Текст книги "Грязное мамбо, или Потрошители"

Сонни Депримо был сыном Гарри Депримо, двоюродного брата Сонни Эбейта, главы второго по величине семейного гангстерского клана в Чикаго, и меня это не касалось. Но Сонни Депримо оказался никуда не годным гангстером, и родня, пустив в ход все связи, устроила его в Кредитный союз. В качестве специалиста по возврату биокредитов он оказался еще бесталаннее, чем гангстер, только с более серьезными последствиями. Не иначе как по старой памяти, Сонни кромсал клиентов, не в силах усвоить, что ненужная кровища и ошметки плоти только затрудняют и без того нелегкую работу и делают союзу плохую рекламу, когда ему остро требовалась хорошая репутация. Пустил эфир, взял то, за чем пришел, и отвалил. Все.

Как нарочно, наставником Сонни стал не кто иной как Тони Парк, который уже тогда неплохо зарабатывал на жизнь, блестяще отнимая чужие. Все худшие привычки Сонни расцвели пышным цветом под крылышком Тони, и вскоре он взял моду избивать клиентов, прежде чем изъять неоплаченный товар, и устраивать прилюдные экстракции, что не способствовало ни имиджу союза, ни его собственному. Последней каплей стало данное ему деликатное поручение забрать поджелудочную железу «Клондайк Р-14» у больной дочери одного из бывших мэров Чикаго, пользовавшегося заслуженной любовью в штате Иллинойс и за его пределами. Клиентка стояла уже одной ногой в могиле и готовилась опустить туда вторую недели через три-четыре; ее долг союзу был, безусловно, велик и неоплачен, но это вышло из-за общей стоимости лечения и нескольких поданных исков против волков из СМИ, которые иначе поживились бы добрым именем ее отца. Словом, простое изъятие без всякого шума стало бы самым мудрым выходом из ситуации, но в тот вечер дежурил Сонни-биоспец.

Он выволок ее из больницы, тридцать минут вез поездом по железнодорожной эстакаде, всю дорогу осыпая непристойностями, притащил к офису Кредитного союза и вырезал «Клондайк» не утвержденной к использованию финкой, оставив дочь мэра умирать в шести футах от входной двери на глазах шокированных потенциальных покупателей.

Союз остался недоволен Сонни. Мне поручили воззвать к его разуму.

Через час я вошел в закусочную на Федеральном шоссе в пропитанной кровью рубашке, прикрытой курткой, и познакомился с девицей, ставшей вскоре моей второй экс-супругой.

* * *

– Вы будете это доедать? – спросил я у нее. Девица не притронулась к половине своего сандвича с тунцом, а только что затраченные усилия разбудили во мне волчий голод– Лоскут кожи с шеи Сонни Депримо, аккуратно сложенный вчетверо, лежал в кармане куртки: союз хотел получить свою вытатуированную эмблему назад. – Впервые вижу, чтобы так нянчились с сандвичем.

– А у меня незнакомые люди еще никогда не просили мою еду.

– Значит, нам обоим это в новинку, – заключил я, успев оценить девицу как легкую добычу. Она отличалась от моего обычного типа подзаборных дешевок, которых я водил домой: было в ней что-то от матери-земли, хотя, возможно, я ошибочно приписал ее характеру качества, ожидаемые от тела. В любом случае девушка определенно годилась для разового кувыркания в койке.

Не дожидаясь ответа, я схватил сандвич с тунцом с ее тарелки и сжевал его, не опуская глаз, и даже не вздрогнул, когда она отвесила мне полновесную пощечину. Так началась наша новая совместная жизнь: один крадет, другой дает по морде.

Жаль, что я не ощутил в той помордасине руку провидения.

Как правило, я приходил домой в два или три часа ночи, а Мэри-Эллен ждала меня, по-турецки сидя на кровати, в гротескном супружеском ложе с балдахином на четырех столбиках, которое она любезно принесла с собой в качестве приданого вместе с лампами, гардеробом и мыльницами на бронзовых ножках. Моя жизнь видоизменилась – по крайней мере стала не такой, как я предполагал, но я готов был прикинуться ветошью рядом с антикварной рухлядью, лишь бы второй брак оказался удачнее первого.

Ссоры начались не сами собой. К тому времени, когда я доползал до двери своей квартиры, выжатый после тяжелой ночной работы, мне хотелось одного из двух: секса или спать. Иногда и то и другое, порой сначала одно, потом второе. А Мэри-Эллен, несмотря на открытую неприязнь к моей карьере, вечно пробивало на вопросы.

– Кто на этот раз? – приставала она. – Где он жил? Какой орган ты забрал? Человек сопротивлялся? Ты плакал?

Последнее она спрашивала каждый раз, и я всегда отвечал отрицательно. Теперь мне кажется, она надеялась – однажды я признаюсь, что содрогался от рыданий, и она сможет давить на это, как на рычаг, чтобы поддеть и вытащить меня из Кредитного союза. Такого ни разу не случилось, но супруга не теряла надежды.

С каждым заданным вопросом я становился все тише, пока жена не взрывалась в полную силу, а я сидел в мягком кресле, закрыв глаза и подтянув ноги к груди – самая привычная и удобная после армии поза. Зайди к нам кто-нибудь, решили бы, что Мэри-Эллен вопит над трупом.

Возможно, это тоже был намек свыше.

Живущие в соседних домах дети снова играют внизу на улице, прыгают через скакалку и что-то напевают. На этот раз мотив и слова другие:

 
Скажи маме, скажи сыну —
На закате в домовину.
Весь в морщинах, старый дед
На карачках на тот свет!
 

Нет здесь никаких старых дедов, хотелось мне рявкнуть на мелочь внизу. Старики все перемерли от сердечных болезней. А если и откопаете какого-нибудь старикана, у него наверняка уже искусственные суставы, так что полегче насчет карачек…

Я не знаю ни единого человека, умершего бы от старости, разве что вы рассчитываете оттрубить аредовы веки и дождаться, пока вас добьют из жалости. Мой отец скончался от аневризмы крупного сосуда мозга, когда я служил второй год, а через восемь лет и мама приказала долго жить – совсем еще молодая женщина, она слишком боялась одиночества. Вот интересно, в кого я такой смелый?

Гарольд Хенненсон наверняка не дожил бы до старости, как и тот меткий стрелок жеваной бумагой. «Катапультировал себя прямо в крышу танка, – сказали другие солдаты из его экипажа, – буквально с ходу плюхнулся в кресло управления, слишком сильно потянул какой-то рычаг и через секунду сидел с мясным фаршем выше шеи». Дым, который я учуял, шел из пиропатрона, подкидывавшего кресло вверх со скоростью свыше ста миль в час. Естественно, наш камикадзе ничего такого не набрал, просто до закрытого люка было всего три фута.

После практических занятий нам дали четыре часа на траур, которые мы в основном просидели в креслах управления, глядя в пространство и пытаясь сообразить, за какой же рычаг потянул тот идиот, обещая себе никогда, ну просто до скончания времен не делать ничего настолько идиотически глупого. К нам заходил капеллан утешить нас в час нашей скорби, предложив сопроводить его в часовню для проведения наставнической беседы. Мы подняли его на смех и прогнали прочь. Неплохой, кстати, был человек, просто в вооруженных силах мало проку от утешений. Когда мы подписывали контракт, каждый отдавал себе отчет в том, что служба в армии сопряжена с опасностью для жизни, и потеря рядового, никому из нас толком не известного и на поверку оказавшегося таким кретином, не поселила растерянность в душах парней нашего взвода.

Мне нравится думать, что, если бы я катапультировался по ту сторону добра и зла, к капеллану потянулись бы десятки моих безутешных друзей, ищущих его общества и утешения, и длилось бы это не одну неделю, но в глубине души я знаю, что даже отец Макгиган[15]15
  Юджин Макгиган тридцать лет посвятил сбору средств для католических школ, выступая организатором спортивных соревнований, турниров, ралли и т. д. Заложенная им основа продолжала приносить школам необходимое обеспечение и после смерти Макгигана.


[Закрыть] проделал свой долгий обратный путь в полном одиночестве.

Этот инцидент и встреча Грега Кашекиана, перса американского розлива со своим мусульманским Создателем или кто там у них, – явления одного порядка. Отличная байка для досужих сплетен, но я слышал эту историю от Тига Игнаковски, а у меня нет и не было причин сомневаться хоть в одном его слове, поэтому привожу рассказ сержанта почти дословно.

Мы уже были в Африке. Закончилось наше первое настоящее сражение. При шестерых раненых и двух убитых с нашей стороны мы устроили истинную бойню в стане неприятеля – такие огромные потери в живой силе мне доводилось видеть только в документальных фильмах.

Мыс Джейком лично несем ответственность по крайней мере за восемьдесят двух уничтоженных противников. Я знаю точно: при каждом удачном попадании Джейк испускал кошачий вопль и отмечал убитых на стене танка, ставя галочку несмываемым маркером, который он купил в Италии специально для этой цели. Команда из нас сложилась отменная: я вел танк, Джейк стрелял, вот так мы и оставили свой след в пустыне.

К утру бой закончился. Ликуя, мы вскоре упились за победу. Тиг не являлся поклонником неумеренных возлияний, но понимал, что солдаты сбрасывают напряжение разными способами, поэтому с легким сердцем позволил нам надраться до изумления, а сам сидел в уголке и посасывал бутылку с минералкой.

Гарольд, которому до смерти оставалось сорок два дня, естественно, этого не знал и был в тот день оживлен, как никогда. Командир экипажа, он гнал свой танк на полной скорости впереди головного отряда, не отрываясь от перископа и увлекая за собой остальных. Гарольд первым заметил странные точки на горизонте, и к тому времени, когда наши танки поднялись на гребень песчаной дюны, парень из Бронкса и его команда истребили два неприятельских батальона парой управляемых ракет и уже неслись к следующей сотне достоверно установленных потерь живой силы противника.

Мы веселились. Поднимали тосты. Распевали песни о нашем мужестве и мужской силе. Мы были викингами и грабили и пьянствовали.

Тиг вышел из палатки отлить. Я отправился следом.

– Охренительная победа! – помню, сказал я. И пока мочился, песок под ногами расступался, словно ускользая, – либо от ветра, либо от запаха виски.

– Хороший был день, – хлопнул меня по спине Тиг.

– Да мы же их в порошок стерли! У них минимум двести пятьдесят восемь убитыми!

– Забудь о цифрах. Утром проснулся, вечером лег, значит, день задался.

В последние месяцы я целиком проникся философией Тига.

* * *

Потом разговор свернул на родные города и тому подобные семьи, и когда я сказал Тигу, откуда родом, глаза сержанта сощурились в узкие щелочки. Я сразу понял – название ему знакомо. Это было более чем странно, поскольку даже жители соседних городков за три-четыре поселка от нашего никогда о нем не слышали.

– И Кашекиана знаешь? – спросил Тиг.

– Как же, Грег, Тилли, знаю, конечно.

И тогда сержант рассказал мне, как этот гнойный пидор погиб на самом деле.

Грег Кашекиан пришел в армию примерно таким же, как закончил старшую школу, – выдающимся козлом с большим самомнением, но теперь у него появились оружие и форма, а вместе с ними и новый способ козырнуть своими габаритами и силой. Как и я, он поступил в морскую пехоту и так же, одним из лучших, прошел тест на контузию. Большие черепа с маленькими мозгами в нашем городке встречались чаще, чем в среднем по стране; не иначе в воде у нас что-то этакое.

Тиг сказал, что с первого дня Грег очаровал остальных парней своего взвода убогим остроумием и буграми мышц. Все вдруг стали его записными приятелями, всегда готовыми послушать истории о матчах, в которых он победил, и девицах, которых трахнул, и Тигу пришлось потратить немало времени и сил, чтобы вернуть подчиненных на грешную землю к неотложным боевым задачам, выбив из головы мысли о футболе и бабах. Тигу с первого взгляда не понравился мой бывший сосед, хотя долг обязывал сержанта относиться к Кашекиану как к любому новобранцу.

Наш перс-американо выказал себя с наилучшей стороны еще и в роли танкиста-стрелка, способного определить цель на невероятном расстоянии. Курс боевой подготовки Грег Кашекиан закончил с самыми высокими оценками, которые когда-либо ставили рядовому на этой базе, и званием капрала в кармане – обещали присвоить сразу по окончании первого срока в Африке.

Если я правильно помню, мамаша Кашекиан получила сертификат о посмертном присвоении звания капрала своему сыну вместе с его пеплом.

– В Африке тогда было потише, – рассказывал мне Тиг тем вечером. – Они еще не применили биологическое оружие, а мы не забросали их зажигательными бомбами. В Найроби обстановка оставалась стабильной: ни одного настоящего боя – все больше маневры, иногда легкая разведка. Танки ползали по пустыне, но оружие было на предохранителях; за две недели мы не причинили противнику ни малейшего урона. Восемнадцать дней без единой стычки, неприятеля и в глаза не видно, и парни перевозбудились. Какой-то друг приятеля одного из сержантов-снабженцев втихаря провез порножурналы; Кашекиан вообразил себя Санта-Клаусом, скупил всю партию и раздарил друзьям.

Посреди ночи мы объявили учебную тревогу. Взвод повскакивал с коек и прыгнул в танки, чтобы в темпе ползти по песку на разведбазу, которая у нас была в двадцати километрах к югу от лагеря. Я сел в полугусеничный вездеход и сопровождал группу, наблюдая за ходом учений и делая записи для командира части, отдавшего приказ о ночной учебной тревоге.

На полпути я услышал этот звук. Поднял голову и увидел белый шлейф инверсионного следа, взрезавший воздух, как пирог, – из ближайшего танка высоко вылетело кресло управления. Я видел, как оно зависло в воздухе на долю секунды и сорвалось вниз, словно подстреленный на лету воробей, с размаху шмякнувшись на твердый песок – чертов парашют не раскрылся.

Я – газ в пол, выкрутил руль, через пять секунд подлетел к бесформенной металлической глыбе на песке, а в голове крутилось: танки, катапульты под сиденьями, механические неисправности, недели муторного дознания и объяснений в ходе неминуемого следствия, быть мне в бумажках по самые яйца… Но, подъехав, я увидел, что этот Богом проклятый урод Кашекиан, изломанный и окровавленный, сидит в искореженном кресле управления, штаны на щиколотках, трусы на коленях, в одной руке намертво зажат журнальчик типа «Мокрые киски», в другой – собственный хрен. Может, он и помер, но морда у сукина сына была счастливая.

Мораль: легендарные волосы на ладонях, ребята, могут оказаться самой пустяковой из ваших проблем.

Неофициальное расследование пришло к выводу, что Грег Кашекиан, университетский король, отец незаконнорожденного сына и американский патриот, использовал свои руки не по назначению и излишне резкий рывок при мастурбации со свистом послал его в небо навстречу судьбе. Официальное расследование, напротив, причиной несчастного случая назвало случайный отказ оборудования и проинформировало все заинтересованные стороны, что военные специалисты уже занимаются этой проблемой. Сообщение родственникам и знакомым, что их надежный, как скала, защитник оказался таким говном, дало бы пишу нежелательным толкам, поэтому дело уладилось и затихло быстро и хорошо.

Не могу сказать, что меня опечалила смерть Грега Кашекиана, но я не радуюсь его гибели или тому, как он умер. Поступать так означало бы не уважать всех служащих в вооруженных силах, и, несмотря на личную неприязнь к отдельному представителю ВС, я не стану стричь кувшинноголовых[16]16
  Жаргонное название морских пехотинцев США (из-за формы стрижки).


[Закрыть] под одну гребенку, лишь бы позлорадствовать по поводу перса, получившего повышение (правда, не такое, как надеялся).

По возвращении из Африки я сходил к нему на могилу и, увидев на надгробии поставленные кем-то банку вазелина и журнал «Мокрые киски», остро пожалел, что это сделал не я.

Кстати, о чтении: сегодня утром мне удалось тиснуть несколько книг из библиотеки, которые могут оказаться небесполезными в поисках второго обитателя гостиницы. «Отлов и выживание» Джеймса Маккуарри, которую я цапнул со стеллажа, отлично соответствовала теме: в названии сочетались две концепции, в настоящее время подчинившие мою жизнь. К сожалению, это произведение начала двадцатого века скорее тянуло на поваренную книгу белки, чем имело отношение к моей ситуации. В самом крайнем случае сойдет на закуску, если я когда-нибудь решусь развести огонь.

Еще у меня есть «Приключения швейцарской семьи Робинзонов». Это скорее развлекательное чтиво, не содержащее ценных для меня сведений, хотя, кажется, я помню один отрывок еще со школы.

Невероятно. Поразительно. И снова невероятно.

Час назад, когда я печатал последний абзац о семье Робинзонов, дистанционный датчик движения в моем заднем кармане завибрировал. Сначала я резко обернулся, решив, что какой-то бродячий пес проник в отель с Тайлер-стрит и приготовился попировать моей задницей, но тут же вспомнил, что означает это жужжание. Я вскочил на ноги и кинулся в коридор, по пути схватив «маузер» для обороны на расстоянии и удавку на случай рукопашной.

Припустив вверх по лестнице как можно тише, я перемахивал через три-четыре ступеньки. Поднявшись к пентхаусу, я уже задыхался – последние несколько месяцев наложили отпечаток на то, что когда-то было швейцарскими часами среди сердечно-сосудистых систем, – но мое прецизионное сердце по-прежнему функционировало, как обещали в рекламных буклетах. Я ступил на пол коридора верхнего этажа и взялся за ручку двери, ведущей в пентхаус, понимая, что с другой стороны может оказаться кто угодно – от садовой мыши до взвода спецов отдела по возврату биокредитов, явившихся, чтобы связать меня, вырвать сердце и отправить мои развороченные останки в ближайшую общую могилу для нищих. Внезапно я засомневался, вибрировал ли датчик вообще или мне показалось.

Выставив «маузер» вперед, я тронул кнопку предохранителя и с силой пнул дверь.

Из пяти моих жен четверо были болтушками – крупного калибра, на золотую медаль, все и каждая. Языки мели как метлы, когда обладательницы пребывали в хорошем настроении. Единственной молчуньей являлась моя третья бывшенькая, Мелинда; такой она и осталась до самого конца.

Не то чтобы болтовня не давала моим бракам рассыпаться, как хлебные крошки, но мне кажется, вербальный спарринг между мной и бывшими супругами добавлял немного перца в то, что иначе превратилось бы в пресный домашний уют. Я знаю, почти каждый брак заканчивается ворохом бумаг на развод, которые находишь в почтовом ящике, но начинались все мои союзы с пространных разговоров:

Бет: после секса – одного оплаченного и двух халявных.

Мэри-Эллен: после того как я тиснул ее сандвич с тунцом, а она влепила мне пощечину.

Мелинда: до того как я вломился в дом для престарелых, где она работала, и изъял «Джарвик-11» у ее любимой пациентки.

Кэрол: пока мы искали выход из горящего ресторана.

Венди: на кладбище, после похорон ее отца.

А теперь, раз уж зашла речь о великих разговорчивых женщинах в моей жизни, пора прибавить к списку еще одну.

Бонни: пока мы любовно держали друг друга на мушке.

IX

За стволом «маузера» я разглядел, что она стоит посреди сьюта, ноги на ширине плеч, правая рука вытянута вперед, левая поддерживает старый шестизарядный пистолет, стиснутый в пальцах, ствол идеально неподвижен. Тугой узел сияющих светлых волос на затылке окружает голову кудрявым ореолом, случайная прядь свисает на глаза, заставляя обладательницу то и дело отдувать ее, чтобы не мешала видеть. Поднятый воротник шерстяного коричневого жакета прикрывает длинную шею до линии подбородка – волевого, надо отдать должное. Удлиненное лицо с мягкими чертами и четкими скулами, странно знакомое, но, хоть убей, не знаю откуда. Синие джинсы обтягивают бедра и расширяются книзу.

– Вы в моей гостинице, – просто сказал я, делая шаг в комнату.

Она со щелчком взвела курок и сообщила:

– Уже четыре месяца. – Хотя голос был звучным и плавным, но показался мне чересчур резким. Неестественным. – А вы?

– Пять месяцев.

Я жил здесь около шестидесяти дней.

– Лжете.

– Вы тоже.

Мы по-прежнему держали друг друга на мушке. Моя рука, не привыкшая так долго целиться, начала уставать; трицепс мелко задрожал. Я не мог понять, как моей противнице удается держать свою машинку столь неподвижно.

Женщина смерила меня взглядом – не просто смерила, а обшарила, задержавшись в паху и на груди; с неожиданной для себя неловкостью я впервые понял, из-за чего возмущаются феминистки. Наконец ее взгляд остановился на моей шее. На татуировке. Нельзя не заметить, невозможно не узнать. Но если реакция большинства людей – это шок, страх, злость, она просто сказала:

– Похоже, ей много лет.

– Угадали.

– По-прежнему работаете?

– Там – уже нет.

Она кивнула:

– Я так и подумала.

Снова что-то странное прозвучало в ее голосе. Не в тоне, а в том, как она произносила слова. Отчетливо и правильно – даже слишком.

Выждав еще немного, я пошел по комнате, не отводя «маузера» и держа палец на крючке. С каждой секундой рука уставала все сильнее, и приходилось напрягать силы, чтобы держать пистолет ровно.

– Слушайте, – заговорил я. – Все это начинает утомлять…

– Если устали, можете опустить свой пистолет.

– И тогда?…

– Тогда я, наверное, застрелю вас, – сказала она. – А может, и нет.

Я поднял ствол выше и сообщил:

– Я здесь не для того, чтобы вас убивать.

– Какое облегчение.

Тринадцатью этажами ниже на углу улицы образовался затор, машины наперебой сигналили; жуткая какофония поднималась до пентхауса, обеспечивая сцене звуковой фон. Скорее всего авария, три машины столкнулись посреди дороги. Судя по сирене, к перекрестку пробивалась «скорая помощь».

– Много искорганов украли? – спросила она, сделав несколько шагов в моем направлении. Двигалась она уверенно, но странно жестко.

– В жизни не украл ни единого.

– Я почитала вашу рукопись, – сообщила она. «Джарвик» подпрыгнул и забился сильнее. Я-то надеялся, что она просто зашла в мою комнату, написала записку и вышла. Рыться в моих вещах! А еще приличная женщина! – Узнала, что вы здесь делаете и чем занимались раньше. Распинаетесь, выставляете себя этаким мучеником…

– Я просто описывал, как все произошло.

– Нет такого закона – писать мемуары, прежде чем сыграть в ящик, – произнесла она. При очередном ее шаге я отчетливо услышал знакомое похрустывание коленного сустава.

– Зато есть законы о нелегитимном владении оружием, где сказано, что сейчас мы стволы опустим.

Она надула полные губы и снова посмотрела на мой «маузер».

– Сначала вы.

Я кивнул.

– Если назоветесь.

– Бонни, – сказала она после паузы. – Надеюсь, это вас устроит?

Меня это устроило как нельзя лучше. Я опустил пистолет, в свою очередь представился, и мы продолжили общение.

Строго говоря, Бонни прожила в гостинице на Тайлер-стрит чуть меньше пяти месяцев, и пентхаус был лишь одним из ее убежищ за этот период. Впервые заглянув в отель, она нашла двухкомнатный номер на девятом этаже, почти не пострадавший от огня, как ей показалось, но однажды, вернувшись из булочной, Бонни увидела, что половину вещей в большой комнате придется откапывать из-под груды гипсовых обломков. Она переезжала из номера в номер на разных этажах, и ни один не обеспечивал ей достаточного уединения: комнаты оказывались слишком близко к улице, где выгорела наружная изоляция, раскаляясь днем, сильно остывая ночью и отлично пропуская малейшие звуки.

– Но здесь мне нравится, – сказала она мне, когда мы разобрались с оружием и уселись лицом друг к другу на пол пентхауса. Она опустилась изящно, но с какой-то привычной опаской, словно была сделана из тяжелого фарфора и боялась отколоть края. – Я могу шуметь, не опасаясь, что меня услышат прохожие или другие постояльцы… Ну, вы еще не самый худший вариант.

Бонни говорила в основном о себе, ухитряясь не открыть практически ничего личного, с беззаботной непринужденностью, привлекавшей меня в других женщинах моей жизни. Пустившись рассказывать, она не заботилась о паузах, не дожидалась моего ответа, не спрашивала, не надоела ли своей болтовней, не отключился ли я ненароком и интересно ли мне слушать. И все же она не просто чесала язык, общалась с явным удовольствием, и хотя виной тому скорее всего были месяцы невольной изоляции, это тем не менее льстило самолюбию.

Мы проговорили часа два о внешнем мире, о частых авариях на перекрестке внизу, о том, что отель разваливается на глазах, о фильмах, музыке, искусстве и друзьях – о чем угодно, лишь бы не о себе, а потом я извинился и пошел в работающий туалет. Вернувшись в пентхаус, я обнаружил, что Бонни исчезла.

У меня слабость к женщинам, которые исчезают. Чем больше они меня сторонятся, тем сильнее я хочу их возвращения и взволнован перспективой увидеть. Мой идеал – цыганка из бродячего цирка, без дома и роду-племени, которая обожает исчезать в бархатном ящике фокусника, дилетантски имитируя собственную смерть, и по меньшей мере трижды арестовывалась за подделку удостоверения личности, однако всякий раз каким-то чудом сбегала из тюрем строгого режима, куда ее сажали.

Наверное, можно поместить это описание в раздел частных объявлений, но, боюсь, столь идеальная женщина никогда не придет ко мне на свидание.

У Бет тоже была привычка исчезать, но тогда, по каким бы увеселениям она ни порхала, мое молодое воображение сразу рисовало фантастические картины. Если она упоминала в письме, что едет на уик-энд в Тихуану, я немедленно представлял ее на местном ослином шоу[17]17
  Разновидность секс-шоу, популярная в Мексике.


[Закрыть] – как она тянет к себе на эстраду десяток парней по сто песо за палку. Если она писала, что собирается навестить мамочку, у меня немедленно возникала уверенность, что «мамочка» – кодовое обозначение нового бойфренда, и несколько дней для меня Бет не болтала с подружками и не бегала по магазинам, а лежала ничком в кровати какого-нибудь незнакомца, который яростно брал ее сзади.

Я отправлял открытку за открыткой, простые маленькие послания с ясным подтекстом. Я хотел получать от нее больше писем, больше сведений, что угодно, лишь бы ее почерком и с ее подписью внизу. Я жаждал иметь весточки шесть, семь раз в день. Мечтал, чтобы в нашей части наняли второго курьера – справляться с ворохом писем, которые приходили бы мне от обожаемой жены. Я желал погрести почтовую службу США под двадцатифунтовой грудой корреспонденции. Если Бет целый день будет писать письма, рассуждал я, у нее не останется времени на секс.

На каждые десять выведенных мною букв я получал в ответ одну. Я увеличил пропорцию в два раза, затем в три, но чем чаще посылал открытки, тем меньше писала Бет. Смею заверить, что за шесть первых месяцев в пустыне я нацарапал и отослал около трехсот открыток и писем любимой женушке в Сан-Диего.

Получил восемнадцать.

Однажды вечером, в приступе бессильной ярости и язвительной ревности, подогретой парами виски, я настрочил то, что стало бы моей последней открыткой, даже будь у меня команда лучших адвокатов.

Дражайшая Бет,

если тебе по сердцу, что твой муж гниет в пустыне, пока его жена трахается с другими мужиками со всей Южной Калифорнии, пожалуйста, дай ему об этом знать, не затягивая, и он примет на себя тяжкий труд помочь тебе в твоем нелегком деле.

Я, конечно, подставился как дурак. Ответ в тот раз пришел быстро:

Да на здоровье.

К открытке были пришпилены бумаги о разводе.

Но пока продолжалось обучение танковым премудростям, я продолжал вкалывать, находясь под властью иллюзии, что мои письма домой служат благой цели – удерживают Бет в рамках, и настроение у меня от ежедневной эпистолярной практики было хорошее. Тиг и остальное военное начальство быстро поняли, что танки я вожу как бог, а со стрельбой только позорюсь, поэтому меня назначили вечным водителем и посылали на маневры с разными стрелками, чтобы посмотреть, с кем я эффективнее сработаюсь.

Однажды они посадили за моей спиной Гарольда, и, хотя я был рад компании, трения начались с самого начала.

– Бери левее, – кричал он сзади. – Я не могу целиться, когда ты едешь направо!

– Не могу я левее, – проорал я, перекрывая грохот шеститонной машинерии; нам еще не выдали шлемофоны, которые, кстати, чаще ломались, чем работали, поэтому ор в танках всегда служил наилучшим способом общения. – Там овраг слева.

– Тогда поверни, – велел он. – Поверни, я сказал!

Я нарочно поворачивал не в том направлении, чтобы показать Хенненсону, кто здесь главный.

Иногда я гадаю – может, не будь я таким упрямым козлом, Гарольд остался бы в живых. Если бы я шел навстречу и прислушивался к его приказам, его могли назначить в мой танк, а не в тот, где он погиб.

Нет, скорее всего Гарольд вскоре довел бы меня до ручки, и я на полном ходу погнал бы танк к обрыву ближайшей песчаной дюны.

По выходным нас, сук этаких, отсылали обратно на базу, видимо, не в силах больше слышать, как нам спится в креслах управления. Мы встречались со старыми приятелями, сутками колесили по итальянской провинции и пытались излагать свою концепцию создания мира. Разумеется, после бурных дебатов каждый оставался при своем мнении и поступал по-старому.

На фоне общей массы танкистов, относившихся к своему назначению более или менее спокойно, Джейк Фрейволд выделялся сияющей от счастья физиономией. Из тощего нью-йоркского остряка-самоучки он превратился в положительного раздобревшего солдата и с той же готовностью рассказывал про основной боевой порядок, как раньше отпускал сальность. Порой он делал и то и другое в одном предложении. Начальство заметило его рвение и способности и подкинуло дополнительные обязанности в разведывательном взводе.

– Разведка – это круто, – сказал он мне однажды вечером, когда мы пили дешевое красное вино. – Совсем как в кино, только больше.

– Больше чего? – спросил я.

– Всего. Оружия. Тактики. В общем, там классно.

Я потребовал подробностей о профессии, казавшейся хрен знает насколько интереснее, чем танки, но Джейк был сдержан насчет всего, связанного с разведкой.

– Совершенно секретно, приятель, – заявил он, ставя мне новый стакан вина запить огорчение. – Я тебе так скажу: если мы оба выберемся отсюда живыми и будем общаться спустя десять лет, я поведаю тебе о разведке все, что спросишь, о'кей?

Так мы и порешили, скрепив уговор торжественным рукопожатием.

Это было четырнадцатого октября. Ровно через десять лет после того дня я напряг кое-какие свои связи в союзе, чтобы именно нам с Джейком поручили изъятие желудочно-кишечного тракта (целиком) у экс-футболиста в Милуоки. Месяц выдался напряженным, работы было невпроворот, и мы не виделись две недели, поэтому вначале поболтали, сообщив друг другу о последних успехах и заказах. В то время я был женат на Мелинде, и Джейк обожал безжалостно прохаживаться на мой счет за то, что я снова впряг своего коня в еле ползущую повозку.

Я подождал, пока мы стабилизировали клиента – шесть футов шесть дюймов ростом, двести восемьдесят фунтов весом – слава Богу, при нас имелся запас тазеров, потому что этот великан не моргнув глазом принял на грудь больше электричества, чем нужно рождественской елке в Белом доме, – и приступили к неаппетитному процессу изъятия, и я напомнил Джейку о важной дате.