Текст книги "Три товарища и другие романы"

XXII

Через неделю я поехал обратно. Прямо с вокзала отправился в мастерскую. Пришел я туда вечером; все еще лил дождь, и мне казалось, что прошел уже год с тех пор, как мы с Пат уехали.

Кестер с Ленцем сидели в конторе.

– Вовремя ты, – сказал Готфрид.

– А что случилось? – спросил я.

– Дай ему сначала войти, – сказал Кестер.

Я сел рядом с ними.

– Как дела у Пат? – спросил Отто.

– Хорошо. Насколько это вообще возможно. Ну а теперь выкладывайте, что тут случилось?

Речь шла о той машине, которую мы увезли после аварии на шоссе. Мы ее отремонтировали и сдали две недели назад. И вот вчера Кестер пошел получать за нее деньги. Оказалось, что человек, которому она принадлежала, за это время разорился и автомобиль подлежит распродаже вместе с остальными вещами.

– Так ведь это не страшно, – сказал я. – Будем иметь дело со страховой компанией.

– Вот и мы так думали, – сухо сказал Ленц. – А машина, оказывается, не застрахована!

– Проклятие! Это правда, Отто?

Кестер кивнул:

– Я только сегодня об этом узнал.

– А мы еще нянчились с этим голубчиком, что твои сестры милосердия, да еще в драку ввязались из-за его драндулета, – проворчал Ленц. – И все для того, чтобы нагреть себя на четыре тысячи марок.

– Ну кто же мог знать! – сказал я.

Ленц вдруг стал хохотать.

– Нет, это просто цирк!

– Что же теперь делать, Отто? – спросил я.

– Я заявил о нашей претензии распорядителю аукциона. Да боюсь, из этого ничего не выйдет.

– Прогорим с нашей лавочкой – вот и все, что выйдет, – сказал Готфрид. – Финансовое управление давно уже точит на нас зуб из-за налогов.

– Не исключено, – согласился с ним Кестер.

Ленц встал.

– Стойкость и выдержка в трудных ситуациях – вот что украшает солдата. – Он подошел к шкафу и достал коньяк.

– С коньяком мы способны даже на подвиг, – сказал я. – Если не ошибаюсь, это у нас последняя приличная бутылка.

– Подвиги, мой мальчик, – заметил Ленц назидательно, – уместны в тяжелые времена. А у нас времена отчаянные. И единственное, что тут еще годится, – это юмор.

Он выпил свою стопку.

– Ну вот, а теперь я, пожалуй, оседлаю нашего старика Росинанта да попробую вытрясти из него хоть немного мелочи.

Он пересек темный двор, сел в такси и уехал. Мы с Кестером посидели еще немного вдвоем.

– Какая невезуха, Отто, – сказал я. – Нам дьявольски не везет в последнее время.

– Я приучил себя думать не более того, чем это необходимо для текущего дела, – сказал Кестер. – Дай Бог, чтобы и на это хватало. Ну, как там в горах?

– Если бы не эта болезнь, там был бы рай. Снег и солнце.

Он поднял голову.

– Снег и солнце. Звучит довольно-таки неправдоподобно, а?

– Да. Чертовски неправдоподобно. Но там, наверху, все как в сказке.

Он взглянул на меня.

– Что ты собираешься делать вечером?

Я пожал плечами:

– Для начала отволоку чемодан домой.

– Мне еще надо отлучиться на часик. Зайдешь потом в бар?

– Само собой, – сказал я. – Куда я денусь?

Я съездил на вокзал за чемоданом и отвез его домой. Дверь я постарался открыть без малейшего шума – очень уж не хотелось ни с кем говорить. Мне удалось прошмыгнуть к себе, не попав на глаза фрау Залевски. Какое-то время я посидел, разглядывая свою комнату.

На столе лежали письма и газеты. В конвертах были одни только рекламные проспекты. Мне ведь никто не писал. «Теперь это изменится», – подумал я.

Потом я встал, умылся, переоделся. Чемодан я не стал распаковывать – хотелось иметь хоть какое-то дело, когда вернусь. Не заглянул я и в комнату Пат, хотя знал, что в ней никто не живет. Я тихонько прокрался по коридору и вздохнул с облегчением, когда оказался на улице.

Я пошел перекусить в кафе «Интернациональ». В дверях со мной поздоровался кельнер Алоис.

– Никак вспомнили о нас?

– Да, – сказал я. – В конце концов все ведь возвращается на круги своя.

Роза с девицами сидела за большим столом. Сбор был почти полный – у них был как раз перерыв между первым и вторым обходами.

– Бог мой, да это Роберт, – сказала Роза. – Редкий гость.

– Только не спрашивай меня ни о чем, – сказал я. – Главное, что я опять здесь.

– То есть как? Ты опять будешь заглядывать сюда часто?

– Вероятно.

– Ничего, не расстраивайся, – сказала она, посмотрев на меня. – Все проходит.

– Что верно, то верно, – сказал я. – Самая надежная истина на свете.

– Ясное дело, что так, – сказала Роза. – Вон Лили тоже может немало порассказать на этот счет.

– Лили? – Только теперь я заметил ее рядом с Розой. – А ты что тут делаешь? Ты ведь замужем и должна сидеть дома при своей мастерской бытового оборудования. Так?

Лили ничего не ответила.

– Мастерская, как же, – насмешливо сказала Роза. – Пока у нее еще были денежки, все шло как по маслу. Лили– сокровище, Лили – прелесть, а на прошлое нам наплевать! Да только вся эта благодать длилась ровно полгода! А как выскреб муженек все до последнего пфеннига да расцвел на ее деньги, так и заявил вдруг, что не потерпит жену-проститутку. – Роза задыхалась от негодования. – Он, видите ли, ничего об этом не знал! И был крайне шокирован ее прошлым! Настолько, что это явилось причиной развода. А денежки, конечно, уплыли.

– Сколько же было денег? – спросил я.

– Да уж немало, целых четыре тысячи! Можешь себе представить, со сколькими свиньями ей пришлось переспать, чтобы их собрать!

– Опять четыре тысячи, – сказал я. – Эта цифра сегодня прямо-таки висит в воздухе.

Роза посмотрела на меня с недоумением.

– Сыграй лучше что-нибудь, – сказала она, – глядишь, поднимется настроение.

– Ладно, раз уж мы все снова сошлись…

Я сел за пианино и сыграл несколько модных мелодий. Играя, я думал о том, что денег у Пат, чтобы заплатить за санаторий, хватит только до конца января и что теперь мне нужно зарабатывать больше, чем раньше. Я механически бил по клавишам и косил глазом на Розу и Лили. Роза слушала самозабвенно, а окаменевшее от непосильного разочарования лицо Лили было более холодным и безжизненным, чем посмертная маска.

Кто-то вдруг вскрикнул, и я очнулся от своих мыслей. Роза вскочила, от мечтательности на ее лице не осталось и следа – шляпа съехала набекрень, глаза округлились, а из опрокинутой чашки, чего она не замечала, кофе медленной струйкой стекал к ней прямо в раскрытую сумочку.

– Артур! – выдохнула наконец она. – Неужели это ты, Артур?

Я перестал играть. Посреди кафе стоял тощий вертлявый тип в котелке, заломленном на затылок. У него было лицо нездорового желтого цвета, большой нос и слишком маленькая яйцевидная голова.

– Артур! – продолжала восклицать Роза. – Это ты?

– Ну да, а кто ж еще? – буркнул Артур.

– Боже мой, но откуда?

– С улицы, вестимо. Откуда и все.

Артур, хоть и явился после долгого отсутствия, не утруждал себя излишней любезностью. Я разглядывал его с любопытством. Так вот он каков, сказочный принц Розы, отец ее ребенка. Он производил впечатление человека, только что вышедшего из тюрьмы. И ничего такого, что могло бы хоть как-то объяснить, почему Роза пылала к нему такой животной страстью, я заметить не смог. Но может, в этом-то и была загадка. Никогда не угадаешь, на что могут польститься женщины, прошедшие огонь, воду и медные трубы.

Ни слова не говоря, Артур взял стакан с пивом, стоявший около Розы, и выпил его. Пока он пил, кадык его тощей, жилистой шеи ездил вверх и вниз, как лифт. Роза смотрела на него сияющими глазами.

– Хочешь еще? – спросила она.

– Отчего ж нет? – бросил он. – Но только большую!

– Алоис! – крикнула Роза кельнеру вне себя от счастья. – Он хочет еще пива!

– Вижу, – вяло откликнулся Алоис и нехотя повернул кран.

– А малышка! Артур, ты ведь еще даже не видел маленькую Эльвиру!

– Слушай, ты! – Маска впервые сошла с лица Артура, и он поднял руку к груди, словно обороняясь. – Насчет этого ты мне голову не морочь! Меня это не касается! Я тебе предлагал избавиться от ублюдка. И я бы на своем настоял, если б меня не… – Тут он помрачнел. – А теперь, знамо дело, нужны деньги и деньги.

– Ну, не так уж и много денег на нее идет, Артур. Она же девочка.

– Девочки тоже обходятся недешево, – сказал Артур, опрокидывая второй стакан пива. – Сбыть бы ее какой-нибудь богатой бабе за известную сумму. Есть такие вывихнутые, что могут удочерить. Единственный выход. – Он оторвался от своих размышлений. – Как у тебя насчет рупий?

Роза с готовностью раскрыла свою залитую кофе сумочку.

– Всего пять марок, Артур, я ведь не могла знать, что ты придешь. Дома-то у меня больше.

Артур с видом паши ссыпал мелочь в карман жилета.

– Сидя задницей на софе, много и не заработаешь, – недовольно процедил он сквозь зубы.

– Сейчас пойду. Да только рано еще. Самый ужин.

– Всякая мелочь может сгодиться, – заявил Артур.

– Иду, иду.

– Что ж… – Артур слегка прикоснулся к котелку, – загляну тогда часиков в двенадцать.

И он развинченной походкой двинулся к выходу. Роза как зачарованная смотрела ему вслед. Он вышел, не оглянувшись и оставив открытой дверь.

– Вот верблюд! – выругался Алоис и закрыл за ним дверь.

Роза с гордостью оглядела нас.

– Ну разве он не чудо? И все как с гуся вода. Где он только пропадал столько времени?

– Да разве не видно по цвету лица? – сказала Валли. – В казенном доме. Ясное дело. Тоже мне разбойник с большой дороги!

– Ты не знаешь его…

– А то я их мало знаю, – сказала Валли.

– Тебе этого не понять. – Роза встала. – Он настоящий мужчина, не какой-нибудь хлюпик. Ну, так я пошла. Приветик!

И она, покачивая бедрами, вышла. Помолодевшая, окрыленная. Он вернулся – человек, который позволял ей отдавать свои деньги, который пропивал их и потом колотил ее. Она была счастлива.

Через полчаса ушли и все остальные. Только Лили с каменным лицом не трогалась с места. Я еще немного побренчал на пианино, потом съел бутерброд и тоже ретировался. Оставаться наедине с Лили было невыносимо.

Я побрел по мокрым темным улицам. У кладбища выстроился отряд Армии спасения. Под звуки тромбонов и труб они пели о небесном Иерусалиме. Я остановился. Внезапно я почувствовал, что один, без Пат, я не выдержу. Уставившись на бледные могильные плиты, я говорил себе, что год назад я был гораздо более одинок, что я тогда даже не был знаком с Пат, а теперь она у меня есть, хотя она временно не со мной, – но все было напрасно, я был удручен, подавлен и ничего не мог с этим поделать. Наконец я решил заглянуть домой, чтобы узнать, нет ли от нее письма. Это было совсем уж нелепо, потому что никакого письма еще быть не могло, – и его действительно не было, но я все-таки решил подняться к себе.

Снова уходя, я столкнулся в дверях с Орловым. Под его распахнутым пальто виднелся смокинг; он, видно, шел в отель на свою танцевальную службу. Я спросил его, не слыхал ли он что-нибудь о фрау Хассе.

– Нет, – сказал он. – Она так и не приходила больше. И в полиции ее не было. Да и будет лучше, если она совсем не придет.

Мы пошли вместе по улице. На углу стоял грузовик с мешками угля. Подняв капот, шофер возился в моторе. Потом он снова залез на сиденье. Как раз когда мы поравнялись с машиной, он запустил мотор и дал сильный газ на холостых оборотах. Орлов вздрогнул. Я взглянул на него. Он побелел как полотно.

– Вы больны? – спросил я.

Он покачал головой, улыбаясь побелевшими губами.

– Нет, но я иногда сильно пугаюсь, когда неожиданно слышу такой шум. Когда в России расстреливали моего отца, тоже запустили мотор грузовика, чтобы не было слышно выстрелов. И все же мы их слышали. – Он снова улыбнулся, как будто извиняясь. – С матерью уже так не церемонились. Ее расстреляли на рассвете в подвале. Нам с братом удалось ночью бежать. У нас еще были бриллианты. Но мой брат замерз по дороге.

– А почему расстреляли ваших родителей? – спросил я.

– До войны мой отец командовал казачьим полком, принимавшим участие в подавлении восстания. Он знал, что этим кончится. И считал, как это говорится, в порядке вещей. Но мать так не считала.

– А вы?

Он устало махнул рукой, словно стирая воспоминания.

– С тех пор столько всего произошло…

– Да, – сказал я, – в этом все дело. Произошло больше, чем может вместить в себя человеческая голова.

Мы подошли к отелю, в котором он работал. В это время из подкатившего «бьюика» выпорхнула дама и с радостным криком бросилась к Орлову. Это была довольно полная, элегантная блондинка лет сорока с одутловатым лицом, не обремененным какими-либо мыслями или заботами.

– Прошу прощения, – сказал Орлов, перебросившись со мной едва заметным взглядом, – дела…

Он отвесил блондинке поклон и поцеловал ей руку.

В баре были Валентин, Кестер и Фердинанд Грау. Ленц пришел чуть позднее. Я подсел к ним и заказал себе полбутылки рома. Чувствовал я себя по-прежнему ни к черту.

В углу расположился Фердинанд, широкий и грузный, с изнуренным лицом и совершенно прозрачными голубыми глазами. Он уже немало перепробовал всякой всячины.

– Робби, малыш, – ударил он меня по плечу, – что это сегодня с тобой?

– Ничего, Фердинанд, – ответил я. – И в этом весь ужас.

Какое-то время он разглядывал меня молча, а потом переспросил:

– Ничего? Но ведь это немало! Ничто – это зеркало, в котором виден весь мир. Ничто – это все.

– Браво! – воскликнул Ленц. – Необычайно оригинальная мысль, Фердинанд!

– Сиди спокойно, Готфрид! – Фердинанд повернул к нему свою могучую голову. – Романтики вроде тебя – всего лишь восторженные попрыгунчики на краю жизни. Делать сенсации из своих заблуждений – это все, на что вы способны. Что тебе, кузнечику, известно о Ничто?

– Ровно столько, чтобы хотелось оставаться кузнечиком, – заявил Ленц. – Приличные люди относятся с почтением к Ничто, Фердинанд. Не роются в нем, как кроты.

Грау уставился на него.

– Твое здоровье, – сказал Готфрид.

– Твое здоровье, – ответил Фердинанд. – Твое здоровье, затычка!

Они осушили бокалы.

– Хотел бы и я быть затычкой, – сказал я. – Чтобы все делать правильно и чтобы все удавалось. Хоть какое-то время.

– Вероотступник! – Фердинанд откинулся в кресле так, что оно затрещало. – Хочешь стать дезертиром? Предать братство?

– Нет, – сказал я, – никого я не хочу предавать. Но мне бы хотелось, чтобы не все у нас шло вкривь и вкось.

Фердинанд подался вперед. Его огромное диковатое лицо дрожало.

– Зато ты наш брат, член нашего ордена – ордена неудачников и недотеп. Зато ты тоже рыцарь бесцельных желаний, беспричинной тоски, безблагодатной любви и бессмысленных самотерзаний! – Он улыбнулся. – Ты член тайного братства, которое скорее подохнет, чем станет делать карьеру, которое скорее проиграет, профинтит, профукает свою жизнь, чем исказит или позабудет недосягаемый образ, – тот образ, брат, который члены ордена носят в сердцах, куда он неистребимо впечатался в те часы, дни и ночи, когда не было ничего, кроме голой жизни и голой смерти.

Он поднял свою рюмку и помахал ею Фреду, стоявшему у стойки.

– Дай мне выпить.

Фред принес бутылку.

– Завести еще патефон? – спросил он.

– Нет, – сказал Ленц. – Выброси его на помойку и принеси нам стаканы побольше. Потом убавь освещение наполовину, выдай нам несколько бутылок и исчезни у себя за перегородкой.

Фред кивнул и выключил верхний свет. Остались гореть только маленькие лампочки под пергаментными абажурами из старинных карт. Ленц наполнил стаканы.

– Выпьем, братцы! За то, что мы живы! За то, что дышим! За то, что мы так сильно чувствуем жизнь, что даже не знаем, что нам с ней делать!

– Так оно и есть, – сказал Фердинанд. – Только тот, кто несчастлив, знает, что такое счастье. А счастливец – все равно что манекен, он только демонстрирует радость жизни, но не владеет ею. Свет не светит на свету, он светит в темноте. Итак – за темноту! Кто хоть раз попал в грозу, посмеется над любым электроприбором. Будь проклята гроза! Будь благословенна искра жизни! И так как мы любим ее, не станем закладывать ее под проценты! Да мы лучше погасим ее! Пейте, братцы! Есть звезды, которые продолжают светить каждую ночь, хотя они разлетелись вдребезги еще десять тысяч световых лет назад! Пейте, пока еще есть время! Да здравствует несчастье! Да здравствует тьма!

Он налил себе полный стакан коньяку и выпил его залпом.

* * *

Ром стучал у меня в висках. Я потихоньку встал и отправился к Фреду в его конторку. Он спал. Я разбудил его и попросил заказать телефонный разговор с санаторием.

– Ждите тут, – сказал он. – В это время соединяют быстро.

Минут через пять телефон зазвонил – санаторий был на проводе.

– Я хотел бы поговорить с фройляйн Хольман, – сказал я.

– Минутку, я соединю вас с дежурной.

К телефону подошла старшая сестра.

– Фройляйн Хольман уже спит.

– А в ее комнате нет телефона?

– Нет.

– А вы не можете разбудить ее?

Возникло короткое молчание.

– Нет. Ей сегодня вообще нельзя вставать.

– Что-нибудь случилось?

– Нет, но она должна лежать несколько дней.

– Так, значит, что-то случилось?

– Нет, нет, но так у нас положено в самом начале. Она должна полежать, попривыкнуть.

Я положил трубку.

– Что, слишком поздно? – спросил Фред.

– Что ты имеешь в виду?

Он показал мне свои часы.

– Время к двенадцати.

– Ах да, – сказал я. – Совсем не надо было звонить.

Я вернулся за стол и продолжал пить.

В два часа мы стали расходиться. Ленц повез на такси Валентина и Фердинанда.

– Садись, – сказал мне Кестер и запустил мотор «Карла».

– Да тут два шага всего, Отто. Дойду и пешком.

Он посмотрел на меня.

– Покатаемся немного.

– Лады. – Я сел в машину.

– Садись за руль, – сказал Кестер.

– Ты с ума сошел, Отто. Я не могу ехать, я пьян.

– А я тебе говорю, правь! Под мою ответственность.

– Ну, смотри сам… – сказал я и сел за руль.

Мотор ревел. Руль прыгал в моих руках. Улицы проплывали, качаясь, дома клонились набок, фонари пригибались под дождем.

– Не получается, Отто, – сказал я. – Еще врежусь во что-нибудь.

– Врезайся, – ответил он.

Я взглянул на него. Его открытое лицо дышало спокойствием и собранностью. Он смотрел вперед на дорогу. Я уперся спиной в сиденье и крепче сжал руль. Стиснул зубы и сощурил глаза. Постепенно очертания улицы прояснились.

– Куда, Отто? – спросил я.

– Дальше. За город.

По одной из городских магистралей мы выбрались на шоссе.

– Включи фары, – сказал Кестер.

Впереди заблестела светло-серая бетонка. Дождь почти перестал, но отдельные капли били мне в лицо, как град. Тяжелый порывистый ветер гнал низкие тучи, из прорех сыпалось на лес серебро. Туман перед моими глазами рассеялся. Энергия мотора переходила через мои руки в тело. Я чувствовал машину как свое продолжение. Взрывы в цилиндрах сотрясали тупую вялость моего мозга. Поршни молотками стучали в крови. Я прибавил газу. Машина пулей летела вперед.

– Быстрее, – сказал Кестер.

Шины засвистели. Загудели телеграфные столбы и деревья, пролетая мимо. Прогромыхала деревня. Сознание полностью прояснилось.

– Больше газу, – сказал Кестер.

– А удержу ли? Дорога-то мокрая.

– Сам почувствуешь. Перед поворотами переключай на третью и не сбавляй газ.

Мотор взревел. Ветер бил мне в лицо. Я пригнулся, спрятав голову под ветровым щитком. И будто провалился в грохочущий двигатель, врос в него, слился в едином вибрирующем напряжении, своими ногами ощутил и колеса, и бетон, и дорогу, и скорость… Во мне словно что-то щелкнуло, и все стало на место; ночь, свистя и воя, вышибла из меня всякий хлам, губы сжались, руки превратились в тиски, и ничего не осталось во мне, кроме шального, отчаянного полета, соединившего лихое беспамятство и самое сосредоточенное внимание.

На очередном повороте задние колеса машины занесло. Я рванул руль в противоположную сторону, еще раз рванул и дал газ. На мгновение мы повисли в воздухе, как воздушный шарик, но потом колеса снова обрели под собой полотно дороги.

– Хорошо, – сказал Кестер.

– Мокрые листья, – пояснил я, чувствуя, как по телу разливается приятная теплота: опасность, стало быть, миновала.

Кестер кивнул:

– Самая пакость по осени на лесных дорогах. Закуришь?

– Да, – сказал я.

Мы остановились и закурили.

– Можно и возвращаться, – сказал затем Кестер.

Приехав обратно в город, я вышел из машины.

– Хорошо, что мы проветрились, Отто. Теперь я в полном порядке.

– В следующий раз покажу тебе другую технику езды на поворотах, – сказал он. – Бросок на тормозе. Но это когда дорога будет посуше.

– Ладно, Отто. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Робби.

«Карл» рванул с места. Я вошел в дом. Я еле держался на ногах от усталости, но успокоился, развеял душевную тоску.

XXIII

В начале ноября мы продали «ситроен». Денег едва хватало, чтобы с грехом пополам еще держать мастерскую, но вообще-то дела наши с каждой неделей становились все хуже. Люди ставили на зиму свои машины в гараж, чтобы сэкономить на бензине и налогах, так что какие-либо ремонтные работы выпадали все реже. Мы хоть и перебивались кое-как благодаря выручке от такси, но на троих этих денег было в обрез, поэтому я очень обрадовался, когда хозяин «Интернационаля» предложил мне с декабря снова играть у него вечерами на пианино. В последнее время ему везло: мало того что в одной из задних комнат «Интернационаля» проводило свои еженедельные встречи объединение скотопромышленников, этому примеру последовали сначала союз торговцев лошадьми, а там и «Союз друзей кремации во имя общественной пользы». Я, таким образом, мог переложить работу в такси полностью на Ленца и Кестера, что меня вполне устраивало, ибо по вечерам я часто не знал куда деться.

Пат писала регулярно. Я ждал ее писем, но не мог себе представить, как она живет, и иногда в мрачные и слякотные декабрьские дни, когда даже днем не было по-настоящему светло, мне начинало мерещиться, что она давным-давно ускользнула от меня, что все миновало. Мне казалось, что с тех пор, как она уехала, прошла целая вечность, и тогда не верилось, что она вообще вернется. Потом наступали вечера, полные тягостной, дикой тоски, и тут уж ничто не помогало забыться так, как просиживание до утра за бутылкой в обществе проституток и скотопромышленников.

Владелец «Интернационаля» получил разрешение не закрывать свое кафе в ночь под Рождество. Холостяки всех ферейнов затеяли устроить большую пирушку. Председатель объединения скотопромышленников, торговец свиньями Стефан Григеляйт пожертвовал на это дело двух молочных поросят и кучу свиных ножек. Григоляйт уже два года как вдовствовал. Он был человеком покладистого, компанейского нрава, и встречать Рождество в одиночку ему не хотелось.

Владелец кафе раздобыл четырехметровую ель, которую водрузили возле стойки. Роза, непревзойденный специалист по части душевности и уюта, взялась нарядить елку. Ей помогали Марион и мужелюбец Кики, который в силу своих наклонностей тоже обладал чувством прекрасного. Приступив к работе в полдень, эта троица провозилась до вечера и навесила на дерево огромное количество разноцветных стеклянных шаров, свечей и серпантина. И елка получилась на славу. А особое благоволение наряжальщиков к Григоляйту было отмечено множеством марципановых свинок.

После обеда я на часик-другой улегся вздремнуть. Проснулся же затемно и никак не мог сообразить, вечер теперь или утро. Мне что-то снилось, но что именно, я не мог вспомнить. В ушах у меня еще стоял стук двери, с которым захлопнулась за мной какая-то черная дверь в далеком сне. Тут я услышал, что кто-то действительно стучит.

– Кто там? – крикнул я.

– Это я, господин Локамп, – узнал я голос фрау Залевски.

– Войдите, – сказал я. – Не заперто.

Лязгнула ручка двери, и массивная фигура фрау Залевски заполнила дверной проем, освещенный желтым светом из коридора.

– Пойдемте скорее, – прошептала она. – Там пришла фрау Хассе. Я не могу ей сказать.

Я не тронулся с места – еще не пришел в себя.

– Отправьте ее в полицию, – сказал я немного погодя.

– Господин Локамп! – Фрау Залевски заломила руки. – В доме никого нет, кроме вас. Вы должны мне помочь. Ну хотя бы как христианин!

В светлом прямоугольнике двери она казалась пляшущей черной тенью.

– Ладно уж, перестаньте, – сказал я с досадой. – Сейчас приду.

Я оделся и вышел. Фрау Залевски ждала меня в коридоре.

– Она хоть что-нибудь знает? – спросил я.

Фрау Залевски покачала головой, прижимая платок к губам.

– А где она?

– В своей прежней комнате.

У входа в кухню, вся потная от волнения, стояла Фрида.

– На ней шляпа с перьями и брошь с бриллиантами, – прошептала она.

– Проследите, чтобы эта облезлая швабра не подслушивала, – сказал я фрау Залевски и вошел в комнату.

Фрау Хассе стояла у окна. Когда я вошел, она быстро обернулась. Похоже, она ждала кого-то другого. Идиотизм, конечно, но я против воли первым делом взглянул на ее шляпу и брошь. Фрида была права, шляпа шикарная. Брошь не самого строгого вкуса. В общем, мадам расфуфырилась, явно желая пустить пыль в глаза. Выглядела она неплохо, во всяком случае, куда лучше, чем когда жила здесь.

– Что это он, и в сочельник работает, что ли? – не без ехидства спросила она.

– Нет, – ответил я.

– Так где же он? В отпуске?

Она подошла ко мне, покачивая бедрами и обдавая резким запахом духов.

– А зачем он вам нужен? – спросил я.

– Мне нужно взять свои вещи. Поделить пожитки. В конце концов, что-то здесь принадлежит и мне.

– Делить все это нет больше смысла, – сказал я. – Теперь все принадлежит только вам.

Она озадаченно посмотрела на меня.

– Он умер, – сказал я.

Я хотел бы сообщить ей об этом иначе. Не обухом по голове, а после постепенной подготовки. Но я не знал, как начать. Кроме того, в голове у меня еще гудело от послеобеденного сна – такого сна, когда, пробудившись, чувствуешь себя так, что хоть накладывай на себя руки.

Фрау Хассе стояла посреди комнаты, и когда я сказал ей все это, я почему-то совершенно отчетливо представил себе, как она сейчас будет падать, и даже увидел, что, падая, она ничего не заденет. Странно, но я действительно ничего другого не видел и ни о чем другом не думал.

Однако она не упала. Продолжала стоять, глядя на меня. Только перья на ее огромной шляпе задрожали.

– Вот оно что… – произнесла она, – вот оно что…

И вдруг – я даже не сразу понял, что происходит, – эта расфуфыренная, надушенная женщина на моих глазах стала стремительно стареть, как будто время налетело, как буря, и подхватило ее, и каждая секунда была как год. Напряженный вызов исчез, торжество угасло, лицо вмиг одрябло, морщины наползли на него, как черви, и когда, слепо тычась рукой в спинку стула, она осторожно, словно боясь разбить что-то, села, передо мной был совсем другой человек – настолько она выглядела усталой, надломленной, старой.

– От чего он умер? – едва внятно, одними губами спросила она.

– Это случилось внезапно, – сказал я.

Она не слушала меня. Она смотрела на свои руки.

– Что же мне теперь делать? – пробормотала она. – Что же делать?

Я промолчал. Чувствовал я себя отвратительно.

– Но у вас, наверное, есть кто-то, к кому вы можете пойти, – сказал я наконец. – Здесь вам не следует оставаться. Да ведь вы этого и не хотели…

– Теперь все по-другому, – ответила она, не поднимая глаз. – Что же делать?

– Ведь вас кто-нибудь, наверное, ждет. Пойдите к нему и обсудите все с ним. А после Рождества загляните в полицейский участок. Все документы и банковские чеки там. Без этого вы не получите деньги.

– Деньги, деньги, – тупо бормотала она. – Какие деньги?

– Довольно большие деньги. Около тысячи двухсот марок.

Она несколько воспрянула и сверкнула на меня безумными глазами.

– Нет! – взвизгнула она. – Это неправда!

Я не ответил.

– Скажите, что это неправда, – прошептала она.

– Может быть, и неправда. Но может, он откладывал их на черный день?

Она встала. Все в ней теперь изменилось. В движениях появилось что-то автоматическое. Она подошла вплотную ко мне и встала лицом к лицу.

– Нет, это правда, – прошипела она, – я чувствую, это правда! Негодяй! О, какой же он негодяй! Вынудить меня пуститься во все тяжкие, а потом вдруг нате вам! Но я их возьму, возьму и расшвыряю – все в один вечер, расшвыряю, как мусор, чтобы от них не осталось ничего! Ничего! Ничего!

Я молчал. С меня было довольно. С первым потрясением она уже справилась. Теперь она знала, что Хассе умер. Все остальное меня не касалось. Вероятно, она все же рухнула бы, если б узнала, что он повесился. Но это ей еще предстоит. Воскресить Хассе ради нее невозможно.

Она рыдала. Исходила слезами. Плакала тонко и жалобно, как ребенок. Это продолжалось довольно долго. Я дорого дал бы за сигарету. Я не мог видеть слез.

Наконец она умолкла. Вытерла слезы, привычным жестом вытащила серебряную пудреницу и стала пудриться, не глядя в зеркало. Потом спрятала пудреницу, забыв закрыть сумочку на замок.

– Я теперь ничего не могу понять, – сказала она просевшим голосом, – совсем запуталась. Наверное, он был хорошим человеком.

– Да, это так.

Я дал ей еще адрес полицейского участка и сказал, что сегодня он уже закрыт. Мне казалось, что ей лучше не идти туда сразу. На сегодня с нее было довольно.

Когда она ушла, из гостиной вышла фрау Залевски.

– Что, в самом деле никого нет, кроме меня? – раздраженно спросил я.

– Только господин Георг. Что она сказала?

– Ничего.

– И слава Богу.

– Как знать. Иногда лучше выговориться.

– Ее мне не жалко, – с нажимом заявила фрау Залевски. – Ничуточки.

– Жалость – самая бесполезная вещь на свете, – сердито сказал я. – Обратная сторона злорадства, да будет вам это известно. Который час теперь?

– Без четверти семь.

– В семь я хочу позвонить фройляйн Хольман. Но так, чтобы никто не подслушивал. Это возможно?

– Да ведь нет никого, кроме господина Георгия. Фриду я уже отпустила. Если хотите, можете взять аппарат на кухню. Шнура хватит.

– Ладно.

Я постучал к Георгию. Давно к нему не заглядывал. Он сидел за письменным столом. Вид у него был ужасный. Кругом валялись клочки разорванной бумаги.

– Привет, Георгий, – сказал я, – что это ты тут делаешь?

– Провожу инвентаризацию, – вяло улыбнулся он. – Подходящее занятие на Рождество.

Я поднял один клочок. Это были конспекты лекций по химии.

– Зачем ты их рвешь? – спросил я.

– Нет смысла тянуть дольше, Робби.

Его кожа, казалось, просвечивала. Уши были как восковые.

– Ты сегодня ел что-нибудь? – спросил я.

Он махнул рукой.

– Пустяки. Дело не в этом. Не в еде. Просто я не могу больше. Надо бросать.

– Неужели до того дошло?

– Да.

– Георгий, – сказал я как можно спокойнее. – Взгляни на меня. Не думаешь ли ты, что я в свое время мечтал о том, чтобы играть проституткам на пианино?

Он хрустел пальцами.

– Я знаю, Робби. Но от этого мне не легче. Для меня учеба была всем. А теперь я понял, что учиться нет смысла. Ни в чем теперь нет смысла. Зачем вообще мы живем?

Я невольно расхохотался, хоть он и говорил с горькой серьезностью и вид его был очень жалок.

– Ослиная ты голова! – сказал я. – Тоже мне открытие сделал! Думаешь, ты один такой жутко мудрый? Конечно, смысла нет ни в чем. Мы и не живем вовсе ради какого-то смысла. Слишком это было бы просто. Давай одевайся. Пойдешь со мной в «Интернациональ». Отпразднуем твое превращение в мужчину. До сих пор ты был школьником. Я зайду за тобой через полчаса.