Текст книги "Mondegreen"

– Чего умолк-то? – задиристо спросила Катя. Ей было весело, а не обидно, что лишний раз подтверждало, что Катя – адекватный человек. Об этом я и сказал ей вслух.

– Адекватный? – переспросила Катя. – Ну, считай, ты выкрутился.

– Но не знаю, вдруг ты притворяешься адекватной, – поспешил я добавить. И напомнил ей о важном:

– Ты нашла меня через Рона. А вот как ты нашла Рона?

– Я нашла тебя не через Славу, а через Машу. Лора знает, что ты с ней встречался…

– Все обо мне всё знают, – пробурчал я.

– …Она была в школе. Прибежала туда, чтобы выразить соболезнования Льву. Я сейчас про Машу, а не про Лору. Я тоже была, в кабинете Льва. Когда я поняла, что она и есть мне нужная Маша, я спросила у нее про тебя. О тебе она говорила с неохотой. Трижды от тебя отреклась перед тем, как я сказала, что точно знаю, что вы встречались.

– Она расстроилась из-за смерти Саши, – предположил я вслух, но мысленно предположил, возможно, даже параноидально, что Маша знает, что я убил Рори.

– Во-во, она так и сказала, что у нее все в голове перепуталось. Но затем сказала про гараж и даже вызвалась меня туда проводить. Зря только приходила. Ты сам видел, какая она была грустная.

– Видел, – вздохнул я.

– А Славу и Марину мы встретили по пути сюда.

– Угу, – сказал я и понял: все, что можно узнать о Линдянисе и около него, я уже узнал. Попытаю счастья у университета, решил про себя.

Мы помолчали с Катей некоторое время, затем она с намеком на недовольство спросила:

– И это все, что ты хотел узнать?

– Да.

– Ты как будто детектив какой-то. Пойдешь к дочке, пытать ее про Льва?

– Я поражен вашей проницательностью.

– Только зачем тебе это нужно?

– Я, – прокашлялся я без надобности, – хочу поиграть в детектива, понять, кому нужно убивать Сашу. А первый подозреваемый, все же, даже несмотря на твои симпатии, это Ляндинис. Настоящий детектив изучает все беспристрастно, откидывая симпатии интересных ему дам.

– Коломбо, – сказала Катя, обдумывая окончание моей фразы; в это время тень ее в голове моей вошла в сферу музыки моей синей женщины.

– У меня… – начал я, робея, – мне хочется навязаться, но нужного для этого повода не нахожу.

– Навязаться? – оживленно переспросила Катя; ее оживленность как-то одeвичила ее женскую красоту. – Попробуй навязаться ко мне в загородный дом, его некому стеречь.

Сказав это, она рассмеялась чему-то своему.

– Я не понял.

Она нагнулась поближе и стала объяснять.

– У нас от дедушки остался дом в Дарковичах. Мы туда редко ездим. Но вот когда мы с Людой в последний раз там были, то обнаружили, что нету дедушкиного сервиза… Люда – это моя сестра, – добавила Катя. – Замужняя, если что.

– Да я ни на что и не претендую, – начал я бормотать.

– Я тебе ничего и не говорила! – засмеялась Катя. – Сегодня я во вторую, но если хочешь, завтра можем туда поехать, на природу. Но только там летом хорошо, сейчас одна грязь по колено.

– Хочу, – решительно сказал я. – Я люблю любую природу.

– Но ты не думай себе ничего такого, – сказала Катя. – Я тебя туда зову не за твои красивые глаза.

– А за что же? – спросил я угрюмо, мол, одних моих красивых глаз должно быть достаточно.

– Напишешь обо мне стихи? Хорошие? Учти, если Лев придрался к твоим рифмам, я к ним придерусь сильнее. Мне так за тридцать лет никто и не посвятил стихов – вот, приходится навязываться.

– Напишу, – пообещал я, а сам подумал, что раз не посвящали ни разу, то незачем придираться к самому первому.

– Вот и отлично. Где-то к трем встретимся у вашего гаража. Ты не будешь завтра занят?

– Ради этого я отменю тысячу дел, – сказал я с наигранным придыханием.

– Ах да, о самом важном я и забыла. В нашем доме нет чердака, и там из-за этого холодно. Одевайся теплее.

– Чердак свистнули вместе с сервизом?

В ответ мне Катя сказала свою остроту, и в скорости – Кате пора было на работу – мы покинули гараж.

После Кати я сразу же поехал в университет.

БГУ.

Находился он в соседнем, Советском районе. Проходил по его территории около двух часов, но никого с дефектами не встретил. Глупо пытаешь удачу, говорил мне голосок, скорее ангельский, нет, не глупо, вторил ему голос другой, скорее дьявольский. Или наоборот. В общем, Илзе, или как ее звали, я не встретил. А может, и встретил, но не заметил. Я-то под дефектами представлял инвалидность, ну или хотя бы рахит, но вдруг дефектами у Ларисы назывались лопоухие (уши не допишу из-за тавтологии). Тогда и я дефективный.

Итак, в день Одина мне удача не улыбнулась. Вечером я написал для Кати стих (почему-то про полосу леса, не знаю) и лег спать пораньше, чтобы завтра пораньше проснуться. Проснулся, действительно, рано, подумал с надоевшей тоской об утерянном пистолете и сразу же поехал в университет. К восьми часам я уже был возле его стен. Стоял под надписью “Брянский Государственный Университет им. Петровского” и, к своему бесстыдству, сообщаю, что не знаю, кто такой Петровский. Зато куда приятнее сообщить, что лишь пяти минут брожения вдоль и около БГУ оказалось достаточно, чтобы в толпе невыразительных студентов и порою очень даже симпатичных студенток я увидел дочь Льва Линдяниса. Как я ее узнал, если она не была похожа на отца, как Саша? (а она не была похожа, да) – она была косоглаза. Вы могли подумать, что с моей стороны было глупо первую дефективную принять за дочь врага, но, во-первых, у меня была уверенность, что я все делаю правильно, и во-вторых, я бы не стал называть ее косоглазость дефектом, потому что она была очень даже мила. Она была красивой, но выглядела не так, чтобы каждый мог сказать, что она красивая. Прическа – красный верх, черный низ, медальон с трехдневным полумесяцем прямо поверх теплого клетчатого шарфа. Под курткой, настолько длинной, что та скрывала юбку, я увидел колготки со змеиной окраской. Надеюсь, они теплые, потому что сейчас дует сильный ветер. Она была в потоке пяти студенток, по-видимому, ее однокурсниц. Легконогие дамы с их золотом волос. Ночью волос. Огнём волос. Или радугой волос, что протест или слабость, или то и другое. И дочь Ляндиниса среди них белой вороной. Я знаю, что ее зовут Илзе, но тогда я почему-то забыл это прекрасное имя. В общем, я подошел к Илзе и спросил:

– Можно вас на пять минут?

Ее однокурсницы смотрели с удивлением людей, вот-вот готовых сплетничать, пока я, держа за запястье, отводил Илзе в сторонку. Она не ничего не сказала, но имела вид жены, готовой к тому, что муж ее опять будет бить.

– Всего несколько слов, – сказал я дружелюбным, как надеялся, тоном. – Вы дочь Льва Станиславовича?

Она потерянно кивнула. Каюсь – я хоть и был уверен, что это она, все же с облегчением вздохнул.

– Я друг вашего брата, – продолжил я. – Был, может, и не близким другом, но хорошим знакомым. Примите мои соболезнования.

– Спасибо, – тихо, почти про себя сказала Илзе.

– Напомните, как вас зовут? Александр говорил ваше имя, но, простите, забыл.

– Илзе.

– Красивое имя.

Она посмотрела на меня с недоверием и сказала:

– Я с Сашей почти не общалась. Но все равно, это страшно, что его так, да еще в школе… Вы, – словно очнувшись, спросила она, – его друг?

– Знакомый. Честно говоря, я хотел поговорить не по поводу Саши. Я хочу поговорить про вашего отца.

– А что с ним? – испуганно спросила Илзе, будто и его кто-то зарезал.

– Не волнуйтесь, все с ним в порядке. Я просто хочу знать – не говорил ли вам отец о своем желании создать какой-либо кружок?

– Говорил.

Так сразу ответила на самый важный вопрос! Сердце у меня забилось быстрее, я спросил у Илзе, что за кружок он хотел основать.

– Извините, я опаздываю на занятия, – сказала Илзе виновато. – Извините, пожалуйста, мне правда лучше не опаздывать.

– Нет, это вы меня извините, что отвлекаю вас. Скажите только, во сколько кончаются ваши занятия?

– В двенадцать.

– Не могли бы вы со мной пройтись? Если вас не затруднит. Недолго.

Карие глаза с желтоватой пленкой – левый был ближе к носу – смотрели на меня по-прежнему со страхом и недоверием, но в них, мне показалось, появилась смутная надежда.

– Пары заканчиваются в одиннадцать-сорок, – сказала Илзе. – Я поговорю с вами, а…

Я назвал свое имя и сказал:

– Хорошо, я буду вас ждать, в этом же месте. Извините, что отвлек, и спасибо.

Резко развернулся и быстрым шагом пошел к остановке. Не знаю, но надеюсь, она глядела мне вслед…

Полдвенадцатого я был в том же месте – не опоздал, как было с Юлей, а явился даже раньше положенного. Илзе тоже была пунктуальной – приятно, когда все идет по плану. В одиннадцать-сорок одну мы поздоровались, и я тут же спросил:

– Вам отец рассказывал о кружке? Что он хотел в нем видеть?

Мы некоторое время, кажущееся приятно-медленным, прошли по небольшой тропинке, усеянной по бокам деревьями и кустами. Деревья, листвой защищающие тропинку от летнего солнца, ранней весной были беспомощны по причине своей наготы. Да и защищать сегодня не от чего, солнца-то не было. Я знаю, что летом здесь красиво, довольно зелено для Брянска, поэтому лишь мог быстрее желать его приближения. Мы прошли половину университетской тропинки, прежде чем Илзе решилась ответить.

– Он… папа… как бы вам сказать… Вы точно друг Саши? – спросила она тоном, уже отвечающим, что “нет, не друг”.

– Да-да.

– И когда будут похороны?

Здесь я попал впросак. Ты слишком умная, Илзе! Будь умной, но не настолько, чтобы мне это чего-нибудь стоило! У меня чуть не вырвалось глупое “чьи?” – такое бывает, когда спеша придумываешь что-то, из головы выметаешь глупые фразы, и все они скапливаются у главного выхода из головы – у рта.

– Понимаете, – начал я, – я же, помнится, говорил, что я не близкий друг, а так, хороший знакомый. Поэтому про дату похорон мне никто не сообщил. Но (тут я стал демагогом вскидывать руки) если бы и сообщили, я бы все равно не пришел. Я не циник, я просто не понимаю похорон. Перемена состояния уже произошла – он либо мертв, либо живет другой жизнью. А в похоронах я вижу только… вы уж меня извините… торжественную уборку.

Вот тут в Илзе что-то изменилось. Ее лицо, весьма красивое, пусть и с одним маленьким изъяном, как бы раскрепостилось. Не уместное слово, но оно мне первым пришло на ум. Раскрепощением я бы назвал процесс, в котором каждая черточка лица Илзе перестала быть зажатой. На слове “уборка” каждая мышца ее, морщинка, нерв, сообща, сбросили с себя оковы, и тут я понял, что сейчас увижу Илзе, которую сама Илзе привыкла скрывать под маской застенчивости.

– Я не думала о похоронах в таком роде, – сказала она ровным голосом уверенного в себе человека. – Иногда думала, что кремация лучше закапывания, но всегда считала и то, и другое данью усопшему. Уборкой я бы не решилась это назвать.

– Торжественной, – поправил я. – Вот в чем суть. Похороны делаются живыми для живых. Все, что здесь на Земле делается, – я обнял руками Землю, – делается исключительно во имя живых. Даже спиритические сеансы – это когда якобы вызывают дух покойника и с ним общаются.

– Я знаю, что это такое, – сказала Илзе про сеансы.

– Вот, – этим “вот” я ставил восклицательный знак своей мысли. – Все похороны, на которых я бывал, были похожи на свадьбы. Отличались только ритуалы в начале, ну и, естественно, формальный повод. А застолья с их трещащими от еды столами, с этими вечными незнакомцами, подбегающими к столу пропустить рюмочку в честь покойника или жениха – хотя ни жениха, ни покойника они не знали, – эти застолья не отличить одно от другого.

– Интересно, – сказала Илзе, думая о своем. Она шагала со мной вровень, мне даже не приходилось подстраиваться под ее ритм, как я это делал с другими девушками. Я высокий, шаг у меня большой и прыгучий, мне приходилось постоянно сбавлять рефлекторно нарастающий темп, чтобы дамы от меня не отставали. А сегодня как будто бы я был дамой, ведь Илзе подстраивалась под мой шаг, а не я под ее.

Мы дошли до самого конца университетской тропинки. Если пойти дальше, то можно было бы попасть на Курган Бессмертия – это брянский Кремль или, если угодно, наша Эйфелева Башня. Если вам захочется нарисовать Брянск – вам достаточно изобразить белую звезду, похожую больше на букву “Л”, которая стоит на зеленом холме. Это и есть наш Курган.

Я предложил Илзе пройтись до Кургана, но она не захотела, а предложила мне в свою очередь просто посидеть на лавочке, у конца тропинки. Я согласился, и мы сели. Было приятно, утренний ветер ослаб и стал просто свежим дыханием природы.

– Значит, вы друг Саши? – спросила Илзе.

– Да, – решил я не отступаться ото лжи, но в противовес этой лжи добавил:

– Но даже если и не друг, что это между нами изменит? Если вы захотите ответить на вопрос – ответите. Не захотите – нет.

– Про кружок отца… я… я вам отвечу, – пообещала Илзе. – Мне просто не понятно, зачем вам надо знать про кружок. Вы же друг Саши, а не моего папы.

“Красота монашки, а ум, как у стервы!” – подумал я с восхищением, перед тем, как решился-таки рассказать про монеты:

– Незадолго до смерти Саша показал мне фальшивые монеты. Я удивился – ну ты сама посуди: кому придет в голову подделывать рублевые монеты, когда можно подделывать сторублевки? Да и затратно это, металл ведь дороже бумаги. В общем, мне стало интересно. Я спросил у Саши, откуда у него монеты. Саша ответил, что ему дал отец…

– Подожди… те… – перебила Илзе с явным ощущением перебитой. По-моему, это было вызвано тем, что я незаметно для себя перешел на “ты”, и Илзе, чтоб быть честной и прямой, тоже сейчас придется перейти на “ты”.

И она перешла:

– Ты намекаешь, что Сашу убили фальшивомонетчики?

– Я не знаю. Но хочу знать. И хочу знать, что за кружок был у твоего отца. Помилуй, я твоего отца ни в чем не обвиняю, но я… – тут я вспомнил собственную фразу, брошенную вчера Кате, – как детектив, изучаю все беспристрастно и откидываю симпатии интересных мне дам.

Илзе, наконец-то, впервые за сегодня, улыбнулась, но затем серьезно сказала:

– Хочу расстроить тебя, но папа вряд ли имел кружок со станками… не знаю, наковальнями… по чеканке монет. Тем более что папа хотел учить младшеклашек борьбе – с этим и связан его кружок.

Я замер, лицом напоминая выброшенную на берег рыбу. Илзе же, видя рыбу, спешно добавила:

– Но больше я ничего не знаю… честное слово… Этим папа мог бы делиться с Сашей… больше, чем со мной. Саша не говорил ничего о борьбе?

– Нет, – осипшим голосом ответил я. Нет же, бунтовал я про себя, я уверен, что Линдянис связан с чеканкой монет! Какая к черту детская борьба!

А?

– Ну, извини, что не помогла, – прям искренне расстроилась Илзе. – Тебе нужно детективить в другом направлении.

– Детективить? – отрешенно повторил я. – Хорошо, подетективлю.

Затем, скорее от чувства такта, чем из-за чего-то еще, я попросил:

– Расскажи о себе.

И она, что меня удивило, с охотой и даже благодарностью стала говорить. Без пауз застенчивости, без неуверенности, говорила, как думается, не редактируя себя. Илзе могла бы точно занять первое место в моем “рейтинге скромненьких”, но если судить ее только по тому, как она говорила сейчас, не принимая в расчет прочие проявления ее сущности, то, думаю, она была бы чуть ниже Юли, но на порядок выше Лизы.

Первое, что я услышал от Илзе: “Я не виновата, что из богатой семьи”. Такая откровенность может и убить, но меня нет. Я считаю, что каждый виноват во всем, ну да ладно, не время об этом распространяться. Илзе стала говорить о своих плохих отношениях с однокурсницами, назвав каждую цветочком. “Как цветочки – тянутся к солнцу и удобряются навозом” – пояснила она. Глубокомысленно, сказал я и даже не смутил ее этим.

Я не мог вспомнить, что еще мне говорила Илзе. Я помню только день и голубоватый цвет его звуков, и помню только, что было хорошо. Было волнующее чувство, связанное с любовью, словно разговор с ней был счастливым вещим сном.

Я запомнил только, что Илзе хочет по обмену опытом перевестись на строительный факультет московского университета. И запомнил это только потому, что строительство не вязалось с ее худенькой слабостью эльфа и желанием увидеть Индию, высказанным вслед после этого.

– Это хорошо, мир большой и разный, надо все узнать и выбрать лучшее.

– Мир увидеть я не планирую – лишь хочу избавиться от духкхи.

Я понятия не имел о дуккхе, но уточнять ничего не стал. Еще Илзе сказала, что никому не доверяет. Это, молча подумал я, мне стало понятно и раньше. Она, то есть Илзе, даже ездила в морг, чтобы лично увидеть Сашу и только увидев его, она поверила в его смерть. Ты сильная, сказал я Илзе, а что говорил дальше, я не помню.

Почему я такой забывчивый? Я не забывчивый, я в это время разговаривал с Юлей у пруда. Воображал продолжение нашего последнего диалога:

– Вытри об меня ноги! – требует от меня Юля.

– Нет.

– Вытри об меня ноги!

– Нет.

– Вытри об меня ноги!

Я вытираю об нее ноги. Юля злится и затем спрашивает:

– Ты зачем об меня вытер ноги?

Я что-то бурчу, и только потом это бурчание прорисовывается в это:

“Женщина должна быть богиней. Она скажет – ешь моё дерьмо, и ты будешь есть его и даже не подумаешь, что это для тебя унизительно. Вот такие женщины мне нужны, а не те, об которых можно вытирать ноги”.

“Извини” – мысленно я обратился к Юле, – “но это так. Меня это волновало, если б я любил тебя, а так… я люблю тебя, но меня это не волнует”

Моя мысль скакнула с Юли на прочих. “Рейтинг любви” тоже можно составить, но не сегодня. Сегодня я поеду в Дарковичи с Катей. Я не забыл про это, но повел себя так, как будто только что об этом вспомнил. Посмотрел на часы и сказал про себя: “пора!”.

– Мне нужно идти, – сказал я Илзе. – Заняться хорошим делом.

– А, если хорошее, это другое дело: я против этого ничего.

– Будет время, я тебя навещу, – пообещал я Илзе.

Мы попрощались, и я пошел к остановке.

37

У гаража я оказался вовремя. Тютелька в тютельку. Почему с Юлей мне не удавалось быть таким пунктуальным? Я подходил к гаражу; в это же время к нему подъезжала Катя. На своей машине подъезжала. Марку я не скажу, значок я не искал, могу лишь сказать, что это маленькая зеленая иномарка эконом-класса.

– Привет! – сказал я, садясь с ней рядом.

– Привет, лейтенант! Узнал что-нибудь о монетах?

Я покачал головой и к этому добавил:

– Ну, раз ты упомянула, я сегодня виделся с Илзе. Она очень красивая. И я не шучу.

Катя, закурив (да, она курила), отреагировала на это пожиманием плеч, мол, вкусы у всех разные, а я продолжил:

– Слушай, Лев… Станиславович… – почему-то речь моя стала походить на речь Илзе, будто речи заразны, – говорил Ларисе о… борьбе?

Машина в это время тронулась с места и подпрыгнула на какой-то ямке – ямок тут хватало. Подпрыгнули и мы с Катей, синхронно, не пристёгнутые, а я еще, на правах высокого, ударился затылком о крышу салона.

– Ты пристегнись, мы пока не выехали на дорогу. Ага… и я сейчас…

Она, наверное, недавно получила права. Уж очень осторожно, по-немецки педантично, вела она машину. Мы пристегнулись и выехали на дорогу. Тут Катя вспомнила мой вопрос, который я не стал повторять, поскольку Катя, возможно, была полностью сосредоточена на дороге. Но Катя сама его вспомнила, и то хорошо.

– Извини, лейтенант, я просто задумалась. Ты про борьбу спрашивал… Хммммм… Борьба? – только тут она удивилась. – Нет, Лев не борец, это точно.

– Но вдруг он хотел научиться борьбе?

Тут надо было поворачивать. Катя повернула и сказала:

– Может, он и говорил о борьбе Ларисе, вот только Лариса мне ничего про борьбу не говорила.

– Ты можешь спросить у нее о борьбе ради меня? – сказал я и выругался.

– Ты это чего? – растерялась Катя.

– Извини, “ради меня” у меня по привычке вырвалось… я конченый эгоист.

– Хм, странный ты какой-то. Хорошо, спрошу. Не знаю, правда, как лучше спросить. Повода нужного нет.

– Поводы выдумать можно, я не гоню…

– Ты это, эгоист, выполнил, что я просила?

Я не сразу, но сообразил, что Катя хотела знать, написал ли я для нее стихи.

– Да, но прочитаю поздним вечером. Так уместнее.

– Заинтриговал! – сказала Катя.

Тут мы оказались на 50-й армии, свернули затем на Литейную, а по ней, минут за десять, если не меньше, можно доехать до Дарковичей.

Проводив глазами заправку, я услышал:

– Ты от Илзе узнал про борьбу?

– Да. – У меня в животе громко заурчало. Я надеялся, что Катя ничего не услышала, успокоил себя, что машинный мотор и шум на дороге достаточно громкие, чтобы заглушить мой воинственный позыв, но фразы следующие, все же, решил ронять громче обычного.

– Ты меня накормишь с дороги?

– Накормлю, о чем может быть речь. Картошки пожарю, с грибочками маринованными и с огурчиками. Даже водки могу налить.

– Даже так, – важно кивнул я, – ну я особенно не пьющий, не стоит, а вот за картошечку спасибо.

Мы бы говорили и дальше, но мы, преодолев плешивый лесок, уже оказались в Дарковичах. Катя обещала, что нужный дом будет через два поворота, и через три поворота он действительно был. Я его сразу узнал. Крышу вряд ли украли с сервизом, скорее всего, она просто отвалилась, а прилаживать было некому. Возле дома стояли деревянные доски, какая-та серая крышка, размером с люк, – присмотревшись, я понял, что это крышка от очень большой кастрюли. Соседних домов рядом не было, но дом без крыши не стоял на отшибе, нет, он выглядел так, словно другие дома отошли от него куда подальше, как от прокаженного. Мы вышли из машины, и Катя сразу же вошла в дом, а я помедлил, вглядывался в дом, думая, что он очень смешной. Карикатурный. А с этой крышей он оставлял у меня впечатление детской раскраски, где ребенок раскрасил весь дом, а вот крышу раскрашивать не стал, потому что родители купили ему другую раскраску, получше, с машинами.

Я вошел в дом. Узкий и затхлый для одних, мне, с моим пренебрежением к комфорту, показался вполне удобным. В нем было только две комнаты. Спальня, дальняя, я мог видеть только угол провисшей кровати, но дорогой кровати, большой и, может, даже дубовой. И комната ближняя, где мы сейчас с Катей. И кухня, и гостиная, и диван, напротив которого телевизор на треноге, и все на свете здесь – холодильник там, в нем банки с закатками, мясо в морозильнике, и даже что-то похожее на клей, лопата у порога, рядом с дверью и рядом со штукой, с помощью которой вытаскивают чугунки из печки. В красном углу висела икона, ковер на стене и на полу, черный чайник и дореволюционные сковородки на плите. Мило.