Текст книги "Врата небесные"

– В путь! – воскликнул я.

Они с удивлением взглянули на меня – так требовательно прозвучал мой напряженный голос.

– Нельзя терять время. Мы двигаемся со скоростью улитки.

Гавейн проворчал:

– Что за поспешность! Если бы ты наконец сказал мне, зачем ты туда направляешься…

Вместо ответа я стегнул своего мула и тронулся вперед.

Скорей! Добраться до Бавеля. Разработать план. Освободить Нуру.

Путешественники рассказывали мне про миражи, эти реальные картины, что возникают вдали и исчезают, когда вы приближаетесь; они упоминали оазисы в песках, колодцы среди дюн, горы до небес, пламенеющее в грозовых облаках второе солнце. О миражах никто ничего не знал, их описывали друг другу или задумывались, почему посреди иссушенных и раскаленных земель Боги, Духи и Демоны так жестоко шутят над нами. И вот теперь я, пересекший не одну пустыню и никогда не сталкивавшийся с их злобными выходками, возможно, и сам преследовал мираж в этом пропитанном влагой краю! Передо мной в воздухе витал образ, великолепный образ.

Где ты, Нура?

Меня не покидало воспоминание о повозке с приподнявшимся пологом. Напрасно я вновь и вновь возвращался к эпизоду нашей нечаянной встречи, тщательно пересматривал его, анализировал – я не приходил ни к какой уверенности. Взаправду Нура? Или Нура понарошку? Однако же это сомнение избавило меня от другого – больше никаких раздумий! Даже если не Нуру я заметил в той колонне солдат, я должен добраться до Бавеля: или она уже там, или скоро там окажется. Встреча с наемниками Нимрода укрепила мою решимость.

Где ты, Нура?

Мы двигались цепочкой, один за другим. Я шел впереди, стараясь увеличить темп. Меня бесила наша медлительность. Казалось, заодно со мной только Роко, который приемисто бежал впереди.

Понимая, что во мне произошел какой-то перелом, Гавейн поглядывал на меня пристальнее, чем обычно. Я же замкнулся и отвечал на его вопросы неохотно, отчего мне сделалось еще горше.

Где ты, Нура?

Я настаивал на долгих переходах и коротких ночевках. Саул благоговейно следовал за мной, Маэль дремал, сидя на осле, а Гавейна разрывало от любопытства.

Нура, где бы ты ни находилась, я иду к тебе!

* * *

Бавель тотчас стиснул меня в своих объятьях. Было ли это связано с обвивающими город укреплениями, с изгибом дорог или защитой стен? Бавель был сродни женщине, и эта женщина принимала меня. Исчезли воздух и небо, мои извечные товарищи: небо скрыли дома в несколько этажей, которые почти сходились над улочками, а воздух был насыщен запахами, сообщавшими о бурной городской жизни, пиве, жареном мясе, сладостях, поте пешеходов и фимиаме жрецов. Стоило мне закрыть глаза, я опять превращался в ребенка, прижавшегося к ногам матери и окутанного ее покрывалами; в ребенка, которого успокаивали и волновали материнское тепло, аромат ее кожи и ее благовония из лепестков роз. Самые разные звуки, визг мальчишек и окрики торговцев, доносящееся из окон пение, импровизированные танцы у стен укреплений – все ошеломляло меня. Эта карусель впечатлений укачивала меня и вызывала сладкое головокружение. Я с тревожным волнением проникал в незнакомую реальность, знойную и многообразную. Сердце города клокотало так же, как сердце леса. И так же заслуживало, чтобы я доверился ему. Мне хотелось исследовать Бавель, посвятить себя Бавелю, уступить Бавелю.

Когда обиженный Волшебник покинул меня, я вернулся к Саулу, Маэлю, Роко и ослу.

Наша компания не разделяла моего упоения. Роко уселся, расставив задние лапы и опустив уши и хвост, и с опаской прислушивался к окружающему гаму. Саул, с беспокойным взглядом, как всегда готовый защитить сына, прижимал задремавшего Маэля к груди, полагая, что, если его положить, ребенок испачкается. Что же касается осла, то он нетерпеливо и сердито бил копытом по каменистой земле, такой гладкой, что бедняга оскальзывался, даже когда стоял на месте.

Где ты, Нура?

Я вспомнил совет Волшебника и повел своих спутников в Сад Ки, о котором он мне говорил. В Бавеле все имело имя: ворота, дороги, укрепления, каналы, храмы, лавки торговцев, харчевни: то, что не имело имени, попросту не существовало. Сад Ки возле Ворот Ану представлял собой постоялый двор. На неотличимом от остальных беленом фасаде не было ни одного окна, лишь несколько бойниц; дом явно не обещал просторного жилища. Однако зайдя, мы очутились в здании, обнимавшем внутренний двор, в который выходили все комнаты; в первом этаже располагались кухня, квартира семьи владельцев и столовая; наверху, в конце деревянной лестницы, находились комнаты постояльцев. Патио украшали пять растений, и поэтому заведение называлось Сад Ки, что было не лишено претенциозности – Ки, Богиня земли, заслуживала большего, нежели два деревца и три кустика. Однако очень скоро мне предстояло догадаться, что в Бавеле отсутствие чувства меры, показуха и бахвальство – добродетели.

Я снял две комнаты, одну для себя и своего пса, а другую – для Саула с сыном. Привязав осла к пальме и позаботившись о Маэле, я решил в одиночку прогуляться по городу.

Где ты, Нура?

Подгоняемый своим планом, я карабкался по узким улочкам, чтобы попасть на официальный уровень, туда, где раскинулись храм Инанны и дворец Нимрода; там же высилась внушительная башня. Прежде, в других городах, я уже восхищался зиккуратами, этими ступенчатыми религиозными сооружениями. Однако ни одно из них не достигало такой высоты. От широкого этажа к узкому, причем каждый – другого цвета, каждый – соответствующий одной из семи планет, башня скачками устремлялась в небесную лазурь[35]35
  Жители Месопотамии изобретали вертикальные пути одновременно с горизонтальными: дороги шли по земле, а строения возносились к небу. И те и другие, скромно называемые подступами – дороги, каналы, колонны, башни, – казались всего лишь средствами; на самом деле они преобразовывали все, что охватывали, и присваивали его себе. Запускался процесс очеловечения природы, ее империалистического завоевания.


[Закрыть].

Я заговаривал с прохожими, чтобы поделиться с ними своим восхищением. Они пожимали плечами:

– Да что вы?

– Да-да… неплохо.

– Скоро будет еще лучше. Гораздо лучше!

– Когда Нимрод вернется, он расширит город и вон там построит новую башню.

– Колоссальную.

– Самую высокую башню в мире.

– Которая позволит Богам спускаться к людям.

– Башню, достойную Бавеля…

– Наконец-то!

Из этих хвастливых заявлений я узнал главное для себя: царя в городе нет. Вот уже месяц, как Нимрод со своим войском отправился завоевывать чужеземное население, чтобы собрать достаточно рабов для огромных работ по строительству будущей башни.

Эта новость обрадовала меня. Без царя и его отрядов местность опустела, что упростит мне проникновение в квартал, где обитают пленницы тирана.

Благодаря башне, по внешним лестницам которой я поднялся, мне удалось изучить дворец, понять его организацию. Возведенный за второй крепостной стеной, этот город внутри города был окружен каналами, которые ограничивали проникновение в него, вынуждая воспользоваться двумя охраняемыми мостами, которые упирались в ощетинившиеся дротиками тяжелые бронзовые ворота с каменными сторожевыми башенками по сторонам. Весь комплекс насчитывал множество зданий, или соединенных между собой, или разрозненных, что вместе создавало эффект роскоши и безопасности.

На страже проходов стояли статуи львов, быков и тигров; стены, вдоль которых непрестанно сновали слуги, писцы, счетоводы и жрецы, были украшены охотничьими сценами. Если город походил на улей, то дворец был муравейником. В глубине, вдоль канала, отдельно от всего остального, лишенное подступа со стороны улиц, возвышалось то, что было, вероятно, обиталищем женщин. Разглядеть там можно было лишь бурный фонтан в центре просторного патио, роскошные пальмы и карабкающиеся из сада по крышам пурпурные цветы.

Где ты, Нура?

Более подробные наблюдения огорчили меня: Нимрод сделал так, чтобы пробраться к женщинам было невозможно, не пройдя через пять постов часовых. Как к этому подступиться? По мере того как множились трудности, во мне крепла уверенность, что Нура меня ждет.

Я смешивался с толпой жителей Бавеля, заводил разговоры. Похищения, которыми занимался Нимрод, никого не шокировали:

– Наш царь заслуживает лучшего.

– Или скорей лучшей.

– Нет женщины, равной ему. И потому у него их много.

– У нас есть только одна – мать наших детей. Но царь остается царем.

– Мы почитаем Нимрода! Пусть живет на свой лад! А мы – на свой.

Когда, прикинувшись простаком, я расспрашивал о согласии похищенных женщин, со всех сторон сыпалось:

– Некоторые, может, и не были согласны, когда солдаты их уводили, но, очутившись тут, уже не противились.

– А увидав Нимрода…

– Они живут во дворце!

– Они обласканы вниманием царя!

– Самого великого царя на земле!

– По правде сказать, мне бы хотелось, чтобы на их месте были мои дочери…

Я сталкивался с такими взглядами, которых не поколебало бы ни одно размышление. Я не знал, что такова характерная черта горожан. Население города имеет не только общие стены, базары и улицы, оно также разделяет мнения, предрассудки и причуды. Житель Бавеля спешил подчеркнуть свою значимость, сквозь зубы отвечая на вопрос иноземца и тем самым напоминая о его более низком положении; житель Бавеля кичился прилегающей ко дворцу новой пальмовой рощей, был готов критиковать старую башню по сравнению с будущей, презирать кочевников, восхвалять вошедшую в моду жрицу и обыкновенному ячменному пиву предпочитал красное, с добавлением пшеничного солода. На самом деле люди стремились к единообразию, чтобы объединиться.

Чего я не мог понять, так это настороженности жителей Бавеля. Поначалу я решил, что подобная сдержанность вызвана тревожащим их чрезмерным любопытством гостя, а затем почуял, что высокомерие горожан вызвано осторожностью. Они контролировали себя, я ощутил это по их шарящему вокруг взгляду, по тому, как напрягались их плечи, по медлительности и обдуманности их речи, по двусмысленным ответам, которые они давали на мои вопросы. Обычно фраза открывает ворота в душу и позволяет войти туда; только не в случае жителей Бавеля: они говорили, чтобы ничего не сказать. Их чванство, утонченность повадок, замысловатость одежды, обилие украшений и внешнее довольство скрывали снедающую их тревогу, беспокойство, связанное с настроениями и капризами их царя, – муку, чудовищность и масштаб которой со временем мне еще предстояло оценить. И все же почему уже по первому впечатлению я догадался, что все эти богатые торговцы, спесивые жрецы, напыщенные писцы, претенциозные подростки и обидно высокомерные дамы – короче, все горделивые и самодовольные горожане – жертвы?

Наступил вечер. Я облокотился на крепостную стену, отсюда мне было видно, как сгущаются сумерки, стирается линия горизонта, исчезают из виду поля. Природа погасла, а город осветился. Нура, ты здесь?

Что за странная темнота! Неполная… Мрачное небо не накрывало тьмой город; наоборот, улицы сверкали, факелы бросали на стены оранжевые отсветы, кабаки источали рыжеватое сияние, повсюду мерцали огни – золотые отблески на темно-синем фоне, что напомнило мне лазурит. Посреди объятой ночью местности существовал только Бавель, надменный, горделиво распрямившийся, расцвеченный, шумливый, полный песнями, окриками и танцами. Равнина сжалась, Бавель расширился.

По мере того как ночная жизнь становилась более бурной, центр Бавеля перемещался: с верхнего уровня, величественного, духовного и административного, уровня дворца и храмов, он соскальзывал к крепостным стенам. Верхний город, башни, спирали лестниц, углы, колоннады и мосты уже не успокаивали, они отбрасывали тревожные тени; архитектура исказилась и утратила свою связность, а каналы стали непроницаемы – они словно сузились и дремали в тишине своего ложа. Жизнь отныне сосредоточилась в нижнем городе и становилась все неистовее и вульгарнее. От улочек до закоулочков Бавель представлялся теперь менее чопорным. Оживленный, игривый, чувственный, безудержный, даже распутный, он благоухал пивом, которое пили все: мужчины, женщины и дети; при помощи камышовой тростинки они тянули его перед кабаками прямо из огромного глиняного кувшина.

С наступающим опьянением стремительно рушились запреты. Зато учащались прикосновения и лапанья, тисканья и объятья. Составлялись пары и вскоре удалялись, чтобы предаться более интимным ласкам. От витающей в воздухе чувственности так и веяло здоровьем, и я смаковал это побуждающее всех наслаждаться буйство.

– Ну что, темнокудрый красавчик, пройдемся?

В тени портиков, вдоль крепостных стен женщины предлагали гуляющим заняться любовью: одни ради удовольствия, другие – в надежде получить пиво или кусок жареной баранины. Мне показалось, что нечто подобное предлагают прохожим и некоторые мужчины, однако я прогнал эту мысль, сочтя ее плодом разыгравшегося воображения.

Передо мной раскрывался другой город. Ночной Бавель не только приходил на смену Бавелю дневному – он высвобождал его природу. Горожане терпели дневные правила только потому, что ночью могли позабыть о них. Они устанавливали равновесие, раскачиваясь от одной крайности к другой, от переизбытка запретов при солнечном свете к разгулу вседозволенности – при луне.

Где ты, Нура?

Языки развязались, и я смог узнать больше о жилище женщин. Ненасытность Нимрода по отношению к прекрасному полу вызывала у мужского населения Бавеля почтение.

– Какой мужик!

– Настоящий зверь!

– Самая прекрасная из женщин недостаточно хороша для него.

– А ты сам-то их видел?

– Не представилось случая. К тому же они вечно под покрывалами.

– Он принимает меры предосторожности, этот Нимрод.

– Если царь сам этого не сделает, то кто тогда?

– В определенном смысле, он делает это для нас.

– Да здравствует Нимрод!

– Слава Нимроду!

Из этого я заключил, что обзавестись сообщниками мне будет нелегко. Когда я интересовался, вхожи ли мужчины в женский флигель, все в один голос восклицали:

– Это верная смерть!

– Если тебя схватят – казнят на месте!

– Солдаты пускают стрелы в любого, кто туда сунется.

– Без предупреждения. Они не кричат: «Кто идет?» Они стреляют.

Я начал впадать в отчаяние. Чем больше я расспрашивал, тем менее вероятным казалось мне добраться до Нуры. Пока один пьянчуга с бугристым носом не возразил своим собутыльникам:

– Всего три дня, как это случилось.

– Кто? Муж?

– Нет, мужья теперь помалкивают. Как и отцы. Они узнали, как были встречены их предшественники, те, что попытались вызволить свою супругу или дочь. Нет-нет, просто один сильно набравшийся тип.

– Видать, сильно нализался!

– Так, что чуть не лопался! Пиво фонтаном брызнуло вокруг стрелы, которая проткнула его.

– Прекрати!

– Чистая правда! Ни к чему мужчине ночью приближаться к женскому флигелю! – в заключение проорал пьяница.

Я взглянул на него и испытал внезапное желание его обнять: он только что подсказал мне решение.

Если ни одному мужчине не удавалось проникнуть во флигель, может, это сумеет сделать женщина…

Интермеццо

Ноам полностью покрыл клинописью последние таблички и теперь раскладывал еще мягкие и влажные кусочки глины на гранитной кухонной стойке. Действовал он с осторожностью. Вторая партия еще выпекалась на огне, а первая досыхала прямо на полу. Хасан уже сфотографировал пять табличек, состаренных с помощью рашпиля и выбеленных садовым песком, и отправился распространять снимки.

По счастью, Ноам никогда не забывал шумерский язык и его значки; некогда он счел чудом, что можно передавать слова, не произнося их. Какой плотности внезапно достиг человек! Его шепот перестал уноситься ветром и отвердел. У говорящего отпала необходимость присутствовать, чтобы высказаться, теперь он пересекал пространство, он стал слышим на расстоянии и даже после смерти. Окаменелый звук… Изобретение письменности позволило лишенным перьев двуногим бросить вызов судьбе: буквы побеждают смерть. Ноам не сомневался, что письменность способствовала прогрессу во множестве областей: в науках, в праве, в истории; однако одновременно она ознаменовала возникновение кичливости. Человек поднимается, его значимость растет, воздвигается над его положением, отрицая его уязвимость, мимолетность, конечность его существования. Цари – первые обладатели этой привилегии, располагавшие писцами, чтобы общаться с временно живыми и мертвыми в будущем, создавали себе гробницы из слов, более прочные и надежные, чем их каменные усыпальницы; затем эта практика получила социальное развитие. Если фраза произнесенная растворяется в воздухе, словно сахар в воде, то фраза написанная остается высеченной в камне, даже если его заменяет папирус, пергамент, лист бумаги или экран компьютера. Подарив человеку беспрерывность, письменность изменила его. Из простого перечня предметов она превратилась в хранилище душ: она сражалась против уныния, питала гордыню, потворствовала нарциссизму, потакала индивидуализму. Благодаря ей развилась не только цивилизация, но и самодовольство.

Воротился Хасан. Робея, прикоснулся к табличкам:

– Я считал тебя специалистом по истории первобытного общества.

– Я дополнил свое образование изучением Месопотамии и ее языков: шумерского и аккадского. Предшествующее можно постичь, лишь узнав последующее.

– Если согласиться с твоим рассуждением, то надо выучить всю мировую историю! Ты именно так считаешь?

Уклонившись от ответа, Ноам спросил:

– Нашел покупателя?

К Хасану мгновенно вернулась его надменность, он засунул большие пальцы за ремень из змеиной кожи и гоголем прошелся по ультрасовременной кухне:

– Я опубликовал фотографии пяти табличек. Браво, они производят впечатление! Маршаны сразу бросились консультироваться с экспертами по ассириологии, это может задержать нас, потому что археологам неведомо понятие срочности. Им нравится рыться в пыли, даже когда ее нет.

Ноам догадался, что эти разглагольствования таят за собой решение – Хасан заранее приберег его напоследок, но ему во что бы то ни стало хочется продлить момент тревожного ожидания.

– Кому сбыть твои подделки? – продолжал журналист. – Простофиле или сообщнику? Обманутому или обманщику? Я подумал, что честнее будет вести дело с бесчестным. И даже откопал одного скупщика, Джона де Лапидора; подозреваю, что в нем есть что-то столь же сомнительное, как и в антиквариате, которым он торгует.

– Отлично! И где же он прячется?

– Людей обманывают двумя способами: либо скрываясь, либо выставляясь. Так вот, Джон де Лапидор относится ко второй категории. Имея солидное положение, он владеет роскошной собственностью в Дубае. Богатство и успешность служат ему сертификатом деловой репутации.

– Годится!

– К сожалению, он проявляет сдержанность. После тысяча девятьсот пятидесятого года было обнаружено много следов месопотамской цивилизации. Забавно, если подумать: первая человеческая цивилизация была открыта совсем недавно, а до этого она тысячелетиями дремала в песках, прежде чем ученые откопали ее. Меня не удивляет, что Джон де Лапидор сомневается в твоей цене: рынок уже завален десятками табличек, что снижает стоимость.

Ноам выключил печь, надел защитные перчатки и принялся вынимать последние глиняные пластинки.

– Скажи своему Джону де Лапидору, что он прав до тех пор, пока не расшифрует, что на них написано. Их содержание оправдывает сумму, которую я запрашиваю. Они сообщают сведения об упоминаемом в Библии знаменитом властителе Нимроде; содержат начатки математики, неизвестные и вещие астрономические рассуждения, а также неожиданное дополнение к Кодексу Хаммурапи. Короче, я предлагаю ему не таблички счетовода. Это бомба, которая привлечет всеобщее внимание.

От изумления Хасан разинул рот. Его буквально заворожил тот факт, что двадцатипятилетнему человеку удалось соорудить научные тексты на исчезнувшем языке. Предвидя, что он попытается узнать больше, Ноам напустил на себя озабоченный вид.

– Не теряй ни секунды. Напоминаю тебе, что у нас меньше трех дней, чтобы разоблачить планы нападений. Ты звонил Стэну?

– Да, и договорился. Он требует только обязательства по продаже. Как только я отошлю ему договор, он со своими командами подключится. В подтверждение своих серьезных намерений он отправил курьера, чтобы тот забрал компьютер террористов, и готов приступить к изучению его содержимого.

Ноам с облегчением принялся сочинять последние таблички. Пятидесяти должно хватить. Что бы там написать? Почему бы не о появлении кометы Галлея?

Когда Хасан у себя в кабинете по-английски вел переговоры с Джоном де Лапидором, в дверь позвонили. Хасан ненадолго прервал разговор и бросил Ноаму:

– Курьер от Стэна. Открой, пожалуйста.

Ноам отложил палочку для письма и направился к домофону у входной двери. На экране видеонаблюдения появились трое. Узнав их, он вздрогнул.

Мармуд, Шарли и Юго.

Никаких сомнений: они обнаружили похищение своего компьютера, связали кражу с исчезновением Ноама и как-то определили его местонахождение.

Ноам инстинктивно отступил. В руках у них ничего нет, но он догадывался, что под куртками трое террористов прячут оружие.