Текст книги "Mondegreen"

Ян прочитал статью Максима, не заметил в ней ничего политического, не смог найти в ней “бомб” и не почувствовал “революционных взрывов” в голове.

– Я тоже, – сказал Рома, открывая вторую бутылку пива. – Я говорил Максиму, что статья неудачная.

– Не скажи, – запротестовал Максим даже довольно. – Дарья, редакторша (пояснил он Яну), не Боря наш, которому я сейчас звонил, запретила публиковать эту статью. Она прямо мне сказала, что увидела в ней политику. Раз она увидела – значит, есть.

– Значит, это бомбы немного чересчур замедленного действия, – заметил Рома.

– Она сказала, что напечатает статью, если я уберу это. – Максим показал Яну тот кусок, в котором менее всего, по мнению Яна, могла скрываться “бомба”. – Но я отказался, сказав, что лучше полное “нет”, чем ваше мерзкое половинчатое – ну, само собой, без слов “ваше” и “мерзкое”. Цензура в лучшем случае – ампутация. В худшем – кастрация. Без руки я еще могу прожить. Но вот это, – Максим ткнул в тот же абзац на листе, – я никому не позволю убрать!

Они некоторое время говорили о политике и около нее. Ян молчал и наблюдал. Рома искал зазоры и пространства, а Максим был бескомпромиссным, хотя и понимал, что подобный фанатизм в его положении не позволит их желаниям сдвинуться с мертвой точки. Ближе к концу разговора Ян понял, что ему интересно будет посмотреть на Рому и Максима через год-два, когда их затеи, определенно, ничем не увенчаются – интересно будет узнать, чем они тогда наполнят свои любящие думать головы. Максим пообещал Яну, помимо пропаганды с котами, связаться со своими московскими коллегами, чтобы они и там осветили проблему Ульяны, но уже с правдой, как положено, и Ян его сердечно поблагодарил за это.

– Вы занимаетесь этим в Брянске, считайте, под моим носом, – говорил он. – Я бы не знал, если б не Рома, что у нас есть нечто подобное. Мне кажется, что вы в Брянске не одни такие, ведь так?

Рома и Максим значительно переглянулись.

– Больную ты тему затронул, – сказал Максим, покосившись на Рому.

– Извините. – Ян миролюбиво развел руки в стороны.

– Все нормально, – сказал Рома. – Максим имеет в виду Аню (Ян видел Аню и знает ее). Она тоже, видишь ли, редактор – но редактор художественный, и редактор от себя.

Яну показалось, что все три раза “редактор” было произнесено Ромой с ненавистью.

– Была этой весною история в Брянске, с убийствами и пожарами, вовлечением детей, помнишь? Так вот, это никакие не религиозные фанатики, как говорили в новостях. Они – как бы сказать? – они – радикалы, они хотят того же, что и мы, но их деятельность порочит нас и выставляет власть якобы хранителями порядка.

– Вкратце, эти радикалы перебили друг друга, – подхватил Максим. – Но вот один из них уцелел. И… – он посмотрел на Рому.

– …и он общается с моей Аней, – сказал нехотя Рома. – Он попросил ее проверить его мемуары, а она от радости или какой-то ответственности действительно возомнила себя редактором и стала читать его бредни и делать пометки в них.

– Ты же не читал, почему сразу бредни? – заметил Максим.

– Она не позволяет мне прочитать. Пока такое продолжается, оно, что бы там не написано, хоть Илиада, будет бреднями.

Максим подмигнул Яну и, глотнув пива, сказал:

– Он просто ревнует Анютку к этому типу, и все.

– Не ревную! – резко возразил Рома. – Она встретила его еще до того, как познакомилась со мной. И раз тогда у них ничего не вышло, – костяшки у Ромы затрещали, – то сейчас не выйдет и подавно.

Ян убедился, что ревность все-таки есть, и решил найти нечто, ни с политикой, ни тем более с радикалами не связанное, и спустя некоторое время, путем витиеватым и причудливым, таким путем, как правило, идет разговор друзей хороших, хорошо знающих друг друга, они пришли к разговору о числах.

(rot)

Сидя в городе, в баре, солнечным днем, среди пустых столов и деревянного интерьера, Ян думал о предстоящей свадьбе. Рома сидел рядом с ним, в красной рубашке, задумчивый. Пиво, которое пил Рома, казалось прозрачным, потому что выглядело красным, пропуская цвет рубашки. Ян вспоминал о румянце Маши, появившемся после услышанного ею предложения, и гадал, что думала она в момент, когда говорила “да”. Тогда на столе, рядом с рисунками, стояла помада. Ян взял самый верхний, не потому, что он верхний, а потому что небо над деревьями было раскрашено помадой. Маша пояснила Яну, что это закат. Ян поначалу думал, что это рассвет.

В этот момент Рома думал о губах Маши, принуждая себя думать, что все было ошибкой. Но думать ему так не хотелось. Проходя в последний раз мимо дома Тани, видя огород из чайных роз, он хотел сорвать их, сжечь огнем, или, что практичнее, взять старый пожарный топор, что пылился в сарае дяди Васи, сломать им забор, шинковать им розы, как для мстительного салата, но Рома, понимая неосуществимость злых мечтаний, просто утешал себя ими. Он знал, что во всем виновата Таня, но доказать это не мог. Помешал этому Ян, уверяющий, что Маша действительно хотела уезжать в город, в художественную школу, но ей позвонили и отменили встречу. Рома знал, что не он дарил эти помады, но, слушая Яна, уверенного, что он, Рома, сам передал Тане подарок для Маши, потому что не считал его подходящим Ане, понимал, что более лучшего алиби для Ани ему не придумать – отдать косметику троюродной сестре. Из остаточных соображений. Поэтому Рома, когда Аня узнала о существовании Маши и пожелала с ней познакомиться, сам рассказал о “подарке” для Маши и подарил Ане рубиновый браслет, то есть то, что подарил бы Маше, если бы все сошлось в ее пользу. “Вот именно”, – думал Рома. – “Сошлось, а не кем-то решилось. Нелепый случай”. С момента их ночи при душном свете Рома так ни разу и не увидел Машу. Он помнил только ее губы и лампу справа от себя. Сердечная радость Яна только усиливала эти образы, но Рома и без этой радости не мог держать на Яна зла. Он принял предложение прийти на их свадьбу без колебаний, пригласил туда Аню, и при всем при этом не терял надежды поговорить с Машей об их чувствах, не чувствуя даже малейшей ревности к Яну. Он обвинял во всем Таню, которую раньше недолюбливал, а теперь ненавидел, и глупый случай. “Таня. Глупый случай”.

Эхо этих мыслей не мешало Роме искренне предложить Яну:

– Давай все-таки выпьем за вас с Машей?

– В миллион первый раз говорю – нет.

– Это же пиво.

– Оно тоже пахнет невкусно.

– На свадьбе тоже планируешь воздержаться?

– Да.

– Невозможно.

– Это не коммунизм.

Приятели рассмеялись, затем Ян, в стремлении найти компромисс, спросил у барменши про квас. Был даже свекольный, его Ян и заказал. Он оказался настолько освежающим, что Ян не отказал себе в удовольствии заказать еще, и тостов в честь предстоящей свадьбы вышло необычайно много.

4

Маша, все думая о просьбе Ромы и непонятных мотивах Тани, не сразу заметила, что у матери ее появился ухажер. Познакомилась она с ним на похоронах. Фамилия его – Поповский, имя – Кирилл. Он оказался тихим и застенчивым человеком, хотя Маша помнила, что самые громкие и пьяные тосты на похоронах звучали именно с его стороны. Маша, вспоминая просьбу Ромы, даже думала, что вдруг и Кирилл зачем-то притворяется тихим и застенчивым, но свои наблюдения она оставила где-то глубоко в себе, так как надеялась, что ее невмешательство в жизнь матери будет значить невмешательство матери в ее, но она ошибалась.

Когда Маша сказала о своем желании остаться в деревне, мать сразу же заявила, что это глупо и что ей, выпускнице, пора искать работу, а не продолжать жить студенческой инерцией.

– Я хочу побыть здесь неделю-две, – говорила Маша. – Это не вся моя жизнь.

– И как ты будешь жить? – негодовала мать. – Здесь, в пустом доме? После похорон? С прабабкой?

Мать была убеждена, что с прабабушкой Ектеньей жить невозможно. Маша знала, что она судила по себе и своему детству.

– А на что ты будешь жить? – продолжала мать. – У меня бюджет не резиновый!

– Для меня это не вопрос, – сказала Маша.

Она так говорила, потому что уже решила этот вопрос. Но мать о таком решении не должна знать. Маша заняла у Димы несколько тысяч. У Димы была средняя руководящая должность, но он был щедрым и мог позволить себе расстаться с такой значительной для Брянска суммой.

– А на что тебе, если не секрет? – спросил Дима.

– Хочу с Таней пообщаться. Я давно ее не видела, а мы ведь так дружили…

Дима сразу и охотно расстался с деньгами, а свое объяснение насчет общения с Таней, в общем-то, честное, Маша в скорости повторила матери, но та, к удивлению Маши, сказала, что Таня ей не понравилась.

– Она какая-та распутная, – сказала мать.

– Почему? – удивилась Маша.

– Не знаю почему, но уверена, что да. Я видела, как она сидела за столом с Валерой. Властно, хозяйски, много бабского и никакой женственности…

Маше было интересно слышать подобное от матери – ей самой Таня таковой не казалась.

– У меня подруга была, Люба, – продолжала мать, – она так тоже с мужем себя вела, и вот она точно была распутной.

– Эта та Люба, что папу увела?

– Нет, эта Люба другая… не суть важна, короче, Маш, возвращаемся в город, и ты ищешь работу.

– Две недели, – раздельно произнесла Маша.

– Пустая трата времени, – сказала мать внушительно.

Это вынудило Машу намекнуть ей на Кирилла Поповского.

– У меня – своя, мама, жизнь, у тебя – своя.

Мать намек поняла и неожиданно для Маши засмеялась.

– У Кирилла сейчас зуб болит, так он забыл и меня, и бога, и черта. И на работу перестал ходить. В этом мире мужланов он какой-то нежный, – мать, говоря это, словно любовалась Поповским как сыном. – На работу не идет из-за боли, а денег на зуб нет, вот у человека логика. Наверное, придется просить у Димы. Сама без гроша…

Маша знала, что Дима не бесконечный ресурс финансов. Он ей самой уже помог и поэтому вряд ли сможет помочь матери, точнее, Поповскому, но Маша не стала огорчать ее намеком на это. Она была рада, что мать слезла с темы ее отъезда, что теперь рассуждала о Поповском, о том, что он полный антипод папе Маши, рассуждала о других мужчинах в мире, о том, что любовь с каждым годом становится все дешевле, в то время как цены все дорожают, а народ все беднеет, и так далее. Маша расслабилась, ведь думала, что мать уже не вернется к обсуждению ее жизни, но она ошиблась вновь.

– Тебе здесь кто-то понравился, – заявила мать.

Маша закатила глаза.

– Ты как бабушка Ектенья, ей-Богу! Вы ни о чем другом не думаете!

– Должна же быть причина твоей внезапной любви к деревне. Ты же лет пять из комнаты не выходила!

– Не выходила, а когда вышла, полюбила деревню.

– Не деревню, а какого-то юношу. Кто он?

Мать сменила тон с раздражительного на шутливый, но для Маши это ничего не меняло. Ей одинаково не хотелось отвечать на вопросы, и она несколько завидовала проницательности матери. Маша могла точно сказать, что не влюбилась в Рому, но она не могла понять, как мать догадалась, и не просто догадалась, а теперь еще и с уверенным видом напирает на то, что в причине ее задержки в деревне виноват некий “он”.

– Да, мама, возможно, ты права, но я не хочу об этом говорить. Рано еще, вдруг мои слова будут громкими.

– Рада, что ты думаешь головой. Я вот не думала – и смотри, где я теперь! И ты, раз думаешь головой, может, подумаешь, что тебе надо возвращаться в город?

Все началось заново. Мать говорила те же аргументы, Маша – те же возражения. Затем Маша раскрыла все свои карты, кроме самых важных. Она сказала, что здесь ей интересно, что будет видеть Таню чаще, чем прабабку, что да, есть “некий он” и что в деревне поразительный разброс пейзажей – и ей, как художнице, это важно. Не говорила лишь она о Диминых деньгах, ссылаясь на свои небольшие сбережения, и не называла имя избранника – который и не был-то избранником! (Маша вовремя спохватилась). Мать не понимала разброса пейзажей в деревне, считая все деревья одинаковыми, но понимала в любви больше, чем Маша, как она считала, и даже сказала ей, кто ее избранник.

– Тот, что с Ромой был, невысокий, в футболке какой-то группы.

– Ян? – воскликнула Маша.

Группой на футболке была “Скорпионс”, и Ян вчера был в этой футболке возле дома Маши. Был не один, а с Ромой. Они вспоминали какие-то байки с университета (так как были однокурсниками), говорили о врожденной неуступчивости Максима, который, несмотря на разность его позиций к позициям Яна, понравился Яну, говорили даже об Ане и ее редакторской работе, к которой, в отсутствие Максима, Рома относился более спокойно, говорили много еще о чем, и в один момент, как всегда внезапный, Рома решил познакомить Яна с Машей.

– Это моя троюродная сестра, – сказал Рома.

Ян чувствовал себя мальчишески-неуверенно в отношениях с женщинами, хотя ему уже исполнилось 25. Иных он идеализировал, а прочих считал какими-то неправильными, хотя эти неправильные объективно могли считаться красивыми. Но присутствие Ромы и статус “сестры” у неизвестной Маши несколько нивелировал комплексы Яна, и он охотно согласился познакомиться и даже не удивился, когда понял, что не испытывает привычного мандража перед Машей, какой он обычно испытывает перед красивыми девушками – а Маша таковою была. Объективно.

– Ты тоже революционер, как Рома? – нервно усмехнулась Маша.

– Еще нет, – ответил Рома за Яна.

Слово “нервно” требует пояснений. Маша не могла понять, как вести себя перед Яном. Притворяться, что она с Ромой в отношениях, или притворства нужны лишь для Тани? Пояснений она пока не получила. Она чувствовала, что ее голову уносит куда-то за пределы деревни, когда она понимала серьезность своего отношения к притворству. “Хотя бы сказал, кто я тебе – девушка или сестра”, – молча обижалась Маша на Рому, и думала, что он уже сказал про ее статус Яну в ее отсутствие, а еще она думала, что раз Рома не протягивает ей руку, то это статус троюродной сестры. Но как бы она не думала, руку она протянула сама. И тут же отставила в сторону – было жарко, и рука Ромы была потной. Но главное было не в этом.

“Зачем?” – спрашивала она себя.

Они втроем прошли во двор, где было некое подобие веранды, сооруженное покойным дедом прямо посреди двора, без привязки к дому. Ян говорил о поэзии и собственных в ней пробах, Маша говорила о своих картинах, но думала о Роме, Тане и притворстве. Она дождалась, пока внимание Яна будет обращено на вышедшую во двор мать Маши, с которой Ян поздоровался и которая поздоровалась тоже, и головой закивала Роме, как сообщница, давая этим жестом понять, что хочет поговорить с ним наедине. Рома в ответ смотрел туда, куда был обращен кивок Маши – на сарай – и лишь недоуменно пожимал плечами. Придется дожидаться ухода Яна, поняла Маша.

Ян, который был человеком застенчивым, внезапно проявил себя как человек взрослый, уверенный, знающий, что его мнение о мире и его занятия – не ерунда, и что его нутро с его отношением к миру имеет право быть именно в том виде, в каком оно сейчас есть. Рома заметил эту перемену, но не придал ей значения. Маша видела Яна впервые и думала, что он постоянно такой.

Она находила Яна симпатичным, но в его чертах ей не хватало мужественности. Он поэт, и, как догадалась Маша из его длинного ранта о Честертоне, человек верующий, добрый, спокойный, обижать никого даже с поводом не смеющий, но этого было мало – причем мало настолько, что Маша позволила себе подумать, что Ян ей не нравится. Она даже стала ругать себя – почему это ей не нравится откровенно хороший человек? “Вдруг у него скелеты в шкафу?” – спрашивала Маша, затем смотрела на Яна, на то, как он аккуратно выбирает слова и на то, как он без грубой лести делает комплименты Машиной живописи, как таковой, не как результату в виде картин, которые ни он, ни Рома не видели, а как процессу “жизнепроявления творчества”, и на основании этого была уверена, что никаких скелетов у Яна нет. Маша ухватилась за “жизнепроявление…” и спросила, откуда эти слова.

– Может, они и откуда-то, но их я сказал, потому что подумал ими, – наивно ответил Ян.

Маша смотрела в одухотворенное лицо Яна и понимала, что человек с таким лицом никогда не будет способен на плохой поступок. Она убедила себя хорошо относиться к Яну, как к примерному ребенку, как к котенку, раз как к мужчине она не могла к нему относиться. “Бабам нравится плохое”, – вспомнила Маша вчерашнюю реплику Тани. Она казалась, и сейчас кажется Маше банальной пошлостью, но, думая о своем отношении к Яну, она с ужасом заметила, что в этой пошлости находится место правде. “Почему я такая? – думала Маша. – Почему мне никогда не нравились хорошие юноши, не испорченные жизнью?” У нее уже были два юноши, чем-то напоминающие ей Яна, которым она отказала, как она тогда думала, из-за боязни жечь себя отношениями. Сейчас, глядя на Яна, она поняла, что все проще – они ей просто не нравились. И Ян ей не нравится. А Рома – с ним сложнее. Рома любит только фильмы ужасов и разговоры о них, помимо разговоров о революции, и сейчас, когда Рома рассказывал о задержании сестры Яна в Москве, Маша вновь вспомнила реплику Тани: “Когда в городе закрывают два подряд супермаркета, Рома всем сообщает о грядущей революции” – и вновь нашла Танину реплику не лишенной правды.

Маша была уверена – а свою уверенность, как человек неуверенный, она много раз проверяла – что мысли о Роме и Яне, точнее, их глубина не напрасно для нее так волнительна. Она не могла понять, чего от нее ждет Рома, когда на нее смотрит – и ей было интересно, чего именно. Она понимала, что она понравилась Яну – но ей было стыдно за то, что она не может ответить ему взаимностью. Боковым зрением Маша видела, что Ян не сводит с нее глаз, но когда она смотрела ему в глаза – Ян тут же начинал смотреть на Рому, даже если тот ничего не говорил. Маша также понимала, что когда она смотрит на Яна, она смотрит кокетливо – и ничего не могла с собой поделать. Даже когда она не смотрела на Яна, она думала, что он сможет и в этом усмотреть некое кокетство. “Я просто дам ему ложную надежду”, – сокрушенно думала Маша. “Вдруг только это ему и нужно? Напишет пару стихов и забудет? И мне будет приятно, особенно через много лет, что я в чьих-то стихах…”

При всех своих мыслях, разговор на троих в веранде показался Маше не то что интересным, а стоящим потраченного времени, как добротный фильм, который хоть и добротный, но в голове не отложится. Ян ушел во двор и гладил Рыцаря, собаку, которая любила всех незванцев и воров, а Маша получила возможность спросить у Ромы:

– Мы притворяемся перед Яном или нет?

Рома будто бы забыл о своей просьбе, раз реагировал так, словно проснулся, куда-то при этом опаздывая.

– Ах, да? Ты поэтому меня взяла за руку?

Маша порозовела и кивнула.

– Таню я… два дня уже не вижу… ты ее видела?

– Видела, – сказала Маша и вспомнила свой утренний разговор с Таней, ставшим для нее в какой-то степени откровением. Таня, как и предполагал Рома, решила рассказать ей о своей вере. И разницы между этой верой и верой Яна, как поняла Маша, было больше, чем между верой Яна и атеизмом.

– Люди неверно понимают Библию, – говорила Таня. – Это – утешение, а не инструкция, как жить.

Затем, взяв у Маши обещание последующие ее слова хранить в тайне, она рассказала о трех своих изменах.

– Тебе виднее, я Библию не читала, – начала немного шокированная Маша, – но я знаю точно, что христианство осуждает прелюбодеяние.

– Блуд, – поправила Таня. – Так короче. Ты права. Осуждает. Христианство. Но не Иисус. Он – искупитель наших грехов. Он нас прощает, и прощает прямо сейчас. Это – главное. Остальное – выдумка церковников и евангелистов. Я верю, что Иисусу виднее, что у меня в душе, что он знает, почему я так поступаю и не могу не поступать. Я люблю Валеру. Очень люблю. Иначе бы развелась. Но без моих измен, – Таня задумалась, и пол сигареты в виде пепла свалилось в кружку, – я чувствую, что моя жизнь будет неполной. Я не хочу детей, представь себе. Может, потому я и растрачиваю свою любовь на других мужиков, а?

– Не знаю, – сказала Маша. – Как говорил твой дед, “я пороху не нюхала”.

– Это точно, – улыбнулась Таня. Маша видела, что Таня пыталась казаться гордой и в некотором смысле циничной, рассказывая об изменах, но ей было жалко ее. Она думала, что раз Таня позволила себе откровенность, почему бы ей самой ее не позволить.

– Зачем ты пыталась свести меня с Ромой?

Тане словно бы понадобилось некоторое время для того, чтобы отойти от разговора о Христе и блуде, потому что ответила она не сразу.

– Вы молодые люди, почему бы вас не свести?

– Мы родственники…

– Не начинай, вы вода на киселе…

– Я не начинаю, это мама моя начнет, если узнает.

– Так вы встречаетесь? – Таня облокотилась на стол двумя руками и придвинулась к Маше, словно желая ее расцеловать. Маша не знала, что ответить, и решила сказать:

– Да.

Таня стала кивать Маше, и кивала со значением, так бы кивал папа сыну, узнай, что тот уже мужчина. Маша любила Таню за ее честность и непосредственность, но эти кивки ей неприятно было вспоминать. Именно это неприятное ощущение и заставило ее пересказать разговор с Таней Роме, разумеется, исключая те моменты, которые Маша обещала хранить в тайне – то есть, исключая процентов восемьдесят их разговора.

– Долго кивала, говоришь? – задумался Рома. – Так-так… Ты надолго в деревне?

– Не могу сказать.

– Так… Завтра я на работе до восьми. В девять буду тут… Так… Сможешь навязаться… то есть… сможешь навязать себя и меня Тане в гости? Завтра после девяти?

– Ее Валера будет дома.

– Ну и что, он нам не помеха. Сможешь?

– Попробую.

Рома схватил Машу за руку, и та, вздрогнув, решила, что это репетиция притворства. Но это оказалось лишь нейтральным рукопожатием.

– Молодец, Маша. Завтра мы все и поймем.

Маша еще долго думала над тем, что именно они с Ромой поймут и какой смысл вкладывал Рома в эти слова, думала и сейчас, стоя перед матерью, которая была уверена, что возлюбленный Маши – Ян.

– Как тебе Ян чисто внешне? – спросила Маша у матери.

– Очень даже ничего. Я слышала, как он разговаривал с тобой на веранде, и скажу, что он даже лучше, когда говорит. С мужчинами обычно наоборот.

– Я рада, – улыбнулась Маша, и больше ничего не сказала.