Текст книги "Грязное мамбо, или Потрошители"

XVI

Время позднее.

Компания «Гейблман» – крупнейший промышленный комплекс, конгломерат нескольких производителей под одной крышей, работающих в одних и тех же производственных помещениях, на одном и том же оборудовании, нередко объединяя усилия, чтобы снизить общие расходы. Большинство американских специализированных производителей действуют под протекторатом «Гейблмана», включая «Стратерс», «Томпсон» и «Воком». «Стратерс», например, много лет противилась расширению производства, несмотря на свою знаменитую серию надгортанников. Всякий раз, когда «Стратерсу» присуждали премию Рэкмена за дизайн, заказы текли рекой, и энергичные инвесторы требовали, чтобы компания выпустила акции и превратилась из частной фирмы в акционерное общество. Однако Стратерсы, потомственные производители детской деревянной мебели, уже двадцать лет поставляющие на рынок эксклюзивные искорганы ручной работы, считали, что расширение лишь повредит бизнесу. То же самое с «Томпсоном», «Вокомом» и остальными; они не желали расширяться, но в то же время хотели иметь широкую систему сбыта, чтобы конкурировать с гигантами вроде «Таихицу» и «Маршодин».

Тут и появился «Гейблман», своеобразный посредник, сделавший эксклюзивные органы доступными для широких масс и кредитных домов вроде «Кентона» и Кредитного союза (обе организации имеют собственные заводы по производству искусственных органов, но охотно дают кредиты на чужую продукцию, если клиент вносит авансовый платеж и проценты).

Сложно, запутанно, но так они работают. Если деловые схемы современной индустрии искусственных органов перевести в систему координат, получится паутина, сплетенная пьяным пауком. Это не более чем корпоративный инцест кровных родственников делового мира.

Но зато здесь чертовски хорошо прятаться. Бесчисленные ряды складских стеллажей двадцать футов высотой тянутся вправо и влево от прохода на тридцать ярдов. Стеллажи трехъярусные, каждая полка шириной шесть футов – просто ложись и валяйся, двуспальная кровать, раскинувшаяся насколько хватает немодифицированного человеческого взора. Эти непомерно огромные склады, отражающие дизайнерские вкусы оптовиков, – бывшие самолетные ангары, и если байки, циркулирующие в союзе, не лгут, то в теперешнем складском помещении «Гейблмана» в двадцатом веке строили самолеты по технологии «стеллс» для ВВС США.

Может, и правда, наверняка не скажу. Зато я точно знаю: третий ярус четвертой полки слева от прохода – отличное место, чтобы печатать на машинке. Эхо сразу глохнет в этой твердыне искорганов, гасится стеной из печеней, сердец, глазных яблок и селезенок, возводить которую целый час, а обрушить раз плюнуть, достаточно потянуть не за ту поджелудочную. Это не игрушки. Бонни уже получила от меня выговор, и не однажды.

Мы подошли к служебному входу Гейблманова комплекса через час после ухода от Эсбери. Его знакомая, можно сказать, ждала нас с красной ковровой дорожкой и прочей помпой. Охранница – ничего интересного – выполняла свои обязанности, сидя в будке три на три фута.

– Заходите внутрь, – прошипела Родезия, когда мы приблизились. – Не бегите.

– Мы и не собирались, – отозвалась Бонни.

– Вот и не вздумайте.

Она почти втолкнула нас в дверь и повела по длинному коридору, мимо полок, заставленных новейшими искорганами современных корпораций.

– Это резервный склад, – пояснила Родезия. – Сюда не заходят, разве что в магазине полностью закончится товар, но тогда они заранее звонят.

– Неужели никто все это не проверяет? – не поверил я.

– Здесь работаю только я. А я не проверяю. На пару дней вы в безопасности.

Вот здесь мы и устроились. Я печатаю, а Бонни увлеченно читает инструкции к искорганам, то и дело поглядывая на листок из-за моего плеча. Я не против. После каждого взгляда мы целуемся. Сегодня, надеюсь, дело не ограничится только поцелуями.

Бонни видела, как я напечатал последнюю фразу. На ее лице изобразилось удивление – нежный рот приоткрылся буквой «О», но это все игра на публику. Бонни медленно кивнула, придвинулась поближе, и теперь я знаю, каков на вкус искусственный язык – он медовый.

Силикон, правда, тоже чувствуется, но в основном – мед.

Из всех моих экс-супружниц самая насыщенная сексуальная жизнь была у меня с Мелиндой. Порой она становилась просто ненасытной, загораясь чаще, чем я мог ее охладить, и даже когда я буквально приползал домой с работы, в постели меня ожидал сущий тайфун. Или в машине. Или в парке. Или в универсаме.

После рождения Питера стало потише, но я приписываю это скорее растущему взаимонепониманию, чем появлению сына. Мы могли завести щенка и тем не менее развестись через два года. Мелинда все больше проникалась убеждением, что я эгоист и не прислушиваюсь к ее желаниям. А я все чаще думал, что она слишком любит ныть и жаловаться.

Но я не могу забыть некоторые ее слова. Когда Питеру исполнился годик и наша семейная лодка на полной скорости неслась к водопаду, Мелинда предложила мне брать уроки танцев, чтобы улучшить взаимопонимание. Я не увидел в этом логики, но спорить не имел сил. Поэтому дважды в неделю перед работой я тащился в ближайшую танцевальную студию и подчинялся командам женщины, с восторгом ухватившейся за возможность научить настоящего биокредитчика искусству красиво двигаться.

Мелинда, при всех ее талантах, так и не выучилась танцевать. Она была бойкой, старательной, но в целом на уровне «очень мило». Понимала музыку и обладала врожденным чувством ритма, но танцевальные па ей не давались – пределом Мелинды так и остались несколько ритмических движений.

Напротив, я схватывал все моментально, словно давно знал, и легко осваивал танцевальную науку. Танго, вальс, мамбо оказались легкими, как дыхание. Вращения, движения, повороты я выполнял с хирургической точностью.

Но когда мы перешли собственно к танцам, толку от меня оказалось не больше, чем от Мелинды. Отдельные шаги получались прекрасно, но танец целиком, от начала до конца, мне не давался.

– Нет ощущения единства, – пояснила инструктор в тот вечер, после которого я перестал к ней ходить. – Все у вас как-то кусками. Хорошо двигаетесь, прекрасно справляетесь с фрагментами, но если нет связи, то нет и танца.

Больше я не появлялся. Мелинда сказала инструкторше, что я слег с гриппом, но я чувствовал – она инстинктивно поняла правду. Зачем упражняться в том, что противоречит моим принципам?

Обвиняя меня в развале семьи, Мелинда приводила танцы в качестве примера моей неорганизованности.

– Ты не умеешь жить нормально, как все порядочные люди, – кричала она мне одним осенним вечером за ужином, когда Питер играл в гостиной. – У тебя все кусками! Тебе бы только расчленять!

У меня было двенадцать аргументов, чтобы отмести это обвинение, но в тот момент в запальчивости я не смог бы изложить их в единой логической последовательности. Не желая лишний раз подтверждать правоту супруги, я промолчал, жуя свою картошку.

* * *

Психотерапевт Кэрол нудил о том же:

– Тесты показывают, что у вас есть деструктивные наклонности.

Я не понял, поэтому кивнул.

– Вы не считаете это проблемой? – поинтересовался мозговед.

– Нет, если Кэрол все устраивает, – постарался я угодить жене.

– Кэрол, – спросил знаток человеческих душ, – вы считаете это проблемой?

– Да нет, – вздохнула она. – Я лишь хочу, чтобы он не был таким козлиной.

Из пяти моих жен четверо называли меня этим словом – если кому-то захочется сосчитать. Я ношу это звание как знак отличия.

С Кэрол я познакомился на пожаре, когда дотла сгорел ресторан ее родственника. Я зашел перекусить между заказами – экстракцией печени, которую только что провел, и какой-то, помню, очень простой работой в спальном районе. В этом заведении я прежде не бывал, но в отношении кафе у меня один критерий: если не вырвало, значит, еда нормальная.

Однако чистота – приборов, продуктов, рук – для меня важна: не выношу неряшества. Я уже умял половину равиоли, когда на зубах хрустнуло что-то твердое. Подавив рвотные позывы, я вытащил кусок изо рта и разглядел в своих пальцах обломанный женский ноготь. Швырнув салфетку, я поднялся из-за стола.

– Что-нибудь не так, сэр? – суетливо подбежал официант.

– Кухня, – сказал я сквозь стиснутые зубы. – Где у вас кухня?

– Если что-нибудь не так…

Я схватил его за большой палец, а другой рукой – за запястье и выкрутил в разные стороны. Он страдальчески сморщился, колени подогнулись.

– Где кухня? – повторил я.

Шеф-повар пришел в ярость от появления посторонних в его святая святых, но вскоре на него снизошло такое же озарение, как и на официанта, и он вызвал владельца заведения.

Чет рассыпался в извинениях, всячески мел хвостом, и мы вдвоем пошли по кухне искать владелицу аксессуара. Мы проверили руки официанток, посудомоек и помощниц шеф-повара, когда в глазах Чета появился огонек: ему в голову пришла какая-то мысль. Он повел меня в служебное помещение, где с учетными книгами работала его свояченица, и потребовал:

– А ну, покажи мне руки, Кэрол!

Она даже не спросила, кто я; видимо, ей было все равно. Вздохнула и протянула руки с прекрасным маникюром; ноготь на большом пальце оказался короче остальных. Я с облегчением увидел у нее дорогие акриловые ногти; тот, который попал мне на зуб, был из дешевого жесткого пластика.

Это не случайность, что в нашей семье готовил я.

Через несколько лет, уже после того, как Кэрол меня бросила, мы с Четом, оставшись хорошими приятелями, допились до ностальгических признаний. Чет всегда ее недолюбливал. Ладил, скрепя сердце, потому что она сестра жены, но не понимал, как можно трахать такую холодную бабу.

– Она оттаивала, – отозвался я.

– Кусок льда тоже тает, – хмыкнул Чет. – И что мы получаем в результате?

* * *

Кэрол снимала пробу с равиоли, когда у нее отлетел ноготь, и мы добивались от нее извинений, когда из кухни послышались крики. Сначала это был обычный кухонный гвалт, но вскоре вопли перешли в настоящую тревожную сирену. Переглянувшись, мы с Четом и Кэрол кинулись к двери; они побежали узнать; в чем дело, а я всего лишь хотел оттуда выбраться.

Но никому никуда выбраться не удалось. Когда мы достигли кухни, помещение было охвачено пламенем от загоревшегося на плите жира; огненные языки лизали потолок. Я едва успел крикнуть «Нет!» мальчишке, в обязанности которого входило собирать грязную посуду со столов; подбежав с лотком воды, он выплеснул ее в огонь. Пламя разлетелось и немедленно разгорелось еще жарче, перейдя в полноценный пожар. Сквозь густой дым я видел, как шеф-повар колотит чем попало дурака-уборщика. Чет направо и налево выкрикивал бессвязно-истерические приказы, требуя пожарный гидрант, соль – все, что угодно.

На плече у меня висела рабочая сумка, где был эфир в трех канистрах под сильным давлением. Я отнюдь не собирался ждать, пока это дело нагреется, поэтому схватил Кэрол за руку и потащил обратно в подсобку.

– Что вы делаете, совсем обнаглели? – взвилась она, пытаясь выдернуть руку.

Я хотел ответить что-нибудь остроумное или на худой конец пробурчать киношное «Спасаю вам жизнь, леди», но изо рта неожиданно вылетело:

– Заткнись!

Приказа она не послушалась, но упираться перестала.

– Возомнили себя героем? – осведомилась она, спеша за мной по коридору.

– Да какое там, на фиг, – отозвался я. – Где уж нам уж. Так, просто выделываюсь.

– У меня там учетные книги остались.

– Гори они огнем! Здесь есть запасной выход?

Кэрол покачала головой:

– Он заколочен. Бродяги пробирались с улицы и воровали еду с кухни.

– Заколочен – это ничего. – И я велел показать второй выход. По пути она спросила, уж не коп ли я. Молча оттянув воротник, я показал татуировку. Вместо того чтобы отпрянуть, как большинство людей, она неожиданно перестала меня сторониться. Кэрол – единственная из моих жен, которую вполне устраивала моя работа. Профессия ей нравилась, это меня она не любила.

Я выжег дверные петли запасного выхода карманным лазером, и мы выбрались из ресторана. Правильно рассчитанный пинок выбил дверь, и мы вывалились в безопасный переулок. Вместо того чтобы разойтись в разные стороны, мы болтались возле мусорных контейнеров, кашляя от дыма, которым успели надышаться, пока не приехали пожарные машины. Кэрол хотела услышать о моей работе в союзе, а я – произвести впечатление на красивую женщину в перепачканном сажей платье на бретельках.

С Кэрол я решил не спешить. Мы расписались аж через девять месяцев.

Джейк был свидетелем на всех моих венчаниях, надевая по таким случаям свой единственный смокинг, прекрасно сидевший на нем все эти годы. Его мускулистое тело не обросло даже унцией жира, тогда как у всех остальных метаболизм замедлился хуже улитки.

Также он был свидетелем всех моих разводов, кроме последнего. Несколько лет назад союз оплатил ему сертификат нотариуса, и хотя Джейк не питал особого почтения к печатям и тисненой бумаге, диплом оказался неоценимым для изъятия биокредитов. Теперь Джейк заполнял на три-четыре бумажки меньше по каждому клиенту, экономя почти час, и первым получал самые выгодные заказы. Но не взял ни цента за нотариальное заверение моих свидетельств о разводе – вот что значит дружба. Он даже предложил свои услуги по заключению брака, когда мы с Венди впряглись в одну упряжку, но она потребовала, чтобы подобную церемонию провел человек в сутане. Я втолковывал ей, что Джейк несколько лет проучился в католической школе, но она уперлась.

Вот интересно, если Джейк накроет нас на этом складе, если отрежет пути к спасению, если его предложение насчет регистрации все еще в силе и он каким-то образом отыщет нас в этом эдемском саду человеческих органов, то согласится ли сочетать браком меня и Бонни? Мне много не нужно, достаточно самой простой пятиминутной церемонии, а затем он может нас вырубить и забрать все, что захочет.

Пожалуй, нужно все же заранее обговорить это с Бонни.

У Кэрол был собственный дом – прелестный особняк в викторианском стиле в Алабаме, и я даже перевелся в тамошнее отделение союза – распробовать алабамскую атмосферу. Транспортная система союза устроена так, что я мог жить практически где угодно и все равно приходить в главный офис, сдавать изъятое и брать новые заказы. Но мне хотелось ближе познакомиться с коллегами из алабамского отделения.

Не знаю, ожидал ли я увидеть новую, неизвестную разновидность биокредитчиков или думал, что южное благородство каким-то образом влияет на рабочий день, но там оказалось то же самое – пустил газ, хапнул и слинял. Немного чаще собирались на барбекю, несколько месяцев привыкал к акценту, но алабамские спецы ничем не отличались от нью-йоркских. Друзей я там не завел – одни слышали обо мне раньше и держались от меня подальше, другие не интересовались новичком.

С самого начала я пытался кое-что втолковать мозговеду Кэрол.

– Мы не меняемся, – сказал я в наш первый визит.

– Люди вашей профессии? – уточнил он.

– Люди моего сорта, – ответил я. – Черт, скорее, люди моего вида.

Она была у меня бизнес-леди, Кэрол. Покупала-продавала мелкие компании чаще, чем я менял белье. Я приходил домой после трех суток срочной работы и узнавал, например, что ее магазин деликатесов пуст, сыры и паштеты распроданы, а Кэрол сидит в директорском кабинете другой лавочки в ста ярдах дальше по улице и ведет процветающий бизнес по производству пряжи. Я не успевал следить за финансовыми трансакциями и однажды спросил, как ей удается порхать от одного дела к другому.

– Почему порхать? – удивилась она. – Дело одно и то же – я занимаюсь продажами.

– Но ведь ты продаешь что попало! Разве тебе не трудно работать в разных рыночных нишах?

– Тебе трудно изымать почку, селезенку и печень в одну ночь? – прищурилась она.

– Нет, но это же другое дело. Я извлекаю органы клиентов!

– А я извлекаю наличные из их бумажников, – отозвалась Кэрол. – И обхожусь без скальпеля – Бог дал мне гибкий язык.

* * *

Я на девяносто пять процентов уверен, Кэрол имела в виду – она мастер убалтывать клиентов. В хорошие дни – на девяносто девять.

Бонни дочитала инструкцию к легочной системе Йошимото.

– Забавно, – засмеялась она и с японским акцентом озвучила плохой перевод: – «В счастливой оперативной процедуре дыхание будет как свежий воздух через тело. В недоброй оперативной процедуре свежий воздух помрачнеет».

Помрачневший свежий воздух – неплохой образ для обозначения смерти реципиента. Ну, я не японец, стихи из чего попало складывать не обучен.

Бонни только что велела отставить машинку и идти спать. По-моему, «спать» она имела в виду во втором смысле. На этот раз я не останусь глух к намекам и прислушаюсь к кошачьим воплям инстинкта в моей голове: пойду к Бонни, уложу ее на ложе из печеней и позволю природе – по крайней мере тому, что осталось, – взять свое.

XVII

Прошло два дня. Вчера я не печатал. Этот день принадлежал только нам с Бонни, никаких механизмов. Мы сидели на своей полке и говорили о себе, друг о друге и о прошлом. Теперь я могу сказать, что любил всего семь женщин в своей жизни, включая маму, и женился на каждой, исключая маму и Бонни. Все-таки хорошо, что список – штука изменяющаяся.

Едва проснувшись утром после ночи плотских утех, мы снова набросились друг на друга, как два ненасытных тинейджера, пытающихся выяснить, что в этом такого хорошего. Она рассказала еще кое-что о своем бывшем муже и всех этих годах на улице – история жизни, за которой охотился союз.

А я поведал о собственном бегстве из кадров, о том, как ухитрялся уходить от расставленных ими силков, о визите в торговый центр, о своей жизни с того дня, как бросил работу и ударился в бега.

И я рассказал ей о Мелинде – чтобы все было по-честному. Это единственное, о чем я не упоминал всю свою подпольную жизнь, и выговориться оказалось большим облегчением, словно выпустить воздух, распиравший мою грудь много месяцев.

Началось с разговора о моих последних днях в союзе. Бонни не могла понять, из-за чего меня уволили.

– Я не хотел брать заказы, – объяснил я.

– Не хотел или не мог?

– Им без разницы. Не хотел и не мог.

– Почему? – спросила она, и тогда я рассказал ей о последней встрече с моей третьей бывшей женой.

Грудь после имплантации зажила, и, согласно цифровому монитору, вшитому в бедро, мой трудяга «Джарвик-13» обещал бесперебойно биться еще двести лет. Фрэнк был рад моему выздоровлению. Когда я окончательно оклемался, мы вернулись к веселому трепу, как до несчастного случая. Он сыпал добродушными инсинуациями по поводу моего характера; я прохаживался насчет его матушки. Мы отлично ладили, я и Фрэнк.

Выплаты за «Джарвик» были высокие, две тысячи баксов в месяц, и вместе с закладной на дом и растущими ценами на еду и бензин… Черт, я ною, как хреновы должники, с которыми каждый день имел дело, но суть в том, что теперь я могу поставить себя на их место. Тем не менее мне удавалось платить – сполна и в срок, и сохранять кредитный рейтинг чистым. Все мы так поступаем, поскольку это в порядке вещей.

Но я знал, что всего один-два заказа отделяют меня от серьезного дефолта и если что-то пойдет не так или займет больше времени, чем планирую, я могу нарваться на неприятности. Даже задержка чека на комиссионные лишит меня отсрочки платежа, а пени так просто столкнут за грань. Однако я держал эти мысли при себе и выполнял заказы без шума и пыли – быстро, легко и безболезненно.

За исключением предательской дрожи. Она появлялась всякий раз – то сильнее, то слабее, витая вокруг меня, словно мстительный дух, выжидая удобного момента для удара. Я погружал скальпель в плоть или выкручивал какой-нибудь упрямый узел и чувствовал, как дрожь прокатывается от плеча до кисти, мини-землетрясение, сотрясающее предплечье, запястье и пальцы. И меня не отпускала мысль – когда она снова начнется? Будет ли в следующий раз сильнее?

В тот день я обезвредил шайку аутсайдеров, воровавших искорганы «Кентона» у наших клиентов, и Фрэнк вызвал меня к себе в кабинет.

– Есть работа, – сказал он. – Свеженький клиент.

Обложка досье бордовая с белыми полосками – значит, «Гейблман». Открыв папку, я пробежал глазами розовый листок: изъятие обеих почек, просрочка оплаты – один год, последний раз клиента видели в центре города. Комиссия – на три тысячи больше стандартной. Это был шанс еще несколько месяцев удержаться на краю долговой ямы, и я взялся не раздумывая. Фотография была отпечатана с записи видеокамеры наблюдения – должно быть, снимок сделан возле банкомата или на светофоре. В принципе четкость роли не играла: сканер и так сообщит мне все, что считает луч.

В длинном списке разнообразных ляпов, о которых я сожалею, небрежное прочтение того розового листка тянет на третье место (два первых занимают подделка выигрышного лотерейного билета и связь с одной девчонкой из Бетезды). Этот небольшой недосмотр будет преследовать меня до конца жизни.

Джейк меня проводил. Я был в раздевалке союза, паковал саквояж. Да-да, в то время у меня имелся кожаный саквояж, подарок Кэрол, сделанный на заказ каким-то умельцем из Турции, с карманами для канистр с эфиром и петлями для скальпелей. Саквояж попахивал коровьей мочой, но это была лучшая сумка в моей жизни.

– Как моторчик? – спросил старый друг. – Тикает по Гринвичу?

Джейк лично перевел мой «Джарвик» на нормальную американскую метрическую систему и с удовольствием дразнил меня первоначальными установками.

– Отлично тикает, – заверил я. – Иду за почками. А у тебя что интересного?

– Фигня, – отозвался Джейк. – Несколько заказов по городу, ничего особенного.

Забросив саквояж на плечо, я направился к выходу:

– До завтра.

Я поднял большой палец, и Джек приложил к нему свой.

– До завтра, – ответил он.

Прелесть работы в центре – по крайней мере для биокредитчика – состоит в том, что благодаря простой и правильной застройке можно разъезжать на такси, установив сканер на относительно малый радиус и намывая свое золото дураков[26]26
  Одно из названий железного колчедана, чешуйки которого в воде похожи на золото, но на воздухе быстро темнеют.


[Закрыть] Так я нашел несколько дешевых органов в Филморе, до смерти напугал двух пожилых мужчин, пикнув сканером на искусственную почку каждого, но в основном все шло гладко, и я набросил таксисту полтинник за то, что возил меня по-королевски.

Ближе к южной части города я поймал двойной сигнал. Две почки, лицензированные, «Гейблман», одинаковая дата выпуска, на расстоянии фута друг от друга. Должник, за которым я приехал.

В районе было мало современных зданий – последний пожар свел на нет все попытки реконструкции, но местные торговцы наставили палаток, фруктовых лотков и столов со всякой мелочовкой. На множестве непонятных языков меня зазывали купить всякую дрянь и ругали, когда я этого не делал. Но стоило мне показать татуировку на шее, как все мгновенно заткнулись. Мне практически не потребовалось раскрывать рот.

Приближаясь к точке, где впервые уловил сигнал, я постепенно уменьшал радиус сканера, определяя местонахождение клиента. Я осторожно пробирался среди каменной крошки и кусков бетона, которые никто не озаботился убрать с тротуаров. Куда ни глянь, повсюду зола и обгоревшие кирпичи. Ветхое здание, заброшенное и забытое. Идеальное убежище, похвалил я про себя, случись мне скрываться, в таком бы и прятался.

Вот некстати и напророчил.

Океаник-плаза стала добычей двух пожаров, случившихся с разницей в пять месяцев. Первый произошел из-за короткого замыкания – неисправность на электроподстанции; пламя погасить не удалось, и огонь охватил целое крыло шестиэтажного комплекса. Второй раз, судя по всему, был поджог; взрыв превратил уцелевшую часть в щебень. Жилищная корпорация списала убытки и переключилась на другие районы, а больше инвесторов не нашлось. Жители Океаник-плазы заключали двадцатилетний договор аренды жилья, но вскрылись какие-то махинации со страховкой, и с финансовой точки зрения выгоднее оказалось взять деньги и сделать ноги, чем реинвестировать средства в свою развалюху в неперспективном районе.

Теперь это была брошенная земля, неправильный круг из пяти полуразвалившихся зданий восемьдесят футов высотой, приют бездомных людей, бродячих кошек и всяких маргиналов. Груды стекла хрустели под ногами, рассыпаясь в мелкий порошок. У меня возникло стойкое ощущение, что и без облепивших участок табличек «Вход воспрещен» и «Не входить» туда никто без большой… то есть особой, я хотел сказать, нужды не сунется.

Двумя днями раньше прошел сильный дождь, и путаница следов легко читалась на влажной земле. Явная тропа между двумя исполинскими кучами крупных обломков расходилась к руинам справа и завалам слева. Я стоял на распутье, держа сканер в опущенной руке, подсвечивая себе дорогу зеленым светом.

Некоторое время царила тишина. Я увеличил радиус поиска и поймал несколько сигналов с городских улиц, но среди них не было того, что я искал. Я уже хотел вернуться и начать заново, когда за спиной щелчком отбросили окурок. Держа руку наготове у бедра, где за поясом был «маузер», а в кармане удавка, я обернулся, плотнее вжавшись в тень.

Скрюченный высохший старик, одна нога на добрые шесть дюймов короче другой, ковылял по обломкам, отбрасывая камни с невероятным для его возраста проворством. Я направил на него сканер: старый чувак, как ни странно, оказался чист, учитывая, что более девяноста процентов его ровесников ходят с искорганами, а оставшиеся либо ненормально здоровы, либо одной ногой в могиле, когда трансплантация уже ничего не исправит.

Стоя в тени Эвереста обломков, я зачарованно смотрел, не веря своим глазам, как старикан легко расшвырял увесистые куски бетонных плит и застывшего раствора, открыл маленькую темную пещеру на дне Океаник-плазы, влез в дыру и начал подтаскивать камни на место, маскируя вход, который вскоре нельзя было отличить от окружающего пейзажа.

Я направил сканер прямо на то место, где находилось потайное отверстие, и нажал кнопку большим пальцем. Аппарат пискнул. Две почки, те, что я ищу.

Присев на корточки (подобные вещи никогда нельзя делать из положения согнувшись – сорвете поясницу), я обхватил тяжелый каменный блок, ощутив под пальцами зазубренные кромки, и рывком поднял обломок. Он взлетел на воздух и приземлился футах в пятнадцати позади меня. От отсутствия ожидаемой тяжести я едва не сел на задницу. Попробовал другую глыбу, затем еще и еще и вскоре убедился, что большая часть завала – бутафория, не тяжелее пенопласта. Посмеиваясь – такого я не видел за весь свой двадцатилетний стаж, – я расчистил достаточно большое отверстие, чтобы пролезть, и отправился на дно Океаник-плазы.

Там я оказался не один. Подземные жители шаркали мимо, пробираясь по тесным замусоренным коридорам. Слышались бормотание, вздохи, где-то пела женщина. Приятное чистое сопрано тонкой струйкой лилось в пропитанном хаосом воздухе. Место было опаснейшее – грубо проделанные переходы и покосившиеся стены могли обрушиться в любой момент.

Я шел по подземному городу, распугивая писком сканера всех, кому могла прийти мысль вспороть мне брюхо. Цифры приходили на дисплей со всех сторон: сканер находил орган за органом, большинство были выпущены больше десяти лет назад. Этот схрон, вернее, гнездо неисправных должников, не походил ни на один тайник, которых я навидался за два десятилетия работы. А ведь по возвращении в офис предстояло составить подробный отчет.

Проходы становились ниже и уже, выступающие кирпичи царапали руки, рвали одежду. Вскоре я уже передвигался согнувшись и втянув плечи, стараясь максимально уменьшиться в размерах. Я не подвержен клаустрофобии – это нежелательная черта для биокредитчика, из-за нее и с жизнью расстаться недолго, – но там, под тысячами тонн каменных обломков, грозивших в любую секунду погрести под собой всех обитателей и одного биокредитчика, было так душно, что я впервые в жизни испугался реальной перспективы задохнуться. Однако заставил себя вспомнить, зачем пришел, и поплелся дальше.

Из-за сканера пришлось погулять лишнего; луч-то мог проникать через препятствия, но я сделан из плоти и крови, поэтому, даже окажись гейблмановские почки буквально за стеной, ничего не мог сделать, кроме как отправиться на поиски обходного пути. Необходимости ковырять кладку карманным лазером я не видел.

Вскоре я передвигался, согнувшись в три погибели, а потом и ползком – при обрушении потолок остановился на высоте три фута. Теперь я преодолевал коридоры на четвереньках, крепко сжимая сканер в правой руке и тазер – в левой. Ремень сумки был захлестнут за ногу, и канистры с эфиром позвякивали, когда саквояж проезжал по камням. На секунду меня посетило искушение вернуться и установить наблюдение снаружи в надежде, что должник предпримет вылазку в реальный мир, но я знал: клиент, забившийся так глубоко, долго не покажется на поверхности. Мне требовался этот заказ; мне до зарезу нужны были комиссионные. Если я запорю поручение, толстая стопка счетов врежет мне по кумполу больнее, чем многотонные завалы наверху.

Наконец, когда штаны порвались до дыр и я полз на голых коленях и саднящих ободранных ладонях, я нашел то, что искал. Сканер зашелся в праведном гневе – клиент был рядом. Две почки, готовенькие и ждущие только меня. Думая уже о дороге домой, причитающихся наличных и счетах, которые смогу оплатить, я пополз скорее, то и дело перехватывая тазер.

Вскоре я начал различать звуки. Разговор? Нет, только голос, без слов. Чем ближе я подбирался, тем более плавным он становился, и вдруг мне одновременно захотелось побежать и застыть на месте: как можно быстрее проверить, правильно ли расслышал, и остаться на случай, если угадал. Негромкое пение просачивалось в длинный коридор из грота в ста ярдах от меня. Одинокий голос, высокий, мелодичный:

– Я хочу поплавать в море с говорящими колибри…

Мелинда лежала на спине, разметавшись на камнях и глядя в потолок. Когда-то здесь был вестибюль западного крыла Океаник-плазы. Большая часть помещения сохранилась, несмотря на рухнувшие опорные балки и накренившиеся стены. По моим прикидкам, все это удержалось благодаря примерно одинаковому давлению со всех сторон, как в огромном вигваме. Впрочем, я не питал иллюзий относительно безопасности этого места; все могло рухнуть в любую минуту.

Но не это занимало мои мысли; Мелинда, продолжавшая напевать, не замечая, что я вошел в комнату и остановился в пятидесяти футах, – вот о чем я думал. Это, без сомнения, была она. Я не видел ее пятнадцать лет, а постарела она на тридцать. Прежде упругая кожа полного, широкого лица обвисла вялыми складками; под опухшими глазами набрякли толстые неровные мешки. Волосы, когда-то густые и роскошные – Мелинда укладывала их вокруг головы короной, которой позавидовали бы модели, рекламирующие шампунь, – стали жидкими и безжизненными. Стрижка под пажа, концы неровные, секутся даже при такой длине. Изношенные джинсы с бахромой внизу и едва узнаваемая розовая блузка, которую Мелинда носила дома, – наш интимный сигнал, что она хочет заняться любовью. Пуговицы еле держались, на боку зияли большие дыры, сквозь которые виднелась нездорового желтоватого цвета плоть.