Текст книги "Врата небесные"

Часть вторая
Нимрод

1

Я вел свое расследование. Из ничего не значащей уличной болтовни я выяснил главное. Угрюмые и необщительные жители Бавеля разбавляли свою неприязнь к чужеземцу желанием произвести на него впечатление, похвастаться своим преуспеянием и подчеркнуть свое неоспоримое превосходство. А из самодовольства каждый горожанин, будь он хоть самым неразговорчивым, снабжал меня какой-то информацией.

Среди подданных Нимрода никто не имел решающего влияния: ни один министр, ни один военный, ни один интендант, ни один жрец. Этот свирепый и придирчивый властитель не доверял никому, особенно тем, кто проявил себя лакомым до власти. Пребывая в своем дворце, царь передавал приказания через легко заменимых и быстро заменяемых безымянных исполнителей. Если он отлучался на охоту или на войну, то управлял ими на расстоянии; писцы-соглядатаи уведомляли его о происходящем в Бавеле, включая слухи, а таблички, доставляемые неспособными расшифровать их гонцами, позволяли Нимроду быстро реагировать. Письменность обеспечивала ему абсолютную, обширную и постоянную власть[36]36
  Я думаю, что Земля начала суживаться в тот самый момент, когда установления Нимрода физически преодолели пределы его жестов или голоса и когда он избавился от необходимости перемещаться, чтобы ему подчинялись. Прежде никакая связь не шла дальше, чем позволяли органы чувств: даже дымовые сигналы не выходили за границы возможности глаза, а барабанный бой – уха. Дальняя связь началась с письменностью и благодаря ей усовершенствовалась, с опозданием – когда в XIX веке распространился телеграф. И вдруг, с появлением радио, телевидения, а затем интернета, все ускорилось. Сегодня Земля съежилась: исчезло расстояние между полюсами, эскимос сделался близким соседом японца. Никогда больше ни один ребенок не испытает чувства необъятности, которое тысячелетиями переполняло людей. Или же ощутит это головокружение только перед лицом Вселенной… Надолго ли еще?


[Закрыть].

Зато элиту он набирал себе в неподвластных его господству областях, там, где не опасался, что они смогут соперничать с ним. Таким образом, важную роль в Бавеле играли два человека: звездочет и архитектор. Нимрод ничего не предпринимал без предсказаний первого и ничего не возводил без чертежей второго.

Звездочет Месилим обладал, как говорят, безошибочным знанием небесного свода. Надо сказать, что в том краю чистого, почти всегда безоблачного неба с ясными сияющими ночами можно было с необычайной четкостью различать звезды, их группы или скопления. На службе у царя звездочет считал себя его защитником и следил за благосклонностью или неблагосклонностью светил по отношению к нему. Властитель не начинал военной кампании без согласия и поддержки небесных Божеств; даже поход с целью отлова животных требовал совета звезд; при малейшем недомогании он прибегал к помощи предсказателя. Нимрод во всем ждал мнений Месилима и уважал их, каковы ни были они – благоприятны или пагубны.

Что же до Гунгунума, архитектора, то он занимал важнейшее положение. По мнению Нимрода, царствовать означало строить. Восхищавший меня величественный Бавель был обязан ему всем; если Гунгунум и сохранил первоначальный периметр города – сакральное пространство Богини Инанны, – то внес в него новшество; так постепенно, создавая иллюзию целостности, он изменил Бавель. Утолщенные городские укрепления теперь поднимались выше, чем прежде, храмы стали более многочисленны и величественны, на каждом углу высились монументальные статуи, каналы разветвились и образовали широкий ров вокруг царского дворца, который, в свою очередь, увеличился, приобрел еще большую надежность и великолепие. Чтобы сделать Бавель еще прекраснее, Нимрод тратил огромные средства и использовал множество рабов; все это внушало гордость жителям, отсутствие у него чувства меры передалось и им. В этом городе Гунгунум обрел идеальное место для применения своего таланта.

Судьба распорядилась так, что звездочет и архитектор были братьями. Родившиеся в одну и ту же ночь пятьдесят лет назад, схожие между собой, ученые – они ненавидели друг друга. Каждый претендовал на уникальность и очернял своего близнеца. Не было дня, чтобы Гунгунум не поднимал на смех Месилима, который падал в колодец, считая звезды. Не было дня, чтобы Месилим не порицал Гунгунума за его пренебрежение датами, указанными Богами для закладки фундамента очередного здания.

Эти братья-враги давали постоянную пищу бавельским хроникам. Горожане обожали судачить об их ссорах, подлостях, которые один делал другому, и оскорблениях, которые они наносили друг другу. Сплетни только усиливали взаимную ненависть: когда в течение месяца близнецы не враждовали, кто-нибудь в кабаке сочинял байку, которая пользовалась успехом, и вскоре многократно повторенная ложь превращалась в правду.

Братья проживали во дворце, откуда надзирали за своими артелями. Народ видел их от случая к случаю: Гунгунума на стройке, Месилима на кровле укреплений, откуда тот наблюдал за светилами. Легенда или правда, но утверждали, будто они делят между собой один флигель: архитектор занимает нижний этаж, а звездочет – верхний, однако умудряются никогда не встречаться. Из верного источника было известно, что они не обмениваются ни единым словом и ненавидят, когда их приглашают в один дом, поскольку не выносят присутствия друг друга. Согласно наиболее осведомленным толкователям, их междоусобица вполне устраивала Нимрода, который охотно ею пользовался. Одним из его методов было разделять и властвовать, а потому он потворствовал вражде этих двоих, к советам которых постоянно прибегал.

В тот вечер при свете лампы я переписывал оставленные мне Волшебником таблички словаря. Маэль подражал мне. Сощурившись и сжав губы, он молча предавался этому занятию. Будучи смирного нрава, мальчонка не общался со своими сверстниками; он забавлялся с Роко или терся возле взрослых, меня и своего отца. То ли ему нравилось мое общество, то ли он искренне привязался ко мне, но интерес мальчика к письму был стойким, и учился Маэль быстро, потому что хорошо запоминал знаки.

В калитку постоялого двора постучали. Я услышал топот многих людей, звяканье оружия, громкий звук властного голоса, а затем поспешные шаги. Кто-то поднимался к нам. Дверь отворилась. Хозяин с порога указал на меня:

– Вот он.

Появился солдат в сопровождении двоих подчиненных:

– Это ты Нарам-Син, целитель?

От удивления я онемел. Никто в Бавеле не знал, что я занимаюсь медициной, – для своего спокойствия я представлялся простым торговцем травами. Раздраженный моим молчанием солдат прорычал:

– Целитель Нарам-Син, мы ведем тебя во дворец.

Его подчиненные грубо схватили меня и вытолкнули из комнаты. Маэль вытаращил глаза; он едва верил случившемуся и теребил свой амулет. На пороге я успел крикнуть ему:

– Беги к себе, отец скоро вернется. И не тревожься.

Произнося эти слова, я понимал, что лгу. Я не знал, что меня ждет. Меня задержали, меня уводили – но почему? В чем меня обвиняют? Может, догадались, что я слишком интересуюсь женским флигелем? Я пока еще ничего не предпринял, действовал с осмотрительностью. Может, кто-то читает мои мысли? Толкует мои поступки? Откуда им известно мое прошлое? И кому именно? Каким таинственным образом они узнали, что я могу исцелять?

Солдаты бесцеремонно вытолкали меня из Сада Ки и повели по малолюдным улицам, которые при нашем появлении еще больше опустели. Несмотря на то, что я шел, широко ступая, и проявлял, таким образом, свою добрую волю, меня постоянно осыпали ударами, словно я сопротивлялся.

По перекинутому через мертвенно-мрачный канал мосту мы подошли к гигантским воротам с прорубленной в бронзовой створке дверцей и, после многочисленных поворотов и четырех остановок перед часовыми, которые проверили наши личности, приблизились к большому флигелю.

Главный солдат ударил в гонг. Появился пожилой слуга в одежде из небеленого полотна.

– Это целитель!

Старик пригласил меня войти, трое бравых рубак развернулись, чтобы уйти. Я был не пленником, а консультантом. Я по-прежнему не понимал, как здесь узнали, чем я занимаюсь, но немного успокоился: меня не считают в чем-то виновным, а скорее надеются на мою помощь.

Просторное помещение было завалено уймой вещей, опознать которые в неверном свете трепещущего пламени факелов было невозможно. Над этим непостижимым скоплением накрытых чехлами предметов витал запах сырой глины – точно такой же, как в комнате, где я упражнялся в письме. Слуга церемонно склонился передо мной, сверкнув наголо бритым черепом янтарного цвета со сбегающимися к ушам многочисленными складками. Затем распрямился, широко раскрыл желтоватые веки и пристально взглянул на меня выцветшими глазами.

– Мой хозяин Гунгунум заболел.

Вот так я оказался у знаменитого архитектора самого Нимрода! Беспорядок вокруг меня постепенно обрел смысл: здесь сложенные стопкой кирпичи, там миниатюрные детали построек, колонны, крепостные стены, храмы, лестничные марши и патрульные дорожки. По приглашению старика я принялся лавировать между огромными табличками с выписанными на них цифрами и фигурами, миновал множество штукатурных проб на стенах, обогнул ящики с полудрагоценными камнями – кварцем и лазуритом, едва не опрокинул ивовые корзины, набитые линейками из древесины оливы, бронзовыми уровнями и медными инструментами. Мы достигли глубины помещения и остановились перед тюфяком, на котором лежал Гунгунум. Этот человек с восковым, усталым, изрядно увядшим, морщинистым и изможденным лицом жил в своей скупо освещенной факелами мастерской.

Я опустился на колени и приложил ладонь к его лбу. Вздрогнув, он открыл глаза:

– Целитель?

Его черты были искажены болью и страданием. Подавив желание уточнить, каким образом он осведомлен о моей профессии, я приступил к исполнению своей роли и послушал его.

Лицо и шею Гунгунума покрывали вызванные воспалением красные пятна, пузырьки и чешуйки, нестерпимый зуд заставлял больного постоянно чесаться, отчего на коже образовывались ранки, усугубляя его муки. Тело испещряли пятна гноя и крови. Я вспомнил, что Тибор называл это заболевание «коростой», потому что пораженная им кожа становится похожа на кору, пересохшую корку в мелких пятнышках[37]37
  Современное название этого заболевания – экзема.


[Закрыть]. Чтобы умерить зуд, я посоветовал сделать больному теплую овсяную ванну. А пока он в ней отдохнет, я схожу за своими целебными травами.

Гунгунум кивнул, слуга проводил меня, свистнул солдатам и изложил им их миссию: доставить меня к дому и помочь перенести сюда все, что мне может потребоваться.

На постоялом дворе я собрал свою котомку, заглянул в комнату к Маэлю, чтобы успокоить его и сказать, что скоро приду, и вернулся во дворец.

Гунгунум отдыхал в оловянной ванне, в воде плавали зерна. Он сообщил мне:

– Я больше не чешусь!

Я попросил его лечь на пол:

– А теперь я обмажу тебя глиной, если ты позволишь взять ее из твоих запасов.

– Бери.

Я приложил к его гнойникам влажные согревающие компрессы. Он прошептал:

– Глина спутница людей, сообщница Богов. Они слепили из глины мир, они и нас слепили из глины. Из нее мы вышли и в нее вернемся после смерти. Исток жизни помещается в глине. Из глины я строю. Я пишу на глине. Без глины мы ничто. Глина может все.

Я добавил:

– Эту территорию следовало бы назвать «Страной Кроткой глины», а не Страной Кротких вод.

– О да! – с восторгом согласился он. – Воде недостает кротости, порой она возмущается, наносит удары, захлестывает и топит. Глина же – никогда! Не существует ни разлива, ни потока глины. Подумать только, я многие годы работаю с кирпичами из глины, но и вообразить не мог, что она будет лечить меня!

При помощи слуги я ополоснул его.

– Предлагаю тебе обмыться настоем шалфея, который прочистит твои болячки. А потом я наложу приготовленную мною мазь из цветков ромашки.

Утомленный Гунгунум расслабился и доверился мне; он явно наслаждался моими пояснениями. Что же до слуги, тот старательно помогал, взирая на своего господина как на божество.

Среди ночи архитектор почувствовал себя лучше. Его лицо немного разгладилось, с век спала опухлость. Он потребовал, чтобы слуга расчесал ему волосы, усы и бороду, а затем покинул ложе, надел чистое платье, сел и приказал принести ему попить. Теперь это уже был не тот лежачий больной, который встретил меня, а совсем другой человек – вполне заурядный, но достойный, с движениями обдуманными, но неопределенными, с поступью горделивой, но неуверенной. Суровый, аскетически худой, он обладал телом только по утомительной необходимости – потому что им следовало обладать, чтобы задумывать и чертить. Патологический холод его плоти объяснялся этим отсутствием чувственности. А его узкие и черные глаза испускали темный блеск; они видели, оставаясь невидимыми. Обыкновенно глаза раскрывают душу, показывают чувства, расцвечивают их, выражают удивление, гнев, отвращение, стремление и алчность; зрачки Гунгунума не выражали ничего – они перекрывали доступ к его личности. Они сверкали; они не жгли внутренним огнем, они пожирали тех, кого видели. Эта бесчувственность была не лишена благоразумия и вызывала у меня молчаливое почтение.

– Как отблагодарить тебя?

– Я сделал это ради тебя, а не ради благодарности. Почему ты призвал меня? Почему оказал мне доверие? В Бавеле довольно врачевателей.

– Они лечат молитвами и заклинаниями. И хороши, только если ты здоров. Твоя репутация несравнимо выше.

– Моя репутация?

Я догадался, что больше он ничего не скажет. Он не отступался:

– Как отблагодарить тебя? Я настаиваю.

Я обвел рукой заполнявшие мастерскую призрачные формы:

– Тогда расскажи мне что-нибудь о своем искусстве: говорят, ты величайший архитектор мира.

– Смотри. Вот мое последнее открытие: арка.

Он указал на макет, представляющий стенку с дверью, которая завершалась не как обычно, прямой деревянной перемычкой, а кирпичной дугой.

– Невозможно! – удивился я. – Как же эти кирпичи держатся?

– Они не могут упасть, поскольку опираются один на другой. Вдобавок они стремятся раздвинуть стены в стороны. Так что требуется укрепить эти последние, то есть снабдить их контрфорсами. Я уже проделал это в дворцовых подвалах.

– Зачем?

– Я воспроизвожу небо! Подкладываю его отражение под нас… Своды, на которые мы опираемся ногами, имитируют свод над нашими головами. Все держится![38]38
  Современному архитектору сложно было бы договориться с месопотамским, египетским или древнегреческим архитектором. За несколько веков они почти сделались чужаками, настолько различается их философия. Для нынешнего зодчего архитектура соответствует функции, для древнего она передает значение. Хотя и тот и другой разрабатывают техники, пути их не идентичны: современный руководствуется пользой, древний – символикой. По мнению Гунгунума, колонна являла собой не только поддержку или несущую силу – она была осью мира, путем в небо, тем, что позволяло людям расположиться на ней, а затем подняться. Так и арка, купол и свод не представляли собой лишь хитроумно задуманную и художественно исполненную крышу, но воспроизводили свод небесный, это обиталище Богов. Даже дверь не ограничивалась тем, что открывалась в пространство, – она указывала направление: на закат или на рассвет. Гунгунум никогда не различал «почему» и «как», метафизику и физику. Если решения, полученные им в ходе расчетов, или его исследования давали практические принципы, то прежде всего они удовлетворяли духовные задачи. Постройка стремилась быть зеркалом божественного космоса.


[Закрыть] Балка-перемычка под большой нагрузкой в конце концов изгибается, а значит, впоследствии и ломается. При наличии дуги сопротивление увеличивается, что идеально для подвалов и фундаментов! Но я предполагаю использовать арку и в других случаях: строить здания, перекинутые через каналы и реки.

– Что?

– Представь себе. Мост. Ряд арок, которые будут пропускать течение и одновременно выдерживать дорогу с идущими по ней людьми и ослами. Больше нет необходимости в паромах и паромщиках! Мы станем перемещаться быстрее и легче, сможем перевозить тяжелые грузы, не доставая их из тележек, чтобы пересечь водные артерии. Какой выигрыш! А теперь смотри: вот макет самой высокой башни в мире.

Он пробрался к какому-то накрытому полотном объему, скинул ткань и погладил удлиненную конструкцию.

– Новая башня? – с восторгом жителя Бавеля спросил я.

Он кивнул. Я внимательно рассмотрел созданное им произведение. Оно состояло из громоздящихся один на другом уступов, широких внизу и тесных вверху, и имело форму четырехугольного в плане монумента. Каждый этаж, поставленный на предыдущий, превосходящий его по площади, суживался. Наружные лестницы вели с одного уровня на следующий. Я сосчитал их и воскликнул:

– Восемнадцать этажей!

– Точно. Трижды шесть, то есть восемнадцать этажей.

Впрочем, я не уловил, почему «трижды шесть» представляется ему большей истиной, нежели «восемнадцать».

– Фантастика!

– Подожди, Нарам-Син, пока это только проект. Боюсь, вознесшись чересчур высоко, Башня не устоит.

– Но она ведь держится!

– Это только макет. В натуральную величину нижние этажи могут обрушиться под тяжестью остальных. В настоящее время я вместе со своими помощниками постоянно экспериментирую. Мы проверяем сопротивление кирпичей нагрузкам, а также их устойчивость к воздействию воды. Ты пренебрегаешь этой стихией, потому что ты иноземец, но здесь нас ежегодно затопляют бесконечные дожди, которые разрушают постройки. Не мои, разумеется.

Откуда он знал, что я чужеземец? Мой вопрос положил бы конец нашему разговору. Он продолжал:

– Нимрод вернется с войны победителем. Он приведет нам тысячи рабов, и строительство начнется.

– Ты торопишься?

Он покачал головой:

– Я сомневаюсь, мне надо еще поэкспериментировать, проверить, усовершенствовать чертежи – короче, поразмыслить. Только вот Нимрод ненавидит медлительность. Он сражается, чтобы обеспечить себе рабочую силу. Он спешит.

– Почему?

Он резко развернулся в мою сторону:

– Это Нимрод!

– Твой ответ ничего мне не объясняет.

– Нимрод испытывает неуемный интерес к небу. Он хочет приблизиться к нему и даже достичь его. Вот его цель! А к архитектуре он не проявляет ни малейшего внимания.

– Нимрод? Он же правит великолепным городом!

– Благодаря мне… Красота и блеск Бавеля служат ему. В нем он видит себя. Все, что он мне приказал построить, – порождение его гордыни. Что же касается Башни, в глубине души ему вообще плевать… Если бы я соорудил для него лестницу в небо, он был бы в восторге. Впрочем, он даже предложил мне это, и, чтобы он отказался от этой затеи, пришлось очень долго доказывать ему ее техническую неосуществимость. Так что мы рискуем возвести эту Башню халтурно… Я его предупредил. Однако он полагает, что его воля важнее моих расчетов. Вдобавок еще… этот изверг, этот мерзавец, этот предвестник несчастья, который нашептывает ему, что надо спешить!

– О ком ты говоришь?

На его лице появилось обиженное выражение, подбородок задрожал. Гунгунум ткнул указательным пальцем вверх.

– О Месилиме.

Упоминание имени близнеца вконец лишило его сил. Выждав некоторое время, я изобразил наивность:

– Брат с тобой не согласен?

– Брат? Какой брат? Нет у меня брата.

– Однако в Бавеле утверждают, что…

– Спроси у него. Он скажет то же самое. Мы не братья. И это единственное, в чем мы с ним сходимся.

Он затих:

– Я устал.

Я под руку довел его до ложа и дал последние рекомендации: использовать овес двумя способами – сперва в течение недели продолжать ванны, а затем три дня подряд питаться только им, чтобы прочистить внутренности.

– Раз уж я здесь, Гунгунум, может, в лечении нуждается еще кто-то? Среди твоих счетоводов? Или женщин? Их дом примыкает к этому, верно?

Гунгунум отвернулся к стенке.

Давая понять, что мне следует уйти, слуга похлопал меня по плечу, проводил до двери и перепоручил солдатам.

Уходил я в сопровождении военных, но все же успел быстро обернуться. Отсюда было не разглядеть даже окружающую женский флигель стену. Эта прогулка едва ли изменит мои планы, а жаль!

В жилище архитектора на нижнем этаже стало темно, зато верх светился; равнодушный к страданиям Гунгунума Месилим работал. Тяжелая ситуация… Двое ненавидящих друг друга и подчиняющихся одному повелителю-тирану людей жили бок о бок. Ничего удивительного, что Гунгунум покрылся прыщами! Тибор считал, что зачастую коросту вызывают досадные обстоятельства или приступ гнева.

* * *

Операция оказалась сложной.

В своей комнате на постоялом дворе я сражался сам с собой, а притулившийся у моих ног пес подремывал.

Несмотря на то, что я ловко орудовал щипчиками, что всегда сам ухаживал за своей бородой и тысячу раз постригал ее, мне никогда не приходилось ее сбривать: безбородое лицо у нас не считалось достоинством. Боги и Духи замыслили мужчин волосатыми, мальчики радовались, когда первый пушок затенял их верхнюю губу, а женщины определяли мужественность по бороде или усам. Бриться представлялось нам противоестественным. Мы искренне сочувствовали подростку с едва заметным юношеским пушком или старику с голым лицом, зато гордились буйным и правильно расположенным волосяным покровом; чтобы лучше подчеркнуть, его приглаживали и подравнивали.

Склонившись над бадьей с водой, в которой отражалось мое покрытое пеной мыльнянки лицо, я постепенно оголял его при помощи своих острых медицинских инструментов. Виски, подбородок, шея – неужто они занимают столько места? Терпеливый и настойчивый, я сосредоточился на подробностях.

Как Гунгунум узнал, что я целитель, когда я всего три дня нахожусь в Бавеле? Наверняка ему кто-то сообщил. Хозяин постоялого двора мог раскрыть дату моего прибытия, но не мою профессию! Если только он не порылся в моих котомках и сам не пришел к выводу, что я лечу людей… Однако это никак не объясняло доверия, оказанного мне архитектором, которому моя репутация представлялась более высокой, чем заслуги его лекарей. Кто расхвалил мои достоинства?

В соседней комнате что-то нескладно напевал Саул. Его хриплый голос, то звучный, то бесцветный, богатый и бедный на протяжении одной фразы, не попадал в ноты, к которым стремился. Саул превратился в собственную тень. Едва уложив Маэля, он бродил по переулкам и всегда возвращался пьяным. Во хмелю он становился любвеобильным. Когда этот колосс душил прохожих в своих объятьях, это было страшно. По его возвращении Маэль, Роко и я получали отдающие пивом заверения в любви, чего мальчонка не замечал, потому что спал, а Роко не слушал, потому что жался к своему хозяину. Так что чрезмерная нежность лесоруба и тревога за него доставалась мне одному. Меня удручало его состояние. Я укорял себя за то, что выкорчевал дровосека из его леса. Он не мог вынести отрыва от родных корней. Бавель уничтожал Саула: днем он избегал города, а по ночам брал от него самое худшее.

Неожиданная мысль пронзила меня: а что, если Саул в кабаке рассказывал о моих великих подвигах? Наверняка… Вот решение загадки! Пьяница слишком много наболтал, и, как здесь всегда бывает, новость мгновенно разнеслась по всему городу.

Чтобы успокоиться, я воспользовался гребнем, который мне подарила Нура, а затем вернулся к своему занятию. Лишившись последнего волоска, я откинулся и пристально рассмотрел свое лицо: мои щеки походили на розовые ягодицы младенца. Я почувствовал себя нелепым, голее голого.

Я обернулся к Роко. Пес вскочил. Его реакция показала мне, как сильно я переменился. Наморщив лоб и подняв уши торчком, пес жалобно заскулил; а потом склонил голову набок и принялся меня обнюхивать. Завершив проверку на запах, он лизнул меня, что означало: «Да ладно, что бы ты ни сделал, я тебя все равно люблю».

Я занялся эпиляцией ног. По методике, почерпнутой на улицах Бавеля, я смешал лимон и мед с разогретым воском: теплый воск расширял поры, лимон очищал кожу, а мед смягчал ее. Поначалу я наложил на икры щедрые слои этой смеси, но ее последующее удаление вместе с волосками оказалось таким болезненным, что я отказался от этой процедуры. Продолжительность сеанса приводила меня в отчаяние. После каждого выдергивания мои ноги как будто бы увеличивались, потому что постоянно появлялись все новые зоны для эпиляции. В конце концов, верный последнему полученному совету, я прибег к миндальному молочку.

На сей раз Роко не отреагировал. Зато я испытывал странные ощущения. Я попробовал пройтись вокруг бадьи, и мне показалось, будто мне приделали другие ноги: две бесконечных ноги, которыми я, к своему удивлению, восхищался. Прежде мне было неведомо, что у меня узкие лодыжки, ладно скроенные икры и стройные, чувственные и страстные бедра. Я провел по ним рукой, и это прикосновение взволновало меня: моя ладонь ласкала кожу существа противоположного пола, мои пальцы дотрагивались до женщины. Ошалелый, я ласкал, исследовал, ощупывал, трогал себя. Малейшее ощущение настолько напоминало мне наши с Нурой объятия, наши с ней полные блаженства ночи, наши вольные дни, что мой жезл отвердел. Теперь больше ничто не могло остановить мои руки. Ноги не держали меня. Я восхищался собой. Потребовался ужасный шум во внутреннем дворе, чтобы вырвать меня из моих мечтаний. Тут я осознал, что, находясь в комнате один, сделался одновременно самцом и самкой: шелковистой самкой, которую обхаживает разгоряченный самец.

Я посмеялся над своим возбуждением и испытал признательность к Роко, который все это время дремал.

Надев короткую тунику, я заглянул к Маэлю, чтобы убедиться, что тот спит. Ошеломленный произошедшей со мной метаморфозой хозяин сообщил мне, что Саул бесцельно шатается по городу.

Я в сопровождении пса бросился на улицу.

Воздух холодил мне ноги, словно ледяная вода, и заставлял меня постоянно ощущать собственную непристойность. Уверенный, что каждый прохожий замечает мои неприличные бедра и икры, и стыдясь этого, я торопливо направлялся к расположенной возле Ворот Ану портняжной мастерской. Как все мужчины прошлых времен, я и сам был способен орудовать ниткой и иголкой, но ограничивался тем, что соединял плотные ткани, меха и кожу. По понятиям Бавеля я, скорее, не шил, а сметывал. Здесь же не только ткани соперничали в тонкости выделки, но и одежды отличались крайней изысканностью.

Я вошел к портному. Они с женой работали, сидя рядышком на полу, скрестив ноги. Их логово изобиловало развешанными на вешалках и сложенными на скамьях образцами. На дне декоративной чаши из древесины оливы несколько украшений тоже ждало своих покупателей.

Я сказал, что желаю подарить своей жене платье и, чтобы подарок был для нее сюрпризом, выбрать в ее отсутствие ткань и фасон.

– Разумеется! – согласилась чета портных.

Я хихикнул:

– Это будет легко, мы с ней одинаковой комплекции. Одного роста, плечи одной ширины. И даже объем талии.

Супруги переглянулись и подмигнули друг другу. Женщина поднялась, сообщила мужу, что сходит отнести жрице накидку, распрощалась со мной и исчезла.

– Платье, – продолжал я, – в комплекте с длинными вуалями, которые маскируют лицо, но не полностью скрывают его.

– Разумеется.

С привычной уверенностью портной указал мне на подходящие для подобного наряда ткани. Я кивнул.

– Добавим вышивку, тесьму и жемчуг. Мне бы хотелось, чтобы это было одеяние, достойное принцессы.

– Разумеется.

Он показал модели, и мы быстро сговорились. После этого он предложил мне встать на табурет в глубине мастерской, чтобы при помощи шнурка снять мерки.

Я подчинился, смущенный тем, что мужчина подошел так близко и прикасается пальцами к разным частям моего тела, – тем более что я испытывал неловкость от нового ощущения совершенно гладкого лица и ног. Портной невозмутимо снимал размеры и записывал их. Время от времени он прокашливался; я подумал было, что это нервный тик, но скоро догадался, что тот хихикает. Встав перед табуретом на колени, чтобы уточнить длину моей ноги, портной лукаво улыбнулся мне:

– Скажи правду.

– Какую правду?

– Ты сам будешь носить это платье.

– Вовсе нет!

– Да ладно! Уж я таких повидал.

– Каких «таких»? – Я был задет.

– Вроде тебя.

Я вздрогнул, слез с табурета и отступил к стене. Что делать? Оттолкнуть его? Задобрить?

– Сколько вас во дворце? – насмешливо вздохнул он. – Сколько в квартале женщин? Тридцать? Сорок? Приятно ведь жить с ними, а?

Пожав плечами, я решительно вскарабкался на табурет и строго приказал:

– Довольно глупостей, лучше закончи свою работу!

Он ухмыльнулся:

– Такие вещи от портного не скрывают. Портной все чует. Мне ты можешь признаться. Я одел уже многих мужчин вроде тебя.

– Мужчин вроде меня?

– Без яиц! – воскликнул он, грубо сунув руку мне под тунику.

Он ухватил меня за член. И, нащупав тестикулы, изменился в лице.

Последовало молчание. Шутник убрал руку.

– Извини меня!

Я расхохотался. Ситуация вернулась в нормальное русло. Покраснев, портной продолжал бормотать:

– Сожалею о своем поступке! Я спутал тебя с одним из них.

– С кем?

– С евнухами Нимрода!

– С кем?!

– С теми, кто охраняет его жен. С теми, кого он оскопил. Прости, прошу тебя.

Покачнувшись, я присел на табурет и воспользовался смятением портного, чтобы дать волю своим воспоминаниям. Слишком много мыслей, слишком много чувств нахлынуло на меня. Ужас продолжался. Вслед за моим отцом Нимрод тоже совершал это гнусное преступление: он прикасался к неприкосновенному. С сильно бьющимся сердцем я подумал о Дереке, моем сводном брате, которого отец в девятилетнем возрасте усыпил, предварительно размягчив его плоть в молочной ванне, после чего совершил вредоносную ампутацию. Наутро Дерек проснулся в крови и страданиях, навсегда лишенный самого сокровенного. Бедный Дерек! Из-за того, что он испытал такую жестокость, я всегда прощал ему самые гнусные поступки. То, что Нимрод вел себя как мой отец, мгновенно пробудило во мне ненависть к нему. Может, мне предстоит не только освободить Нуру, но и избавить Бавель от этого бесчеловечного царя?

Я милостиво простил портного за его промах, выбрал ожерелья и браслеты и назначил дату доставки.

Где ты, Нура?

Кто ты, Нимрод?

* * *

Я лечу над женским флигелем. Подо мной стоит солнце в зените. Меня несет теплое дуновение. Всего трех взмахов крыльями достаточно мне, чтобы продвинуться вперед. Выписывая широкие и гибкие круги, я долгое время парю над этим зданием. С такой высоты рвы кажутся струйками, защитные укрепления превращаются в тонкие стенки, внутренние дворы становятся цветущими клумбами. Все делается плоским, дворец больше не тянется ввысь, Бавель утрачивает свой грозный вид, зато окружающая его долина вновь обретает свое значение и простирается в бескрайние дали, сводя город на нет.

Внезапно мое внимание привлекает какая-то фигура. Я снижаюсь, чтобы рассмотреть ее. Собака или, может быть, кошка? Слишком поздно. Фигура уже проскользнула в здание.

Продолжая свое движение, я спускаюсь еще ниже, на уровень женского флигеля. Разноцветные, гибкие и грациозные красавицы нежатся в саду, одни из них покрыты вуалью, другие – нет, кто-то отдыхает в тени. Некоторые резвятся на лужайке; самые юные, держась за руки, прогуливаются по двое или по трое. Сощурившись, я усиливаю остроту зрения, чтобы разглядеть Нуру.

Не эта… И не та…

Пока что они не обращают на меня внимания. Тем лучше! Это позволяет мне продолжить исследование. Я знаю, стоит им заметить меня, как они раскричатся и бросятся прятаться.

Эта? Или та? Посреди вон той группки девушек?

Увы, как и прежде, я рискую потерпеть поражение. В отчаянии, готовый отступиться, я опускаю правое крыло.

Что это? Там! Ну да, вон там! В уголке. Мне показалось… Это Нура? Это была Нура!

Надо вернуться, чтобы убедиться.

Нура?

Раздается какой-то свист. Мой полет прерывается. Я замираю в воздухе. Свист звучит настойчивее. Я нехотя разворачиваюсь, мои перья принимаются бить по воздуху, словно опирающиеся на воду широкие плавники.

Это была Нура?

Я проникаю за крепостные стены, различаю два силуэта, стоящие посреди открытого пространства на берегу канала, возле разящей минеральной смолой мастерской конопатчиков.

Свист приближается. Один из мужчин вытягивает перед собой руку, кисть у него в очень плотной, крепкой замшевой перчатке; я понимаю, что это насест. Я сажусь на него и…

Картинка затуманилась. Мое сознание покинуло тело сокола, и я вернулся в себя.

Я вновь открыл глаза. В оцепенении повернул голову к сокольничему и его хищнику. Впившись когтями в кожу перчатки, трепеща крыльями, птица в два счета проглотила мясо, которое дрессировщик держал на ладони.

– Спасибо, – пробормотал я.

– Ты ее нашел? – спросил он.

– Кажется, да… Но не уверен.

– Продолжи завтра. Мы остаемся в твоем распоряжении. Домой, Фалько! У нас встреча.