Текст книги "Mondegreen"

(grün)

После свадьбы прошел месяц. До осени оставалось совсем немного, но настроение вокруг было летним. Деревья нависали над дорожками, ветер благозвучно шептал сквозь радужные листья. По одной из дорожек шли трое – Ян, его сестра Ульяна и его шурин Дима. Каждый был рад чему-то своему. Дима радовался, что пробил выгодный контракт для своего подрядчика. Ульяна возвращалась из зала суда оправданной, в очередной раз считая свое знакомство с Ромой и Максимом продуктивным как для себя, так и для них. Именно она в конечном итоге решила, что на их эмблеме будет двуглавый орел с конституцией в лапах, вместо скипетра с державой. Ян радовался тому, что у него с Машей будет ребенок. Ему казалось, что уже для каждого кусочка ее души у него написано стихотворение. Позавчера он был приятно шокирован, он решил, что новая часть ее души, наиболее важная, души будущей матери, останется пока без стихотворения – уж слишком это трепетно. Да и стихов у него уже много. Яну казалось, что в журнале всех уже воротит от его сочинений, хоть и продолжают их печатать. Печатают даже самые первые его работы, которые когда-то не принимали. Ян решил разделить свою лирику, видя, как ее много. Философские стихи и верлибры он публиковал под прежним псевдонимом – Ян Советов – а пейзажной и любовной лирике решил дать фамилию своей жены – и стал публиковать их под псевдонимом “Ян Лебедев”.

– Я сегодня утром видел Таню, – сказал Дима. – Она говорит, что вернулась к Валере. Говорит, что счастлива с ним. Как будто заново вышла замуж, с чистым сердцем.

Ульяна усмехнулась.

– Это она так говорила, я дословно привожу, – нахмурился Дима.

– Добра и счастья им, – сказал Ян. Он теперь не видел причин, по которым Таня не могла быть счастлива.

Они остановились у светофора. Проехала пара белых машин. Ульяна спросила у Димы:

– Почему ты общаешься с Таней?

– Я ее случайно увидел. На остановке.

– Ты слишком часто случайно ее видишь.

Ян понимал вопросы сестры, и почему она несколько раз отзывалась о Диминой ей помощи. Ян, зная сестру, зная, что она так чрезмерно никого не благодарит, понимал, что Дима ей симпатичен. Но и знал, что Дима лоялен к нынешней власти, когда как Ульяна на дух ее не переносила, потому сомневался, что у них что-то выйдет, но хотел в этом сильно ошибиться.

Загорелся зеленый. Ян вышел на переход.

– Ян!!! – пронзительно крикнула Ульяна.

Было уже поздно. Ян лежал на обочине метрах в десяти от перехода. Маленькая зеленая иномарка отъехала назад и остановилась напротив Яна. Дима и Ульяна слышали крики женщины из салона, ее жалобы на дрожащие руки, которыми она не могла набрать номер скорой. Тут же послышался мужской голос, громкий и осаждающий, и машина вскоре развернулась на дороге и поехала в том направлении, из которого прибыла.

Дима и Ульяна подошли к Яну. Дима был бледен, а Ульяна прижала ладони к лицу и дрожала так же, как и женщина в зеленой машине, если не сильнее. Руки и ноги Яна лежали под неестественным углом. Изо рта стекала струйка крови. Левый рукав рубашки был весь в крови. Зазвонил его телефон. Ульяна ахнула от испуга, а Дима не мог решиться повернуть Яна, достать из кармана телефон и ответить. Едва он решился это сделать, как Ян схватил его за запястье и медленно произнес, усиливая этим кровотечение во рту:

– Я стану отцом.

Больше он ничего не сказал. Ян умер за три минуты до приезда скорой.

Свадьба.

Маша проснулась, уже чувствуя усталость, помолилась, ничего у Бога не требуя, и сразу принялась за платье. Это выглядело буднично, и мать Маши, помогавшая с нарядом, была так поражена этим, что сказала две противоположные друг другу вещи – что Маша суетится, как дитё, и что она торопится, как на работу. Окончив с нарядом, женщины подошли к трюмо, и растроганность матери несколько задела Машу, и Маша подумала, что сама бы прослезилась, будь на месте Яна Рома из наилучших ее мечтаний.

– Чудесно! – восклицала мать. – Погода солнечная, ты у меня солнечная! Ах! чтобы все у тебя было солнечным!

Маша несколько снисходительно обняла мать, удивляясь ее сентиментальности – ведь перед ней та же мать, что ругала Машиного уже покойного отца и называла всех мужчин замасленными шестеренками – вроде бы простыми с виду, но далеко не ко всему подходящими. В комнату вошел Дима, выглядящий большим женихом в своем клетчатом с жилеткой костюме, чем Ян, если Ян, конечно, в последнюю минуту не решит удивить Машу переменой костюма, что вряд ли. Дима сказал общие, но приятные слова Маше и сказал, что уже пора. Семья вышла, и далее Маша попала в калейдоскоп из нарядных, полузнакомых лиц, сыплющих поздравления, посторонних прохожих с их оценивающими взглядами, ярким солнцем, бывшим для Машей большей бесчеловечной шестерней, чем самый худший мужчина в глазах матери, Яном с его восторгом, улетевшим на ранее неведомую орбиту, подругами, участливыми здесь и такими забывчивыми в жизни, родителями Яна, которых впору относить к посторонним прохожим, Ромой, о котором не надо думать, Ане, о которой тоже думать не надо, чтобы не думать о Роме, лужами от ночного дождя, регистраторшей, рассеянной, как и сама Маша, кольцами, казавшимся Маше более блеклыми, чем ее не казавшейся ярким платье, Максимом и Женей, стоящими в стороне, похожими на слуг, Таней, чья радость била Машу в тонкую, но острую точку сердца, не задевая его целиком, матерью, будто следящей за тем, чтобы Маша не потерялась – всегда такой проницательной матерью! Весь свой пестрый путь, от дома до ЗАГСа и от ЗАГСа в деревню, Маша считала заслуженным, но затяжным эшафотом.

Маша, сидя на заднем сиденье с Яном, смотрела на свое кольцо, начиная думать, что Таня права. Она ведь не думала, что у Тани могла быть своя личная трагедия – а она могла быть. Валера, ее добрый муж, “Колобочек”, мог быть тем же, кем был Ян для Маши – неуместным для любви добром. Маша даже подумала, что неспроста она знает Таню с детства – в этом, столь давнем знакомстве, могла крыться причина их онтологического родства, их еще тогда предопределенный одинаковый путь. Маша подумала о своих рисунках, о своих мечтах, еще не испорченных никакой близостью, вспомнила три из множества еще неизвестных Таниных историй, в двух из которых значился герпес, и не могла понять, почему жизнь устроена так, что между ее мечтами и Таниным герпесом может быть что-то общее? Маша закусила губы, из глаз ее брызнули слезы. Чуткий, как и обычно, Ян аккуратно стер их, как у зверька, могущего укусить, и Маша могла лишь только пожалеть, что эти слезы были не сладкими, а горькими. Она посмотрела на Яна, улыбнулась ему и вновь попыталась считать свои мысли о Роме и нелюбовь к Яну чем-то плохим, но не могущим ей помешать. Она увидела, что глаза у Яна блестят, поцеловала его, и на некоторое время она решила, что ей удалось. “Вот-вот – и я полюблю достойного”, – стала повторять Маша, как мантру – “Вот-вот…”

Дом в деревне никогда не казался Маше таким живым. Ей казалось, что повсюду – и дома, и около дома, и внутри двора, и, возможно, даже в сарае – повсюду плавают или летают шары. Ленты, прицепленные к машинам, уже путались под ногами, а веранда напоминала шатер – вместо уюта или пьянства здесь было уместнее показывать фокусы. Даже прабабушка Ектенья в коричневой колючей кофте, в которой она хотела, чтобы ее похоронили, выглядела сегодня празднично. Валера, бывший все время в деревне и репетирующий себя к застолью, обмотал ее узловатую палку новогодней мишурой, на радость всем и к благожелательным ругательствам бабушки Ектеньи. Люди проходили к столам, рассаживались, смеялись. Наиболее тихими были трое – Маша, Рома и Таня. Все они улыбались, но внимательный гость заметил бы, что ни разу, ни над одной, даже самой удачной шуткой, эти трое не произвели ни единого смешка. Рома и Таня были даже в чем-то похожи. Они смотрели, как правило, только на Машу, избегая взглядов друг друга, а Маша избегала смотреть на них обоих, но старалась вслушиваться в то, с кем и о чем они говорили.

Во главе стола была она и Ян, разумеется. Справа от Маши – ее мать и Дима, но Маша более прислушивалась к стороне Яна. На этой стороне, левее Яна – его родители, затем Ульяна, еще один Дима, друг детства Яна, Аня, Рома, Максим, Женя, Таня, Валера. Ян говорил с Димой – не другом, а братом Маши, а Маша обменивалась общими фразами с подругами, забывая их фразы тут же, как только понимала, что можно больше не отвечать, больше прислушиваясь к тому, что говорит или будет говорить Рома. Он слушал, что говорила Аня, но слов Ани не было слышно из-за Жени, который разговаривал с Таней.

– Атеизм глуп, вера – смешна, агностицизм – бесхарактерен, – услышала Маша. А следом:

– В среднем, чистка зубов занимает больше места в жизни современности, чем бог.

Маша хмыкнула, посмотрев на сидящего рядом с Женей Максима, потому что вспомнила, как Рома рассказывал о Тане, пытающейся “влить” в Максима Бога. “Она и в этого попытается влить”, – подумала Маша. Тут же поднялся отец Яна, Николай Андреевич, высокий, лысый и с овальной головой, и произнес тост за здоровье молодоженов. Маша и Ян стукнулись бокалами, Маша выпила шампанского, Ян – лимонада. Все сели, а Маша попыталась вновь проследить за Ромой, но Ян ее отвлек.

– Знаешь, что Таня сказала? – Маша пожала плечами, и Ян нагнулся, чтобы шепнуть: – Что ты носишь мою любовь, как ненужное платье.

Маша не услышала, потому что получила возможность услышать то, что Аня говорила Роме. Она ела мармелад и рассказывала о городской легенде про отравленные конфеты – от услышанной мелочи Маша почувствовала себя обманутой.

Только после Маша увидела, что Ян на нее смотрит.

– Что такое?

– Ты не услышала?

– Нет. Что-то про Таню, я не поняла…

– Таня думает, что ты меня не любишь.

Внутри Маши словно бы вырос тяжелый колос.

– Она сама про это сказала?

– Нет. Максим сказал.

– Они с Таней ненавидят друг друга, поэтому я бы не стала верить его словам о Тане.

– Зачем Максиму врать такие вещи? Да еще сегодня?

– Не знаю. – Тут Маша заметила, что Рома поднялся. Один, без Ани. Поднялся еще Женя и незнакомый Маше гость со стороны Яна.

– Ян, дорогой, мне нужно отлучиться. А насчет моей любви – наверное, мне виднее, чем Максиму или Тане.

Она обняла Яна и крепко, почти искренне, поцеловала его в губы. За столом кто-то из старших поаплодировал, а кто-то еще встал и начал повторять предыдущий тост. Все наполнили бокалы, и грянуло вновь уже успевшее осточертеть Маше “горько!”. Маша быстро выпила, и, бросив Яну: “я скоро”, вышла на улицу.

Рома стоял с Женей у крыльца. Оба они курили и о чем-то оживленно говорили, будто спорили. Маша поняла, что глупо быть вежливой и упускать свой, возможно, единственный шанс. Она подошла к Роме и попросила его поговорить с ней наедине. Женя заговорщически посмотрел на Рому, перед тем как уйти. Маша заметила это, и просто, чтобы с чего-то начать, спросила о Жене.

– Он как Таня, только наоборот, – сказал Рома. – Презирает удовольствия и хочет выжечь все напалмом. Он, конечно, лучше тех идиотов, с которыми и у него, и у нас были проблемы, но… Все это не важно… – Рома сбился, Маша почти видела, как что-то внутреннее в Роме теряет форму и расплывается. – Сегодня твой день, и все это не важно.

– Да. Сегодня мой день – но мне важно всё! Говори все, что хочешь сказать!

Рома зажег еще сигарету, потушил ее, потом заметил, как кто-то, очень громкий и пьяный, идет в их направлении, взял Машу под руку и повел ее под яблоню. Уже одно его касание она посчитала признанием, которое оно хотела услышать.

Но Рома сказал совсем иное.

– Ты очень кстати спросила про Женю. Валеры же не было в городе – так угадай, что было.

“Все, как и думала”, – со спокойствием ученого поняла Маша и сказала:

– Таня к нему подошла, – начала она издалека.

– Да, подошла, и заодно рассказала ему про нас и про то, что ты Яна не любишь. Сморозила и еще что-то… про платье.

– Ношу его как ненужное? – переспросила Маша с чем-то липким в груди.

– Да, что-то похожее… Откуда ты знаешь?

Маша передала Роме то, что услышала от Яна.

– Максим? – переспросил Рома. – А, ну да, он слышал нас с Женей, когда мы собирались выйти…

– Ты дарил мне косметику? – выпалила Маша.

Рома постучал по яблоне кулаком, с расстройством усталого человека.

– Все думают, что да, но на самом деле – нет.

Маша вспыхнула.

“Таня, Таня, мерзкая Таня!” – Она считала все драки глупыми, но понимала, что не сможет не вцепиться в Таню. Она уже было рванулась, но Рома вновь схватил ее за руку, и в этот раз у нее ничего не екнуло. Она, агрессивная, смотрела на Рому, чувствуя, как с яростным дыханием из нее выходит и любовь к нему. Маша наконец все поняла, хоть и не думала в тот момент, но все теперь прекрасно знала. Она могла смириться с любовью Ромы. С его нелюбовью. Но не с вопросом в этом. И понимая, что вопрос с этой, безнадежной всегда, а теперь еще более, любовью будет сейчас решен, чувствовала, что любви к Роме в ней будто и не было никогда.

– Извини, – сказал Рома. – За ту ночь. Обычно в таких случаях говорят, что это было ошибкой, но я так не считаю. Я думал, что люблю тебя.

– Я тоже так думала.

И в это же время в ней будто что-то распустилось, свободное, готовое к чему-то новому, новой жизни. Она подумала о Яне спокойно, так, словно искупила перед ним некий долг.

– И последнее, Рома. В тот день, когда мы познакомились… Ты предложил нам притворяться, что мы вместе. Это действительно из-за Тани или…

– Нет, – перебил Рома и взял паузу. Стал улыбаться, как улыбаются, когда вспоминают что-то редкое и особо приятное.

– Ты красивая и почти мне не родственница. Разве смог бы я притвориться?

Маша и Рома вернулись вместе и увидели то, что Рома вслух назвал сюрреализмом. Они увидели, как Ян ругается с Таней. Ян на повышенных тонах говорил, что если Таня не умеет любить, то это не значит, что другие люди тоже не умеют, говорил про ее бесконечные связи на стороне (и это при сидящем рядом с ней Валере), упомянул ее извращенное понятие Бога, который, к сожалению Тани, не сможет прощать тех, кто подстраивает Его под себя. Рома знал, что большая часть обвинений Яна была подслушана им от Максима, но Маша этого знать не могла. Она смотрела на Яна по-новому, теперь не только как на мечтательного и наивного юношу, но и как на мужчину, который способен отстоять то, во что верит. Таня, злая, красная – это выглядело пожаром при ее бледной коже – встала из-за стола и тут же ушла. Следом за ней вышел и Валера. Все гости были в растерянности, кроме Максима, который аплодировал Яну. Маша стала думать про Таню, зачем же она подарила ей косметику, и только один вывод напрашивался. Она хотела, чтобы Маша стала встречаться с троюродным братом, только чтобы о своих грехах думать несколько лучше. Тем же вечером она скажет об этом Роме, и он согласится с ней, но оба сойдутся на том, что об истинной причине нужно спрашивать только Таню, которая вряд ли ее озвучит и у которой им обоим не придет в голову спрашивать что-либо в принципе. Тем же вечером Маша почувствует легкие боли в животе и поделится этим только с Аней, с которой ей теперь хотелось делиться не из-за Ромы, а из-за наличия в Ане качеств, позволяющих хотеть с ней делиться. Маша первым делом подумает про беременность и ужаснется, но Аня успокоит ее, сказав, что это может быть от чего угодно – от шампанского, еды на застолье, от свадебных волнений, да хоть от сочетания чего-то из этого друг с другом. Тем же вечером Маша решит поговорить с Женей, и тот, не стесняясь, станет обвинять всех поэтов, и даже ее мужа Яна во лжи, сказав:

– Любой поэт, когда видит красоту, стремится наполнить ту пустоту, что непременно скрывается за ней.

И Маша трактует это по-своему. Она решит, что Ян наполнил ее своей любовью, а в ее теле его любовь становится ее любовью, и именно ее, свою любовь, в которой она смогла теперь разобраться, она будет отдавать тому, кто наиболее ее достоин. Своему мужу.

Но это будет после. А сейчас Маша подошла к Яну, поцеловала его так, как никогда еще раньше не целовала, под привычное и теперь приятное слуху “горько!”.

Маша и Ян сидели у пруда и встречали рассвет. Вспоминали со смехом свадебные игры. Яну особенно полюбилась игра “стихи на ходу”. Суть игры – под определенный ритм, долго не раздумывая, рифмовать строчки, желательно со смыслом, желательно злободневно. Оканчивались строчки определенным напевом. У всех, кроме Максима, выходило что-то бессвязное, даже у Яна, впрочем, у Максима вышло и наиболее зло. Рита, его соперница в данном раунде, без обиды, даже с доброй улыбкой, переняла это на себя:

 
Ты пьяная мартышка.
Читаешь злые книжки.
Суземское созданье
Избегла порицанья.
О-у-ооо
у-о
 

Вспомнили Диму, как он назвал их свадьбу “обществом не настолько анонимных алкоголиков”. Вспомнили слова Ромы по поводу музыки, про ревность “старой” любимой песни к “новой”, и Маша, хоть и увидела в этих словах себя, не поверила, что ничего щемящего по этому поводу не почувствовала. Вспомнили разговор Ани и Жени. Как она пожелала ему всего лучшего, и как сказала про его роман, что он в нем не сказал правду, а перевернул все местами, прикрываясь искренностью в других местах, на что Женя ответил, что все может быть, и что рад, что она так сказала. Вспомнили мать Маши и Поповского, как они обещали, что скоро станут “более молодоженами”, чем Маша с Яном. Вспомнили все, кроме ссоры с Таней. Затем перестали вспоминать, начали говорить о будущем, затем перестали и говорить. И молчание было столь же хорошим, как и разговоры. Все было хорошо.

Ключ

…Счастье. Оно эфемерно. Медленно и быстротечно. И не всегда понятно. Путает длинные ночи с годами. Приходит и призывает им пользоваться. Сразу.

Сейчас же! Говорит, что утечет сию минуту! Противная зараза это счастье!

 
_Кап-^кап_{-кап, наполни миску.}
 

LA PLUIE (LE GOÛT DE TES LARMES)

 
_{Il pleut.}
Il frappe sur le toit avec un voile gris.
Il pleut.
Il court dans la rue comme s’il était aigri.
Septembre pleure avec les cloches d’orage —
Août froid est enterré sous le feuillage.
Elle pleut.
La lampe danse en gouttes sur le verre.
Elle pleut.
La chaleur intérieure pourrait satisfaire:
Mais le chagrin que tu tiens tout en toi —
Il bat l’espoir avec un contrepoids.
Tombée.
Sur un verre de lait, il y a traces à lèvres.
Tombée.
Il a donné le calme. Et il est énerve.
Il est votre seul et parfait voleur,
Il va maintenant piller un autres rêves ailleurs.
C’est mal.
Tu comprends le mal de ton ressentiment.
C’est mal.
L’eau céleste lave tous les mots de blanchiment:
“Ne me laisse pas seul! Reste un moment!
Ne vois-tu pas que j’suis frissonnant?”
Gémir.
Ton héros a agi comme un traître écœuré.
Comme en août, vos rêves sont enterrés.
Un verre tremble avec de rouges à lèvres.
Ton corps fragile grelotte sous la fièvre…
Rêves!
L’aube est habillé sous la pluie.
Tant pis!
Le héros toi sauverait de l’oubli:
“Oui!
Nous serons ensemble avec toi, toi et moi serons.
Et nous aurons des enfants, il y aura foyer fort!”
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,”,,,,,,,;,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,,,,,,,,,, . /.///
,,,,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,,,,,,,,././//
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,;;,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,././,//././//
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,././//
./!/!//
La pluie.
Une flèche jaune joue dans les nuages.
La pluie.
L’aube est plus noire que la nuit fluage.
La pluie est la seule sans attentes stupides
qui vous félicite.
Elle te sent mais ne sent pas la limite.
^{…ne sent pas la limite…
…sens pas la limite…
…sens la limite…}11
  Дождь
  Жизнь достойна очерка и романа
  Только смерть достойна стихотворения
  В. Бурич
  Дождь. Стучит по крыше серой пеленой.
  Дождь. Бежит по острым камням мостовой. Сентябрь плачет, смеется синий гром. Холодный август похоронен под листвой. Дождь. Танцует лампа в каплях на стекле. Дождь. Тебе тоскливо в комнатном тепле. Судьбы печали сохраняешь при себе. Надежда тает в предрассветной тишине. Дождь. Следы помады на стакане с молоком. Дождь. Пришел возлюбленным, а ушел врагом. Он, Один-единственный, неповторимый, твой, Любимые мечты твои унес под дождь с собой. Боль. Ты чувствуешь, как стучит в висках. Боль. Смываются дождем все твои слова: “Останься, я прошу тебя, останься хоть на миг. Не вынесу тоски ночной, пожалуйста, пойми…”
  Стон. Ушел он, твой герой, твои слова пусты. Стон. Как август, похоронены твои мечты. Спадаешь хрупким телом, сжимаешься в клубок. Дрожат следы помады на стакане с молоком. Сон. Тебя не клонит в сон, в дожди одет рассвет. Жаль, Во сне герой бы дал заслуженный ответ: “Да!
  С тобой мы будем вместе, будем ты и я. И будут у нас дети, будет крепкая семья…»,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,,,,,,,,,, /.///,,,,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,,,,,,,,././//,,,,,,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,;;,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,././,//././//,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,././//,,,,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,,,,,,,,/.///,,,,,,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,;;,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,././,//././//,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,;,,,,,,,,,,,,,,,,././//./,/!//
  Дождь. Резвится в тучах желтая стрела. Дождь. Рассвет чернее ночи, он лишь на словах. Он, Один-единственный, страдает по тебе, Tот дождь, чьи слезы, как твои, не чувствую^{т предел…}
  _{…не чувствуют предел…}
  ^{…чувствуют предел…}
  _{…чувствую предел…}
  ^{…чувствую пре}


[Закрыть]
 

^{…sentent là…}

BLAUTUNNEL

50

Наконец-то!

Я дочитал эту книгу до конца и отложил в сторону. Затем встал, лениво потянулся, вышел на кухню, к крану, и набрал в чайник воды. Поискал глазами спички – ага, вот они, на бежевой скатерти, привычно грязной и в новых коричневых кругах от чьей-то кружки. А искомые мной белгородские спички у плиты, прямо возле самой большой горелки. Их легко можно было бы заметить, если бы на горелке не стояло большое ведро, серое, цвета свитера, в который я сейчас одет. Кто-то из моих соседей грел воду – горячей воды в общежитии не было уже второй день, и поэтому частенько и я и мои соседи пользовались одним и тем же ведром для ее подогрева. Сейчас зима – и лишь недавно я понял эту изощренную логику отсутствия горячей воды в холодную зиму и отсутствия в жаркое лето воды холодной. И кроется она вовсе не в прорыве труб или очередном капремонте.

В дверь секции постучали. Я быстро подошел к окну и увидел на парковочном месте то, чего сегодня видеть не хотел – замызганные еще осенней грязью “Жигули” 74-го, наверное, года. Именно по рисунку этой грязи я и мог определить, что это именно те “Жигули”, приезд которых к моему дому сегодня ну вот совершенно никак не уместен – я ведь хотел сегодня пойти к Юле, а Юлия и без моего очередного отсутствия будет на меня сердиться. В дверь секции постучали вновь. Жигули, gigouli – есть нечто, почти французское, в этом слове. Собственно, только эта сторона автопрома – названия марок – и могла меня интересовать. В машинах и годах их выпуска я ориентируюсь хуже любой девчонки. Я считаю, что мне можно – я поэт, если что. А вот тот, кто приехал на “Жигулях”, представлял собой мою contraire.22
  противоположность (прим. В. Черновой)


[Закрыть] В нашем мире равновесия он избытком знания в области машин покрывал мой долг машинного незнания и, напротив, его дворовый юмор ограждал наше строгое равновесие от переизбытка в нем поэзии. И пока я об этом равновесии думал, в дверь секции постучали в третий раз, и стук этот был ощутимо яростнее предыдущих двух.

Чтобы избавить своих соседей от открывания двери пришедшему не по их честь гостю, я рванул к двери, повернул тугой, хоть и недавно смазанный замок и открыл скрипучую дверь секции. Ох, как же я был бы не прочь, чтобы на этих “Жигулях” приехал убийца Бельчагина! Раз и навсегда избавился бы от этого постоянного вопроса:

– Когда же ты отсюда съедешь?

– Мне здесь кое-кто нравится. Ее комната прям нарочно соседствует с моей.

– А Юля? – спросил Бельчагин.

– А не твое дело.

– А не передергивай! Снислаич хочет тебя видеть. Поедешь со мной.

– Мне больше нравятся желтые автобусы.

– Бесплатные автобусы нравятся всем. Но Снислаич хочет, чтобы ты приехал со мной. Он тебе не доверяет.

Я вспомнил, что спички-то я нашел, а вот чайник на газ не поставил.

– Сейчас, – сказал я Бельчагину, важно подняв руку, ею бы погладив воздух.

Быстренько сбегав на кухню, сделав нехитрое и обыденное дело, вернулся к Бельчагину. Он уже стоял в самой секции. На моей, фактически, территории.

– Так что же случилось?

В ответ Бельчагин равнодушно пожал плечами.

– Не знаю, но лучше поторопись.

– А…

– Большой Латыш тебе все объяснит.

Я не стал говорить Бельчагину в очередной раз, что Лев Станиславович Линдянис – не латыш и даже вообще не прибалт. Как говорили под Дубровкой, “и с разбега коленом бревно не сломаешь”. Мало того, что “Ляндинис” не обязательно должна быть балтийской фамилией, так она может и не быть фамилией вовсе, а псевдонимом, как и “Большой Латыш”. Вот только “… Латыша” придумал Бельчагин, а вот “Линдянис” придуман, может, какой-то ради коварной и мне пока неизвестной цели.

– Я только выпью кофе и позвоню Юле, – сказал я.

– С городского?

– Откуда? С таксофона.

– Нам к трем. – Бельчагин выставил перед собой часы. В глаза мне бросился натянутый на мясистое запястье потрескавшийся “кожаный” ремень. Чтоб увидеть циферблат, мне пришлось чуть повернуть к себе плохо поворачиваемую, прямо скажем, руку Бельчагина. Два сорок. Юле придется меня простить, успокоил я себя. Я подошел к плите и выключил горелку, взял чайник с холодной водой и на пути в комнату сказал Бельчагину:

– Подожди в подъезде, я скоро.

Бельчагин кивнул и вышел, не прикрыв за собой дверь.

Из комнаты напротив вышла старуха – имени я ее не знаю – видать, она запоздало откликнулась на троекратный вдверостук. Я ей кисло улыбнулся, зашел в свою комнату, захлопнул дверь и стал искать пистолет. Куда я мог его деть? Точно не соседи, я всегда закрываюсь на замок, даже если выйду лишь справить нужду.

Спустя минут пять я вышел. Пистолета я не нашел.

49

– Ты имел в виду эту каргу? – засмеялся уже в машине Бельчагин.

– Нет, губошлёп, я же сказал, что ее комната соседствует с моей, а не нагло смотрит в мою.

На этом весь наш разговор. Бельчагина я бы дураком не назвал, но говорить нам с ним было не о чем.

Уже через пятнадцать минут, если часы Бельчагина не врали, мы подъехали к зданию школы. Школа была из красного кирпича, даже оранжевого, их матовость оттеняла либерально окружающий ее по периметру ненадежный забор, в сетке рабице, давно не крашенный, он был сегодня в снегу, природа поплевала на него по верблюжьи. Здание школы мне всегда напоминало казарму – возможно, потому что я сам некогда в этой школе учился, а теперь хожу туда “в кружок” подрабатывать, наверное, постоянные обязанности что-то делать в этом здании и вызывают в моей душе такие ассоциации. Я вылез из “Жигулей” – дебелый Бельчагин в ней остался.

– Ты иди. Я пока пристрою свой драндулет.

Я с подозрением на него поглядел. Если смотреть на сидящего за рулем Бельчагина сверху вниз, он кажется еще больше, чем в вертикальном положении. Плюс двойной подбородок – Бельчагину двадцать четыре года – по одному на дюжину.

– Ты не проводишь меня к Ляндинису? А вдруг я сбегу?

– Грешок за тобой все-таки есть?

Задав вопрос, Бельчагин стал как бы изучать меня. Умные голубые глаза и большие крылья его носа своей теперешней комбинацией прямо мне сказали о наличии у него некого неведомого мне знания.

Мотор “Жигулей” тарахтел жестокую мелодию. Зимний ветер сменил свои кулаки на иголки. Я думал о “грешке”, но ничего не ответил.

Тот ухмыльнулся (Бельчагин то есть) и по недоброму подмигнул.

– С Сашей Рори лучше не ругаться. И он ровный, без теней, не то, что ты.

Саша Рори – сын Линдяниса. Одна четвертая нашей команды. Мы с Сашей друг друга недолюбливаем – это если смягчать. Если не смягчать, то все дело в Маше. Давно ее, кстати, не видел…

Бельчагин напоследок обвел меня выпуклоглазым взглядом и, убедившись, что я не смею никуда бежать, повел свой драндулет парковаться. Прям возле забора все имеющие машины учителя парковались, и Бельчагин стал пристраивать свой кар прям возле черной, как пистолет, и дорогой (марку я не знаю) машины Стайничека, делая моим любившим контрасты глазам контраст незаслуженно новый. Я же пошел ко входу в школу. Прошел мимо девчонок, восьмиклассниц по-видимому, хотя что ни девочка, то выглядит старше своих лет – в общем, пара неизвестноклассниц обсуждали открытие карусели в Майском парке. Я-то помню, что эту карусель открывают уже пятый год, поэтому на месте девчонок так радужно на эту тему не разглагольствовал бы. Прошел мимо младшеклашки – тот трогательно смотрел себе под ноги и что-то отсчитывал, я даже приостановился и попытался поймать ритм между его открыванием рта и следующим шагом и понял, что отсчитывает он не шаги. Затем мальчик остановился, посмотрел на что-то черное в снегу и в том же темпе пошел дальше. Не знаю, что меня дернуло, но я подошел ближе к вызвавшему интерес мальчика объекту. Этим объектом был нож. В лениво покрытой снегом проплешине асфальта. Такие проплешины не редкость, а вот ножи в них не каждый день попадаются. В груди, как кипяток, булькнула какая-та тревога, связанная с утерянным мной пистолетом, и именно это, скорее всего, дернуло меня положить нож к себе в карман.

Почему чувствующие себя хорошо люди в конце концов способны совершить самоубийство? Они не принимают во внимание хорошее прошлое и возможное будущее хорошее? Не знаю почему, но найденный нож навел меня на один из тех бездельных вопросов, периодически возникающих в моей голове.

У дверей школы я столкнулся с высокой женщиной – я так спешил на эшафот, что был неосторожен. Женщина, глазами, всегда мне интересными, проскользнула по мне, как по незнакомому существу (а я таковым ей и был) и пошла дальше. Ветер сделал из ее черного шарфа, накинутого поверх пальто, вороные, слишком женственные, крылья. Я эту женщину знал, она мне понравилась с первого взгляда. Ей было тридцать, она учила детишек музыке и звали ее Ларисой Матвеевой. Иногда мы ее называли гирляндой – так мы называли каждую девушку Ляндиниса, и самому Линдянису, как я слышал, это очень нравилось. Некоторое время я смотрел вслед уменьшающейся и расплывающейся в снежном ветерке Ларисе, пока ее силуэт не загородила белая куртка и крупное лицо Бельчагина.

– А ты не спешишь. Большой Латыш щас пеной изойдет. – Бельчагин проследил за направлением моего взгляда. – Или не изойдет, коли она от него. – Он посмотрел на меня. – Хороша, да не твоя?

– Ты так говоришь, будто она тебе не нравится.

Сказавши это вслух, я молча произнес: “Она-то к своим ногам относится хозяйски, а вот я к её – с упоением!”.

– Нравится так да, да вот куда нам, простым смертным, до таких. – Бельчагин вздохнул и изобразил лицом презрение, мол, не нужны мне, молодому Бельчагину тридцатилетние Ларисы. – Пойдем, там уже все собрались.

Мы вошли. Черноусый охранник отвлекся от газеты, но услышав от Бельчагина знакомое “Мы ко Льву Снислаичу”, вернулся к ней вновь. Бельчагин шел впереди, я чуть поодаль. Расстегнул куртку, руки в карманах, под правой – черный нож. Судьба благоволит мне? Не знаю. Мы с Бельчагиным обошли многие кучки школьников, как я понял, у них перемена, и пошли к восьмому кабинету, Бельчагин шел уверенно-бодро, я – настороженно. Прошли мимо шестиклашек – они сговорились, чтобы один толкнул второго, дабы второй якобы случайно, в падении, потрогал какую-то девочку за грудь. Рядом с нами прошел Стайничек, он ободряюще улыбнулся шестиклашкам, и те расценили улыбку солидного учителя, как повод к незамедлительному действию. Мы с Бельчагиным сказали басовитое “Здрасьте!” Стайничеку, тот отмахнулся, так как не любил глупых формальностей, и стал шагать рядом с нами. Лишь у самой двери восьмого кабинета мы с Бельчагиным поняли, что Стайничеку тоже нужно туда.

– Опять кружок? – спросил он у нас.

– Ага, – ответил Бельчагин.

Я что-то буркнул.

Стайничек обратил на меня свой дружеский взгляд. Ныне завуч, он меня помнил, он преподавал моему классу биологию, плюс еще географию, когда Жанна Александровна уходила рожать. Вдруг я вспомнил собственную реплику, когда-то сказанную Стайничеку:

– Талант должен быть выше морали. Нужно вознестись к цветному небу или спуститься в синеватый ад, если талант того потребует.

Стайничек в моих успехах никогда не сомневался. Он смотрел снисходительно на Жанну Александровну, которая тогда стояла рядом, и снисходительность эта, принимаемая женскими глазами, как только я сейчас понял, адресовывалась все же мне.