Текст книги "Три товарища и другие романы"

– Нет, – сказал он.

Видно, совсем скис.

– Пойдем, пойдем, – сказал я. – Уж сделай мне такое одолжение. Сегодня мне не хочется торчать там одному.

Он недоверчиво посмотрел на меня.

– Ну, если ты этого хочешь, – сказал он затем, сдаваясь. – В конце концов, не все ли равно?

– Ну вот видишь? – сказал я. – Совсем недурной девиз для начала.

В семь вечера я заказал телефонный разговор с Пат. После этого времени действовал половинный тариф, и я мог говорить вдвое дольше. Я сел на стол в передней и стал ждать. На кухню не пошел. Там пахло зелеными бобами, а совмещать этот запах с разговором с Пат даже по телефону мне не хотелось. Минут через пятнадцать мне дали санаторий. Пат сразу оказалась на проводе. Услышав так близко ее теплый, низкий, неторопливый голос, я до того разволновался, что почти не мог говорить. Меня затрясло как в лихорадке, кровь застучала в висках, и я ничего не мог с этим поделать.

– Боже мой, Пат, – сказал я, – это и в самом деле ты?

Она рассмеялась.

– Где ты сейчас, Робби? В конторе?

– Нет, я сижу на столе у фрау Залевски. Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, милый.

– Ты встала?

– Да. Сижу на подоконнике в своей комнате. На мне белый махровый халат. За окном идет снег.

Я вдруг ясно увидел ее. Увидел, как кружатся снежные хлопья, увидел темную точеную головку, прямые, чуть выступающие вперед плечи, бронзовую кожу…

– О Господи, Пат! – сказал я. – Будь прокляты эти деньги! Если б не они, я бы сел сейчас в самолет и к ночи был бы у тебя.

– Ах, милый мой…

Она замолчала. Я услышал тихие шорохи и гудение провода.

– Ты меня слышишь, Пат?

– Да, Робби. Но лучше не говори со мной так. У меня совсем голова пошла кругом.

– И у меня чертовски кружится голова, – сказал я. – Расскажи, что ты там поделываешь наверху.

Она стала что-то рассказывать, но скоро я перестал вникать в смысл ее слов. Я слушал только ее голос, и пока я так сидел, примостившись в темной передней между кабаньей головой и кухней с ее бобами, мне вдруг почудилось, будто распахнулась дверь и меня подхватила волна тепла и света – ласковая, переливчатая, полная грез, тоски, юных сил. Я уперся ногами в перекладину стола, крепко-крепко прижал трубку к щеке, смотрел на кабанью голову, на открытую дверь кухни и не замечал ничего этого – меня обступило лето, ветер веял над вечерним пшеничным полем, и зеленым светом отливали лесные дорожки. Голос умолк. Я глубоко вздохнул.

– Как хорошо говорить с тобой, Пат. А что ты собираешься делать сегодня вечером?

– Сегодня вечером у нас маленький праздник. Он начинается в восемь. Я как раз одеваюсь, чтобы пойти.

– Что ты наденешь? Серебристое платье?

– Да, Робби. Серебристое платье, в котором ты нес меня по коридору.

– А с кем ты идешь?

– Ни с кем. Это ведь здесь, в санатории. Внизу, в холле. Тут все знают друг друга.

– И тебе будет трудно удержаться, чтобы не наставить мне рога, – сказал я. – Особенно в серебристом платье.

Она засмеялась.

– Только не в нем. У меня с ним связаны определенные воспоминания.

– У меня тоже. Я ведь помню, какое оно производит впечатление. Впрочем, я не хочу ничего знать. Можешь изменить даже, только я не хочу об этом знать. А когда вернешься, будешь считать, что это тебе приснилось, что это забытое прошлое.

– Ах, Робби, – проговорила она медленно, и голос ее стал еще глуше. – Не могу я тебе изменить. Для этого я слишком много думаю о тебе. Ты не знаешь, каково здесь жить. Сверкающая роскошью тюрьма – вот что это такое. Все стараются отвлечься как могут, вот и все. Как вспомню твою комнату, так на меня нападет такая тоска, что я иду на вокзал и смотрю на поезда, прибывающие снизу, вхожу иногда в вагоны или делаю вид, будто встречаю кого-то, – и тогда мне кажется, что я ближе к тебе.

Я стиснул зубы. Никогда еще она со мной так не говорила. Она всегда была застенчива и проявляла свои чувства больше жестами или взглядами, чем словами.

– Я постараюсь как-нибудь навестить тебя, Пат, – сказал я.

– Правда, Робби?

– Да, может быть, в конце января.

Я знал, что вряд ли сумею сделать это, так как в начале февраля надо было снова платить за санаторий. Но я сказал это, чтобы хоть как-то ее подбодрить. Потом можно будет под разными предлогами откладывать свой приезд до того времени, когда она поправится и сама сможет уехать из санатория.

– До свидания, Пат, – сказал я. – И чтобы все у тебя было хорошо, ладно? Будь весела, и тогда мне будет легче. Повеселись сегодня как следует.

– Да, Робби, сегодня у меня счастливый день.

Я кликнул Георгия, и мы отправились в «Интернациональ». Старая прокопченная развалюха была неузнаваема. Ярко горели огни на елке, и их теплый свет отражался в бутылках, бокалах, в меди и никеле стойки. Проститутки, увешанные фальшивыми драгоценностями, с лицами, полными ожидания, чинно сидели в вечерних туалетах за одним из столов.

Ровно в восемь часов в зал строем вошел хор объединенных скотопромышленников. Они выстроились перед дверью по голосам: справа – первый тенор, на другом конце, слева – второй бас Стефан Григоляйт. Вдовец и свиноторговец достал камертон, раздал ноты, и полилось пение на четыре голоса:

 
Святая ночь, пролей, пролей небесный мир
в сердца.
Приветь ты странника, пролей,
утешь до смертного конца.
Уж звездный в небе сонм горит, со мной он
тихо говорит
И на небо к тебе влечет,
Как агнца.
 

– Как трогательно, – сказала Роза, вытирая глаза.

После того как отзвучала вторая строфа, раздались громовые аплодисменты. Хор благодарно раскланялся. Стефан Григоляйт вытер пот со лба.

– Бетховен есть Бетховен, – заявил он. Возражений не последовало. Стефан спрятал носовой платок. – Ну а теперь – к орудию!

Стол был накрыт в большой комнате, отведенной объединению. Посредине на серебряных блюдах, поставленных на маленькие спиртовки, возвышались оба румяных и поджаристых поросенка. Ничему уже больше не удивляясь, они держали в зубах ломтики лимона, а на спинках маленькие зажженные елочки.

Появился Алоис. На нем был свежевыкрашенный фрак, подарок хозяина. Алоис внес полдюжины больших бутылей со штейнхегером и стал наполнять бокалы. С ним вошел и Поттер из общества друзей кремации, задержавшийся на очередном сожжении, которым он руководил.

– Мир сей земле! – провозгласил он с пафосом, пожал руку Розе и сел рядом с ней.

Стефан Григоляйт, сразу же пригласивший Георгия к столу, встал и произнес самую короткую и самую лучшую речь в своей жизни. Он поднял бокал со сверкающим штейнхегером, обвел всех сияющими глазами и воскликнул:

– Будем здоровы!

Затем он снова сел, и Алоис втащил в зал тележку со свиными ножками, квашеной капустой и соленой картошкой. Вошел хозяин с подносом, уставленным высокими стеклянными кружками с золотистым пильзенским пивом.

– Ешь медленнее, Георгий, – сказал я. – Твой желудок должен сначала привыкнуть к жирному мясу.

– Сперва я сам должен ко всему привыкнуть, – сказал он и посмотрел на меня.

– За этим дело не станет, – сказал я. – Нужно только избегать сравнений, тогда все быстро наладится.

Он кивнул и снова склонился над тарелкой.

Внезапно на дальнем конце стола вспыхнула ссора. Послышался громкий каркающий голос Поттера. Он хотел чокнуться с Бушем, табачником, но тот отказался, заявив, что не желает пить, так как хочет побольше съесть.

– А я говорю – чушь! – бранился Поттер. – За едой надо пить! Кто пьет, тот может съесть гораздо больше.

– Глупости! – прогудел Буш, тощий длинный человек с плоским носом и в роговых очках.

Поттер вскочил с места.

– Глупости? И эта говоришь мне ты, филин с трубкой?

– Тихо! – крикнул Стефан Григоляйт. – Никаких ссор на Рождество.

Ему объяснили, из-за чего весь сыр-бор, и он принял соломоново решение – проверить дело на практике. Перед каждым из спорщиков поставили одинаковые миски с мясом, картофелем и капустой. Порции были огромны. Поттеру разрешалось пить что угодно, Буш должен был есть всухомятку. Чтобы придать состязанию особую остроту, было решено заключить пари, а сам Григоляйт вел тотализатор.

Поттер соорудил перед собой настоящий венок из бокалов с пивом и поставил между ними маленькие рюмки с водкой, сверкавшие, как алмазы. Пари были заключены в соотношении три к одному в его пользу. Когда все приготовления были закончены, Григоляйт дал старт…

Буш навалился на еду с ожесточением, низко пригнувшись к тарелке. Поттер вел борьбу в прямой и открытой стойке. Перед каждым глотком он злорадно желал Бушу здоровья, в ответ на что тот лишь свирепо, с ненавистью зыркал на него глазами.

– Мне как-то нехорошо, – сказал Георгий.

– Пойдем со мной.

Я отвел его к туалету и присел в передней, чтобы подождать его. Сладковатый запах свечей смешивался с ароматом потрескивавшей от огня хвои. И вдруг мне почудилось, будто я слышу звук легких шагов, который так люблю, будто ощущаю теплое дыхание и близко-близко перед собой вижу темные глаза…

– Вот наваждение! – пробормотал я, вставая. – Что это со мной?

В этот миг раздался оглушительный рев:

– Поттер!

– Браво, Алоизиус!

Кремация победила.

В задней комнате, окутанной сигарным дымом, разносили коньяк. Я все еще сидел возле стойки. Появились девицы и начали оживленно шушукаться.

– Что у вас там? – спросил я.

– Для нас ведь тоже приготовлены кое-какие сюрпризы, – ответила Марион.

– Ах вот оно что.

Прислонившись головой к стойке, я задумался и попытался представить себе, что теперь делает Пат. Мысленно я видел холл санатория, пылающий камин и Пат за столиком у окна. С ней Хельга Гутман, еще какие-то люди. Все это было страшно давно… Иногда мне казалось: вот проснусь в одно прекрасное утро, и вдруг окажется, что все прошло, позабыто, исчезло. И ничего прочного – даже воспоминаний.

Зазвенел колокольчик. Девицы всполошились, как куры, и побежали в бильярдную. Там стояла Роза с колокольчиком в руке. Она, помахав, и меня поманила к себе. Я подошел. Под небольшой елкой на бильярдном столе были расставлены тарелки, прикрытые шелковистой бумагой. На каждой тарелке лежали карточки с именем и свертки с подарками, которые девушки делали друг другу. Ни одна из них не была забыта. Все это организовала Роза. Подарки ей передавали заранее в упакованном виде, а она разложила их по тарелкам.

– Что же ты не берешь свою тарелку? – спросила меня Роза.

– Какую тарелку?

– Да ведь и для тебя есть подарок.

И в самом деле: на бумажке изящным круглым почерком и даже в два цвета – красный и черный – было выведено мое имя. Яблоки, орехи, апельсины, от Розы – связанный ею свитер, от хозяйки – ядовито-зеленый галстук, от Кики – розовые носки из синтетики, от красотки Валли – кожаный ремень, от кельнера Алоиса – полбутылки рома, от Марион, Лины и Мими общий подарок – полдюжины носовых платков и от хозяина кафе – две бутылки коньяка.

– Братцы, – сказал я, – братцы мои, вот уж не ожидал.

– Сюрприз? – воскликнула Роза.

– Еще какой!

Я стоял среди них смущенный и, черт бы меня побрал, растроганный до глубины души.

– Братцы, – сказал я, – знаете, когда я в последний раз в своей жизни получал подарки? Не могу даже вспомнить. Наверное, еще до войны. Но ведь у меня-то для вас ничего нет.

Последовал взрыв восторга из-за того, что им так блестяще удалась затея.

– Это за то, что ты нам всегда играешь на пианино, – сказала Лина и покраснела.

– Вот-вот, – подхватила Роза. – Может, и сейчас сыграешь? Это и будет твой подарок.

– Сыграю, – сказал я. – Все, что захотите.

– Что-нибудь из времен нашей молодости, – попросила Марион.

– Нет, что-нибудь веселое! – запротестовал Кики.

Его голос потонул в общем гаме – как гомика его вообще не принимали всерьез. Я сел за пианино и начал играть. Все запели:

 
С юных лет, с юных лет,
Песенка, ты со мной.
Эх, того уже нет,
Что дарило покой.
 

Хозяйка выключила электрический свет. Теперь горели только неяркие свечи на елке. Тихо булькало пиво из бочки, словно далекий родник в лесу, а плоскостопый Алоис сновал по залу, как черный Пан. Я заиграл второй куплет. Девушки облепили пианино с горящими глазами и самыми добродетельными лицами. Но что это? Кто там рыдает? Ба, да это же Кики, люкецвальдский пижон Кики.

Тихо отворилась дверь из большого зала, и под мелодичный напев гуськом вошел хор во главе с Григоляйтом, курившим черную бразильскую сигару. Певцы встали позади девиц.

 
Когда я простился —
Мир был полон, ура!
А потом возвратился —
Ни кола ни двора.
 

Тихо отзвучал смешанный хор.

– Как это прекрасно, – сказала Лина.

Роза зажгла бенгальские огни. Они с шипением разбрызгивали искры.

– Ну хорошо, а теперь что-нибудь веселое! – крикнула она. – Надо же развеселить Кики.

– И меня тоже, – заявил Стефан Григоляйт.

В одиннадцать часов пришли Кестер и Ленц. Мы сели с Георгием за столик у стойки. Он был бледен, и ему дали несколько ломтиков подсушенного хлеба, чтобы он успокоил живот. Ленц вскоре растворился в шумной компании скотопромышленников. Через четверть часа он выплыл у стойки вместе с Григоляйтом. Скрестив руки, они пили на брудершафт.

– Стефан! – воскликнул Григоляйт.

– Готфрид! – ответил Ленц, и оба выпили по рюмке коньяку.

– Готфрид, завтра я пришлю тебе пакет с кровяной и ливерной колбасой. Годится?

– Еще как годится! – Ленц хлопнул его по спине. – Мой старый добрый Стефан!

Стефан сиял.

– Ты так хорошо смеешься, – восхищенно сказал он, – вот за это люблю. А я чаще грущу, это мой недостаток.

– И мой тоже, – сказал Ленц, – оттого-то я и смеюсь. Иди сюда, Робби, выпьем за нескончаемый мировой смех!

Я подошел к ним.

– А что с этим малым? – спросил Стефан, показывая на Георгия. – Он, похоже, тоже грустит.

– Его легко осчастливить, – сказал я. – Ему бы подошла любая работа.

– Хитрый фокус в наши-то дни, – сказал Григоляйт.

– Любая, – повторил я.

– Теперь все соглашаются на любую работу. – Стефан несколько протрезвел.

– Ему бы семьдесят пять марок в месяц.

– Чушь. Этих денег ему не хватит.

– Хватит, – сказал Ленц.

– Готфрид, – заявил Григоляйт, – я старый пьяница. Согласен. Но работа – дело серьезное. Ее нельзя сегодня дать, а завтра отнять. Это еще хуже, чем женить человека, а на следующий день отнять у него жену. Но если малый честный и работящий и может прожить на семьдесят пять марок, считай, ему повезло. Пусть приходит во вторник в восемь утра. Мне нужен помощник для всякой беготни по делам объединения и все такое прочее. Сверх жалованья буду подкидывать ему время от времени немного мясца. Подкормиться ему, кажется, не мешает.

– Это твердое слово? – спросил Ленц.

– Слово Стефана Григоляйта.

– Георгий, – позвал я. – Поди-ка сюда.

Когда Георгию сказали, в чем дело, он весь задрожал. Я вернулся за стол к Кестеру.

– Послушай, Отто, – сказал я, – если б тебе предложили начать жить сначала, ты бы согласился?

– И чтобы все осталось так, как было?

– Да.

– Нет, – сказал Кестер.

– Я бы тоже не согласился, – сказал я.

XXIV

Это было недели три спустя, холодным январским вечером. Я сидел в «Интернационале» и играл с хозяином в очко. В кафе никого не было, не явились даже проститутки. В городе было неспокойно. По улице то и дело маршировали демонстранты: одни под громовые военные марши, другие под «Интернационал». А там снова тянулись длинные молчаливые колонны с требованиями работы и хлеба на транспарантах. Были слышны бесчисленные шаги на мостовой, они отбивали такт, как огромные неумолимые часы. Под вечер произошло первое столкновение между бастующими и полицией, во время которого двенадцать человек получили ранения; вся полиция была приведена в боевую готовность. На улице то и дело завывали сирены полицейских машин.

– Покоя как не было, так и нет, – сказал хозяин, предъявляя мне свои шестнадцать очков. – С самой войны никакого покоя. А ведь мы тогда только о том и мечтали, чтобы все это кончилось. Мир прямо свихнулся!

Я показал ему, что у меня семнадцать, и взял банк.

– Это не мир свихнулся, – сказал я, – а люди.

Алоис, болевший за хозяина и стоявший за его стулом, запротестовал:

– И никакие они не свихнутые. Просто жадные. Всяк завидует соседу. Добра на свете хоть завались, а большинство людей оказываются с носом. Тут вся штука в распределении, вот и весь сказ.

– Верно, – сказал я, пасуя при двух картах. – Последние тысячелетия вся штука именно в этом.

Хозяин открыл свои карты. Пятнадцать. Он неуверенно взглянул на меня и решил прикупить еще. Пришел туз. Он сдался. Я показал свои карты. У меня было жалких двенадцать очков. Он бы выиграл, если бы остановился на пятнадцати.

– К черту, больше не играю! – в сердцах завопил он. – Так нагло блефовать! Я был уверен, что у вас не меньше восемнадцати.

– Плохому танцору, как известно… – прогундосил Алоис.

Я сгреб деньги в карман. Хозяин зевнул и посмотрел на часы.

– К одиннадцати дело идет. Пожалуй, надо закрывать. Все одно никто больше не сунется.

– А вот кто-то и идет, – сказал Алоис.

Дверь открылась. Это был Кестер.

– Что там делается, Отто? Все то же?

Он кивнул:

– Побоище в залах «Боруссии». Двое ранены тяжело, несколько десятков полегче. Около сотни человек арестовано. Дважды была перестрелка в северной части города. Убит один полицейский. Количество раненых мне неизвестно. Теперь, когда идут к концу большие митинги, все только и начнется. Ты тут закончил?

– Да, – сказал я. – Как раз собирались закрывать.

– Ну так пойдем.

Я вопросительно посмотрел на хозяина. Он кивнул.

– Тогда салют, – сказал я.

– Салют, – лениво ответил хозяин. – Поосторожнее там.

Мы вышли. На улице пахло снегом. На мостовой, как белые мертвые бабочки, валялись листовки.

– Готфрид исчез, – сказал Кестер. – Торчит на одном из этих собраний. Я слышал, их будут разгонять, а при этом всякое может случиться. Хорошо бы выудить его оттуда. А то не ровен час… Знаешь ведь, какой у него норов.

– А известно, где он? – спросил я.

– Точно не известно. Но скорее всего на одном из трех главных собраний. Надо объехать все три. Готфрида с его огненной шевелюрой разглядеть нетрудно.

– Лады.

Мы сели в машину и помчались на «Карле» туда, где шло одно из собраний.

На улице стоял грузовик с полицейскими. Кивера были наглухо застегнуты ремешками. В свете фонарей смутно поблескивали стволы карабинов. Из окон свешивались пестрые флаги. У входа толпились люди в униформе. Почти сплошь юнцы.

Мы купили входные билеты и, проигнорировав брошюры, копилки для поборов и листки партийного учета, прошли в зал. Он был битком набит людьми и хорошо освещен – чтобы можно было сразу увидеть всякого, кто подаст голос с места. Мы остановились у входа, и Кестер, у которого было очень острое зрение, стал внимательно рассматривать ряд за рядом.

На сцене стоял коренастый приземистый мужчина, у которого был низкий зычный голос, хорошо слышный в самых дальних уголках зала. Это был голос, который убеждал уже сам по себе, даже если не вслушиваться в то, что он говорил. Да и говорил он вещи, понятные каждому. Держался непринужденно, расхаживал по сцене, размахивал руками. Отпивая время от времени из стакана, отпускал шутки. Но потом вдруг весь замирал и, обратившись лицом к публике, изменившимся резким голосом одну за другой бросал хлесткие фразы – известные всем истины о нужде, о голоде, о безработице, и тогда голос его нарастал, доходя до предельного, громового пафоса при словах: «Так дальше жить нельзя! Перемены необходимы!»

Публика выражала шумное одобрение, она аплодировала и кричала так, словно эти перемены уже наступили. Человек на сцене ждал. Его лицо блестело от пота. А затем мощным, неопровержимым, неотвратимым потоком со сцены полились обещания, это был настоящий, захлестнувший людей ливень обещаний, яростно созидавший над их головами соблазнительный и волшебный купол счастья; это была лотерея, в которой на каждый билет падал главный выигрыш, в которой каждый мог беспрепятственно обрести и личные права, и личное отмщение, и личное счастье.

Я разглядывал слушателей. То были люди разных профессий – бухгалтеры, мелкие ремесленники, чиновники, изрядное количество рабочих и множество женщин. Они сидели в душном зале, откинувшись назад или подавшись вперед, подставляя сомкнутые ряды голов потоку слов; но странно: как ни разнообразны были лица, на них было одинаковое отсутствующее выражение и одинаковые сонливые взгляды, устремленные в туманную даль, где маячили прельстительные миражи; в этих взглядах была пустота и вместе с тем ожидание чего-то невероятного, что, нахлынув, сразу поглотит все – критику, сомнения, противоречия, проблемы, будни, повседневность, реальность. Человек на сцене знал все, у него на каждый вопрос был ответ, на каждую нужду имелось лекарство. Было приятно довериться ему. Было приятно знать, что есть кто-то, кто думает о тебе. Было приятно этому верить.

Кестер толкнул меня в бок и показал головой в сторону выхода. Я кивнул. Ленца здесь не было. Мы вышли. Стоявшая в дверях охрана посмотрела на нас мрачно и подозрительно. В вестибюле, готовясь войти в зал, строились оркестранты. За ними колыхался лес знамен и эмблем.

– Здорово обставлено, а? – спросил Кестер на улице.

– Первый класс. Говорю это как старый спец по рекламе.

Мы проехали еще несколько кварталов и попали на другое политическое собрание. Другие знамена, другая униформа, другой зал, но в остальном все то же. На лицах такое же выражение неопределенной надежды, веры и пустоты. Перед рядами стульев стол президиума, покрытый белой скатертью. За столом партийные секретари, члены президиума, какие-то ретивые старые девы. Здешний оратор, судя по всему чиновник, был явно слабее предыдущего. Говорил он казенно и скучно, приводил доказательства, цифры; все было толково и верно и все же не так убедительно, как у того, предыдущего, который вообще ничего не доказывал, а лишь утверждал. Партийные секретари за столом президиума устало клевали носом; они отсиживали не первую сотню подобных собраний.

– Пойдем, – сказал через некоторое время Кестер. – Здесь его тоже нет. Впрочем, ничего другого я и не ожидал.

Мы поехали дальше. После духоты переполненных залов воздух казался холодным и свежим. Машина промчалась по улицам и выскочила на набережную канала. В темной воде, тихо плескавшейся о бетонированный берег, отражался маслянисто-желтый свет фонарей. Мимо медленно плыла черная плоскодонная баржа. Буксирный пароходик был в красных и зеленых сигнальных огнях. На палубе залаяла собака, и какой-то человек, пройдя под фонарем, скрылся в люке, озарившемся на секунду золотым светом. Вдоль противоположного берега тянулись ярко освещенные дома западного района. В их сторону выгнулась широкая арка моста. По нему в обе стороны безостановочно двигались автомобили, автобусы и трамваи. Это было похоже на искрящуюся пеструю змею, застывшую над ленивой черной водой.

– Я думаю, надо оставить машину здесь и пройти немного пешком, – сказал Кестер. – Так мы меньше привлечем внимание.

Мы оставили «Карла» под фонарем около пивной. Когда мы выходили из машины, из-под ног у нас сиганула белая кошка. Чуть впереди, под аркой, стояли в передниках проститутки. При нашем приближении они умолкли. В углублении дома прикорнул шарманщик. Какая-то старуха рылась в отбросах на краю тротуара. Мы подошли к огромному грязному дому казарменного типа со множеством флигелей, дворов и проходов. В нижнем этаже помещались лавки, булочная, приемный пункт тряпья и железного лома. На улице перед воротами стояли два грузовика с полицейскими.

В первом дворе в углу был сооружен деревянный стенд, на котором висело несколько карт звездного неба. За столиком, заваленным бумагами, на небольшом возвышении стоял человек в тюрбане. Над его головой висел плакат: «Астрология, хиромантия, предсказание будущего! Ваш гороскоп обойдется вам всего в пятьдесят пфеннигов!» Вокруг теснилась толпа. Резкий свет карбидного фонаря вырывал из темноты восковое сморщенное личико провидца. Он настойчиво убеждал в чем-то слушателей, которые молча смотрели на него – теми же отсутствующими и потерянными глазами людей, ожидавших чуда, что и у посетителей собраний со знаменами и оркестрами.

– Отто, – сказал я Кестеру, шедшему впереди меня, – теперь я знаю, чего хотят эти люди. Не нужна им никакая политика. Им нужно что-то вроде религии.

Кестер обернулся.

– Ну конечно. Они хотят снова во что-нибудь верить. Все равно во что. Потому-то они такие фанатики.

Во втором дворе мы обнаружили пивную, в которой проходило собрание. Все окна были освещены. Внезапно там раздался какой-то шум, и тут же как по команде откуда-то сбоку во двор вбежало несколько молодчиков в кожаных куртках. Пригибаясь, они под окнами пивной проскользнули к входной двери; передний рванул ее, и все устремились внутрь.

– Ударная группа, – сказал Кестер. – Иди сюда, станем тут у стены, за пивными бочками.

В зале поднялся рев и грохот. В следующее мгновение раздался звон стекла и кто-то вылетел из окна. Тут же распахнулась дверь, и через нее во двор стала вываливаться плотно сбившаяся куча людей. Передних сбили с ног, задние падали на них. Какая-то женщина с истошными криками о помощи побежала к воротам. Затем из пивной выкатилась вторая группа. Люди с ожесточением вцеплялись друг в друга, дрались ножками стульев и пивными кружками. Гигант плотник выдрался из толпы, встал чуть в сторону, и всякий раз, как перед ним оказывалась голова противника, он размахивался и ударял по ней рукой, загоняя противника обратно в свалку. Плотник проделывал это совершенно невозмутимо, точно колол дрова.

В дверях пивной уже застрял новый клубок людей. Среди них, метрах в трех от себя, мы вдруг увидели всклокоченную соломенную шевелюру Готфрида, в которую вцепился какой-то усатый лихач.

Кестер пригнулся и исчез в людском месиве. Через несколько секунд усатый отпустил Готфрида, с выражением крайнего удивления он вскинул руки и рухнул как подрубленное дерево. В следующее мгновение я увидел, как Отто тащит Ленца за шиворот.

Ленц упирался.

– Да отпусти ты меня… ну хоть на минуту, Отто… – задыхался он.

– Не дури, – кричал Кестер, – сейчас полиция явится! Бежим! Вот сюда!

Мы кинулись через двор к темному подъезду. Медлить было нельзя. Во дворе уже раздались пронзительные свистки, замелькали черные кивера, полиция оцепила двор. Скрываясь от облавы, мы взбежали вверх по лестнице. За тем, что происходило дальше, мы наблюдали из окна. Полицейские работали блестяще. Перекрыв все выходы, они вклинились в толпу, расчленили ее и тут же стали выволакивать из нее людей и запихивать их в машины. Одним из первых – плотника, который с ошалелым видом им что-то доказывал. Позади нас стукнула дверь. Высунула голову какая-то женщина в одной сорочке, с голыми худыми ногами и свечой в руке.

– Это ты? – спросила она недовольно.

– Нет, – сказал Ленц, к которому вернулось самообладание. Женщина захлопнула дверь. Ленц осветил карманным фонариком табличку на ней. Ждали здесь Герхарда Пешке, каменотеса.

Внизу все стихло. Полиция отбыла, двор опустел. Мы подождали еще немного и стали спускаться по лестнице. За какой-то дверью в темноте плакал ребенок. Он плакал тихо и жалобно.

– Он прав, что оплакивает нас заранее, – сказал Ленц.

Мы пересекли последний двор. Покинутый всеми астролог стоял у карт звездного неба.

– Не желаете получить гороскоп, господа? – крикнул он. – Или узнать будущее по руке?

– Валяй, – сказал Готфрид и протянул ему руку.

Астролог какое-то время изучал ее.

– У вас порок сердца, – заявил он затем решительно. – Чувства у вас развиты сильно, но линия разума очень коротка. Зато вы музыкальны. Вы человек мечтательный, но как супруг никуда не годитесь. И все же я нахожу здесь троих детей. Вы дипломат по натуре, у вас скрытный характер, жить будете долго, до восьмидесяти лет.

– Вот это верно, – сказал Готфрид. – Моя фройляйн матушка тоже всегда говорила: кто зол, тот проживет долго. Мораль – это человеческая выдумка, а вовсе не сумма жизненного опыта.

Он заплатил астрологу, и мы пошли дальше. Улица была пустынна. Дорогу нам перебежала черная кошка. Ленц ткнул в ее сторону пальцем.

– Теперь, однако, полагается поворачивать оглобли обратно.

– Пустяки, – сказал я. – До этого нам попалась белая. Так что одна уравновешивает другую.

И мы пошли дальше. По другой стороне улицы навстречу нам шли четверо молодых парней. Один из них был в новеньких кожаных крагах светло-желтого цвета, остальные в сапогах военного образца. Они внезапно остановились и уставились на нас.

– Вот он! – крикнул вдруг малый в крагах и бросился через улицу к нам. В следующее мгновение прогремели два выстрела, малый отскочил в сторону, и вся четверка пустилась наутек. Я увидел, как Кестер хотел было рвануться за ними, но тут же как-то странно осел, издал дикий сдавленный вопль и, выбросив вперед руки, попытался подхватить Ленца, рухнувшего на брусчатку.

Сначала мне показалось, что Ленц просто упал, потом я увидел кровь. Кестер распахнул куртку и разодрал на Ленце рубашку; кровь хлестала струей. Я зажал рану носовым платком.

– Побудь здесь, я сбегаю за машиной! – крикнул Кестер и побежал.

– Готфрид, – сказал я, – ты слышишь меня?

Лицо Ленца посерело. Глаза были полузакрыты. Веки не шевелились. Одной рукой я поддерживал его голову, другой – крепко прижимал платок к ране. Я стоял возле него на коленях, пытаясь уловить хоть вздох или всхрип, но не слышал ничего – и кругом тишина, нигде ни звука, бесконечная улица, бесконечные ряды домов, бесконечная ночь, – я слышал только, как на камни тихо струилась кровь, и я знал, что так уже было однажды и что это не могло быть правдой.

Подлетел на машине Кестер. Он откинул спинку левого сиденья. Мы осторожно подняли Готфрида и уложили его. Я вскочил в машину, и Кестер помчался. Мы подъехали к ближайшему пункту «скорой помощи». Осторожно затормозив, остановились.

– Посмотри, есть ли там врач, – сказал Кестер. – Иначе придется ехать дальше.

Я вбежал в помещение. Навстречу мне попался санитар.

– Есть тут врач?

– Да. Вы привезли кого-нибудь?

– Да. Пойдемте со мной. Возьмите носилки.

Мы положили Готфрида на носилки и внесли его. Врач с закатанными рукавами был уже наготове.

– Сюда! – показал он рукой на плоский стол.

Мы поставили носилки на стол. Врач опустил лампу, приблизив ее к самой ране.

– Что это?

– Револьвер.

Он взял ватный тампон, вытер кровь, пощупал пульс, выслушал сердце и выпрямился.

– Поздно. Сделать ничего нельзя.

Кестер уставился на него.

– Но ведь пуля прошла совсем по краю, ведь это не может быть опасно!

– Здесь две пули, – сказал врач.

Он снова вытер кровь. Мы наклонились. Наискось и пониже от той раны, из которой текла кровь, мы увидели другую – маленькое темное отверстие около сердца.

– Он умер, по-видимому, почти мгновенно, – сказал врач.

Кестер выпрямился, не отрывая глаз от Готфрида. Врач закрыл раны тампонами и заклеил их полосками пластыря.