Текст книги "Три товарища и другие романы"

– Хассе, – сказал я спокойно, – это может быть причиной, но не виной. Кроме того, до сих пор вам все удавалось.

Он решительно покачал головой:

– Нет, нет, это я довел ее до безумия своим вечным страхом перед увольнением. И это я ничего не добился! Что я мог ей предложить?! Ничего…

Он впал в тупое забытье. Я поднялся за бутылкой коньяка.

– Выпьем немного, – сказал я. – Ведь еще не все потеряно.

Он поднял голову.

– Еще не все потеряно, – повторил я. – Окончательно теряют человека, только когда он мертв.

Он поспешно кивнул и схватил стакан. Но тут же снова поставил его на стол, не выпив.

– Вчера меня назначили начальником канцелярии, – тихо сказал он. – Старшим бухгалтером и начальником канцелярии. Управляющий сказал мне об этом вечером. Меня назначили потому, что в последние месяцы я много работал сверхурочно. У нас слили две канцелярии. Другого начальника уволили. Я буду получать на пятьдесят марок больше. – Он взглянул на меня с внезапным отчаянием. – Как вы думаете, она бы осталась, если б знала об этом?

– Нет, – сказал я.

– На пятьдесят марок больше. Я мог бы отдавать их ей. И она могла бы себе что-нибудь покупать. К тому же у меня тысяча двести марок в банке! Для чего же я их копил? Ведь я хотел, чтобы у нее что-нибудь было на черный день. А теперь выходит, что она ушла из-за того, что я копил.

Он опять уставился перед собой.

– Хассе, – сказал я, – по-моему, все это не так уж связано одно с другим, как вам кажется. И старайтесь поменьше об этом думать. Для вас сейчас важно продержаться первые дни. Потом положение прояснится, и вы будете лучше знать, что надо делать. А может, ваша жена сегодня вечером или завтра утром вернется. Она ведь тоже думает обо всем этом, как и вы.

– Она не вернется, – заявил он.

– Этого вы не можете знать.

– Если бы ей сказать, что я теперь получаю больше жалованья и что мы могли бы поехать в отпуск на сэкономленные деньги…

– Вы еще сможете ей все это сказать. Люди ведь не расстаются просто так.

Меня поражало, что он даже ни разу не вспомнил о том, что у него был соперник. Но до этого, видимо, просто еще не дошло; он думал только о том, что жена ушла, а все остальное было для него как в тумане. Я бы охотно ему сказал, что через несколько недель он еще, может статься, будет радоваться тому, что она ушла, но теперь, когда у него был такой потерянный вид, это прозвучало бы слишком жестоко. Истина всегда представляется раненому чувству жестокой, невыносимой.

Я еще занимал его какое-то время разговорами, чтобы только дать ему выговориться. Я ничего не добился – с мертвой точки его было не сдвинуть, но мне показалось, что он стал спокойнее. Он выпил коньяка. Потом меня позвала Пат.

– Одну минутку! – сказал я и поднялся.

– Да-да, – сказал он, как послушный мальчик, и поднялся вместе со мной.

– Останьтесь, я скоро вернусь.

– Простите…

– Я мигом, – сказал я и прошел к Пат.

Она сидела на постели, вид у нее был свежий, здоровый.

– Я чудесно выспалась, Робби! Наверняка уже полдень.

– Ты спала всего только час, – сказал я, показывая ей часы.

Она посмотрела на циферблат.

– Тем лучше, значит, у нас впереди еще много времени. Я сейчас встану.

– Хорошо. Я загляну к тебе минут через десять.

– У тебя гости?

– Хассе, – сказал я. – Но это ненадолго.

Я вернулся к себе, но Хассе уже не было. Я открыл дверь в коридор, но и там было пусто. Я вышел в коридор и постучал в его дверь. Никто не ответил. Я приоткрыл дверь и увидел, что он стоит перед шкафом. Несколько ящиков были выдвинуты.

– Хассе, – сказал я, – примите снотворное, лягте в постель и постарайтесь прежде всего крепко выспаться. Вы сейчас не в себе.

Он медленно повернулся ко мне.

– Быть всегда одному, каждый вечер! Торчать здесь одному, как вчера, – вы только представьте.

Я сказал ему, что все еще может измениться и что на свете много людей, которые по вечерам сидят дома одни. Он ничего не ответил. Я еще раз сказал, что ему надо лечь спать, может быть, завтра все окажется не таким уж и мрачным, а его жена опять будет дома. Он кивнул и пожал мне руку.

– Я загляну к вам еще вечером, – сказал я и с чувством большого облегчения ушел.

Перед Пат лежала газета.

– Сегодня утром, Робби, мы могли бы сходить в музей, – предложила она…

– В музей? – переспросил я.

– Да. На выставку персидских ковров. Ты, наверное, не слишком часто бывал в музеях?

– Ни разу в жизни! – заявил я. – Да и что мне там делать?

– Тут ты прав, – сказала она со смехом.

– Но это ничего не значит. – Я встал. – В дождливую погоду можно предпринять что-нибудь и для своего образования.

Мы оделись и вышли. Воздух на улице был великолепен. Пахло лесом и сыростью. Когда мы проходили мимо «Интернационаля», я сквозь открытую дверь увидел Розу, сидевшую перед стойкой. Перед ней была чашка шоколада, как всегда по воскресеньям. На столе лежал небольшой сверток. Вероятно, она, как всегда, собиралась навестить свое чадо. Я давно уже не был в «Интернационале», и мне показалось странным, что Роза равнодушно посиживает там, как обычно. В моей жизни так много всего изменилось, что я думал, будто и все кругом живут совсем по-другому.

Мы пришли в музей. Я думал, что мы окажемся там в одиночестве, но, к моему удивлению, собралась целая толпа. Я спросил служителя, в чем дело.

– Ни в чем, – пожал он плечами. – Так всегда бывает в дни, когда вход свободен.

– Вот видишь, – сказала Пат, – сколько на свете людей, которые интересуются такими вещами.

Служитель сдвинул фуражку на затылок.

– Не совсем так, сударыня. Ведь это все сплошь безработные. Они приходят не ради искусства, а потому что им нечего делать. А здесь им хоть есть на что поглазеть.

– Вот такое объяснение мне уже понятнее, – сказал я.

– Теперь еще что, – сказал служитель. – Вы бы пришли к нам зимой! Яблоку упасть негде, вот какое дело! А все потому, что у нас топят.

Мы прошли в зал, где висели ковры. Зал был на отшибе, и в нем стояла тишина. Сквозь высокие окна был виден сад, в котором рос огромный платан. Он был уже весь желтый, и оттого приглушенный свет в зале отдавал желтоватым цветом.

Ковры производили сильное впечатление. Среди них было два образца шестнадцатого века с изображением зверей, несколько персидских и два-три польских шелковых ковра в нежных розовых тонах с изумрудно-зеленым бордюром. Солнце и время подернули их яркие цвета мягкой патиной, так что ковры казались большими сказочными пастелями. Они придавали всему помещению такое настроение былых времен и такую гармонию, каких невозможно достичь никакими картинами. Платан в осеннем убранстве на фоне жемчужно-серого неба, взятый в рамку окна, как нельзя лучше соответствовал обстановке и сам походил на старинный ковер.

Побыв тут какое-то время, мы отправились в другие залы музея. Народу тем временем прибавилось еще, и было отчетливо видно, что большинству здесь нечего делать. С бледными лицами, в поношенных костюмах, они, заложив руки за спину, робко передвигались по залам, и по глазам было видно, что мысли их далеки от полотен Ренессанса или безмолвных античных мраморных скульптур. Многие из них сидели на обитых красной кожей скамьях, расставленных в залах. Сидели расслабленно и устало, но всем своим видом показывая, что готовы немедленно уйти, если их прогонят. На их лицах было написано недоумение по поводу того, что на кожаных скамьях можно было рассиживать бесплатно. Они не привыкли получать что бы то ни было даром.

Во всех залах царила тишина; несмотря на большое количество посетителей, не было слышно ни слова, и все же мне казалось, что я наблюдаю за какой-то титанической борьбой, неслышной борьбой людей, которые повержены, но не хотят сдаваться. Их выкинули из сферы труда, устремленности к цели, профессиональных занятий, и вот они заполнили собой тихое пристанище искусства, чтобы не закостенеть в отчаянии. Они думали о хлебе, об одном только хлебе и о работе, но они шли сюда, чтобы хоть на несколько часов убежать от своих мыслей, и вот бесцельно слонялись, волоча ноги и опустив плечи, меж правильных римских голов и прекрасных белоснежных эллинских изваяний – потрясающий контраст, безутешная картина того, чего человечество достигло за тысячи лет и чего оно достичь не смогло: оно создало бессмертные шедевры искусства, но не смогло дать вдоволь хлеба каждому из своих собратьев.

После обеда мы отправились в кино. Когда мы вышли из кинотеатра, небо прояснилось. Оно было светло-бирюзовым и очень прозрачным. На улицах и в магазинах уже горел свет. Мы медленно побрели домой, разглядывая по дороге витрины.

Я задержался перед ярко освещенными стеклами крупного мехового магазина. Вечерами стало уже прохладно, и в витринах было выставлено великое множество отливающих серебром чернобурок и разнообразных зимних пальто. Я взглянул на Пат; на ней по-прежнему был короткий меховой жакет, слишком легкий для холодного времени года.

– Будь я киногероем, я бы сейчас вошел в магазин и выбрал тебе шубу, – сказал я.

Она улыбнулась:

– Какую же?

– Да хоть вот эту! – Я показал на ту, которая показалась мне самой теплой.

Она рассмеялась.

– У тебя недурной вкус, Робби. Это превосходная канадская норка.

– Хочешь ее иметь?

Она посмотрела на меня.

– А ты знаешь, милый, сколько стоит такая шубка?

– Нет, – сказал я, – и не желаю знать. Предпочитаю думать, будто я могу дарить тебе что хочу. Почему это могут делать другие?

Она внимательно посмотрела на меня.

– Но я вовсе не хочу такую шубку, Робби.

– Нет, хочешь, – сказал я, – и ты получишь ее! И ни слова больше об этом. Завтра нам ее пришлют.

Она улыбнулась.

– Спасибо, милый, – сказала она и поцеловала меня посреди улицы. – А теперь твой черед. – Она остановилась перед магазином модной мужской одежды. – Вот этот фрак! Он подойдет к моей норке. И этот цилиндр тоже. Интересно, как ты будешь выглядеть в цилиндре?

– Как трубочист. – Я посмотрел на фрак. Он был пришпилен к стенду, обитому серым бархатом. Я присмотрелся к витрине внимательнее. Да ведь это тот самый магазин, в котором я весной купил себе галстук – в тот самый день, когда впервые был с Пат вдвоем и надрызгался. К горлу вдруг подступил комок, сам не знаю почему. Да, весной – тогда я еще ни о чем и понятия не имел.

Я взял узкую ладонь Пат и прижал ее на секунду к своей щеке.

– К шубке надо еще что-нибудь, – проговорил я наконец. – Одна такая шубка – все равно что автомобиль без мотора. Два-три вечерних платья…

– Вечерние платья, – подхватила она, останавливаясь перед большой витриной, – да, вечерние платья – против этого устоять труднее…

Мы выбрали три чудесных платья. Я видел, что Пат явно оживилась от этой игры. Она уже ушла в нее с головой, ибо вечерние платья были ее слабостью. Мы стали заодно подбирать все, что к платьям необходимо, и Пат оживилась еще больше. Ее глаза загорелись. Я стоял рядом с ней, слушал, что она говорит, смеялся и думал о том, какое это все же проклятие – любить женщину и быть бедным.

– Пойдем, – воскликнул я наконец в порыве какого-то отчаянного веселья, – уж если делать что-нибудь, то до конца! – И я повлек ее к ювелирной лавке. – Вот этот изумрудный браслет! А к нему эти кольца и сережки! И не надо спорить! Изумруд – это твой камень.

– В таком случае ты получишь эти платиновые часы и жемчужные запонки.

– А ты – все, что есть в магазине. На меньшее я не согласен…

Она засмеялась и, запыхавшись, прислонилась ко мне.

– Хватит, милый, хватит! Теперь давай купим себе еще чемоданы, зайдем в бюро путешествий, а потом уложим вещи и уедем подальше из этого города, от этой осени, от этого дождя…

«Да, – подумал я. – Господи, конечно, да, и тогда ты быстро выздоровеешь!»

– Куда же отправимся? – спросил я. – В Египет? Или еще дальше? В Индию и Китай?

– К солнцу, милый, куда-нибудь к солнцу, на юг, к теплу. Где растут пальмы, где скалы, и белые домики у самого моря, и агавы. Но может, и там идет дождь. Может быть, дождь всюду.

– Тогда мы просто поедем дальше, – сказал я. – Туда, где нет дождей. В тропики, в южные моря.

Мы стояли перед освещенной витриной американо-гамбургского пароходства, в которой была выставлена модель парохода. Он плыл по синим картонным волнам, а за ним простиралась огромных размеров фотография манхэттенских небоскребов. В соседних витринах были вывешены большие пестрые карты с красными линиями пароходных маршрутов.

– И в Америку тоже поедем, – сказала Пат. – В Кентукки, и в Техас, и в Нью-Йорк, и в Сан-Франциско, и на Гавайи. А потом дальше, в Южную Америку. Через Мексику и Панамский канал в Буэнос-Айрес. А затем через Рио-де-Жанейро обратно.

– Да…

Она смотрела на меня сияющими глазами.

– А ведь я никогда там и не был, – признался я. – В тот раз я тебе все насочинял.

– Я знаю, – ответила она.

– Знаешь?

– Ну что ты удивляешься, Робби! Конечно, знаю! Я это сразу же поняла!

– Тогда у меня голова шла кругом. Ошалел от неуверенности в себе, вот и понесло. Я тогда просто спятил.

– А теперь?

– А теперь еще хуже, – сказал я. – Разве не заметно? – Я показал на пароход в витрине. – Дьявольски жаль, что мы с тобой не можем на нем прокатиться.

Она улыбнулась и взяла меня под руку.

– Ах, милый, отчего мы не богаты? Уж мы бы сумели отлично распорядиться деньгами! А то ведь как много на свете богатых людей, которые не могут придумать ничего лучшего, как вечно торчать в своих конторах и банках.

– Оттого-то они и богаты, – заметил я. – А если бы разбогатели мы с тобой, то это длилось бы, конечно, недолго.

– И я так думаю. Уж мы бы нашли способ все быстренько потерять.

– Или наоборот – из-за страха все потерять мы так и не сумели бы толком насладиться деньгами. В наше время быть богатым – это профессия. И не такая уж простая.

– Бедные богачи! – сказала Пат. – Тогда, пожалуй, лучше всего вообразить, что мы уже были богаты и успели все потерять. Просто ты обанкротился на прошлой неделе и вынужден был продать все – наш дом, мои драгоценности, свои автомобили. Что ты на это скажешь?

– Что ж, это вполне в духе времени, – ответил я.

Она рассмеялась.

– Тогда в путь! Побредем теперь, два банкрота, в свою меблированную комнатушку и предадимся воспоминаниям о своем славном прошлом.

– Неплохая идея.

Мы медленно пошли дальше по вечерним улицам. Вспыхивали все новые огни. А когда подошли к кладбищу, мы увидели, как по зеленому небу летит самолет с ярко освещенной кабиной. Он летел, одинок и прекрасен, по прозрачному, высокому, одинокому небу, как чудесная птица-мечта из старинной сказки. Мы остановились и смотрели ему вслед до тех пор, пока он не исчез.

Не прошло и получаса после нашего возвращения, как кто-то постучал в мою дверь. Я решил, что это снова Хассе, и встал, чтобы открыть. Оказалось – фрау Залевски. Вид у нее был перепуганный.

– Идемте скорее, – сказала она сдавленным голосом.

– Что случилось?

– Хассе.

Я посмотрел на нее. Она пожала плечами:

– Заперся и не отвечает.

– Минутку.

Я вернулся к Пат и предложил ей лечь отдохнуть, пока я поговорю с Хассе.

– Хорошо, Робби. Я и вправду снова устала.

Я последовал за фрау Залевски по коридору. У дверей Хассе уже собрался почти весь пансион: рыжеволосая Эрна Бениг в пестром кимоно с драконами, – еще две недели назад она была ярко выраженной блондинкой; филателист-бухгалтер в домашней куртке военного покроя; Орлов, бледный и спокойный, только что вернувшийся с вечеринки; Георгий, нервно стучавший в дверь и глухим голосом звавший Хассе, и, наконец, Фрида с глазами, скосившимися от волнения, страха и любопытства.

– Ты давно уже стучишься, Георгий? – спросил я.

– Больше четверти часа, – тут же выпалила Фрида, красная как морковка. – А он-то дома, это точно, он с самого обеда никуда не выходил, только все бегал по комнате взад и вперед, а потом стало тихо.

– Дверь заперта, – сказал Георгий. – Ключ торчит изнутри.

Я посмотрел на фрау Залевски.

– Надо попытаться вытолкнуть ключ и открыть дверь. Второй ключ у вас найдется?

– Сейчас сбегаю, принесу всю связку, – с необычайной готовностью заявила Фрида. – Может, какой подойдет.

Я попросил кусок проволоки, повернул с его помощью ключ и вытолкнул его из замочной скважины. Ключ со звоном упал по другую сторону двери. Фрида вскрикнула и закрыла лицо руками.

– Уносите-ка отсюда подальше ноги, – сказал я ей и стал подбирать ключи. Один из них подошел. Я повернул его и открыл дверь.

В комнате было довольно темно, и в первое мгновение я никого не увидел. Лишь бледноватые пятна кроватей, пустые стулья, запертые дверцы шкафа.

– Вот он стоит! – выдохнула над моим плечом Фрида, снова протиснувшаяся вперед. Ее горячее дыхание обдало меня запахом лука. – Вон там, у окна.

– Нет, нет, – сказал Орлов, который быстро вошел в комнату и тут же вернулся. Он вытолкал меня в коридор и, взявшись за дверную ручку, прикрыл дверь. Затем обратился к остальным: – Вам лучше уйти. Не стоит смотреть на это, – медленно выговорил он немецкие слова с твердым, типично русским акцентом и остался стоять перед дверью.

– О Господи! – пролепетала фрау Залевски, отходя. Отступила на несколько шагов и Эрна Бениг. Только Фрида все пыталась протиснуться вперед и ухватиться за дверную ручку. Орлов оттеснил ее от двери.

– Будет действительно лучше… – снова сказал он.

– Сударь! – завопил вдруг наш финансист, распрямляя грудь. – Да как вы смеете! Вы, иностранец!..

Орлов невозмутимо посмотрел на него.

– Иностранец… – проговорил он. – Иностранец здесь ни при чем. Здесь это не важно…

– Он мертв, да? – не унималась Фрида.

– Фрау Залевски, – сказал я, – я тоже думаю, будет лучше, если здесь останетесь только вы да еще, может быть, мы с Орловым.

– Немедленно позвоните врачу, – сказал Орлов.

Георгий уже снял трубку. Все это длилось не больше пяти секунд.

– Я остаюсь! – заявил побагровевший финансист. – Как немец и мужчина я имею право…

Орлов пожал плечами и снова отворил дверь. Затем он включил свет. Женщины с криком отпрянули назад. С иссиня-черным лицом и вывалившимся черным языком в окне висел Хассе.

– Надо обрезать веревку! – крикнул я.

– Не имеет смысла, – сказал Орлов медленно, жестко и печально. – Мне это знакомо, такое лицо… Он уже несколько часов как мертв…

– Надо все-таки попытаться…

– Не надо… Пусть сначала придет полиция.

В ту же секунду раздался звонок. Явился врач, живший по соседству. Он только мельком взглянул на тощее надломленное тело.

– Предпринимать что-либо поздно, – вздохнул он. – Но все же попробуем искусственное дыхание. Немедленно позвоните в полицию и дайте мне нож.

Хассе повесился на толстом витом шнуре из шелка розового цвета – пояске от жениного халата, который он очень ловко прикрепил к крюку над окном, натерев предварительно мылом. Видимо, Хассе встал на подоконник и потом соскользнул с него вниз. Его руки были скрючены судорогой, на лицо было страшно смотреть. Как ни странно, но я отметил, что на нем был другой костюм, не тот, что утром, – он нарядился в свой парадный костюм из синей шерсти. Он также побрился и надел свежее белье. На столе были педантично разложены паспорт, сберегательная книжка, четыре купюры по десять марок, немного серебряной мелочи. Тут же два письма – одно жене, другое в полицию. Около письма к жене лежали серебряный портсигар и обручальное кольцо.

По всей вероятности, он долго и подробно обдумывал каждую мелочь и наводил порядок, ибо комната была прибрана безупречно, а осмотревшись внимательнее, мы обнаружили на комоде еще какие-то деньги и листок бумаги, на котором было написано: «Остаток квартплаты за текущий месяц». Эти деньги он положил отдельно, как будто желал показать, что они идут по другой статье, не связанной с его смертью.

В дверь позвонили, и вошли два человека в штатском. Врач, успевший тем временем снять труп, встал.

– Он мертв, – сказал он. – Самоубийство. Вне всяких сомнений.

Вошедшие ничего не ответили. Закрыв дверь, они внимательно осмотрели комнату, потом извлекли из ящика шкафа несколько писем, сличили почерк с письмами на столе. Тот, что был помоложе, понимающе кивнул головой.

– Кто-нибудь в курсе дела?

Я рассказал, что знал. Он снова кивнул и записал мой адрес.

– Можно его увезти? – спросил врач.

– Я заказал санитарную машину в больнице Шарите, – сказал молодой. – Должна вот-вот быть.

Мы стали ждать машину. В комнате было тихо. Врач опустился на колени возле Хассе. Расстегнув его одежду, он то растирал ему грудь полотенцем, то пытался делать искусственное дыхание. Было слышно, как воздух проникает в мертвые легкие и со свистом вырывается наружу.

– Двенадцатый на этой неделе, – сказал молодой человек.

– И все по той же причине? – спросил я.

– Нет. Из-за безработицы большей частью. Среди них два семейства целиком, в одном трое детей. Газом, разумеется. Когда травятся целыми семьями, то чаще всего газом.

Явились санитары с носилками. Вместе с ними в комнату влезла Фрида. Она так и впилась глазами в жалкое тело Хассе. Ее вспотевшее лицо покрылось алыми пятнами.

– А вам что здесь нужно? – грубо спросил ее тот, что был старше.

Она вздрогнула.

– Должна ведь я дать показания, – проговорила она, заикаясь.

– Вон! – рявкнул он.

Санитары накрыли Хассе одеялом и унесли его. За ними двинулись и оба чиновника. Документы они прихватили с собой.

– Он оставил деньги на погребение, – сказал молодой. – Мы передадим их по назначению. Когда появится жена, передайте ей, пожалуйста, чтобы зашла в полицию. Он завещал ей деньги. Остальные вещи можно пока оставить здесь?

Фрау Залевски кивнула:

– Эту комнату мне уже все равно не сдать.

– Хорошо.

Чиновник откланялся и вышел из комнаты. Мы тоже вышли вслед за ним. Орлов запер дверь и передал ключ фрау Залевски.

– Надо бы поменьше болтать обо всем этом, – сказал я.

– Я тоже так считаю, – сказала фрау Залевски.

– Это относится прежде всего к вам, Фрида, – добавил я.

Фрида словно очнулась от забытья. В ее глазах появился блеск. Она ничего не ответила.

– Если вы скажете хоть слово фройляйн Хольман, – сказал я, – то помогай вам Бог!

– Сама знаю, – ответила она с вызовом, – бедняжка слишком болезненна для таких дел!

Ее глаза так и сверкали. Мне стоило усилий сдержаться, чтобы не влепить ей пощечину.

– Бедный Хассе! – воскликнула фрау Залевски.

В коридоре было совсем темно.

– Вы довольно грубо вели себя по отношению к графу Орлову, – сказал я финансовому жрецу. – Не хотите ли извиниться перед ним?

Старик вытаращил на меня глаза, а затем выпалил:

– Немецкий мужчина не извиняется! И уж меньше всего перед азиатом! – И он с грохотом захлопнул за собой дверь своей комнаты.

– Что это случилось с тихим собирателем марок? – спросил я удивленно. – Ведь он всегда был кроток, как агнец.

– Он уже несколько месяцев не пропускает ни одного предвыборного собрания, – донесся из темноты голос Георгия.

– Ах вот оно что!

Орлов и Эрна Бениг уже ушли. Фрау Залевски внезапно разрыдалась.

– Не принимайте все это так близко к сердцу, – сказал я. – Все равно уже ничего не поправить.

– Это слишком ужасно, – всхлипывала она. – Я должна уехать отсюда, я этого не переживу!

– Переживете, – сказал я. – Однажды мне довелось видеть сотни трупов сразу. Англичан, отравленных газом. И ничего, пережил…

Я пожал руку Георгию и пошел к себе. Было темно. Я невольно посмотрел на окно, прежде чем включить свет. Потом прислушался. Пат спала. Я подошел к шкафу, достал бутылку с коньяком и налил себе рюмку. Коньяк был хороший, и хорошо, что он у меня оказался. Я поставил бутылку на стол. В последний раз из нее угощался Хассе. Я думал о том, что нельзя было оставлять его одного. Я был подавлен, хотя не мог себя ни в чем упрекнуть. Я столько всего повидал в жизни, что давно уже знал: либо вся наша жизнь – один сплошной упрек, либо нам вообще не в чем себя упрекать. Хассе просто не повезло, что все это стряслось в воскресенье. В будний день он пошел бы себе на службу – и, глядишь, все как-нибудь обошлось бы.

Я выпил еще коньяку. Что толку думать об этом? Да и кто может знать, что ему самому еще предстоит? Еще неизвестно, не покажется ли нам завтра счастливчиком тот, кому сегодня мы сочувствуем.

Я услышал, как Пат зашевелилась, и пошел к ней. Она встретила меня открытыми глазами.

– Что же это со мной творится, Робби, просто ужас! – сказала она. – Опять меня разморило.

– Это ведь хорошо, – ответил я.

– Нет! – Она приподнялась на локтях. – Я не хочу столько спать.

– Почему же? А мне вот хочется иногда уснуть и проспать лет пятьдесят.

– И состариться на столько же тебе тоже охота?

– Не знаю. Это можно сказать только потом.

– Ты чем-нибудь огорчен?

– Нет, – сказал я. – Напротив. Я как раз решил, что сейчас мы оденемся и отправимся куда-нибудь, где можно шикарно поужинать. Будем есть все, что ты любишь. И слегка наклюкаемся.

– Хорошо, – ответила она. – Это тоже входит в программу нашего великого банкротства?

– Да, – сказал я. – Входит.