немного погодя Штайнер.

Она кивнула и взяла гитару, висевшую в углу на стене. Ее голос, такой хриплый, когда она говорила, стал ясным и глубоким, когда она запела. Она сидела в полутьме. Ее обычно неподвижное лицо оживилось, а в глазах появился какой-то дикий и печальный блеск. Она пела русские народные песни и старые колыбельные песни цыган. Потом умолкла и поглядела на Штайнера. В глазах ее отражался свет.

– Пой, – сказал Штайнер.

Она кивнула и взяла несколько аккордов на гитаре. Потом начала напевать короткие однообразные мелодии, из которых иногда поднимались слова, как поднимаются птицы из темноты степей, – песни странствий, мимолетного покоя среди шатров, и казалось, что этот вагончик в неспокойном свете фонариков превращается в шатер, наскоро разбитый в ночи, а завтра всем им придется идти дальше.

Рут сидела перед Керном, прислонившись к его поднятым коленям, и он чувствовал ровное тепло ее спины. Она откинулась головой на его руки. Тепло струилось через руки в его кровь и делало его беззащитным перед неизведанными желаниями. Что-то рвалось внутрь и наружу, что-то темное, оно было в нем и вне его, оно было в низком страстном голосе Лило и в дыхании ночи, в смятенном беге его мыслей и в сверкающем потоке, который вдруг подхватил его и понес. Он положил руки, как шаль, на узкий затылок и ощутил его податливое движение навстречу.

Керн и Рут вышли из вагончика. Стояла тихая ночь. Аттракционы были уже затянуты серыми парусиновыми тентами, шум затих, и над ярмарочной суматохой и криками, над трескотней выстрелов и пронзительными вскриками с русских гор снова бесшумно вырос лес и похоронил под собой пеструю и серую сыпь шатров.

– Ты домой? – спросил Керн.

– Не знаю. Нет.

– Давай еще побудем здесь. Побродим. Я хотел бы, чтобы завтра никогда не наступало.

– Да. Завтра – это всегда страх и неизвестность. Как здесь красиво.

Они шли сквозь темноту. Деревья над ними не шелохнулись. Они были погружены в мягкое молчание, как в невидимую вату. Листья не издавали ни малейшего шороха.

– Может, мы – единственные, кто еще не спит…

– Не знаю. Полицейские всегда не спят допоздна.

– Здесь нет полицейских. Здесь нет. Здесь лес. Здесь так хорошо гулять! Шагов совсем не слышно.

– Да, ничего не слышно.

– Нет, тебя я слышу. Но, может быть, и себя тоже. Не могу представить, как было без тебя.

Они пошли дальше. Было так тихо, что тишина, казалось, рокотала – словно задыхалась и ждала откуда-то издалека чего-то необычайно странного.

– Дай мне руку, – сказал Керн. – Я боюсь, что ты вдруг исчезнешь.

Рут прислонилась к нему. Он почувствовал на лице ее волосы.

– Рут, – сказал он, – я понимаю, это всего лишь чуть-чуть близости среди бегства и пустоты, но для нас это, наверное, больше, чем многое, называемое высокими словами…

Она уткнулась ему в плечо. Некоторое время они стояли молча.

– Людвиг, – сказала Рут. – Иногда мне больше никуда не хочется. Хочется просто так упасть на землю и погаснуть…

– Ты устала?

– Нет, не устала. Я не устала. Я могла бы идти так без конца. Земля такая мягкая. Ни на что не натыкаешься.

Поднялся ветер. Листва над ними зашелестела. Керн почувствовал на руке теплую каплю. Вторая капля скользнула по лицу. Он взглянул вверх.

– Начинается дождь, Рут.

– Да.

Капли падали все ритмичнее и чаще.

– Возьми мою куртку, Рут, – сказал Керн. – Мне не холодно, я привык.

Он накинул свою куртку на плечи Рут. Она ощутила сохранявшееся еще в ней тепло и вдруг странным образом почувствовала себя в укрытии.

Ветер затих. Лес, казалось, на мгновение перевел дух, потом вспыхнула беззвучная белая молния, раздался близкий гром, и вдруг дождь обрушился с такой силой, словно молния вспорола небо.

– Бежим быстрее! – закричал Керн.

Они бросились к спрятанной под спущенным тентом карусели, неясно маячившей в темноте ночи, как молчаливая разбойничья башня. Керн приподнял парусину, они оба забрались под нее и остановились, тяжело дыша, вдруг ощутив себя в безопасности, как под большим, темным барабаном, по которому горохом стучал дождь.

Керн схватил Рут за руку и потащил за собой. Их глаза скоро привыкли к темноте. Вокруг них, словно привидения, вставали на дыбы кони; замирали в вечном, призрачном беге олени; лебеди простирали крылья, полные таинственных сумерек, и спокойно стояли, темнея во тьме, мощные спины слонов.

– Иди сюда! – Керн усадил Рут в одну из гондол. Он собрал в колясках и каретах несколько бархатных подушек и разложил их внутри. Потом стащил с одного из слонов шитую золотом попону.

– Так, теперь у тебя одеяло как у принцессы.

Снаружи слышались длинные раскаты грома. Молнии бросали бледный, матовый отсвет в теплую темноту шатра – и тогда каждый раз выныривали пестрые рога и сбруя животных, которые мирно шествовали по вечному кругу одно за другим, как ласковое, далекое видение зачарованного рая. Керн увидел бледное лицо Рут с темными глазами и, укрывая ее, ощутил под рукой ее грудь, снова неведомую и странно притягательную, как в ту первую ночь в отеле «Бристоль» в Праге.

Гроза быстро приближалась. Гром перекрывал стук дождя, барабанившего по натянутому тенту, с которого потоками низвергалась вода; от сильных ударов начинал дрожать пол, и вдруг, в раскатившемся эхом молчании последнего, особенно сильного сотрясения, карусель двинулась и начала медленно вращаться. Медленнее, чем днем, как бы нехотя и по чьему-то тайному принуждению… И музыка заиграла медленнее, чем днем, и как-то странно прерывалась паузами. Карусель прошла только полкруга, словно на мгновение пробудилась ото сна, потом снова остановилась, и музыка умолкла, как будто музыкальный механизм сломался от усталости, и только дождь еще шумел – дождь, древнейшая колыбельная мира.

Часть вторая

X

Площадь перед университетом была залита полуденным солнцем. Над крышами в ясном голубом воздухе кружилась стая беспокойных ласточек. Керн стоял на углу площади и ждал Рут.

Из больших дверей вышли первые студенты и начали спускаться по лестницам.

Керн вытянул шею, чтобы высмотреть коричневый берет Рут. Обычно она появлялась одной из первых. Но ее не было видно. Потом вдруг студенты перестали выходить. Напротив: некоторые из тех, кто вышел, вернулись обратно. Казалось, что-то произошло.

Внезапно, словно вышвырнутая взрывом, из двери выплеснулась буйная, сомкнутая в кучу толпа студентов. Это была драка. Теперь Керн расслышал возгласы: «Евреи – вон!», «Набейте морды пархатым!», «Гоните их в Палестину!».

Он быстро пересек площадь и встал у правого крыла здания. Ему нельзя было ввязываться в драку; но в то же время он хотел быть как можно ближе к ней, чтобы вытащить из нее Рут.

Человек тридцать студентов-евреев пытались вырваться из свалки. Тесно прижавшись друг к другу, они протискивались вниз по лестнице. Их окружала примерно сотня других, которые со всех сторон осыпали их ударами.

– Разогнать их! – орал высокий черноволосый студент, похожий на еврея больше, чем большинство преследуемых. – Хватайте их по одному!

Он встал во главе одного отряда, который с диким криком вклинился в группу евреев, стал вырывать из нее по одному человеку и бросать со ступеней другим; те немедленно начинали избивать сброшенного кулаками, связками книг и палками.

Керн тревожно искал глазами Рут. Ее нигде не было видно, и он надеялся, что она осталась в университете. Наверху на лестнице стояли еще только два профессора. Один – розоволицый, с раздвоенной седой бородой под Франца Иосифа, – улыбался, потирая руки; второй – худой и строгий – хладнокровно наблюдал за происходящей внизу свалкой.

С противоположной стороны площади быстро подошли трое полицейских. Тот, что шел впереди, остановился рядом с Керном.

– Стоп! – сказал он двоим другим. – Не вмешиваться!

Двое остановились.

– Евреи? – спросил один.

Первый кивнул. Тут он заметил Керна и пристально уставился на него. Керн сделал вид, что ничего не слышал. Он обстоятельно закурил сигарету и как бы ненароком прошел немного вперед. Полицейские, скрестив руки, с интересом наблюдали за избиением.

Из свалки вырвался маленький еврей. Некоторое время он стоял неподвижно, словно ослепнув. Потом увидел полицейских и бросился к ним.

– Пойдемте! – закричал он. – Скорей! Помогите! Они забьют их насмерть!

Полицейские рассматривали его как редкое насекомое. Никто из них не сказал ни слова. Какое-то мгновение маленький недоуменно глядел на них. Потом повернулся и, не сказав ни слова, пошел назад, к толпе. Не успел он сделать и десяти шагов, как от большой толпы отделилось двое студентов. Они набросились на него.

– Жид пархатый! – орал тот, что был впереди. – Жид взывает к правосудию? Сейчас ты его получишь!

Он размахнулся и ударил его по лицу, свалив с ног. Маленький попытался встать. Второй пинком в живот снова повалил его на землю. Потом они схватили его за ноги и потащили по булыжнику, как тачку. Маленький тщетно пытался уцепиться за камни. Его белое лицо, на котором застыла маска ужаса, было обращено к полицейским. Из черной дыры открытого рта лилась на подбородок кровь. Он не кричал.

У Керна стало сухо во рту. Ему хотелось броситься на полицейских. Но он видел, что они наблюдают за ним. Судорожно подавив приступ ярости, он перешел на другой угол площади.

Оба студента протащили мимо него свою жертву. Их зубы сверкали, они смеялись, на лицах не было и следа злобы – только искреннее, невинное удовольствие. Они просто сияли, словно занимались каким-то спортом, а не избивали в кровь человека.

Внезапно подоспела помощь. Высокий светловолосый студент, до сих пор стоявший безучастно, с отвращением скривил губы, когда мимо него протащили маленького. Он немного закатал рукава, сделал несколько медленных шагов и потом двумя короткими увесистыми ударами уложил мучителей маленького.

Подняв измазанного в грязи маленького за воротник, он поставил его на ноги.

– Вот так, а теперь сыпь отсюда, – проворчал он. – Только быстро!

После этого он так же медленно и задумчиво, как прежде, направился к беснующейся толпе. Окинув взглядом черноволосого предводителя, он с неимоверной силой двинул его по носу и тут же еще раз, почти незаметно, в подбородок, так что тот с хрустом шмякнулся на мостовую.

В эту минуту Керн увидел Рут. Она потеряла свой берет, но уже вырвалась из свалки. Он бросился к ней:

– Скорей! Скорей, Рут! Бежим отсюда!

В первый момент она не узнала его.

– Полиция! – запинаясь, произнесла она, бледнея от возбуждения. – Надо вызвать полицию!

– Полиция не поможет! Но и нам не стоит ей попадаться! Нам надо бежать, Рут!

– Да. – Она смотрела на него, словно просыпаясь. Ее лицо изменилось. Казалось, она вот-вот заплачет. – Да, Людвиг, – сказала она странно ломким голосом. – Идем отсюда!

– Да, скорей! – Керн взял ее за руку и потянул за собой. Позади себя они услышали крики.

Группе еврейских студентов удалось вырваться. Часть из них бежала через площадь. Толпа переместилась, Керн и Рут вдруг оказались в самой гуще.

– А, Ребекка! Сара! – один из нападающих схватил Рут.

Керн почувствовал, что в нем сорвалась какая-то пружина. Он в высшей степени изумился, увидев, что этот тип валится наземь. Керн не заметил, как удалил его.

– Отличный прямой! – одобрительно произнес голос рядом с ним.

Это был тот высокий блондин; только что он столкнул головами еще двоих.

– Невелика беда! – сказал он, бросил их наземь, как мокрые мешки, и занялся следующей парой.

Керна ударили по руке палкой. Не помня себя от ярости, он ринулся в красный туман, круша все вокруг. Он разбил вдребезги чьи-то очки и сбил кого-то с ног. Потом раздался жуткий грохот, и красный туман почернел.

Он очнулся в полицейском участке. Воротник его куртки был разодран, щека кровоточила, а голова все еще гудела. Он приподнялся и сел.

– Сервус! – сказал кто-то рядом с ним. Это был тот высокий, светловолосый студент.

– Черт возьми, – ответил Керн. – Где мы?

Блондин рассмеялся:

– В кутузке, мой дорогой. Через пару дней они нас выпустят.

– Меня не выпустят. – Керн осмотрелся вокруг. Их было восемь человек. Все, кроме блондина, – евреи. Рут среди них не было.

Блондин снова рассмеялся.

– Что вы так озираетесь? Думаете, не тех взяли? Ошибаетесь, мой дорогой! Виноват не нападающий, а пострадавший! Он – причина беспорядка. Такова новейшая психология.

– Вы не знаете, что стало с девушкой, которая была со мной? – спросил Керн.

– С девушкой? – Блондин подумал немного. – Ничего с ней не случится. Что ей станется? Девушек в драке не трогают.

– Вы уверены?

– Более или менее. К тому же быстро явилась полиция.

Керн неподвижно глядел прямо перед собой. Полиция. Вот оно. Но паспорт Рут еще действителен. Ей они ничего не сделают. Но достаточно и того, что сделали.

– Кроме нас арестовали кого-нибудь? – спросил он.

Блондин покачал головой.

– Не думаю. Я был последний. Они все никак не решались за меня взяться.

– Точно?

– Точно. А то бы мы все были здесь. Мы же пока в камере предварительного заключения.

Керн облегченно вздохнул. Может быть, с Рут ничего не случилось.

Блондин с иронией наблюдал за Керном.

– Башка трещит, а? Так всегда бывает, если ты не виноват. Лучше уж сидеть за дело. Видите ли, единственный, кого посадили по всем правилам, – это я. Я вмешался добровольно. Поэтому-то я и веселюсь.

– Это было весьма благородно с вашей стороны.

– Какое там благородно! – блондин пренебрежительно отмахнулся. – Я старый антисемит. Но не могу смотреть спокойно на избиение младенцев. Кстати, у вас отличный короткий прямой. Сухой и резкий. Вы занимались боксом?

– Нет.

– Тогда займитесь. У вас хорошие данные. Только вы слишком горячитесь. Будь я папой евреев, я предписал бы им заниматься боксом по часу в день. Вот когда эти типы прониклись бы к вам уважением.

Керн осторожно ощупал голову.

– Мне сейчас не до бокса.

– Резиновые дубинки, – деловито объяснил студент. – Наша бравая полиция всегда на стороне победителей. Сегодня к вечеру ваша черепная коробка придет в норму. И мы начнем тренироваться. Чем-то надо же себя занять.

Он уселся на нарах поудобнее, подобрав длинные ноги, и огляделся.

– Торчим здесь уже два часа! Чертовская скука! Будь у нас хотя бы колода карт! Сыграли бы в «черного Петера». В такого рода игры может играть любой. – Он презрительно оглядел еврейских студентов.

– У меня есть колода. – Керн полез в карман. Штайнер подарил ему тогда колоду карманника. С тех пор он носил ее при себе в качестве некоего талисмана.

Студент посмотрел на него с уважением.

– Весьма похвально! Только не говорите мне, что играете в бридж! Все евреи играют в бридж, и больше ни во что.

– Я еврей наполовину. Я играю в скат, тарок, ясс и покер, – не без гордости ответил Керн.

– Превосходно. Тут вы меня обошли. Я не играю в ясс.

– Это швейцарская игра. Я вас научу, если хотите.

– Отлично. А за это я дам вам урок бокса. Произведем обмен духовными ценностями.

Они играли до вечера. Тем временем еврейские студенты спорили о политике и справедливости. Они не пришли ни к какому результату. Керн и блондин играли сначала в ясс, потом в покер. Керн выиграл в покер семь шиллингов. Сказалась школа Штайнера. В голове у него постепенно прояснялось. Он старался не думать о Рут. Он ничего не мог для нее сделать; мысли о ней расслабили бы его. А он не хотел нервничать на допросе у следователя.

Блондин собрал карты и расплатился с Керном.

– Теперь продолжим наши игры. Вставайте! Я из вас сделаю второго Демпси!

Керн встал. Он был еще очень слаб.

– Я думаю, у меня не получится, – сказал он. – Мой череп не выдержит второго удара.

– Голова у вас достаточно ясная, чтобы экспроприировать у меня семь шиллингов, – возразил блондин с ухмылкой. – Смелее, преодолейте свое трусливое «я». Прислушайтесь к голосу вашего грубого арийского предка. Дайте хорошего пинка вашей гуманной еврейской половине!

– Я целый год только этим и занимаюсь!

– Отлично. Итак, для начала побережем голову. Начнем с ног. В боксе главное – легкость ног. Они должны пританцовывать. Пританцовывая, выбиваешь противнику зубы. Прикладное ницшеанство.

Блондин занял исходное положение, покачался на согнутых коленях и сделал несколько шагов вперед и назад.

– Повторите.

Керн повторил.

Еврейские студенты перестали дискутировать. Один из них, в очках, встал.

– А меня научите?

– Разумеется! Снимайте очки, и приступим! – Блондин похлопал его по плечу. – Пусть взыграет старая кровь Маккавеев!

Вызвались еще двое учеников. Остальные остались сидеть на нарах, но с любопытством наблюдали за происходящим.

– Двое направо, двое – налево! – дирижировал блондин. – Начинаем курс ускоренного обучения! Нужно преодолеть тысячелетнюю отсталость в сфере воспитания дикаря из цивилизованного человека. Удар наносится не рукой, удар наносится всем телом…

Он снял пиджак. Остальные последовали его примеру. Затем началось короткое объяснение упражнений и тренировка. Четверо неофитов старательно прыгали и скакали по полутемной камере.

Блондин покровительственно наблюдал за своей потеющей паствой.

– Так, – сказал он через некоторое время. – Теперь вы это усвоили. Тренируйтесь все восемь дней вашей отсидки за то, что спровоцировали у истинных арийцев приступ расовой ненависти. Так, дышите глубже. Выдох через нос. Теперь я покажу вам короткий прямой, эту сердцевину, эту пружину бокса!

Он показал, как надо было бить. Потом взял свой пиджак, свернул его валиком и, держа на высоте своего лица, приказал остальным колотить по нему. В самый разгар тренировки отворилась дверь. Вошел уборщик, неся дымящиеся миски.

– Это что же такое?! – Он быстро поставил миски и заорал в коридор: – Охрана! Быстрей! Эта банда продолжает драку даже в полиции.

В камеру ворвались двое караульных. Светловолосый студент спокойно отложил в сторону свой пиджак. Четверо учеников мгновенно попрятались по углам.

– Носорог! – весьма авторитетно адресовался блондин к уборщику. – Дурья голова! Веник ты наш тюремный! – Затем обратился к караульным: – То, что вы здесь наблюдаете, есть урок современного гуманизма. Ваше появление с дубинкой в карающей руке было избыточным. Понятно?

– Нет, – сказал один из караульных.

Блондин посмотрел на него с состраданием.

– Физическая закалка. Гимнастика! Упражнения на свежем воздухе! Теперь понятно? Неужели вот это – наш ужин?

– Ясное дело, – подтвердил уборщик.

Блондин наклонился к одной из мисок и с отвращением поморщился.

– Убрать это! – рявкнул он вдруг во всю глотку. – И вы осмеливаетесь приносить такое дерьмо? Такие помои для сына президента сената? Хотите, чтоб вас уволили? – Он поглядел на караульных. – Я буду жаловаться! Я желаю немедленно говорить с начальником округа! Завтра мой папаша из-за вас покажет министру юстиции, где раки зимуют!

Караульные ели его глазами. Они не знали, можно ли проявлять грубость или лучше проявить осторожность. Блондин не сводил с них строгого взгляда.

– Сударь, – осторожно сказал наконец старший. – Это обычная тюремная еда.

– А разве я в тюрьме? – Блондин оскорбился до глубины души. – Я нахожусь под арестом! Разве вам неизвестна разница?

– Известна, известна! – Караульный явно сдрейфил. – Разумеется, вы имеете право питаться за свой счет. Это ваше право, сударь. Если вам угодно уплатить, служащий принесет вам гуляш.

– Наконец-то разумное слово! – Блондин несколько смягчился.

– И, может быть, кружку пива…

Блондин взглянул на караульного.

– Вы мне нравитесь! Я замолвлю за вас словечко! Как ваша фамилия?

– Рудольф Эггер.

– Отлично! Так держать! – Студент вытащил из кармана деньги и отдал уборщику. – Два гуляша с картофелем. Бутылка можжевеловки…

Караульный Рудольф Эггер открыл рот.

– Алкогольные напитки…

– Разрешены, – подхватил блондин. – Две бутылки пива, одна для караульных, другая – для нас!

– Покорнейше благодарю, – сказал Рудольф Эггер.

– Пиво свежее и холодное. А не то, – растолковывал сын президента сената уборщику, – я отпилю тебе ногу. Если пиво будет хорошим, сдача – твоя.