Текст книги "Mondegreen"

(grau)

Маша с матерью шли по туманной площади к драмтеатру. Маша не отрывалась от асфальта, пока рассказывала матери о предстоящей с Яном свадьбе. Долго смотреть Маша не решалась, посчитав это неуважением. Она подняла голову на мать, но не смогла взглянуть прямо в эти серые глаза. Она стала смотреть на серебряные сережки. Мать слушала ее долго и серьезно, впервые слушала, как взрослого человека. Затем выразила свою радость, но сказала, что Маша с Яном все-таки поспешили. Маша, вспоминая отца и зная, что под покрашенными волосами матери давно скрывается седина, чувствовала, что мать права, но в ее обстоятельствах полагалось пожимать плечами. Мать считала, что свадьба сейчас не уместна. Маша была убеждена, что свадьба с Яном не уместна вообще. Без любви к Яну его чистая натура станет восприниматься буднично, но Маша ничего не могла с собой поделать. Процесс был запущен. Именно процесс, а не мечта каждой девушки. Маша винила в этом свой характер, который порою называла кроличьим. Трусливым настолько, что даже мышонок, вроде Яна, подломил ее под себя. “И Рома под себя, и Ян…” – думала она и вздыхала.

Поповский уже стоял у драмтеатра. На нем был серый костюм и в тон ему туфли. Маша решила, что на Роме этот костюм смотрелся бы куда элегантнее. Поповский улыбался. С Машей он вел себя скорее как с подругой, нежели как с падчерицей. Его вставленный передний зуб бросался в глаза, тусклая эмаль на фоне желтого ряда выглядела насыщенно, будто из цинка. Маша вспомнила про старшего брата. Дима выглядел серым на фоне ярких или темных переживаний, но любовь к нему, как поняла Маша с некоторым недовольством, была практичной и непоколебимой. Он даже оплатил Поповскому услуги стоматолога – и это не говоря о будущей свадьбе. Дима был надежным. Хоть и несколько однообразным. Но мать изучала Диму внимательнее, чем Маша, раз заметила:

– Дима хоть и не решил жениться, но тоже вернулся из деревни каким-то другим.

– Как это? – удивлялась Маша, вспоминая все того же Диму, которого увидела, когда вернулась сама.

– В рассуждениях стал более циничным… не знаю… Так мне показалось.

Маша вспомнила, как Таня заявляла, что общалась с Димой.

– В Бога он не уверовал?

Мать задумалась. Сказала, что не уверовал. Но добавила, что не заметила, как вера из его прежней, обыденно-неважной в 21 веке, стала железной, нечто центральным в его мироощущении. Затем засомневалась и в этом. Потом – и полностью в изменениях Димы. Их, возможно, и нет, но мать ищет в нем и пытается найти, потому что хочет, и уже давно, чтобы Дима перестал быть карьеристом и женился. Маша знала, что старшего сына мать любила больше, чем ее, но лишь сейчас мысленно попрекнула ее за это. “Если бы мама была внимательней ко мне”, – думала Маша – “мы бы не шли перед театром в ЦУМ, смотреть на свадебные платья, чтобы вновь ничего не купить”. Поповский встретил их у театра. Его беззаботная речь отвлекла Машу от мыслей.

В театр приехал Шагриев с поставленной на взрослый манер пьесой “Иван Васильевич и Серый волк”. Маша посчитала ее пошлой – как и все современное искусство. Как жизнь вокруг. Как свою надежду полюбить нелюбимого. Как и свое желание не казаться пошлой.

6

Любая настойчивость воздается, и настойчивость Маши не стала исключением. Мать разрешила Маше остаться в деревне еще на неделю. Даже не разрешила, а скорее, махнула рукой и перестала уговаривать Машу вернуться в город. Маша была благодарна матери за это, но сама не до конца понимала, чего же ждет от деревни, от их притворства с Ромой и от Тани, искренность которой проложила меж нею и Машей некую преграду.

Бабушка Ектенья уже привыкла к Маше и вела себя с нею, как с постоянной обитательницей дома. Она всегда являлась в самый неподходящий момент, как привидение, как призрак из безоблачной жизни, и предлагала Маше что угодно из еды, начиная от молока (магазинного) и кончая морковкой с огорода тети Клавы. Вела себя она с каждым днем все веселее, в том понимании веселья, в котором оно применимо к девяностолетним бедным людям, и Маша понимала, что время залечивает раны, но в случае ран Ектеньи из-за потери дочери, она не понимала, почему эти раны залечиваются так быстро. Бабушка Надя под конец жизни много болела, и ее смерть в 76 лет выглядит закономерной, но Маше казалось неправильным, что бабушка Ектенья реагирует на смерть именно так.

– Они никогда не любили друг друга, – сказала как-то мать перед отъездом. – Во вторник я даже застала ее танцующей.

Это звучало громко, учитывая полувековой ревматизм Ектеньи, и в устах матери не звучало чем-то кощунственным, но когда Маша задумалась над этим, именно кощунственной ей и стала казаться очевидная радость Ектеньи, но говорить об этой самой прабабушке Маша не хотела. Она в очередной раз осознала, что женщины в ее семье не умеют любить друг друга, и что мужчины умирают рано. Деда со стороны отца она не помнила, самого отца лет шесть не видела, но про обоих знала, что они мертвы – отчего умер дед Петя, она не знала, но знала, что ее отец утонул, запутавшись в коралле, когда отдыхал на курорте со своей четвертой по счету женой. Дед со стороны матери, то есть муж недавно скончавшейся бабы Нади, погиб в 30 лет в Бухаресте во время Вранчанского землетрясения, брат же матери, дядя Коля, умер от цирроза пару лет назад – все это убедило Машу, что род ее губителен для мужчин. Она даже пошутила при матери, сказав, чтобы та берегла Кирилла и его зуб, и мать оценила ее замечание, так как сама порою говорила, что “около нас мужики мрут, как мухи”, и относилась к этому, как к забавной мистике. Маша, хоть и делала вид при матери, что не воспринимает всерьез эти совпадения, считала их все же злым роком и все же всерьез опасалась за своего брата Диму и за своего будущего мужа, кем бы он ни был.

Мать и брат уехали рано утром. Напоследок мать прочитала Маше легкомысленные наставления и без особой веры на то предложила Маше вместе с ними вернуться в Брянск, на что получила те же слова, что получала вчера в огромных повторах. Когда мать села в машину, Маша украдкой поблагодарила Диму за деньги, но тот отмахнулся, скорее потому, что любил в таких случаях отмахиваться, даже когда ему самому эти деньги были бы нелишними. Маша хорошо знала свою любовь брата выглядеть щедрым.

– Смотри, не пожалей, – напоследок бросила мать, и с эхом этого наставления в Машиной голове машина скрылась, давя бледные камни на неровной дороге.

Сразу же после отъезда Маша пошла к Тане. Та просыпалась поздно, часов в десять, и свое утро начинала с сигареты на голодный желудок.

– Я видела, как твои уезжали, – пробормотала Таня, наливая себе и Маше кофе. – Хорошая у Димы машина.

Маша кивнула – она знала, что хорошая, но только потому, что и мать и Дима об этом не редко говорили.

– Сколько ему – двадцать семь?

– Диме? Двадцать шесть.

– Не спешит жениться. Молодец. Не хочет пудрить девочкам мозги.

– Ты с ним общалась?

– Да.

Для Маши это не стало чем-то важным – ей важнее было изъявить свое желание прийти с Ромой в гости.

– С удовольствием! – обрадовалась Таня. – Позвоню Колобочку, пусть пирожные купит. Те, что на похоронах были, помнишь? За семьдесят пять.

– Помню, – сказала Маша. Этими пирожными были “божьи коровки” с шоколадными точками на спине, и она, внезапно вспомнив Танины слова о Боге, связала их с речью об изменах и усмехнулась про себя, проникшись диссонансом. Затем стала изучать лицо Тани, ставшее из сонного бодрым, едва только прозвучало имя Ромы. В это время Таня беззаботно болтала о суете вокруг и прочем, и Маша, не слушая, соотносила эту бодрость с услышанным об изменах, и начала думать, что у Ромы и Тани что-то было.

Рома не пошел на работу. Он съездил в город в поликлинику и, шмыгнув носом перед врачом два раза, взял больничный. Он сказал Маше, что они все равно пойдут к Тане в гости вечером, невзирая на внеочередной выходной.

– Хочу посмотреть, как она будет вести себя при Валере.

– У тебя что-либо было с Таней?

Рома, что поразило Машу, приятно удивился, услышав от нее откровенный вопрос.

– Нет. У Максима было. И это было – нечто. Они ругались так громко, что я думал, сам Валера все слышит – хотя они были в доме Максима, а Валера где-то в городе, но все равно я так думал. Максим меня уверял, что Таня хотела влить в него свою веру с помощью соития…

Рома, считая это чем-то забавным, понял по лицу Маши, что ничего забавного она в этом не видит, и стал говорить серьезнее.

– Таня – твоя подруга, Маша, я знаю. Но она, мне кажется, считает себя кем-то вроде Марии Магдалины. У нее же не один Максим был. Вот, месяц назад…

И Рома пересказал Маше одну из тех историй, что рассказывала ему Таня.

– Неужели Валера ничего не знает? – недоумевала Маша.

– Для этого надо быть слишком наивным. Тут либо он себя обманывает, либо он у нее в ежовых рукавицах. Что-то либо…

Маша не знала, что сказать – для нее Таня все еще была подростком, которая падала в крапиву, учась кататься на велосипеде.

– Я был уверен, что Таня попытается и на меня выйти, – продолжал Рома. – Не от того, что я считаю себя каким-то красавцем – нет – мне Максим про ее стремление рассказывал. А ему об этом напрямую – Таня. И вот на похоронах, когда она подошла ко мне, я подумал: “Все. Прав мой друг”. Но она вдруг стала хвалить тебя, Маша, какая ты умная, красивая, творчески одаренная, так далее. Она не врала, – добавил Рома, и Маша зарделась от смущения, – но, не поверишь, мне даже стало обидно, что она не себя предложила, хотя я на нее при прочем даже не взглянул бы.

Маше льстила откровенность Ромы. И она, осуждая себя, согласилась с Ромой насчет внешности Тани. Она была по-прежнему убеждена, что каждый человек красив по-своему, но Таню она красавицей не считала, и теперь получила мужское подтверждение, что не считала правильно.

– А твоя девушка? – внезапно спросила Маша. – Аня? Она еще в городе?

– Да, – только и ответил Рома. Вопрос Маши был для него вроде обуха по голове. Он неохотно рассказал о тайне в семье Ани, в которую Аня до сих пор его не посвятила, и кроме того, что эта тайна есть, Маша ничего ни о самой тайне, ни об Ане не узнала.

Они сидели в доме Маши одни – бабушка Ектенья гостила у тети Клавы – и, поговорив, за неимением интернета, смотрели теперь телевизор. Провода в антенне давно окислились и делали картинки, в данном случае, картинки с репортажем, прыгающими. Когда нижняя половина корреспондента зависла в верхней половине телевизора, Рома обратил внимание на книжку, что лежала на столе. Он взглянул на обложку, и, усмехнувшись, показал книгу Маше.

– Это бабушкино?

Маша, тоже усмехнувшись, покачала головой. В руках у Ромы был роман Лилии Меланходелии “Ноги”. Эту книгу дала ей почитать Таня. Маша, зная, что читать подобное не будет, все же взяла ее.

– Самка богомола убивала всех, кто не удовлетворял ее, – как конферансье прочитал Рома. – А удовлетворить ее хотели все.

Открыл книгу и прочитал эпиграф:

– Муж нужен женщине, как велосипед рыбе… Да… Ничего не говори, Маш… Это Танино…

Маша кивнула.

– Вот ее настоящая Библия, – задумался Рома. Снял очки, дунул на стекла, протер их рукавом рубашки и нацепил обратно. – Вот ответь – Таня умная женщина?

– Мне она глупой не казалась. Ее поведение – одно. А что она говорит – другое.

– Я все понял, – улыбался Рома.

Продолжал улыбаться, и Маша никак не могла понять причину его улыбки.

– Что ты понял?

– Она хочет тебя совратить.

– Но это и я поняла, – махнула рукой Маша.

– Правда? И что ты будешь делать?

– Буду ли я совращаться? – засмеялась Маша. Она продолжала смеяться, но, видя молчание Ромы, ее смех стал затихать, как затихает веселая музыка, у которой уменьшают громкость.

– Рома? – забеспокоилась Маша.

Рома снял очки, хотел было протереть их вновь, но, глядя на Машу, понял, что глупо так часто их протирать, быстро надел их обратно и спросил:

– Ян говорил, что они криво на носу сидят. Это правда?

Маша подумала, что Ян с его одухотворенностью вряд ли бы заметил кривизну оправы, а если б и заметил, то вряд ли бы сказал об этом вслух.

– Чуть-чуть, – сказала Маша. – Совсем чуть-чуть. И то если вглядываться. Да и знаешь, у всех людей асимметрия. На лицо. Это нормально.

Повисло молчание, которое, к счастью, разрядил заработавший в телевизоре звук. Рома повернулся к экрану, Маша тоже. Роман “Ноги” лежал между ними в раскрытом виде. Маша заметила обведенную карандашом фразу:

“целовать тычинки лотоса”

и покраснела.

– Мы не будем притворяться, – сказал вдруг Рома, глядя на заседание парламента. – Я понял, что это глупо. Правду мы не узнаем. Таня соврет и недорого возьмет… Врет же мужу… Она, ты говоришь, не глупая…

Маша мельком на него взглянула. Она увидела, что глаза его блестели. Он, почувствовав ее взгляд, стал смотреть на денежное дерево, вянущее на подоконнике. Она не знала, что значили его слова. Не притворяться – остаться братом и сестрой? Или не притворяться, значило… Маша остановилась и подумала о незнакомой ей Ане – Рома с ней явно несчастен.

– Я уже сказала Тане, что мы зайдем.

Рома словно бы очнулся.

– Да, мы придем! Конечно, это же ничего не меняет. Просто не будем притворяться…

– А может, – неуверенно начала Маша, – может, в этот раз, по сути, этот единственный раз, мы все-таки притворимся парой? Посмотрим на ее реакцию?

Взгляд Ромы упал с дерева на батарею. На ее черные дыры между треснувшей краской.

– Я не считала эту затею глупой, – сказала Маша.

– …утонули при попытке переплыть на автомобиле реку…

– Хорошо, – ответил Рома без выражения.

В шесть часов вечера Рома привел Яна на веранду.

– Всё как вчера – не считая ягоды! – сказал радостно Ян.

Маша ему улыбнулась в ответ.

Они сели за стол и стали есть принесенный Яном арбуз. На улице была жара, и арбуз из холодильника был для них дороже крепких вин. Рома ел прямо с косточками, Маша и Ян аккуратно сплевывали косточки в пустую тарелку. По случайным взглядам Яна, ласковым и каким-то неожиданно покровительственным, Маша поняла, что во вчерашнем предположении не ошиблась – она интересна Яну, как женщина. Она получила этому очередное подтверждение, когда Ян мимоходом заметил общие черты характера в нем самом и Маше лишь по тому, как именно они сплевывали косточки. Это замечание вызвало у Ромы громкий смех.

– Жаль, Максима нет! – чуть не вереща воскликнул Рома. – Он бы тогда вычудил что-нибудь про психоанализ и сплевывание семок по Юнгу!

Если это и смутило Яна, то он ничем себя не выдал. Маша, равнодушная к Яну, и не могла смутиться.

Почти сразу смех и количество съеденного арбуза вынудили Рому отлучиться. У двери деревянного туалета он едва не поскользнулся на ровном месте. Ян, отметив ругательство Ромы понимающим кивком, посмотрел на Машу, и вот теперь Маша видела, как все скрываемое Яном смущение появилось на свет, делая его уши и шею красными под стать арбузу. Он и сам это осознал, раз, взмахнув руками, сказал:

– Ну вот – сам себя выдал!

Маша сделала вид, что не понимает.

– Чем?

– Ты мне нравишься, – сказал Ян, испуганно глядя на деревянную дверь.

– Спасибо. Ты мне тоже.

Сказав это, Маша едва не расхохоталась, увидев, как сошел румянец, заискрился взгляд и задрожали щеки у Яна, плохо скрывающие радость, ожидаемую, быть может, годами. Как же легко делать людей счастливыми! Маше и сама почувствовала прилив сил. Но ее отношения к Яну это не меняло.

– Я не совсем верно выразился, – решил пояснить Ян. – Нравиться могут стихи, картины (кивнул Маше), арбузы (кивнул пустому месту Ромы), но ты…

Появившийся Рома прервал Яна на этой драматичной ноте. Его речь словно бы прилипла к сладким от арбуза губам. В этот момент глаза у Яна были круглые и несчастные, и Маша вдруг себе представила Рыцаря, попавшего под дождь в открытом поле. Чтобы облегчить страдания юноши, Маша поймала момент, и, когда Рома посмотрел себе под ноги, чтобы вновь не споткнуться, шепнула Яну:

– Я тоже.

Ян будто услышал уравнение из высшей математики. Маша подмигнула ему, и лицо его прояснилось. Видя, как он подпрыгивает на стуле, Маша, испугавшись, что он тут же признается во всем Роме, прижала палец к губам, игриво нахмурившись. Ян кивком выразил понимание и стал сидеть более сдержанно. А Маша сидела весь последующий разговор хмурившись мысленно, но уже по-настоящему, на себя, за свою слабую волю, за то, что теперь не удастся оборвать надежды Яна с тем же легким сердцем, с каким были оборваны надежды прежних.

Сказать, про что были разговоры в последующем, мог бы только Рома. Он и говорил большую часть времени, а Маша и Ян, погруженные в свои разные опустошения, отвечали Роме общими репликами, порою невпопад.

Ближе к девяти Рома заявил, что ему с Машей пора. Ян сказал, что пойдет к дяде Васе, рекомендовать “Павлиний дом” Честертона; говоря, он молча задавал какие-то вопросы Маше, на которые она также молча не отвечала. Он ушел, а Рома, вглядываясь вдаль, заметил, что Ян подпрыгнул, когда переходил мост.

– Словил музу, – решил Рома.

Муж Тани, Валера, купил “божьих коровок”, и, едва Маша с Ромой вошли, начал говорить, что закусывать ими водку даже лучше, чем огурцами бабы Груши. Водка тут же была на столе, в запотевшей бутылке, горлышко которой уже пустовало. Таня была трезвая и такая же радушная, как прежде.

– Выпьем?

Маша отказалась, а Таня стала настаивать выпить хотя бы донышко.

– Не надо, – сказала Маша как-то жалобно. Она встретилась с Ромой глазами, и их дернуло взяться за руки.

Таня ткнул Валеру плечом, что могло значить “я же говорила”, и Маше это не понравилось. Валера налил Роме только полрюмки, по просьбе Ромы, а свою и рюмку жены наполнил до краев. Все четверо – тремя рюмками и чашкой кофе – чокнулись, выпили и стали есть крабовый салат. Маша не ела, только пила кофе – она сказала, что объелась арбуза, хотя на деле у нее пропал аппетит из-за слов, что не выходили у нее из головы:

“Я тоже”

Валера что-то спросил про движение Ромы. Рома начал отвечать, охотно и увлеченно, рассказывая про историю Ульяны, сестры Яна, задержанной в Москве, и избегая при Тане упоминания Максима, называя его “соратником”. Валера тоже влился в разговор, будто сам лично раздавал на площади агитки, и, скорее всего, из-за этого вовлечения разливом водки занялась Таня. Она настаивала, чтобы Маша выпила, Маша отказывалась, и Таня наполняла до краев рюмку Ромы. Машу это возмутило, и она спросила: “не много ли?”, на что Рома, взглянув на Валеру, как на соревновании, ответил:

– Не много.

Таня раз пять наполняла рюмки, и всем пять раз наливала полные. Маша чувствовала, что теперь понимает мотивы Тани. “Она хочет унизить меня”, – думала она. – “Сама. Пусть через Рому. Но сама!”

Этого злило Машу, и она даже взглянула пару раз на Таню с ненавистью, которую еще и усилило “я тоже” Яну. Таня заметила это и все-таки настояла на том, чтобы Маша выпила. Маша, подумав, что ей неуютно думать так много и так неприятно, согласилась на полрюмки. Поднося ее к губам, стараясь не вдыхать резкий запах, Маша вдруг представила, как окунается лицом сквозь грязные деревянные доски в белую пустоту. Она выпила, ей стало и горько и тошно, она тут же запила рюмку соком, отдышалась и сказала:

– Вот же гадость!

– Согласен, – поддержал Валера. – “Финская” лучше.

Таня засмеялась, а Рома подхватил ее смех. Маша, чувствуя бегущее тепло по венам, улыбнулась и обрадовалась, что улыбка ее была искренней.

С этого момента за столом все стали чувствовать себя свободнее. Маша решила выпить еще – но максимум две рюмки, и обильно запивая соком.

В первом часу ночи Рома привел Машу домой. У нее гудела голова. Она сама это понимала, и трезвым краешком сознания стремилась обуздать окружающее ее море. Привычные вещи в доме оказывались дальше, чем они обычно были, а храп бабушки Ектеньи из спальни и вовсе казался страшным. Рома уложил Машу в кровать и укрыл ее одеялом, хотя она не раздевалась, и ночь вокруг была жаркой. Он собирался выключить прикроватную лампу, но увидел губы Маши. В свете лампы они казались полными и напоминали цветок, простой и беззастенчивый. Рома даже вслух заметил, что до сегодняшнего дня не видел пьяных женщин, которые бы не вызывали отторжения.

– Что? – пробурчала Маша сонным, как казалось, голосом.

– Маша?

– Да?

– Я… не знаю.

(weiß)

День был просторный и свежий. Будто и не Брянск, а открытая поляна. Аня шла к фонтану встречать Женю. Она увидела его еще вдалеке. Он сидел в светлых штанах, которые Аня никогда на нем не видела. Женя смотрел на то, как какой-то киоск окружают белыми кирпичами, стараясь превратить его в магазин. Порыв сильного и свежего ветра едва не выбил рукопись из рук Ани. Ветер перелистнул тетрадные страницы, на мгновение сделав из них веер. Затем тетрадь замерла в раскрытом виде. Аня случайно взглянула и увидела описание сцены в туалете. Вновь представила запах хлорки, о котором там ни слова, как его перебивает запах крови, Ане незнакомый. Женя в это время заметил ее. Встал, помахал рукой и двинулся к ней навстречу. Аня тоже помахала и остановилась у перехода. Не стала переходить дорогу, и, как выяснилось, правильно сделала. Женя стал переходить дорогу, и в этот же миг перед ним совсем близко промчался белый “мерседес” с громкой музыкой из припущенных тонированных окон. Аня прижала ладони ко рту. Она ожидала увидеть мертвого Женю, забывая про то, что “мерседес” не замедлил скорость и не замечая того, что Женя стоит истуканом. “Мерседес” со свистом оказался уже далеко, но Женя ругался ему вслед, будто водитель стоял перед ним.

– Ты в порядке? – спросила Аня.

– Ты знаешь, что страх приходит запоздало, – ответил Женя. – Он только сейчас пришел, поэтому я и матерюсь. – И ругнулся еще раз на водителя, а затем и на всех богатых людей в мире, даже хороших, за их никчемные белоснежные постели.

Они пошли к фонтану. Аня заметила, что одежда Жени изношена. Даже те штаны, что она видит на нем впервые. Женя был небрит, а черную рубашку, которая изначально была прилично заправлена, он одернул так, что стал казаться еще большим неряхой.

Они сели на скамейку, на которой Женя сидел, как выразилась Аня, незадолго до “чуда”.

– Чудо было бы, если бы я сдох, – заметил Женя и рассмеялся, словно доброй шутке.

Аня знала Женю почти полгода и не удивилась подобному. Она рассказала, как ходила к следователю по его делу. Сказала, что показала рукопись, чтобы выгородить Рому. Женя слушал понимающе и ничего не говорил. Он закурил. Закурила и Аня. Она спросила про жизнь Жени, не нужна ли ему помощь. Женя, как всегда, был откровенен, но не стал отвечать по существу, а свел все к абстрактным понятиям. Он заявил, что в августе у него вдохновения куда больше, чем в апреле, но расходует он его на саморазрушение. Начал длинную речь об аскетизме, о его изнуренности, затем о крайности и бесполезности своего фанатизма. Он просил Аню передать привет Андре, но, как отметила Аня, уже не так насмешливо, как попросил бы раньше.

– Кроме него, кто-нибудь видел рукопись? – спросил Женя.

– Нет, – сказала Аня и посмотрела куда-то вниз, на свежевыбеленный бордюр.

– Я бы не возражал.

– Почему? – Скептицизм в голосе Ани был более приподнятым, чем это обычно бывает при её скептицизме.

– И устарела старина, и старым бредит новизна… – прочитал Женя нараспев, и, видя, что Аня не сообразила, пояснил: – Меня уже не волнует ничто из того, что в ней есть. Ко мне это теперь не имеет отношения. О чем, кстати, рукопись?

– Об эскапистской природе поэзии, – ответила Аня. Она давно ожидала этот вопрос и заранее придумала ответ.

– Я сделала не так много правок, ты не обижайся, – добавила она.

– Хорошо.

Они поговорили еще немного, о хорошем и безличном, вроде книг, и о наконец-то сформированном у Жени отношении к литературе.

– В прозе есть слова, а поэзия – это инструментальная музыка, – сказал он.

После этого Аня предложила Жене прийти на свадьбу друга Ромы и Роминой троюродной сестры, на что Женя ответил отказом.

– Свадьбы от похорон ничем не отличаются.

Аня, указывая на рукопись, заявила, что знает, что он так говорит. Она пообещала ему встречу с “молодыми революционерами”, чтобы, с её слов, “потешиться их наивными полумерами”.

– У этих паяцев, кроме иронии, подчистую и то не искренней, а показной, и нет ничего, – сказал Женя и сказал, что ему это не интересно. Даже сообщение Ани, что Рома теперь относится к нему с симпатией и хочет увидеть его, не помогло.

Тогда Аня сказала напрямую и на повышенных тонах, что ему жалко Женю, его нищету и тупой фанатизм, которым он прикрывает свою огромную гордыню, и хочет, чтобы он просто как следует поел на свадьбе, потому что по нему видно, что он голодает. Жене, видимо, понравился впервые проявленный негатив Ани, потому что он стал нахваливать букву “А” в ее имени.

– Из буквы А, из середины, торчали одуванчики, – сказал Женя, смотря вниз, на белые кроссовки Ани. – Дьявол дунул туда, и они разлетелись. Остался лишь пустой треугольник.

8

Проснувшись в десять утра, Маша первым делом обрадовалась, что не почувствовала похмелья. Она знала это слово, но оно для нее было неведомым, как поездка на катамаране, и, к счастью, оставалось таким же и после выпитой вчера водки. Зевая, она направилась на кухню, поставить на плиту чайник, и в приделе наткнулась на бабушку Ектенью, внимательно ее изучающую.

– Что ты ночью расшумелась?

– Я?

– Шаги были не твои. Я думала – воры, но утром гляжу – пенсия на месте.

Маша все вспомнила.

– Это были мои шаги. Я задержалась у Тани.

– У Тани? – После этого вопроса бабушка прочитала ряд бесполезных наставлений, которые любят читать прожившие жизнь и знающие ее лучше всех бабушки, с коими Маша соглашалась, толком не слыша их, чувствуя в животе страх, кружащийся по спирали.

Выпив с бабушкой чаю, Маша вернулась в свою комнату, легла на кровать и уткнулась лицом в подушку. Встала, проверила одеяла и простыни, и вновь уткнулась в подушку. “Может, ничего и не было?” Маша помнила все смутно, но кое-что она помнила отчетливо, и это вызывало отголоски в ее теле, отголоски чего-то странного, хорошего и какого-то злого. Слева от себя она помнила свет, справа – тени. Также справа, на стене, висел ковер с оленями, и он, в купе с ощущениями Маши, казался ей чьей-то шуткой. Ощущения были разными, но Маша понимала, что они полезные – она вспомнила, как рисовала в первый раз березу и как дотошно пририсовала на ветках листики, и вот эти листики, пожалуй, и были ощущениями, которые дополняли одно большое чувство – чувство, что твое тело пропускают через крайне узкую, жестокую трубку, лишь при выходе из которой получаешь возможность дышать. Пропускают грубо, как рабыню – и это огорчало Машу, она не так себе представляла первую любовь. Но, тем не менее, она была благодарна Роме, она была уверена, что он ее мужчина, а не троюродный кто-то, она была убеждена, что все это что-то значит, и именно это она про себя повторяла, зарываясь в подушке до полудня:

“Это что-то значит”

Рома не спал до утра. Он сидел на ступеньках крыльца у своего дома, курил, запивая сигареты морсом, и смотрел на пустое темно-синее небо, отраженное в ровной поверхности пруда. Сам пруд казался Роме пьяным. Вся ночь с нескончаемым лаем собак, пустой дорогой и мерцанием редких звезд напоминала о бессовестном пьянстве. Рома был уверен, что не так много выпил. Был уверен, что и Маше не так сильно досталось, как порою достается новичкам. В отличие от Маши, он помнил все прекрасно – как доверчиво обнимала его Маша, позволяя дотащить себя, как скрипели пол и плотная дверь, и как, что было в ту ночь наиболее страшным для Ромы, как на несколько долгих секунд прервался храп бабушки Ектеньи. Он помнил все, но не понимал ничего. Он размышлял о своих чувствах к Ане, которые сейчас обрели какую-то горечь и несмываемый налет, и жалел о том, что эти чувства не стали слабее – тогда бы он с удовольствием порвал с Аней, поскольку чувства к Маше у него были, и казались они ему хоть и меньшими, чем к Ане, но более светлыми. Но из-за этого налета на его чувствах к Ане он поневоле искал что-то мерзкое в Маше, первым делом, конечно, была троюродность их родства, которая без чувств к Ане не стала бы проблемой – это Рома понимал отчетливо. Все эти переживания он соотносил со своим интересом к политике и видел во всем мире, в мироустройстве, беспощадный абсурд. Он подумал обо всех протестующих и мысленно спросил их: “Зачем вы это делаете? Что, придут другие к власти, честные, люди с небес, с полномочиями ангелов, и вы получите гарантию не оказаться в той ситуации, в которой сейчас оказался я?” Все проблемы России и его политическая уверенность вдруг показались ему шелухой на чем-то вечном. Он даже удивлялся, что как это он умудрялся думать о политике после всего произошедшего с Машей. И в этот же миг лицо Маши, особенно губы, появились в голове Ромы, навязывая себя с какой-то неизъяснимой нежностью, и Рома, не смотря на свои терзания, почувствовал себя гордым, что он первый оказался в постели у этого существа, которое не знало и, похоже, никогда не узнает, что делать со своей первозданностью. После этого морс и сигареты стали вкуснее, и Рома подумал, что, невзирая на свою бессонницу, легко отработает предстоящий день, больничный на который в поликлинике, увы, не удалось получить.

На работе Роме позвонила Аня и сказала, что приедет в деревню после своей смены. Рома в разговоре с нею был радостным, понимая, что солидная часть этой радости предназначается Маше, неизвестно что сейчас думающей, но, едва разговор окончился, он ощутил нечто тяжелое в своей груди. Все свое воодушевление он посчитал безосновательным и заклеймил его маленькой долей тех глупых последствий пьянства. Аня приедет в деревню к восьми, Рома же – к девяти, и Рома жалел, что у него не будет возможности поговорить с Машей (телефон у нее он попросить не догадался), хотя он слабо представлял, что может и что даже хочет ей сказать. К этому добавлялось неприятно мелкое недовольство собой – лучше бы больничный дали на этот день, а не на вчерашний, раз в поликлинике докатились до однодневных больничных. Это, даже более мелкое, чем теперь политика, обстоятельство, злило Рому, и он умудрился повздорить с начальством и схлопотать штраф, который он затем считал первым, полученным за дело.

В девять часов вечера Рома был уже дома. Дядя Вася заснул раньше положенного по известной только ему одному причине. Аня сидела за столом Ромы, за которым он штудировал труды по политике и психологии, и что-то читала с карандашом в руках, и Рома знал что именно. Он громко поздоровался, Аня обернулась, и Рома с удивлением заметил, что ее черные волосы, прежде зачесанные назад особым пробором, выглядели обычными, как волосы любой бегло увиденной брюнетки.