Текст книги "Три товарища и другие романы"

– Почему же ты не вернулся после того, как проводил меня?

– Да, это я и сам хотел бы знать…

– Будет лучше, если ты дашь мне ключ и от квартиры, чтобы мне не сидеть больше под дверью. – Она улыбалась, но губы ее дрожали, и я вдруг понял, чего ей стоило все это – прийти сюда, прождать всю ночь и теперь разговаривать в бесшабашном тоне…

– Пат, – сказал я поспешно и в полном смятении, – Пат, ты наверняка промерзла, тебе надо чего-нибудь выпить, согреться, я с улицы видел, что у Орлова горит свет, а у этих русских всегда есть чай, я мигом… – Я почувствовал, как кровь ударила мне в голову. – Я тебе никогда в жизни этого не забуду, – сказал я от двери и бросился по коридору.

Орлов еще не ложился. Он сидел с покрасневшими глазами в углу комнаты под иконой Божьей Матери, перед которой теплилась лампадка, а на столе дымился небольшой самовар.

– Простите меня, пожалуйста, – обратился я к нему, – непредвиденный случай… Вы не могли бы дать мне немного горячего чая?

Русские к непредвиденным случаям привычны. Орлов дал мне два стакана чаю, сахар и полную тарелку маленьких пирожков.

– Весьма рад служить чем могу, – сказал он, – позвольте еще – со мной тоже такое бывало – вот, несколько кофейных зерен, чтобы жевать…

– Благодарю, – сказал я, – искренне благодарю вас. Охотно возьму и зерна…

– Если вам понадобится еще что-нибудь, – сказал он, и тоном и жестами выказывая отменное благородство, – не сочтите за беспокойство, располагайте мной, я не ложусь еще.

В коридоре я разгрыз кофейные зерна. Они устранили запах алкоголя. Пат пудрилась, сидя под лампой. Я на мгновение задержался в дверях. Трогательно было наблюдать, с каким тщанием она смотрится в зеркальце и водит пушком по вискам.

– Выпей немного чаю, – сказал я, – он совершенно не горячий.

Она взяла стакан. Я смотрел, как она пьет.

– Черт знает, что вдруг случилось сегодня вечером, Пат.

– Я тоже знаю, не только черт, – возразила она.

– Правда? А вот я не знаю.

– Тебе и не надо знать, Робби. Ты и без того знаешь слишком много для того, чтобы быть по-настоящему счастливым.

– Возможно, – сказал я. – Но куда это годится – ведь я все больше и больше впадаю в детство с тех пор, как знаю тебя.

– Это гораздо лучше, чем если бы ты становился все разумнее.

– Тоже верно. Ты замечательно умеешь помогать человеку выкарабкиваться из силков. Впрочем, тут сошлось, наверное, очень многое.

Она поставила стакан на стол. Я сидел, прислонясь к кровати. У меня было такое чувство, будто я вернулся домой после долгого, трудного путешествия.

Защебетали птицы. В коридоре хлопнула дверь. Это фрау Бендер собирается в ясли. Я взглянул на часы. Через полчаса на кухне появится Фрида, и тогда уж мы не сможем выйти незамеченными. Пат еще спала. Она дышала глубоко и ровно. Стыдно, конечно, ее будить, но иначе нельзя.

– Пат…

Она пробормотала что-то во сне.

– Пат… – Я проклинал все меблированные комнаты на свете. – Пат, проснись, пора. Тебя нужно одевать.

Она открыла глаза и улыбнулась детской улыбкой, еще теплой ото сна. Меня всегда поражало, с каким радостным настроением она просыпается, и я любил в ней это. Я никогда не испытывал радости, когда просыпался.

– Пат, фрау Залевски уже надраивает свою пасть.

– Сегодня я остаюсь у тебя.

– Здесь?

– Да.

Я приподнялся на постели.

– Блестящая идея. Но как же быть с твоими вещами – ведь у тебя здесь и платье, и туфли только вечерние…

– Ну так я и останусь до вечера…

– А тебя не хватятся дома?

– Туда мы позвоним и скажем, что я переночевала в гостях.

– Хорошо, позвоним. Хочешь есть?

– Нет еще.

– Ну, на всякий случай я все же сопру пару свежих булочек. Из корзинки на входной двери. Пока не поздно.

Когда я вернулся, Пат стояла у окна. На ней были только ее серебряные туфельки. Мягкий свет раннего утра прозрачным покрывалом падал на ее плечи.

– Вчерашнее забыто. Ладно, Пат? – сказал я.

Она, не поворачиваясь, кивнула.

– Просто нам не нужно встречаться с другими людьми. Настоящая любовь не выносит чужих людей. Тогда и не будет ни ссор, ни ревности. Пусть катятся они к черту – и Бройер, и вся эта компания, верно?

– Да, – сказала она, – и Маркович тоже.

– Маркович? Это еще кто?

– Та, с которой ты сидел за стойкой в «Каскаде».

– Ах, эта, – сказал я с чувством неожиданного удовлетворения.

Я вывернул карманы.

– Вот, посмотри, хоть какой-то прок от всей этой истории. Я выиграл кучу денег в покер. На эти деньги мы можем еще раз куда-нибудь выбраться сегодня вечером, верно? Только уж по-настоящему, без посторонних. О них мы забыли, а?

Она кивнула.

Над крышей Дома профсоюзов вставало солнце. Засверкали окна. Волосы Пат были пронизаны светом, а ее плечи стали золотыми.

– Так что ты говорила про этого Бройера? Кто он по профессии?

– Архитектор.

– Архитектор, – повторил я, несколько задетый, ибо мне было бы приятнее услышать, что он круглый нуль. – Подумаешь, архитектор, делов-то, Пат, а?

– Да, милый.

– Ведь ничего особенного, а?

– Решительно ничего. – Пат убежденно тряхнула головой и рассмеялась. – Решительно ничего, абсолютно! Делов-то!

– И каморка эта – не такая она уж и жалкая, а, Пат? Конечно, бывают и луч…

– Она чудесна, эта каморка, – перебила меня Пат, – она великолепна, и я не знаю никакой другой лучше, милый!

– Да и я, Пат. Конечно, я не без недостатков и всего-навсего таксист, но вообще-то…

– Вообще-то ты самый любимый на свете воришка булочек и ромодуй – вот ты кто!

В порыве чувства она бросилась мне на шею.

– Глупенький мой, до чего же хорошо жить на свете!

– Только с тобой, Пат! Воистину!

Занималось чудесное сияющее утро. Внизу над могильными плитами рассеивался туман. Верхушки деревьев уже были ярко освещены. Трубы домов выпускали клубы дыма. Первые разносчики выкрикивали названия газет. Мы легли, чтобы насладиться еще утренним сном, сном на грани полугрез-полуяви, и лежали так, тесно обнявшись, согласно и ровно дыша. Потом, в девять, я позвонил сначала подполковнику Эгберту фон Хаке – при этом я назвался тайным советником Буркхердтом, а потом Ленцу, которого попросил выехать вместо меня в утренний рейс.

Он не дал мне говорить.

– О чем речь, детка? Недаром твой Готфрид слывет знатоком вариаций человеческого сердца. Я и не сомневался, что так будет. Желаю всяческих удовольствий юному плейбою!

– Заткнись, – сказал я счастливым голосом, а на кухне заявил, что болен и останусь в постели до обеда. После этого я отбил три атаки сердобольной фрау Залевски, пытавшейся облагодетельствовать меня ромашковым чаем, аспирином и горчичниками. Потом Пат удалось прошмыгнуть в ванную комнату, и нас больше никто не беспокоил.

XIV

Спустя неделю в наш двор вкатил нежданный булочник на своем «форде».

– Пойди потолкуй с ним, Робби, – сказал Ленц, бросив презрительный взгляд в окно. – Этот пряничный Казанова наверняка хочет предъявить нам какую-нибудь рекламацию.

Вид у булочника был довольно потерянный.

– Что-нибудь с машиной? – спросил я.

Он покачал головой.

– Какое там. Бежит как по маслу. Да ведь она теперь все равно что новая.

– Это верно, – подтвердил я, глядя на него уже с большим интересом.

– Тут вот что, – сказал он, – я, это самое, хотел бы другую машину. Побольше. – Он огляделся. – Ведь у вас тут был «кадиллак»?

Я сразу понял, в чем дело. Итак, чернявенькая сожительница его допекла.

– М-да, «кадиллак», – произнес я мечтательным голосом. – Надо было сразу его хватать! Вещица роскошная! Ушла за семь тысяч. Считайте – даром!

– Ничего себе даром…

– Даром! – решительно повторил я, раздумывая, что предпринять. – Я могу разузнать, – сказал я после паузы, – вдруг человеку, который его купил, понадобились деньги. Такое теперь частенько бывает. Подождите минутку.

Я пошел в мастерскую и в двух словах рассказал, что случилось. Готфрид так и подпрыгнул.

– Братцы, где ж нам раздобыть теперь какой-нибудь старый «кадиллак»?

– Предоставь это мне, – сказал я, – а сам последи, чтобы булочник не сбежал.

– Идет! – Готфрид исчез.

Я позвонил Блюменталю. Без особых надежд, но ведь надо было попробовать. Он оказался в бюро.

– Не хотите ли продать свой «кадиллак»? – спросил я напрямик.

Блюменталь рассмеялся.

– У меня есть на примете человек, – продолжал я, – который готов выложить за него всю сумму наличными.

– Наличными… – задумчиво повторил за мной Блюменталь после некоторой паузы. – По нынешним временам – это слово из высокой поэзии…

– Вот и я того же мнения, – сказал я, внезапно приободрившись. – Так, может быть, мы договоримся?

– Ну, поговорить всегда есть о чем, – заявил Блюменталь.

– Прекрасно. Где я могу вас увидеть?

– Сегодня, сразу после обеда, у меня есть время. Скажем, часика в два здесь, у меня в бюро.

– Хорошо.

Я повесил трубку.

– Отто, – сказал я Кестеру не без волнения, – я никак не мог этого ожидать, но похоже, наш «кадиллак» вернется к нам!

Кестер оторвался от своих бумаг.

– В самом деле? Он хочет его продать?

Я кивнул и посмотрел в окно, за которым Ленц оживленно беседовал с булочником.

– Не то он делает, – сказал я с беспокойством. – Говорит слишком много. Булочник – это столп недоверия, его нужно убеждать молчанием. Пойду-ка сменю Готфрида.

Кестер рассмеялся.

– Ни пуха ни пера, Робби.

Я подмигнул ему и вышел во двор. Однако я не поверил своим ушам – Готфрид и не думал петь преждевременные гимны «кадиллаку», вместо этого он с большим увлечением рассказывал булочнику о том, как индейцы в Южной Америке пекут лепешки из кукурузы. Я взглянул на него с признательностью и обратился к булочнику:

– К сожалению, он не хочет продавать…

– Так я и думал, – немедленно подхватил Ленц, словно мы с ним сговорились.

Я пожал плечами:

– Жаль, конечно, но его можно понять…

Булочник стоял в нерешительности. Я посмотрел на Ленца.

– А может, попробуешь еще разок? – сразу же спросил он.

– Попробовать-то попробую, – ответил я. – Мне все же удалось с ним договориться о встрече сегодня после обеда. Где я смогу найти вас потом? – спросил я булочника.

– Мне в четыре надо быть тут поблизости. После этого заеду к вам снова…

– Хорошо – к этому времени наверняка все решится. Может, дело еще и выгорит.

Булочник кивнул. А потом сел в свой «форд» и дал газ.

– Да ты не спятил ли часом? – накинулся на меня Ленц, когда машина скрылась за углом. – Сначала я должен удерживать этого типа чуть ли не силой, а потом ты запросто отпускаешь его на все четыре стороны.

– Логика и психология, славный мой Готфрид! – ответил я, потрепав его по плечу. – Этого ты еще не усек…

Он стряхнул мою руку.

– Психология… – отмахнулся он с пренебрежением. – Удачный случай – вот лучшая психология! А такой случай мы только что имели. Этот малый ни за что не вернется…

– Он вернется в четыре часа…

Готфрид посмотрел на меня как на больного.

– Спорим? – предложил он.

– Охотно, – сказал я, – но ты проиграешь. Я его знаю лучше, чем ты! Он будет теперь соваться к нам, как мотылек на пламя. Кроме того, не могу ведь я продать ему то, чего у нас и самих-то пока нет…

– О Господи, еще и это! – сказал Ленц, качая головой. – Из тебя ни черта не получится в жизни, детка! Продавать то, чего нет, – да тут только и начинается настоящий гешефт! Пойдем, я прочту тебе бесплатный курс лекций о современной экономической жизни…

Днем я пошел к Блюменталю. По дороге я показался себе юным козленком, которому надо навестить старого волка. Асфальт жарился на солнце, и с каждым шагом мне все меньше хотелось, чтобы Блюменталь изжарил меня на вертеле. Во всяком случае, имело смысл не тянуть быка за рога.

– Господин Блюменталь, – заговорил я поэтому сразу же, как переступил порог, – вам делается самое приличное предложение. Вы заплатили за «кадиллак» пять пятьсот. Предлагаю вам шесть – при условии, что я его сбагрю. Это выяснится сегодня вечером…

Блюменталь, восседая за своим столом как на троне, ел яблоко. Он прекратил жевать и взглянул на меня.

– Хорошо, – прогундосил он немного погодя, снова принимаясь за яблоко.

Я подождал, пока он бросит огрызок в бумажную корзину, и спросил:

– Так вы согласны?

– Минуточку! – Он достал из ящика письменного стола другое яблоко. – Хотите?

– Спасибо, сейчас не хочу…

Он с треском надкусил яблоко.

– Ешьте побольше яблок, господин Локамп! Они продлевают жизнь! Несколько яблок в день – и вам никогда не понадобится врач!

– Даже если я сломаю себе руку?

Он ухмыльнулся, выбросил второй огрызок и встал из-за стола.

– В том-то и дело, что тогда вы не сломаете себе руку!

– Практично! – сказал я, ожидая, что же последует дальше. Эта беседа о яблоках показалась мне слишком подозрительной.

Блюменталь вынул из небольшого шкафа ящичек с сигарами и предложил мне. Уже знакомая мне «Корона».

– Они тоже продлевают жизнь? – спросил я.

– Нет, они ее сокращают. Затем это уравновешивается яблоками. – Он выпустил облачко дыма и искоса взглянул на меня, откинув голову, как задумчивая птица. – Уравновешивать, все нужно уравновешивать, господин Локамп, – вот и вся загадка жизни…

– Ну, это нужно уметь…

Он подмигнул мне.

– Да, да, уметь, вся штука в том, чтобы уметь. Мы слишком много знаем и слишком мало умеем. Потому что слишком много знаем. – Он рассмеялся. – Извините меня – после еды меня всегда тянет пофилософствовать…

– Самое подходящее время для этого, – сказал я. – Итак, в деле с «кадиллаком» мы достигли равновесия, не правда ли?

Он поднял руку.

– Секундочку…

Я покорно склонил голову. Заметив это, Блюменталь рассмеялся.

– Вы меня неправильно поняли. Я только хотел сделать вам комплимент. Ошеломить прямо с порога, открыв свои карты! Со стариком Блюменталем лучше действовать так – это было точно рассчитано. Знаете, чего я ожидал?

– Что для начала я предложу вам четыре тысячи пятьсот…

– Совершенно верно! Но так вы бы ничего не добились. Ведь вы хотите продать машину за семь, не так ли?

На всякий случай я пожал плечами:

– Почему именно за семь?

– Потому что такова была первая цена, которую вы мне тогда предложили…

– У вас блестящая память, – сказал я.

– На цифры. Только на цифры. К сожалению. Итак, чтобы покончить с этим делом: можете забирать машину за эти деньги.

Мы ударили по рукам.

– Слава Богу, – сказал я, переведя дух. – Наша первая сделка после долгого перерыва. Похоже на то, что «кадиллак» приносит нам счастье.

– Мне тоже, – сказал Блюменталь. – Я ведь тоже заработал на нем пятьсот марок.

– Верно. Но почему, собственно, вы так торопитесь его продать? Он вам не нравится?

– Из чистого суеверия, – заявил Блюменталь. – Я не пропускаю ни одной выгодной сделки.

– Чудесное суеверие, – заметил я.

Он покачал сверкающей лысиной.

– Вот вы не верите мне, а между тем так оно и есть. Это страхует меня от неудач в других делах. Упускать добычу в наши дни – значит, бросать вызов судьбе. А этого теперь никто не может себе позволить.

В половине пятого Ленц, сделав значительное лицо, поставил передо мной на стол пустую бутылку из-под джина.

– Мне бы хотелось, чтобы ты наполнил ее, детка! На свои шиши! Ты не забыл о нашем пари?

– Не забыл, – ответил я. – Но ты явился слишком рано.

Готфрид молча сунул мне под нос свои часы.

– Половина пятого, – сказал я. – Льготное время еще не истекло. Опоздать может каждый. Впрочем, предлагаю поправку к пари: ставлю два против одного.

– Принято, – торжественно провозгласил Готфрид. – Это означает, что я даром получу четыре бутылки джина. Это называется героической защитой обреченных рубежей. Мужественно и почетно, детка, но – ошибочно…

– Подождем…

На самом деле я давно уже не был так уверен, как старался это показать. Напротив, я все больше склонялся к тому, что булочник не придет. Нужно было задержать его утром. Слишком он ненадежен.

Когда в пять часов на соседней фабрике, производившей перины, завыла сирена, Готфрид молча выставил на стол еще три пустые бутылки из-под джина. И уставился на меня, опершись о подоконник.

– Пить хочется, – сказал он немного погодя со значением. В это мгновение я различил на улице характерный шум «фордовского» мотора, и вскоре к нам во двор въехала машина булочника.

– Коли тебе хочется пить, милый Готфрид, – заявил я с подчеркнутым достоинством, – то беги, не откладывая, в магазин и принеси две бутылки рома, которые я у тебя выиграл. Так и быть, бесплатный глоток ты получишь. Видишь во дворе булочника? Психология, мой мальчик! А теперь убери-ка эти пустые бутылки! А потом можешь промышлять на такси. Для более тонких дел ты еще не дорос. Привет, сын мой!

Я вышел во двор и сообщил булочнику, что машину, возможно, удастся заполучить. Правда, владелец требует семь с половиной тысяч, но если он увидит наличные, то наверняка согласится и на семь.

Булочник слушал меня настолько рассеянно, что я даже растерялся.

– В шесть часов я буду звонить ему снова, – наконец сказал я.

– В шесть? – очнулся булочник. – В шесть мне надо… – Внезапно он повернулся ко мне. – Может быть, пойдете со мной?

– Куда? – спросил я с удивлением.

– К вашему другу, художнику. Портрет готов.

– Ах вот оно что – к Фердинанду Грау…

Он кивнул:

– Пойдемте. Заодно поговорим и о машине.

По всей видимости, он почему-то не хотел идти один. Мне же теперь не хотелось оставлять его одного.

– Хорошо, – сказал я. – Но это довольно далеко. Так что давайте поедем сразу.

Фердинанд Грау выглядел плохо. Лицо помятое и обрюзгшее, серо-зеленого цвета. Он приветствовал нас в дверях мастерской. Булочник едва взглянул на него. Он был как-то странно не уверен в себе и взволнован.

– Где портрет? – сразу же спросил он.

Фердинанд указал рукой на окно. Портрет стоял у окна на мольберте. Булочник быстро прошел туда и застыл перед ним. Через какое-то время он снял шляпу, что забыл впопыхах сделать сразу.

Мы с Фердинандом остались в дверях.

– Как дела, Фердинанд? – спросил я.

Он сделал неопределенный жест рукой.

– Что-нибудь случилось?

– Что могло случиться?

– Ты плохо выглядишь…

– И только-то?

– И только…

Он положил мне на плечо свою ручищу, и его лицо старого сенбернара озарилось улыбкой.

Мы постояли так еще немного. Потом подошли к булочнику. Портрет его жены поразил меня. Голова получилась замечательно. По свадебной фотографии и другому снимку, на котором едва можно было что-либо разобрать, Фердинанду удалось написать портрет еще молодой женщины, взирающей на мир серьезными, несколько растерянными глазами.

– Да, – сказал булочник, не оборачиваясь, – это она. – Он сказал это скорее для себя, и мне показалось, что он даже не заметил, как у него это вырвалось.

– Вам достаточно света? – спросил его Фердинанд.

Булочник не ответил.

Фердинанд подошел к мольберту и слегка повернул его. Потом, отойдя, кивнул мне, приглашая к себе в каморку рядом с мастерской.

– Вот уж не думал, – сказал он с удивлением, – что и такой несгораемый сейф, как он, может рыдать. Его проняло…

– Рано или поздно пронимает всякого, – возразил я. – Да только его – слишком поздно…

– Слишком поздно, – сказал Фердинанд, – это всегда бывает слишком поздно. Уж так устроена жизнь, Робби.

Он медленно прошелся по комнате взад и вперед.

– Пусть пока побудет наедине с собой. Можем тем временем сыграть партию в шахматы.

– У тебя золотая душа, – сказал я.

– При чем здесь это? – Он остановился. – Его душе от этого не будет ни прибытка, ни убытка. Да и нельзя все время думать о подобных вещах – не то бы люди на земле разучились улыбаться, Робби…

– И опять ты прав, – согласился я. – Ну, давай сгоняем партийку.

Мы расставили фигуры и начали игру. Фердинанд выиграл без особых усилий. Поставил мне мат слоном и ладьей, даже без помощи ферзя.

– Ну и ну, – сказал я. – Выглядишь ты так, как будто три ночи не спал. А играешь при этом как заправский морской пират.

– Я всегда хорошо играю, когда на меня нападает меланхолия, – заметил Фердинанд.

– А отчего это она на тебя напала?

– Да так, без всяких причин. Потому что стемнело. Порядочный человек всегда впадает в меланхолию, когда вечереет. И не по какой-либо определенной причине. Просто так…

– Но только в том случае, если он одинок, – сказал я.

– Разумеется. Это час теней. Час одиночества. Час, когда особенно хорошо пьется коньяк. – Он достал бутылку и две рюмки.

– Не пора ли нам к булочнику? – спросил я.

– Сейчас. – Он наполнил рюмки. – Будь здоров, Робби! Ибо всем нам когда-нибудь подыхать!

– Будь здоров, Фердинанд! Ибо пока-то мы еще живы!

– Ну, – сказал он, – все не раз висело на волоске. Да обходилось. Выпьем-ка и за это!

– Идет.

Мы вернулись в мастерскую. Стемнело. Булочник, вобрав голову в плечи, все еще стоял перед портретом. В большом голом помещении он выглядел жалким, потерянным, мне даже показалось, что он уменьшился в росте.

– Завернуть вам картину? – спросил Фердинанд.

Он испуганно вздрогнул.

– Нет, нет…

– В таком случае я пришлю ее вам завтра.

– Нельзя ли оставить ее пока здесь? – поколебавшись, спросил булочник.

– Почему? – с удивлением спросил Фердинанд, подходя к нему. – Вам не нравится?

– Нравится. Но мне бы хотелось, чтобы она побыла пока здесь…

– Не понимаю…

Булочник взглянул на меня в поисках помощи. Я понял – он боялся повесить портрет дома, где хозяйничала теперь чернявенькая стерва. А может, ему было неловко перед покойницей.

– Но, Фердинанд, – сказал я, – портрет ведь может повисеть и здесь, если он будет оплачен…

– Ну, это само собой…

Булочник с облегчением вынул из кармана чековую книжку. Они с Фердинандом подошли к столу.

– За мной оставалось четыреста марок? – спросил булочник.

– Четыреста двадцать, – сказал Фердинанд, – с учетом скидки. Хотите квитанцию?

– Да, – сказал булочник. – Порядка ради.

Оба молча занялись писанием – один чека, другой квитанции. Оставшись у окна, я огляделся. В сумеречном полусвете со стен мерцали лица невостребованных и неоплаченных портретов в золоченых багетах. Это походило на собрание потусторонних призраков, и казалось, что все они уставили неподвижный взгляд на портрет у окна, который должен был к ним присоединиться и на который вечернее солнце бросало последний отблеск жизни. Странное настроение создавала эта картина – двое согбенных и пишущих за столом, тени и многочисленные немые портреты.

Булочник снова подошел к окну. Его красноватые, воспаленные глаза походили на стеклянные шары, рот был полуоткрыт, нижняя губа отвисала, и были видны нечистые зубы – фигура печальная и смешная. Этажом выше кто-то стал наигрывать на пианино, всего несколько повторяющихся тактов, для разминки пальцев. Звуки были высокие и царапающие. Фердинанд Грау, оставшись у стола, зажег себе сигару. Спичка, вспыхнув, осветила его лицо. Из-за маленького красноватого огонька залитое синими сумерками помещение показалось невероятно огромным.

– А можно еще изменить кое-что в портрете? – спросил булочник.

– Что именно?

Фердинанд подошел поближе. Булочник показал на драгоценности.

– Можно их убрать?

Та самая тяжелая брошь, на которой он настаивал, когда делал заказ.

– Конечно, – сказал Фердинанд, – да они и мешают. Портрет только выиграет, если они исчезнут.

– Вот и мне кажется. – Он помялся. – А во что это обойдется?

Мы с Фердинандом обменялись взглядами.

– Это ничего не будет стоить, – великодушно произнес Фердинанд. – Напротив, кое-что причитается вам назад. Ведь работы становится меньше.

Булочник встрепенулся. На миг показалось, что он согласится с этим. Но потом он решительно заявил:

– Нет, нет, оставьте, ведь вам пришлось это все рисовать…

– И это правда…

Мы ушли. На лестнице, глядя на сгорбленную спину булочника, я растроганно думал, что в этой истории с брошью в нем заговорила совесть. И было как-то не по себе от мысли, что я нагреваю себе руки на «кадиллаке». Но потом я подумал о том, что частью своей искренней скорби по усопшей жене он обязан только тому, что эта чернявенькая, что ждала его дома, оказалась такой стервой, и снова приободрился.

– Мы могли бы потолковать о деле у меня дома, – сказал булочник, когда мы вышли на улицу.

Я кивнул. Меня это вполне устраивало. Булочник хоть и полагал, что в своих четырех стенах он будет сильнее, но я-то рассчитывал на поддержку брюнетки.

Она уже поджидала нас в дверях.

– Приношу вам свои самые сердечные поздравления, – сказал я, не давая булочнику раскрыть рот.

– С чем же? – быстро спросила она, метнув на меня юркий взгляд.

– С вашим «кадиллаком», – ответил я как можно непринужденнее.

– Киса! – бросилась она на шею булочнику.

– Но это все еще вовсе не… – пытался он выпутаться из ее объятий и объясниться. Но она не отпускала его, а, пританцовывая, крутилась с ним по комнате, не давая ему говорить. Передо мной попеременно возникала то ее хитрая, подмигивающая мордочка, то его постная и укоризненная, тщетно протестующая головка мучного червя.

Наконец ему удалось высвободиться.

– Да мы вовсе еще ничего не решили, – выдохнул он.

– Решили! – сказал я со всей сердечностью. – Положитесь на меня – выторгую я у него эти последние пятьсот марок. Вы заплатите за «кадиллак» всего семь тысяч – и ни пфеннига больше! Согласны?

– Конечно! – поспешно воскликнула чернявенькая. – Ведь это и впрямь недорого, киса…

– Да постой ты! – Булочник протестующе поднял руку.

– Ну что с тобой опять! – напустилась она на него. – То говорил, что берешь машину, то опять вдруг не хочешь!

– Да хочет он, – вставил я, – мы уже обо всем договорились.

– Ну вот, киса, к чему ж ты тогда… – Она опять прильнула к нему своей обширной грудью, а он опять забарахтался, пытаясь освободиться. Лицо он сделал сердитое, однако сопротивление его заметно слабело.

– «Форд»… – произнес он.

– Будет, конечно же, принят в счет оплаты…

– Четыре тысячи марок…

– Стоил он когда-то, не так ли? – спросил я самым участливым тоном.

– Пойдет в счет оплаты за четыре тысячи марок, – твердо заявил булочник. Наконец-то он обрел точку опоры для контратаки против ошеломительного натиска. – Машина ведь почти новая…

– Новая, – подхватил я, – после колоссального ремонта…

– Сегодня утром вы сами со мной соглашались…

– Сегодня утром речь шла о другом. Новое и новое – это большая разница, и зависит она от того, покупаете вы или продаете. Чтобы стоить четыре тысячи марок, ваш «форд» должен иметь бамперы из чистого золота.

– Четыре тысячи – или ничего не выйдет, – упрямо заявил булочник. Он вернулся к своему старому образу и, казалось, твердо намерен стереть всякие следы недавнего наплыва сентиментальности.

– В таком случае – желаю здравствовать! – заявил я и обратился к черноволосой его сожительнице: – Сожалею, сударыня, но соглашаться на убыточные сделки я не могу. Мы и без того не зарабатываем ни пфеннига на «кадиллаке», не можем же мы при этом брать «форд» по такой чудовищной цене. Прощайте…

Она меня удержала. Из глаз ее посыпались искры, и она приступила к булочнику с такой яростью, что он онемел.

– Сам ведь сто раз говорил, что за «форд» теперь ничего не получишь… – прошипела она под конец своей тирады, прерывая ее плачем.

– Две тысячи марок, – сказал я, – две тысячи, хотя и это похоже на самоубийство.

Булочник молчал.

– Ну ты что, воды в рот набрал? Что стоишь как пень? – кипятилась она.

– Господа, – обратился я к ним, – я отправлюсь за «кадиллаком». А вы пока обсудите это дело между собой.

У меня было такое чувство, что мне лучше всего удалиться. Черноволосая леди и без меня довершит мое дело.

Час спустя я вернулся к ним с «кадиллаком». И сразу заметил, что их спор разрешился способом наипростейшим. У булочника был усталый, помятый вид, на костюме его повис пух от перины, а чернявая, напротив, сияла, победно покачивая грудями, улыбаясь предательски и плотоядно. Она переоделась, теперь на ней было тонкое шелковое платье, плотно облегавшее фигуру. Улучив момент, она кивком и подмигиванием дала мне понять, что все в порядке. Мы совершили пробную поездку. Вальяжно раскинувшись на широком сиденье, чернявенькая без умолку болтала. Я бы с наслаждением вышвырнул ее в окно, но понимал, что без нее мне не обойтись. Булочник с меланхолическим видом сидел рядом со мной. Он заранее скорбел по своим деньгам, а уж эта скорбь – самая натуральная на свете.

Мы вернулись к дому булочника и снова прошли в его квартиру. Булочник вышел в соседнюю комнату за деньгами. Выглядел он теперь как старик, и я заметил, что волосы у него крашеные. Чернявенькая оправила на себе платье.

– Ловко мы это обделали, а?

– Да, – согласился я против воли.

– Сто марок на мою долю…

– Вот как… – сказал я.

– Скряга паршивый, – доверительно прошептала она, подойдя поближе. – Деньжищ у него куры не клюют! Но он скорее ими подавится, чем выпустит из рук лишний пфенниг! Даже завещания писать не хочет. Вот и отойдет все к детям, а я останусь с носом. А много ли удовольствия жить со старым хрычом…

Она, играя бюстом, придвинулась еще ближе.

– Так я зайду завтра насчет этой сотни. Когда вас можно застать? Или лучше вы заглянете сюда? – Она хихикнула. – Завтра после обеда я буду одна…

– Я вам пришлю их, – сказал я.

Она снова хихикнула.

– Лучше занесите сами. Или боитесь?

Видимо, она сочла меня слишком робким и для поощрения слегка погладила по руке.

– Не боюсь, – сказал я. – Просто я занят. Как раз завтра мне нужно к врачу. Застарелый сифилис, знаете ли! Страшно отравляет жизнь…

Она отскочила как ужаленная, чуть не опрокинув плюшевое кресло. В эту минуту вошел булочник. Он недоверчиво покосился на брюнетку. Потом отсчитал мне деньги, складывая их на стол. Считал он медленно и нерешительно. Тень его покачивалась на розовых обоях комнаты, будто считая вместе с ним. Подписывая квитанцию, я вспомнил, что все это сегодня уже было, только на моем месте был Фердинанд Грау. И хотя в этом не было ничего особенного, ситуация показалась мне несколько странной.

Выйдя на улицу, я вздохнул с облегчением. Воздух был по-летнему теплым. У тротуара поблескивал «кадиллак».

– Ну, старик, спасибо, – сказал я, похлопав его по капоту. – Поскорей возвращайся для новых свершений!