Текст книги "Три товарища и другие романы"

– Не знаю, правильно ли я поступил, показав вам все это, – сказал он, – но мне казалось, мало толку утешать вас одними словами. Вы бы все равно мне не поверили. А теперь вы убедились, что многие из этих людей поражены куда более тяжелыми болезнями, чем Пат Хольман. У большинства из них не осталось ничего, кроме надежды. И все-таки многие из них выживут. Снова будут здоровы. Вот это я и хотел вам показать.

Я кивнул.

– Это было правильно, – сказал я.

– Девять лет назад умерла моя жена. Ей было двадцать пять лет. Никогда ничем не болела. Грипп. – Он немного помолчал. – Вы понимаете, почему я это вам говорю?

Я снова кивнул.

– Ничего нельзя знать заранее. Смертельно больной может пережить здорового. Жизнь – странная штука.

Теперь я увидел на лице Жаффе множество морщин.

Подошла сестра и что-то прошептала ему. Он резко выпрямился и кивком головы указал на операционный зал.

– Мне нужно туда. Ни в коем случае не показывайте Пат, что вы удручены. Это теперь самое важное. Сможете?

– Да, – сказал я.

Он пожал мне руку и быстро прошел с сестрой через стеклянную дверь в сверкавший меловой белизной зал.

Я медленно спускался по бесконечным ступеням. Чем ниже я спускался, тем темнее становилось в здании, а на втором этаже уже горел электрический свет. Когда я вышел на улицу, то еще успел застать словно бы последний вздох розового облачка на горизонте. Тут же оно погасло, и небо стало серым.

Какое-то время я сидел в машине, отрешенно уставившись в одну точку. Потом встряхнулся и поехал назад в мастерскую. Кестер ждал меня у ворот. Я заехал во двор и вышел из машины.

– Ты уже знал об этом? – спросил я.

– Да. Но Жаффе сам хотел тебе это сказать.

Я кивнул.

Кестер смотрел на меня.

– Отто, – сказал я, – я не ребенок и понимаю, что еще не все потеряно. Но сегодня вечером мне, наверное, будет трудно ничем не выдать себя, если я останусь с Пат наедине. Завтра такой проблемы уже не будет. Завтра я буду в порядке. А сегодня… Может, сходим все вместе куда-нибудь вечером?

– Само собой, Робби. Я и сам думал об этом и даже предупредил Готфрида.

– Тогда дай мне еще раз «Карла». Поеду домой, заберу Пат, а через час заеду за вами.

– Хорошо.

И я отправился дальше. Уже когда был на Николайштрассе, вспомнил про собаку. Повернул и поехал за ней.

В окнах лавки было темно, но дверь была открыта. Антон сидел в глубине помещения на походной кровати. В руке у него была бутылка.

– Посадил меня Густав в кучу дерьма! – сказал он, обдав меня винным перегаром.

Терьер бросился мне навстречу, запрыгал, обнюхал, лизнул мне руку. В косом свете, падавшем с улицы, глаза его отливали зеленым цветом. Антон, покачнувшись, встал и внезапно заплакал.

– Прощай, собачка, вот и ты уходишь… все уходят… Тильда подохла… Минна ушла… Скажите, мистер, на кой шут живет наш брат на свете?

Только этого мне не хватало! Маленькая безрадостная электрическая лампочка, которую он теперь включил, гнилостный запах аквариумов, тихий шорох черепах и птиц, низенький одутловатый человечек – ну и лавчонка!

– Ну, толстопузые – это понятно, а наш-то брат, а, мистер? Зачем мы-то живем, горемыки-пинчеры?

Обезьянка жалобно взвизгнула и стала бешено метаться по своему шесту. По стене прыгала ее огромная тень.

– Коко, – всхлипнул человечек, уставший от одиноких возлияний в кромешной тьме, – единственный мой, иди сюда! – Он протянул обезьяне бутылку. Она вцепилась в нее обеими руками.

– Вы погубите эту тварь, если будете давать ей спиртное, – сказал я.

– Ну и пусть, мистер, – пробормотал он, – годом-двумя больше или меньше на цепи… один шут, сударь… один шут…

Я взял щенка, прижавшегося ко мне теплым комочком, и вышел. На улице я опустил его на тротуар. Грациозно прыгая на мягких лапах, он побежал за мной к машине.

Я приехал домой и осторожно поднялся наверх, ведя собаку на поводке. В коридоре я остановился перед зеркалом. В моем лице не было ничего необычного. Я постучался к Пат, слегка приоткрыл дверь и пустил щенка.

Оставаясь в коридоре, я крепко держал поводок и ждал. Но вместо голоса Пат я неожиданно услыхал бас фрау Залевски:

– Силы небесные!

На душе у меня отлегло, и я заглянул в комнату уже смелее. Я боялся первых минут наедине с Пат, теперь же положение облегчалось – фрау Залевски была надежным амортизатором. Она величественно восседала за столом с чашкой кофе и колодой карт, разложенных в особом мистическом порядке. Пат, пристроившись рядом, с горящими глазами внимала предсказаниям.

– Добрый вечер, – сказал я, радуясь такому обороту.

– А вот и он, – с достоинством произнесла фрау Залевски. – Недлинная дорога в вечерний час, а рядом король темной масти из казенного дома.

Собачка рванулась с поводка и с лаем проскочила между моих ног на середину комнаты.

– Боже мой! – воскликнула Пат. – Да ведь это ирландский терьер!

– Какие познания! – сказал я. – А я вот еще два часа назад не имел об этой породе никакого понятия.

Пат наклонилась к щенку, который радостно кинулся к ней, стараясь ее лизнуть.

– А как его зовут, Робби?

– Не имею представления. Вероятно, Коньяк или Виски, судя по тому человеку, которому он принадлежал.

– А теперь он принадлежит нам?

– Насколько вообще живое существо может принадлежать кому-либо.

Пат вся зашлась от восторга.

– Назовем его Билли, ладно, Робби? У моей мамы была в детстве собака, которую звали Билли. Она мне часто о ней рассказывала.

– Так я, стало быть, угадал? – сказал я.

– А это чистоплотный пес? – спросила фрау Залевски.

– У него родословная как у князя, – откликнулся я. – А князья – народ чистоплотный.

– Но не в детском возрасте. Сколько ему, кстати?

– Восемь месяцев. Это соответствует шестнадцатилетнему возрасту у человека.

– Он не выглядит особенно чистоплотным, – заявила фрау Залевски.

– Просто его надо помыть, вот и все.

Пат выпрямилась и положила руку на плечо фрау Залевски. Я обомлел.

– Я всегда мечтала завести собаку, – сказала она. – Нам можно ее оставить, не правда ли? Ведь вы не возражаете?

Впервые с тех пор, как я ее знал, матушка Залевски пришла в замешательство.

– Ну, по мне так… как вам будет угодно, – ответила она. – Оно и по картам так выходило. Сюрприз от короля, хозяина дома.

– А было ли в картах, что мы уходим сегодня вечером? – спросил я.

Пат засмеялась.

– Ну, до этого мы еще не дошли, Робби. У нас шла речь о тебе.

Фрау Залевски встала и собрала свои карты.

– Картам можно верить, а можно не верить, и можно верить наоборот, как покойный Залевски. У него девятка пик, вестница беды, всегда приходилась на водную стихию. Вот он и думал, что ему нужно остерегаться воды. А грозили ему шнапс да пильзенское пиво.

* * *

– Пат, – сказал я, когда она вышла, и крепко обнял свою подругу, – какое это чудо – прийти домой и найти там тебя. Для меня это всякий раз как приятная неожиданность. Когда я преодолеваю последние ступеньки и открываю дверь, я с ужасом думаю: а вдруг это все неправда и тебя нет?

Она с улыбкой смотрела на меня. Она почти никогда не отвечала, когда я говорил ей что-нибудь в этом роде. Я и представить себе не мог, чтобы это было иначе, да я бы и не вынес этого – я считал, что женщина не должна говорить мужчине, что любит его. У Пат в таких случаях становились сияющие, счастливые глаза, и это было лучшим ответом, чем любые слова.

Я долго держал ее в своих объятиях, чувствуя теплоту ее кожи, свежесть ее дыхания, и пока я обнимал ее, всякие страхи исчезли, тьма отступила, и ничего не осталось, кроме нее, живой, дышащей, и ничто не было потеряно.

– Мы что, в самом деле куда-нибудь пойдем, Робби? – спросила она, прижавшись лицом к моему лицу.

– И даже все вместе, – ответил я. – Кестер с Ленцем к нам присоединятся. «Карл» уже стоит у дверей.

– А как же Билли?

– Билли, разумеется, с нами. Иначе куда нам девать объедки! Или ты уже поужинала?

– Нет еще. Ждала тебя.

– Ты не должна меня ждать. Никогда. Ждать – это ужасно.

Она покачала головой:

– Тебе этого не понять, Робби. Ужаснее всего, когда нечего или некого ждать.

Она зажгла лампочку перед зеркалом.

– Ну, тогда мне пора начинать одеваться, а то не успею. Ты переоденешься?

– Потом, – сказал я, – я ведь делаю это быстро. Посижу пока здесь.

Я подозвал собаку и уселся в кресле у окна. Я любил потихоньку сидеть здесь, наблюдая, как Пат одевается. Никогда не ощущал я всей тайны вечно чуждой нам женской природы острее, чем в такие минуты бесшумного скольжения ее перед зеркалом, когда, священнодействуя перед ним, она впадала в эту особенную пристальную задумчивость и самозабвенную отрешенность, когда она вся отдавалась бессознательному самоощущению пола. Невозможно было себе представить, чтобы женщина могла одеваться, смеясь и болтая, а если такое бывало, значит, этой женщине недоставало какого-то тайного и невнятного, вечно ускользающего обаяния. Я любил у Пат ее мягкие и в то же время ловкие движения перед зеркалом; до дрожи умиления любил наблюдать, как касается она волос или как осторожно и чутко, будто копье, нацеливает на свои брови карандаш. В такие минуты в ней было что-то от лани и гибкой пантеры и что-то от амазонки перед битвой. Она переставала замечать что-либо вокруг себя, ее лицо, когда она внимательно и спокойно подносила его к зеркалу, делалось серьезным и собранным, и казалось, что это не отражение смотрит на него оттуда, что это две живые, настоящие женщины из тьмы тысячелетий отважно и испытующе вглядываются друг в друга своими древними и всеведающими очами.

Через открытое в сторону кладбища окно вливалось свежее дыхание вечера. Я сидел, как любил, очень тихо; нет, я не забыл о том, что было под вечер, я все помнил точно, но когда я смотрел на Пат, я чувствовал, что тупая печаль, камнем во мне осевшая, вновь и вновь захлестывается какой-то дикой надеждой, как они сменяют друг друга наподобие странного хоровода – то печаль, то надежда, то ветер, то вечер, то красивая девушка среди помноженных зеркалом светильников; и внезапно меня охватило мгновенное и странное ощущение, что это и есть жизнь, жизнь настоящая и глубокая, а может быть, даже и счастье – то есть любовь с изрядной примесью горькой печали, страха и немого прозрения.

XIX

Я стоял в хвосте очереди на стоянке и ждал, когда она продвинется. Подъехал Густав и пристроился за мной.

– Ну как поживает твой щен? – спросил он.

– Великолепно, – сказал я.

– А сам?

Я только недовольно махнул рукой.

– Я бы тоже чувствовал себя великолепно, если бы побольше получал. Представь, за весь день всего две поездки по полмарки.

Он кивнул:

– С каждым днем все хуже. Да и все становится хуже. Что-то еще будет!

– А мне позарез нужны деньги! – сказал я. – Много денег! Именно теперь!

Густав почесал подбородок.

– Много денег!.. – Он посмотрел на меня. – Теперь это не очень реально. Башли на дороге не валяются, Роберт. Нужно комбинировать. Как ты насчет тотализатора? Сегодня как раз скачки. Я в курсе дела. Недавно хапанул двадцать восемь к одному на Аиде.

– Да мне хоть что. Лишь бы какие-нибудь шансы.

– А ты когда-нибудь играл?

– Нет.

– Тогда рука твоя легкая! Это уже кое-что. – Он взглянул на часы. – Ну что, едем? Как раз успеем.

– Едем!

После истории с собакой я испытывал к Густаву большое доверие.

Кассы, в которых оформлялись пари, помещались в довольно большом зале. Справа была сигарная лавка, слева тотализатор. Витрины пестрели зелеными и розовыми полосами спортивных газет и объявлениями о скачках. Вдоль одной стены тянулась стойка с несколькими письменными приборами. Там лихорадочно орудовали трое мужчин. Один что-то орал в телефон, второй сновал между окошком кассы и стойкой с какими-то бумажками в руках, а третий, сдвинув котелок далеко на затылок и перекатывая в зубах толстую, черную, изжеванную сигару бразильских сортов, стоял без пиджака, с засученными рукавами рубашки у стойки и записывал ставки. Рубашка на нем была ярко-лилового цвета.

К моему удивлению, народу здесь было много. Преобладали люди маленькие – ремесленники, рабочие, мелкие служащие, было несколько проституток и сутенеров. Уже в дверях нас остановил некий господин в грязных серых гамашах, сером котелке и обтрепанном сером сюртуке.

– Фон Билинг. Консультант. Успех гарантирую. Не желаете, господа?

– На том свете, – огрызнулся мгновенно преобразившийся здесь Густав.

– Всего пятьдесят пфеннигов, – канючил Билинг. – Лично знаком с тренерами. Еще с прежних времен, – добавил он, поймав мой взгляд.

Густав тем временем уже штудировал вывешенные объявления.

– А когда придет бюллетень из Отейля? – крикнул он парням за стойкой.

– В пять, – отрывисто квакнул младший из них.

– М-да, Филомена – стервоза что надо, – бормотал Густав. – Знаем ее державный галоп… – Он уже взмок от волнения. – А следующие-то где? – спросил он.

– В Хоппепгартене, – сказал кто-то рядом с ним.

Густав снова погрузился в чтение.

– Для начала поставим по две монеты каждый на Тристана. И победим! – заявил он мне.

– А ты что-нибудь петришь в этом? – спросил я.

– Что-нибудь? – парировал он мой вопрос. – Да я каждую царапину знаю на каждой подкове.

– И при этом ставите на Тристана? – сказал кто-то рядом с нами. – Прилежная Лизхен, друзья, – вот единственный шанс! Я знаком с Джонни Бернсом лично.

– А я, – ответствовал Густав, – владелец конюшни Прилежной Лизхен собственной персоной. Так что мне лучше знать.

Он сообщил наши ставки человеку за стойкой. Мы получили квитанцию и протиснулись в небольшое кафе, где стояло несколько столиков и стульев. Над нашими головами порхали клички и прозвища лошадей и жокеев. Двое рабочих спорили о достоинствах скаковых лошадей в Ницце, два почтальона вникали в сообщение о погодных условиях в Париже, а некий кучер громко хвастал тем, что был когда-то наездником. Только какой-то толстяк с прической бобриком невозмутимо сидел за столом, уплетая одну булочку за другой. На него жадно смотрели двое мужчин, стоявших у стены. В руках у них было по квитанции, но по их впалым щекам можно было догадаться, что они давно уже ничего не ели.

Пронзительно зазвонил телефон. Все навострили уши. Младший из троих парней за стойкой выкрикивал клички лошадей. О Тристане ни слуху ни духу.

– Проклятие, – сказал Густав и покраснел. – Соломон всех обставил. Кто бы мог этого ожидать? Только не вы! – гневно выкрикнул он «Прилежной Лизхен». – Ваша тоже была черт-те где, далеко под чертой…

Около нас снова всплыл фон Билинг.

– Ах, господа, ну что бы вам меня слушать! Я бы назвал Соломона! Только Соломона! Не угодно ли в следующем забеге…

Густав повернулся к нему спиной. Он уже успокоился и затеял с «Прилежной Лизхен» профессиональный разговор.

– А вы разбираетесь в лошадях? – спросил меня Билинг.

– Нет, я здесь впервые, – сказал я.

– Тогда ставьте! Ставьте! Но только сегодня, – добавил он шепотом, – и никогда больше. Послушайте меня. Ставьте! Все равно на кого – на Короля Лира или Серебристого Мотылька, а может, и на Лёр Блё. Я ничего не хочу на вас заработать. Выиграете – дадите мне какую-нибудь мелочь…

У него аж дрожал подбородок от азарта. Я и по покеру знал, что новички, как правило, выигрывают.

– Ладно, – сказал я, – а на кого ставить?

– На кого хотите, на кого хотите…

– Лёр Блё звучит недурственно, – сказал я, – итак, десять марок на Лёр Блё.

– Ты что, рехнулся? – спросил меня Густав.

– Нет, – сказал я.

– Десять монет на эту клячу, которую давно пора пустить на колбасу?

«Прилежная Лизхен», только что обозвавший Густава живодером, на сей раз горячо его поддержал:

– Тоже мне выискал! Лёр Блё! Да ведь это корова, а не лошадь, голубчик! Да Майский Сон на двух ногах сделает с ней что захочет! На что хоть ставка-то? Неужто на первое место?

Билинг, делая мне знаки, заклинающе смотрел на меня.

– На первое место, – сказал я.

– Ну, этого можно оттаскивать, – презрительно хмыкнул «Прилежная Лизхен».

– Ну ты даешь! – Густав тоже посмотрел на меня как на туземца. – Джипси Вторая! Это же ясно как день.

– Нет, остаюсь при своей Лёр Блё, – заявил я. – Менять ставку теперь – значило бы поступать против всех неписаных правил везения.

Мужчина в лиловой рубашке передал мне мою квитанцию. Густав и «Прилежная Лизхен» смотрели на меня как на прокаженного. Обдав меня презрением, они дружно двинулись к окошку, и там под совместный гогот и перекрестные насмешки, в которых все же чувствовалось взаимное уважение знатоков, один поставил на Джипси Вторую, а другой на Майский Сон.

В этот миг в толпе вдруг кто-то упал. Это был один из тех двух тощих мужчин, что стояли у столиков. Он скользнул по стене и глухо ударился головой об пол. Оба почтальона подняли его и усадили на стул. Он побелел как полотно и жадно ловил воздух ртом.

– Елки-палки! – сказала одна из проституток, пышная брюнетка с гладкой прической и низким лбом. – Да принесите же ему воды.

Меня поразило, насколько мало интереса проявили в толпе к человеку, упавшему в обморок. Большинство лишь взглянули в его сторону и тут же отвернули головы к тотализатору.

– Тут это часто бывает, – сказал Густав. – Безработные. Просаживают все до последнего пфеннига. И играют рисково – хотят сразу сорвать большой куш.

Извозчик принес из сигарной лавки стакан с водой. Чернявая проститутка намочила свой платок и вытерла мужчине лоб и виски. Он вздохнул и неожиданно открыл глаза. В том, как его глаза снова зажглись на совершенно потухшем лице, было что-то жуткое – словно сквозь прорези застывшей алебастровой маски с холодным любопытством проглянуло новое, неизвестное существо.

Девица взяла стакан с водой и дала ему напиться. При этом она поддерживала его рукой, как ребенка. Потом она отняла булочку у безучастного обжоры с прической бобриком.

– На-ка, поешь… да не спеши, не спеши ты так… палец мне откусишь… Вот, а теперь запей…

Бобрик только покосился вослед уплывшей булочке, но ничего не сказал. Кровь постепенно приливала к лицу несчастного. Он пожевал еще немного и, покачавшись, поднялся. Девица довела его до двери. Потом, воровато оглянувшись, открыла сумочку.

– На вот… а теперь проваливай отсюда… Тебе жрать надо, а не на скачках играть…

Один из сутенеров, все это время стоявший к ней спиной, теперь повернулся. У него было хищное птичье лицо с оттопыренными ушами, лаковые туфли, спортивная шапочка.

– Сколько ты ему дала? – спросил он.

– Десять пфеннигов.

Он ударил ее локтем в грудь.

– Небось больше! В другой раз не давай без спросу.

– Не делай столько шума, Эде, – сказал другой сутенер.

Проститутка достала помаду и стала красить губы.

– Но ведь надо по-честному, – сказал Эде.

Проститутка промолчала.

Зазвенел телефон. Наблюдая за Эде, я не обратил на это внимания.

– Ну, пруха так пруха! – услыхал я вдруг громовой голос Густава. – Это уже не везение, а черт его знает что! А, господа? Каково? – Он ударил меня по плечу. – Нет, ты понял, а? Слупил сто восемьдесят марок! Твоя кляча с этой немыслимой кличкой всех обскакала! Ты понял, чудило?

– Что, в самом деле? – спросил я.

Человек в роскошного цвета рубахе и с изжеванной бразильской сигарой в зубах кисло кивнул и взял у меня квитанцию.

– Кто это вам посоветовал? – спросил он.

– Я! – поспешно выкрикнул Билинг. Он протиснулся ко мне, отвешивая мелкие поклоны, выжидательно глядя в глаза и гнусно, униженно улыбаясь. – Это все я, с вашего позволения… У меня связи…

– Ну, знаешь ли… – Распорядитель даже не взглянул на него и выплатил мне деньги.

На мгновение в зале воцарилась полная тишина. Все смотрели на меня. Даже отрешенный от мира обжора и тот поднял голову. Я спрятал деньги.

– А теперь прекращайте! – прошептал Билинг. – Прекращайте! – На лице его выступили красные пятна. Я сунул ему десять марок.

Густав, ухмыляясь, двинул кулачищем мне под ребро.

– Ну что я тебе говорил? Слушай Густава – будешь деньги грести лопатой!

Я не стал напоминать бывшему ефрейтору санитарной службы о Джипси Второй. Впрочем, он и сам не вспомнил о ней.

– Пошли отсюда, – сказал он, – настоящим артистам сегодня здесь делать нечего.

В дверях кто-то дернул меня за рукав. То был «Прилежная Лизхен».

– А на кого вы рекомендуете ставить в мемориале Масловского! – подобострастно спросил он.

– Только на «В лесу родилась елочка» и ни на кого больше, – ответил я и отправился с Густавом в ближайшую пивную, чтобы пропустить стаканчик за здоровье Лёр Блё.

Час спустя я все-таки проиграл тридцать марок. Не смог удержаться. Но потом все же бросил. Прощаясь, Билинг сунул мне в руку какой-то листок.

– Если вам что-нибудь понадобится! Или вашим знакомым. Я все устрою. – Листок оказался рекламой подпольных порнографических киношек. – Посредничаю также при продаже поношенной одежды, – крикнул он мне вслед. – За наличный расчет!

В семь часов я поехал обратно в мастерскую. «Карл» стоял на дворе с ревущим мотором.

– Ты вовремя, Робби, – сказал Кестер. – Мы как раз собираемся прокатиться за город – испытать его. Садись!

Вся наша фирма выстроилась в полной готовности. Дело было в том, что Отто предстояло через две недели принять участие в гонках по горным дорогам. В связи с этим он внес в машину кое-какие усовершенствования. Теперь предстояло сделать первую пробную поездку.

Мы сели в машину. Юпп в своих огромных гоночных очках занял место рядом с Кестером. Его хватил бы удар, если б он остался дома. Мы с Ленцем сели сзади.

«Карл» рванулся с места. Мы выехали на загородное шоссе и развили скорость в сто сорок километров. Мы с Ленцем прильнули к передним сиденьям – ветер был такой, что, казалось, вот-вот оторвет голову. Тополя по обе стороны дороги слились в одну сплошную линию, колеса свистели, а чудесный рев мотора пронизывал нас до печенок, как яростный зов свободы.

Минут через пятнадцать мы увидели перед собой черную точку, которая быстро увеличивалась в размере. Это была довольно большая машина, шедшая со скоростью от восьмидесяти до ста километров. Она ехала, вихляя из стороны в сторону. А поскольку шоссе было довольно узким, Кестеру пришлось сбавить скорость. Когда до машины оставалось метров сто и мы уже собирались сигналить, мы вдруг заметили, как по боковой дороге справа наперерез нашей кавалькаде мчится мотоциклист, – мелькнув, он тут же скрылся за живой изгородью у перекрестка.

– Черт бы его побрал! – воскликнул Ленц. – Сейчас что-то будет!

В тот же миг мы увидели, что мотоциклист выскочил на дорогу метрах в двадцати перед впереди идущей машиной. Вероятно, он недооценил скорость машины и поэтому попытался с ходу, едва выйдя из поворота, оторваться от нее. Машина взяла резко влево, чтобы избежать столкновения, но и мотоцикл сместился в левую сторону. Тогда машина круто рванула вправо, зацепив крылом мотоцикл. Тот перевернулся в воздухе, а водитель, перелетев через руль, упал на асфальт. От удара машина качнулась вправо, выскочила в кювет и, сбив по пути дорожный знак и смяв фару, с грохотом врезалась в дерево.

Все это произошло за несколько секунд. У нас была еще приличная скорость, и в следующее мгновение мы оказались на месте происшествия. Завизжали колеса. Кестер, чуть не подняв «Карла», как норовистую лошадь, на дыбы, бросил его в узкий коридор между валявшимся мотоциклистом, его мотоциклом и стоявшей боком и уже дымившейся машиной; при этом он едва не задел левым колесом руку упавшего, а правым – задний бампер машины. Затем мотор заревел ровнее, и «Карл» снова вышел на прямую; взвизгнули тормоза, и все стихло.

– Отлично сделано, Отто! – сказал Ленц.

Мы побежали назад. Распахнули дверцы машины. Мотор еще работал. Кестер тут же выдернул ключ зажигания. Двигатель, попыхтев, замер, и мы услышали стоны. Все до единого стекла тяжелого лимузина были разбиты вдребезги. Внутри в полумраке виднелось окровавленное лицо женщины. Рядом с ней был мужчина, зажатый между рулем и сиденьем. Сначала мы вытащили женщину и положили ее на дорогу. Ее лицо было сплошь в порезах, в нем торчало еще несколько осколков, и кровь лилась беспрерывно. Еще хуже обстояло дело с правой рукой. Рукав белого жакета обагрился кровью, капавшей бесперебойно. Ленц разрезал его. Кровь хлынула потоком, потом стала вытекать толчками. Была перерезана вена. Ленц сделал жгут из носового платка.

– Займитесь мужчиной, тут я и сам справлюсь, – сказал он. – Надо поскорее добраться до ближайшей больницы.

Чтобы освободить мужчину, нужно было отвинтить спинку сиденья. По счастью, инструменты у нас были с собой, и дело спорилось. Мужчина тоже истекал кровью; кроме того, у него, по-видимому, было поломано несколько ребер. Когда мы вытащили его из машины и поставили на ноги, он со стоном упал. Оказалось, что у него сильно повреждено и колено. Помочь на месте мы ему не могли.

Кестер подъехал на «Карле» задним ходом вплотную к месту аварии. Увидев подъезжающую машину, женщина забилась в истерике от страха, хотя «Карл» ехал очень медленно. Мы откинули назад спинку переднего сиденья и таким образом смогли уложить мужчину. Женщину пристроили сзади. Я встал рядом с ней на подножку, Ленц на другой стороне точно так же поддерживал мужчину.

– Оставайся здесь и последи за машиной, Юпп, – сказал Ленц.

– А куда же подевался мотоциклист? – спросил я.

– Смылся, пока мы возились с машиной, – сказал Юпп.

Мы медленно двинулись вперед. Неподалеку от ближайшей деревни находился небольшой санаторий. Мы не раз видели его, когда проезжали мимо. Невысокие белые корпуса на зеленом холме. Насколько нам было известно, то было частное психиатрическое заведение для богатых пациентов, нуждающихся в отдыхе и легком лечении. Однако наверняка там был и врач, и все необходимое для перевязки.

Мы въехали на холм и позвонили у ворот. К нам вышла очень хорошенькая сестра. Она побледнела, увидев кровь, и убежала обратно. Тут же вышла другая сестра, намного старше.

– Сожалею, – сразу же сказала она, – но мы не приспособлены для оказания первой помощи. Вам придется поехать в больницу имени Вирхова. Это недалеко отсюда.

– Это в часе езды отсюда, – возразил Кестер.

Сестра взглянула на него ледяными глазами.

– Мы не приспособлены. И врача у нас нет…

– В таком случае вы нарушаете закон, – заявил Ленц. – В частных заведениях вашего образца постоянно должен быть врач. Вы мне позволите воспользоваться вашим телефоном? Я хотел бы поговорить с полицейским управлением и редакцией газеты.

Сестра заколебалась.

– Я полагаю, вам незачем волноваться, – холодно сказал Кестер. – Ваши труды будут, конечно же, хорошо оплачены. Прежде всего нам нужны носилки. А врача вы, вероятно, сумеете разыскать.

Она все еще не могла решиться.

– Носилки, – заметил Ленц, – а также перевязочный материал тоже вменяются вам законом…

– Да, да, – перебила она его, по-видимому, обескураженная столь обстоятельным знанием законов, – сейчас я пришлю кого-нибудь…

Она исчезла.

– Ну и дела! – сказал я.

– То же самое с тобой может случиться и в городской больнице, – хладнокровно заметил Ленц. – Сначала деньги, потом всевозможная бюрократическая канитель, а уж только потом помощь.

Мы вернулись к машине и помогли женщине выйти. Она ничего не говорила, все только смотрела на свои руки. Мы отвели ее в небольшую ординаторскую на первом этаже. Потом появились носилки для мужчины. Мы положили его, понесли. Он застонал:

– Одну минутку…

Мы посмотрели на него. Он закрыл глаза.

– Я не хотел бы, чтобы об этом узнали… – с трудом произнес он.

– Вы ни в чем не виновны, – сказал Кестер. – Мы хорошо видели, как все произошло, и охотно подтвердим это в качестве свидетелей.

– Не в этом дело, – сказал мужчина. – Я по другим причинам не хочу, чтобы это стало известно. Вы понимаете… – Он посмотрел на дверь, за которой скрылась женщина.

– Тогда вы как раз там, где надо, – заметил Ленц. – Здесь частная лечебница. Вот только машину вашу надо убрать прежде, чем ее обнаружит полиция.

Мужчина приподнялся на локте.

– Не могли бы вы сделать еще и это? И позвонить в ремонтную мастерскую? И пожалуйста, оставьте свой адрес! Я бы хотел… Ведь я вам обязан…

Кестер молча махнул рукой.

– Нет-нет, – сказал мужчина, – я все-таки хотел бы знать…

– Все решается очень просто, – сказал Ленц. – Мы сами владеем ремонтной мастерской и специализируемся на машинах вроде вашей. Мы ее сразу же заберем, если вы не возражаете, и приведем в порядок. Тем самым будет оказана помощь вам, а в каком-то смысле и нам.

– Очень рад, – сказал мужчина. – Не угодно ли, вот мой адрес… Я сам приеду тогда за машиной. Или пришлю кого-нибудь.

Кестер сунул визитную карточку в карман, и мы внесли его в помещение. Между тем появился и врач, совсем молодой человек. Он вытер кровь с лица женщины, и теперь стали видны глубокие порезы на нем. Женщина приподнялась, опираясь на здоровую руку, и стала всматриваться в стенки блестящего никелевого тазика, стоявшего на перевязочном столе.

– О! – только и произнесла она сдавленным голосом и с глазами, полными ужаса, повалилась назад.

Мы отправились в деревню на поиски какой-либо мастерской. Одолжили у кузнеца трос и крюки для буксировки, пообещав ему двадцать марок. Но он все же заподозрил подвох и захотел сам взглянуть на машину. Мы взяли его с собой и поехали к месту аварии.

Юпп стоял посередине дороги и махал нам рукой. Но мы и без него поняли, что случилось. У обочины стоял старый «мерседес» с высоким кузовом, и четверо мужчин прилаживали к нему буксирное устройство.

– Вовремя мы поспели, – заметил Кестер.

– Это братья Фогт, – сказал кузнец. – С ними опасно связываться. Местные. Им что в рот попало, то, считай, пропало…

– Ну, это мы посмотрим, – сказал Кестер.

– Я им уже все объяснил, господин Кестер, – прошептал Юпп. – Наглые конкуренты. Хотят ремонтировать ее у себя.

– Ладно, Юпп. Побудь пока здесь.

Кестер подошел к самому здоровому из четверки и заговорил с ним. Он объяснил ему, что у нас все права на эту машину.

– У тебя есть при себе что-нибудь твердое? – спросил я Ленца.

– Только связка ключей, но она мне самому пригодится. Возьми разводной ключ.

– Нет, – сказал я, – так недолго и изувечить. Жаль, что на мне такие легкие туфли. Все-таки драться ногами – это самое лучшее.

– Вы поучаствуете? – спросил Ленц кузнеца. – Тогда нас будет поровну.

– Какое там! Они завтра же разнесут мою лавочку в щепы. Я буду придерживаться строгого нейтралитета.

– Тоже правильно, – сказал Готфрид.

– Я поучаствую, – сказал Юпп.

– Посмей только! – сказал я. – Твое дело следить за дорогой. Дашь нам знать в случае чего.

Кузнец отошел от нас в сторонку, как бы подчеркивая свой строгий нейтралитет.

– Ты нам тут не свисти! – послышался в этот момент грубый голос самого здорового из братьев. – Кто успел, тот и съел, понял? – кричал он на Кестера. – И хватит трепаться! Проваливайте!

Кестер снова объяснил ему, что машина наша. Он предложил старшему Фогту отвезти его в санаторий, чтобы тот сам мог удостовериться в этом. Здоровяк только презрительно ухмыльнулся. Мы с Ленцем подошли поближе.