Текст книги "Темное солнце"

Не оттого ли у меня кружилась голова, что я весь день провел в этой лавочке? Волны запахов, обрывки разговоров, прикосновения женщин, смотревших на меня с вожделением, толкавшие меня жрецы – это изобилие впечатлений меня опьянило. Мой мозг не выдерживал лавины ароматов и каскадов болтовни, которые его захлестнули. Ведь я пережил многовековую тишину. Я отвык от пересудов, слухов, сплетен и бесперебойного зазывания клиентов, тем более что непрестанно прислушивался к разговорам, надеясь выловить полезные для себя сведения, выйти на след Дерека. В этих словесных потоках всплывали в ореоле страха или уважения какие-то имена: великий визирь Ипи, фараон Мери-Узер-Ра, а также некто Имхотеп, роль которого осталась туманной. К тому же ожидание предстоящего мне сексуального перформанса то бесило меня, то лихорадило. Во мне боролись противоречия.

Чтобы привлечь ко мне общее внимание, Фефи сунула мне тряпку и махнула рукой на склянки с духами:

– Ну-ка! Шалун опускает голову, на дам не смотрит, занимается флаконами, нежно ласкает их, будто хорошенькие ножки красотки. Согласен?

Я подчинился. Вскоре эта уловка сработала: клиентки разом повернулись в мою сторону, впились в меня глазами – я сосредоточенно протирал флаконы, – подошли к Фефи и, поглядывая на меня, засыпали ее вопросами. Чтобы улизнуть от любопытных взоров, я выскользнул из зала, где помещались «дневные ароматы» и «ночные ароматы», и принялся протирать флаконы с «церемониальными ароматами» – здесь бродили жрецы, а женщин было совсем мало.

– Ну вот! – воскликнула Фефи, затворяя тяжелую резную дверь.

Она отослала продавщиц и двух охранников. Прислонилась к створке и стала меня разглядывать, облизывая губы.

– Надеюсь, этот шалун в случае нужды сгодится и будет иметь успех: все от него без ума.

Перспектива проверки, нагнетание обстановки не могли меня не беспокоить. Но я решился. Фефи это заметила. Ее ресницы дрогнули. В глазах промелькнул страх.

– Сколько лет дал бы он мне? – обронила она.

До сих пор я замечал лишь ее очарование, живость, заливистый смех, молочную белизну кожи. Присмотревшись, я понял, что ей под сорок, в те времена возраст почтенной зрелости. Почуяв в этом вопросе подвох, я грубо ответил:

– В самый раз, чтобы я тебя захотел.

Она зарделась, как девочка, легко подскочила ко мне, схватила за руку и увлекла наверх, в свои покои.

Мы вошли, и служанки тотчас исчезли из спальни, напоенной чувственными ароматами с древесными и пряными нотками, которые приглашали расслабиться.

Не мешкая, мы бросились на широкое ложе, окруженное тонким покровом для защиты от мошкары, и сплелись в объятиях.

Это было весело. Это было просто. Это было забавно. Фефи много смеялась, смех был последним бастионом ее стыдливости. Моим ласкам пришлось быть настойчивыми и упорными, чтобы они ее насытили и загасили последние всплески веселья. Я этого добивался шаг за шагом, и Фефи становилась все отзывчивей, не утрачивая игривости. Отныне я перестал себя спрашивать, кто я и что здесь делаю: я был самим собой и делал то, что было должно. Доставляя ей удовольствие, я и себя не обделял. Уж не знаю, что мною двигало, воля или желание, но орудие мое во славу Фефи встало.

Описывая эту сцену сегодня, я анализирую свои глубинные побуждения. Я себя не принуждал. В моем порыве доставить удовольствие той, которая велела мне это сделать, толпились разные импульсы: разочарование, гнев, возрождение чувств, долгое отсутствие женщины, восторг прикасания к женской груди, эйфория поцелуев лона, его запах, страсть погружения во влажную плоть, вкус ее кожи, радость от ее радости. Я получил свое. Я даже ликовал, то была смесь экстаза и исполненного долга. Хоть впоследствии я и осуждал проституцию, сейчас, в Мемфисе, в объятиях Фефи я не испытывал никакого насилия.

– О, помедли, помедли.

Я удивился, что она перешла на «ты», и решил, что она обращается к кому-то другому. Она заметила это и исправилась, взвизгнув:

– Пусть он помедлит!

Ее интимная плоть так тонко ощущала мой пыл, что она угадала миг, когда я готов был взорваться. Я шепнул ей куда-то в шевелюру:

– Не важно, мы начнем снова.

– Нет.

– Обещаю, что я удержусь.

Она решительно оттолкнула меня и проворчала почти материнским голосом:

– Хорошо трахается тот мужчина, который удерживает себя.

– С женской точки зрения.

– И мужской тоже. Пусть он мне поверит! Пусть сдерживается! Сожмется! Стиснется!

– Но это больно.

– А разве мне не бывает почти больно?

Она осыпала мне шею поцелуями и прошептала:

– Пусть он не ерепенится! Знавала я уйму шалунов, собаку на них съела.

Меня не беспокоило, что к нашим объятиям она приплетала своих прошлых любовников, это даже успокаивало: Фефи напоминала, что наша возня – это всего лишь эротические игры и никакого серьезного увлечения в них нет. И я покорно заставлял себя притормозить, когда волна наслаждения поднималась.

Но наша взаимная жажда не иссякала, и мы долго резвились в упоении, сплетались, слипались, напрягались и расслаблялись. Но вот я снова завопил, что сейчас кончу, и она удержала меня в себе. Я взревел от счастья. Она взвыла. Мы задыхались, пыхтели, сердце неслось вскачь… и скатились на пол, на козью шкуру.

Когда я очнулся, закат уже воспламенил небо, еле видимое сквозь кисею, защищавшую от москитов.

Фефи успела привести себя в полный порядок: оделась, надушилась и накрасилась. Она любовалась собой в зеркале и задумчиво жевала пирожки. Заметив, что я потягиваюсь, она, будто застигнутая врасплох, торопливо проглотила последний кусок.

– Да, конечно, мне надо бы отказаться от тигровых орешков[31]31
   Тигровые орешки, или земляной миндаль – это съедобная чуфа, водяное растение с сочными клубнями, которые очень богаты питательными веществами. Из его муки, меда и масла выпекались пирожки, от которых египтяне и египтянки были без ума.


[Закрыть].

В отличие от большинства соотечественниц, Фефи была весьма упитанной, ее грудь и бедра были куда аппетитней, чем то предписывала городская мода, а объяснялось все просто ее страстью к сладостям. Она оторвалась от созерцания своего макияжа, подошла и ткнула меня в нос.

– А этого шалуну делать не следует.

– Чего?

– Дремать после! Женщине можно, мужчине – нет. А если бы увалень, который приносит мне мешки с мукой, разлегся на кухне, ведь он, мол, утомился? Нет, служба прежде всего.

– Это так хорошо…

Она улыбнулась.

– Да, он может сказать: это так приятно.

– Я так думаю, Фефи.

– Это очень приятно.

Она склонилась ко мне и пристально на меня посмотрела.

– Подвожу итог: после высшего удовольствия – клиентки – шалун ласкает ее, баюкает, нежит и исчезает сразу, как только она ему намекнет. Сдержанность и профессионализм. И чтобы никаких храпящих жеребцов!

Она без конца болтала и смеялась, чтобы исключить всякую сентиментальность и самой держаться подальше от эмоций. Сколько в ней живости! Эта женщина была очаровательна, наши утехи восхитили меня. Она не умолкала:

– Итак, я его беру. Этот Ноам не подкачал. Пусть он соберет свои одежки и освежится. Схожу за фигами и финиками.

И она выпорхнула легко, как птичка, хоть и была утомлена нашими любовными играми.

Я вышел на террасу, вокруг расстилался Мемфис. Бесконечные анфилады храма, посвященного Птаху, убегали вдаль, меж ними виднелись пальмы; потом все померкло, и лишь далеко за Нилом чуть розовели дюны.

Странное дело, но вдруг мне все показалось знакомым. Хоть я никогда здесь не был.

Небо все больше бронзовело. И тут я понял, что эти сумерки возвращают меня к вечеру моего появления в Мемфисе, когда барка фараона, направляясь к пирамиде, преградила мне путь. Та же цветовая гамма. Тот же покой. Тот же напитанный солнцем вечерний воздух.

Внезапная мысль поразила меня: фараон! Хорошо ли я разглядел его? Вдруг я вспомнил подробности: эту длинную фигуру, этот странный профиль, это двусмысленное выражение лица – не Дерек ли то был? Нет, в тот вечер такая мысль у меня даже не мелькнула. Но может, не мелькнула она потому, что я и не предполагал его узнать в фигуре фараона. А сейчас его образ явился мне лишь потому, что я что-то заподозрил. Воспоминания дурачат нас! Они так ненадежны… Я прикоснулся к памяти о том вечере, и память подкинула мне несколько пестрых лоскутков. Но можно ли им доверять? Занял ли Дерек место фараона? Носит ли он имя Мери-Узер-Ра?

Фефи прервала мои мысли, протянув мне чашу с фруктами:

– У меня есть лакомый кусок для шалуна Ноама. Очень влиятельная особа. Пакен ей наскучил. Во всяком случае, ей так кажется. Никогда не известно, чего она хочет, – да она и сама о том не знает, по-моему. Она будет в восторге, если я предложу ей новую игрушку. Когда шалун будет готов? Завтра? Послезавтра? Ему нужно отдохнуть, оплошать тут никак нельзя.

Я был так вымотан, что не знал, когда снова приду в форму. Она прощебетала:

– И что мне ответить дочери фараона?

Я так и подскочил.

– Дочери фараона?

– Да, Неферу.

Вот волшебная оказия подобраться ближе к фараону. Я схватил фигу, надкусил, подражая сладострастно-изнеженной манере Пакена.

– Где я с ней встречусь?

– Во дворце. Она незамужняя и не слишком усердно скрывает своих любовников.

Я ликовал и удивлялся, что так легко подобрался к цели. Спасибо, Пакен, думал я, тысяча благодарностей тебе! Внезапный порыв ветра донес вонь горелого жира, призрачный свет луны слизнул последние краски. Фефи знобко поежилась и выскользнула с террасы.

– Так что же ей ответить? Послезавтра?

– Сегодня ночью. Завтра утром. Когда ей будет угодно.

Она взглянула на меня, смущенная такой поспешностью.

– Хорошо. Я же говорю: солидный инструмент – это еще полдела, важно, чтобы он не отлынивал от работы.

Она хохотнула, уселась на постель и побарабанила пальцами по простыне, приглашая меня сесть рядом.

– Как нанимательница, я довольна таким трудолюбивым шалуном. Но как женщина, я немного злюсь.

Она была уязвлена, несмотря на показную кокетливую веселость. Я обнял ее и глупо пробормотал:

– Прости.

– Но он же может отложить это?

– По твоему желанию, – прошептал я.

– Тогда пусть останется. Царевна немного подождет…

* * *

Неферу не откликалась. Хоть Фефи изо дня в день и отправляла ей уведомления, дочь фараона не проявляла к предложенному развлечению ни малейшего интереса. Каждое утро я приходил в лавочку, а парфюмерша пожимала плечами и разводила руки в знак того, что никаких новостей из дворца у нее нет.

Итак, я начал трудиться на ниве обычных посетительниц заведения, с которыми моя хозяйка оговаривала расписание и тарифы. Был ли то эффективный способ продолжить мое расследование и нащупать цель? Я цеплялся за эту уверенность, и потому гипотеза, что мерзавец Дерек стал фараоном, обрастала правдоподобием. Когда перед моим мысленным взором выплывала величественная барка, преградившая мне путь, и я различал на ней моего извечного врага, воспоминание обретало полную достоверность и все сомнения улетучивались. Я сознавал переменчивость памяти, ее податливость влиянию, и потому пытался усомниться, тем более что у фараона были официальные сын и дочь, – но ведь Дерек владел искусством притворяться и хитрить. Я старался изыскать другие возможности добычи информации. Благодаря клиенткам, которых я ублажал, благодаря лавочке, где изо дня в день подслушивал разговоры, я насобирал кое-какие сведения и начал представлять себе круг влиятельных особ Мемфиса.

Признаюсь ли? Моя работа меня не тяготила. Сегодня, выводя эти строки, я сознаю это лучше, чем тогда… Тогда я себя уговаривал, что приношу себя в жертву поискам, что изнуряю себя службой Нуре и даже что переспал со столь многими дамами из любви к ней. Конечно, этот символ веры был вполне чистосердечен, но за ним пряталась и другая правда: этой жизнью я наслаждался. Я убеждал себя, что действую в строго определенных целях, но ловил себя с поличным, испытывая оргазм, упоение, самодовольство и бесшабашное веселье. Египтянки были обворожительны, в особенности жительницы Мемфиса, они избегали прямых солнечных лучей, и кожа их оставалась свежей. Они были высокими и стройными, с узкой талией и маленькой высокой грудью, в одежде они были поборницами элегантной простоты: узкие платья белого льна облегали фигуру, и лишь яркий пояс добавлял мазок цвета. Но прически отличались безудержной фантазией и бесконечным разнообразием: были тут косы и витые валики, крупные каскады волн и мелкие завитки, хитрые переплетения с множеством лент, гирлянды жемчуга и лепестков, золотые нити, а то и торжественный молочно-белый лотос надо лбом, составлявший яркий контраст с иссиня-черными волосами. Тщательная гигиена сопровождалась изысками: египтянки умащались чарующими бальзамами и маслами и не позволяли ни единому волоску пробиться на перламутровой коже. Гладкие, как обточенная морем галька, они благоухали, как цветы, и казалось, сама судьба обрекла их на бесконечные любовные ласки.

Я открыл неожиданный эротический изыск: снятие парика. Хоть некоторые дамы и носили собственные волосы, многие предпочитали накладные, что позволяло им быстро и произвольно менять свой облик. Например, я вспоминаю вдову крупного чиновника: по утрам она носила короткий объемный парик, который выгодно очерчивал ее лицо и подчеркивал шею; вечером она надевала другой, тот спускался до лопаток и окутывал плечи, утончая силуэт. Парики хранились в глубине алькова на шаровидных подставках; служанка чистила, расчесывала, завивала и умащала те, которым предстояло послужить. Когда я ложился с дамой, она снимала парик. Этот жест меня восхищал. Он был самым изысканным приглашением и самым сладостным выражением доверия. В этот миг женщина обнажала либо очень коротко остриженные волосы, либо голую гладкую и нежную кожу головы. Как упоительно! Это было и еще одной ступенью близости, и восхождением к новой красоте – настолько некоторые абрисы, ракурсы, повороты головы и изгибы шеи выигрывают в благородстве, будучи освобождены от покровов. Внезапно обнаженная голова означала: «Я отдаюсь тебе вся без остатка». Таким образом, «снять парик» означало у египтянок «заняться любовью».

По предложению Пакена я оставил свой приют между Сфинксовых лап и занял комнату на окраине Мемфиса, у его старшей сестры. Хижина приютилась возле тростниковых зарослей, где мы с ним встретились и с тех пор продолжали наши ежедневные омовения.

Пакен не скрывал от меня своих профессиональных секретов, чтобы и я мог преуспеть в нашем общем ремесле. Было ли то любезностью или хвастовством? Какая разница! Он щедро делился множеством нюансов женского и мужского удовольствия, выказывая исключительную прозорливость и эмпатию.

Как-то вечером я ужинал в таверне с ним и его пособниками, Икемувереджем и Энебом, двумя смазливыми парнями, которые иногда брали на себя некоторых клиенток. Мы вели странный разговор по поводу нашей профессии, о наших уловках и хитростях обращения с дамами.

– Однажды, с Аури, я чуть было не опозорился, – воскликнул Энеб.

– Аури? Хозяйкой ткацкой фабрики?

– Ей лет триста, не меньше! Это уже не женская кожа, а носорожья! У нее не морщины, а овраги! Она не женщина, а мумия. Я мысленно вопил: «Возвращайся в свою пирамиду!» А мой бедный член был как вареный лук-порей…

– И что, ты не смог?..

– А вот смог! – отозвался Энеб. – Я представил себе Кети, первую девочку, с которой мы резвились. Нам было по пятнадцать лет. Как вспомню о ней, у меня сразу встает.

– А ты не боишься израсходовать свое воспоминание о Кети, добиваясь его помощи? – возразил я.

– Пока что оно работает. А ты, Икемувередж, как выпутываешься в таких случаях? Ведь ты с ней тоже возился, с этой старушенцией Аури?

– Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь на своем конце, его ощущениях. Я забываю все окружающее и рано или поздно кончаю. А ты, Пакен?

– А я смотрю клиентке в глаза. Женские глаза всегда прекрасны. Даже у Аури.

– Ну ты скажешь! Скорее, ты видишь в ее глазах себя!

Пакен фыркнул:

– Я это пробовал: ужас! Свиная башка на змеином тельце. Отражение искажается даже в самых прекрасных глазах. Я не любуюсь собой в женских глазах, но вижу в них ее желание. Ее желание заниматься любовью со мной. Вот что меня возбуждает.

Мальчонка-подавальщик принес нам еще пива, а я тем временем задумался о хитрости Пакена: он искал в глазах партнерш желание, которое он же и возбуждал. С ума сойти! Я нахмурился, чтобы удержаться от смеха, и заявил:

– Пакен, в желании клиенток ты хочешь себя самого. Ты мог бы обойтись без других. Люби себя, зачем тебе женщины!

– Нет, я слишком ленив. Их возбуждение меня заводит. Иначе я буду дремать дни напролет.

Его самого развеселили собственные слова, вслед за ним рассмеялись и мы. Он наклонился ко мне:

– Ну а ты? Что ты делаешь в тяжелых случаях?

– Или, вернее, в мягких случаях? – гоготнув, уточнил Энеб.

– У меня всегда появляется желание, – возразил я.

– Всегда?

– Всегда!

– Да ты прямо козел гонный! – удивился Энеб.

– У тебя брачный сезон? – подхватил Икемувередж.

– Ты наверстываешь упущенное время? – уточнил Пакен; он был проницательней товарищей.

Я молчал. Может, они и правы. Я испытывал непрерывное возбуждение, дрожь, которая в руках партнерши просто принимала определенное направление; ну и конечно, я компенсировал века, проведенные в бесчувствии.

– И даже с Аури ты справился легко?

Троица выжидательно смотрела на меня, желая получить искренний ответ. Как и им, мне пришлось однажды по распоряжению Фефи ублажать древнюю Аури, платившую по тройному тарифу. Я им улыбнулся:

– Надо найти черту.

– Что за черта? – проворчал Икемувередж.

– Всегда найдется черта, которая делает женщину желанной. Красивая щиколотка. Хорошо очерченный кружок вокруг соска. Или жирок в самом низу живота, так и хочется целовать его, месить, внедриться в него.

– Хорошо, но что ты обнаружил у Аури?

– Мочки ушей, – ответил я. – У нее прелестные мочки ушей. Круглые, мягкие, нежные, похожие на капельки, которые вот-вот сорвутся.

Пакен восхищенно поднял свой кубок:

– Выпьем же за Ноама, единственного парня на свете, который ублажает мочки ушей!

Между тем мое расследование продвигалось. Я понемногу узнавал Мемфис, его планировку и социальное устройство, коль скоро род моей деятельности был связан с посещением женщин обеспеченных, либо благодаря браку с высшим чиновником, придворным, управляющим, хранителем царской печати или казначеем, либо потому, что сами они были хозяйками мастерских или целительницами и успехом были обязаны своему образованию и знаниям. Эти последние были готовы отказаться от семьи. Они свободно распоряжались своей жизнью, много работали и вследствие того довольствовались случайными любовниками. Фефи рассталась с мужем, была независимой и потому быстро учуяла эту потребность, сколотила команду преданных ей молодцов и организовала предприятие, параллельное торговле парфюмерией. Однако эти дамы иногда воспитывали ребенка, своего или приемного, и готовили его в наследники.

Я нечасто имел дело с замужними дамами, поскольку мои представления, основанные на словах Пакена, оказались неверными.

– Слишком опасно! – объяснила мне Фефи. – Опасно для них. Опасно для шалуна.

Супружеская измена в Египте единодушно осуждалась и подлежала суровому наказанию. Ее называли «великим преступлением», порой за нее приговаривали к смерти – однако возмездие продолжалось и за гробом, поскольку, когда взвешивалось сердце преступника, он не выдерживал суда Осириса и не мог достичь берегов вечной жизни.

– А еще несчастной могут отрезать нос, – испуганно объяснила мне Фефи, – и тогда она уж точно никому не понравится. А ее полюбовника могут и кастрировать. Если повезет, отделается сотней палочных ударов.

Так что Фефи производила жесткую селекцию клиенток. Когда она соглашалась пойти навстречу просьбе замужней женщины, то за кругленькую сумму уступала ей свою спальню вверху над заведением и собственную постель, дабы измена не обнаружилась. Соглашалась она крайне редко и переживала эти эпизоды весьма тревожно, заботясь не столько о моральной стороне дела, сколько о процветании своего предприятия.

– Ну наконец-то: Неферу зовет шалуна! Дочь фараона ждет его.

Этим утром Фефи встретила меня, скрестив руки на груди, глаза ее так и светились; с высоты своего невеликого росточка она смотрела на меня так победоносно, будто это она изобрела женскую привлекательность и власть над мужчинами. Ее горделивая поза означала, что чудо земное наконец вот-вот свершится.

– И что скажет шалун шалунье? – хвастливо проворковала она.

– Спасибо.

Она зарделась, часто-часто заморгала и засуетилась среди своих флаконов.

– Пусть он следует за мной! Для начала ванна с жасмином. Неферу его обожает. Потом маникюр, педикюр и массаж.

На верхнем этаже служанки приготовили теплую парильню, солнечные и фруктовые ароматы которой приглашали забыться. Я вошел туда и спросил Фефи:

– Расскажи мне подробнее. Чего она хочет? Что у нее за нрав?

Фефи тотчас остановила мои расспросы, приложив палец к моим губам.

– Неферу – это Неферу!

Больше мне ничего не удалось из нее вытянуть; она поспешила в лавочку.

Когда служанки бережно, как священного идола, обсушили меня, я спустился и встретил внизу Пакена. Я спросил его, что же из себя представляет дочь фараона. Тот пожал плечами:

– Неферу – это Неферу.

– Вот вы заладили! Что она любит, кроме жасмина?

Он удивленно присвистнул.

– Ну, это знает только Неферу. И потом…

– Ты смеешься надо мной?

– С чего ты взял?

– Ну так ревнуешь.

Пакен без всякого выражения взглянул на меня:

– Мне незнакомо это чувство.

– Неужели? Ревности подвластны все.

– Но не я. Это было бы свинством. Боги так щедро меня оделили… Ну серьезно, Ноам: если мне вдруг взбрело бы в голову сравнивать себя с другими, я испытывал бы не зависть, а гордость.

Нотка возмущения в его тоне говорила об искренности самовосхваления. И все же он снисходительно буркнул:

– Неферу меня утомляет.

– Почему?

Он закатил глаза. Я не унимался:

– Она требует, чтобы это длилось слишком долго? Чтобы по многу раз?

– Нет.

– Нет?

– Может, именно поэтому она меня и утомляет. В общем, я с удовольствием вручаю тебе этот ценный пакет.

Он ушел. Пакен был убежден, что добровольно отказался от Неферу и передал ее мне, хотя, если верить Фефи, дочь фараона пресытилась им.

Вечером за мной пришли посланцы из дворца. В сопровождении четверых солдат я проник на закрытую территорию, преодолел несколько кордонов охраны. Небо было усеяно звездами; я шел по анфиладе двориков с рядами факелов по сторонам, роскошно изукрашенных, одни помпезнее других, – несомненно, их назначение сводилось к тому, чтобы посетитель ни на миг не усомнился, что входит в обитель божества. Даже самый крошечный проход был украшен фресками, а самая короткая галерея уставлена статуями, любой клочок земли был вымощен алебастровой плиткой.

Вдруг наша группа свернула в сторону. Я подошел к кокетливому зданьицу, обтянутому реечной сеткой, за которую цеплялись розы, жимолость и жасмин, источая уносившийся в небеса аромат. Благосклонная луна тоже стояла на страже этого райского уголка.

Неферу встретила меня без улыбки – «встретила», конечно, это сильно сказано: восседая на троне с золотыми подлокотниками и с ножками в форме когтистых лап, она едва отметила мое появление. Я приветствовал ее нарочито церемонным поклоном, проговорил требуемые этикетом фразы, представился и замер в нетерпеливом ожидании ее указаний. Она даже глазом не повела. Мои слова впечатлили ее не больше птичьего щебета.

Так мы и пребывали каждый на своем месте, она в безмятежности, я в тревоге. Совершил ли я что-то неподобающее? Может, следовало дождаться, когда заговорит она? Или что-то не так было в моей внешности? Мои ладони мгновенно вспотели.

Она прервала молчание:

– Ты в собаках разбираешься?

Ее голос сразу околдовал меня. Очень низкий и бархатистый – казалось, он исходил не от молодой женщины, а от музыкального инструмента, пряного, звучного гобоя, и обнажал чувственную полноту.

Я встряхнулся, чтобы избавиться от чар и сосредоточиться на вопросе.

– Думаю, что да.

Она указала на борзую, которая свернулась клубком на подушке.

– Вот этот! Он меня не слушается. – Она повернулась к псу. – Встань на ноги!

Пес не шевельнулся.

– Подойди ко мне, пожалуйста.

Он повел ухом. Неферу пояснила:

– Он слушается того, кто мне его привел. Меня – нет.

– Можно мне попробовать?

Она кивнула. Я резко крикнул псу:

– Стоять!

Пес тотчас встал.

– Ко мне!

Он послушно подбежал.

– Он слушается только мужчин, – заключила Неферу.

– Ты обращаешься к нему чересчур мягко. И сбиваешь его с толку, произнося слишком много слов. Крикни просто: «Ко мне», «Сидеть», «Стоять».

Она послушалась, и пес подбежал к ней. Это развлекло ее на несколько секунд, потом она зевнула.

– Разговор с собакой не слишком увлекателен. Однако мне казалось, что…

Она прервалась и задумалась, совершенно обо мне позабыв. Я воспользовался случаем, чтобы получше ее разглядеть.

Неферу была почти красива. Ее правильное удлиненное лицо было освещено миндалевидными глазами, под льняным плиссированным платьем угадывалось ладное стройное тело. Но совершенную внешность портила какая-то порывистость и нервозность. Щеки то и дело судорожно подергивались, углы рта тоскливо опускались вниз, а взор глубоко посаженных глаз то застывал, то начинал метаться. Ее юные члены будто что-то сковывало, то была странная усталость, свойственная зрелым женщинам.

– Ты любишь поэзию?

Я лицемерно согласился. Она удивилась:

– Неужели ты умеешь читать? Парфюмерша никогда еще не присылала мне писцов.

– Мой отец меня научил. Он повторял: «Я хочу, чтобы мой сын был человеком, а не безмолвной статуей».

Я повторил слова старика, который на комарином острове обучил меня письму. Она скептически указала на папирус:

– Это тебе.

Я развернул свиток и стал декламировать:

 
Когда я к ней приникну
И руки ее меня обовьют,
Я будто уношусь в землю Пунт,
Будто напояют меня душистые масла.
Когда я ее целую
В приотворенные уста,
Я без хмельного зелья
Пьянею.
 

Она меня прервала:

– Ты был в земле Пунт? Которую расхваливают на все лады? В прекраснейшей земле на свете?

– Нет.

– И я нет. Я думаю, что земли Пунт не существует. Ну и что с того, что туда снаряжают солдат и привозят оттуда изделия черного дерева?

Я продолжил чтение: следующие строки располагали к тому, для чего я был зван.

 
Ах, прислужник,
Поспеши изготовить ложе,
Застели его благоуханными пеленами.
Ах, был бы я черной ее служанкой,
Той, что омывает ей ноги,
Любовался бы жемчугом кожи
Всего ее тела.
 

Как ловко! Эта изящная поэтическая закуска готовила нас к любовным объятиям. Я свернул папирус, отложил его и направился к балдахину. Неферу взирала на меня недвижно.

Я остановился возле ложа на львиных лапах и пригласил ее подойти. Она смущенно покачала головой и съежилась, не проронив ни слова.

Я уже и не знал ни что делать, ни что говорить. Нависло молчание. Доносившиеся из сада звуки – сверчки, соловьи и плеск фонтанов, – казавшиеся мне до сей минуты далекими, ворвались в покои и оглушили меня. В висках стучала кровь.

– Уходи!

Повернув голову к дверям, она отсылала меня. Не сомневаясь, что провалил миссию, я шагнул вперед, поклонился и направился к выходу.

– Останься!

Интонация изменилась, стала требовательнее. Я развернулся. Неферу двинулась к ложу; рукой поманила меня к себе.

Я облегченно вздохнул: я выполню задание, не вернусь дурак дураком, мне не придется в лавочке признавать свое банкротство. Предстоящее исполнение обязанности даст мне шанс встретить фараона.

Неферу вскарабкалась на постель, встала, покачиваясь, на ноги и велела мне раздеться. Я подчинился.

Она смотрела на меня. Ее взор дышал пугавшим меня холодом и равнодушием, он не был взором женщины, которая желает мужчину; по мере того как я обнажал свой торс, бедра и ягодицы, этот взор превращался в острое стальное лезвие, и оно меня ранило. Я что – уродлив? Так или иначе, я ей не нравлюсь. Сокрушив последний бастион – сдернув прикрывавший мое достоинство лоскут, – я почувствовал себя жалким неудачником.

– Ляжем.

Я лег на спину. Она опустилась на колени, затем с внезапным облегчением легла рядом со мной. Мы вытянулись, и медная решетка тяжело вздохнула. Поняв последний приказ как поощрение, я медленно придвинул руку к ее бедру. Неферу подскочила:

– Не трогай меня.

Потекли нескончаемые мгновения. Затем она встала, задернула полог, защищавший от мошкары, и стала раздеваться. Я обнадежился и решил ободрить ее восторженным взглядом.

– Нет, я запрещаю тебе это делать.

Я отвернулся. По вздоху медной решетки я понял, что Неферу улеглась. Теперь я не решался ни рта открыть, ни шевельнуться. Так мы и лежали бок о бок голышом, уставившись в потолок. Что за чушь! В моем мозгу вертелась тьма вопросов: должен ли я проявить инициативу? Мне заплатили за это; если бы я заранее мог предположить эту ситуацию, мне было бы проще. Интересно, она снова меня отчитает? Рискнем.

Моя рука снова подкралась к ней.

Она с негодованием грубо оттолкнула меня:

– Делай, что велю.

– То есть?

Между нами нависло ледяное молчание. Я был в замешательстве и совсем оробел. После стольких резких окриков и унизительных приказов я чувствовал себя не мужчиной, а мальчонкой, несчастным потерявшимся ребенком, все усердие которого натыкается на суровое осуждение взрослого. Неужели она думала, что после всех этих окриков я смогу проявить себя по-мужски? Меня бил озноб. Я был подавлен и оскоплен ее сухой надменностью.

Меня робко коснулась рука. Она меня умоляла. Я схватил эту руку.

За мои пальцы уцепились маленькие пальчики, птичья лапка. Они не принадлежали той, что оскорбляла меня и одергивала.

– Побудем так, пожалуйста, – прошелестел золотистый голос.

Я подтвердил легким пожатием ладони, и мы замерли. Ее дыхание выровнялось. Она шепнула:

– Нам ведь хорошо, правда?

Я улыбнулся.

Неожиданно мне предложили сыграть роль брата. Неферу требовала близости с мужчиной, но не чувственности. Она обуздала меня, чтобы мы пришли к этому состоянию. Проявив при этом скорее неловкость, чем непоследовательность.

Вскоре она уснула.

Я осторожно приподнялся на локте и смотрел на нее. Лицо ее прояснилось, очертания тела смягчились, я видел другое существо. Она спала, и ее подергивания прекратились; она спала, и ей было восемнадцать лет; она спала и была прекрасна.

А я в ту ночь не уснул, все думал о Неферу. Ей были дарованы все мыслимые блага: прекрасная от природы, богатая и влиятельная по рождению. Почему от нее веет таким нездоровьем? Какое тайное горе ее точит? За эти несколько часов, лежа подле нее, я привязался если не к ней самой, то к ее тайне.

На следующий день она оповестила Фефи, что ценит оказанные мною услуги, и потребовала, чтобы меня освободили от остальных клиенток и безраздельно посвятили ей. Фефи согласилась, даже не думая со мной советоваться, – дочь фараона была самой состоятельной клиенткой.

И вот я научился проводить с ней время, так и не сумев ее понять. Едва зайдя в ее покои, я сталкивался с противоположностями и смиренно принимал бессвязность наших встреч. Неферу любила музыку, но не слушала ее. Неферу обожала танцы, но скучала, сделав три па. Неферу ценила поэзию, но сердилась, едва текст уклонялся от ее ожиданий. Неферу вступала в беседу, но внезапно умолкала на полуслове. Неферу восхищалась собаками, но вела себя по-кошачьи. Неферу любила, чтобы ей служили, но бесцеремонно спроваживала слуг, например свою миниатюрную компаньонку Птахмерефитес с величавой осанкой.