Текст книги "Археология оружия. От бронзового века до эпохи Ренессанса"

Рис. 78. Раскрашенные шлемы из манускрипта монастыря Св. Галла и выпуклость из центра щита. Прибл. 900–950 гг.

Нам вдвойне повезло и в том, что викинги способны были рассказывать такие живые истории о своих героях и так подробно, и в том, что в другой части Европы, вдали от них, существовали художники, которые умели рисовать оружие тех самых героев. Сравнив изображение с описанием, а потом и то и другое – с сохранившимися кусками, мы можем с уверенностью сказать, что в IX–X вв. по всей Европе воины носили похожее вооружение.

Рис. 79. Фрагмент батальной сцены из манускрипта монастыря Св. Галла. Прибл. 950 г.

Прошло чуть больше столетия с тех пор, как норвежцы поселились на землях, которые закрепил за ними договор 911 г., и их напоследок обуял древний дух бродяжничества. В 1038 г. сыновья Танкреда де Хотвилля во главе военного отряда отправились на юг Италии, где за удивительно короткое время смогли стать хозяевами Апулеи и Сицилии, основать королевство, которое жило и процветало в течение следующих 200 лет. Гораздо более масштабным стало вторжение герцога Уильяма Бастарда в Англию в 1066 г. Я назвал его где-то (фраза, которую я заимствовал у сэра Мортимера Уилера, не в силах противиться искушению) «кульминационным приключением эпохи викингов», хотя возможно, его не стоит рассматривать как таковое в отрыве от других исторических событий. Был ведь великий набег норвежского конунга Харальда Хардреде, которого король Англии Гарольд столь блистательно разбил на Стамфордском мосту, всего за три недели до Сенлака. Этими двумя экспедициями, одной столь катастрофичной и другой столь же триумфальной, закончилась эпоха викингов, но прежде, чем мы расстанемся с ней, уместно будет рассмотреть оружие и методы ведения войны норманнов. У нас есть два документа, из которых можно извлечь необходимую информацию: гобелен из Байе и длинная поэма на норманндском диалекте под названием «Роман о Ру». Он представляет собой нечто вроде пересказа саги, поскольку излагает историю Хрольфа (Ролло) и его последователей, герцогов Нормандии, и заканчивается описанием битвы при Сенлаке. Поэма была написана спустя девяносто лет после сражения, очень плохо рифмованным стихом, изобилующим неточностями в словоупотреблении, поэтому его совсем не стоит считать литературным шедевром, хотя произведение это очень живое и красочное. Гобелен из Байе широко известен специалистам и является одним из важнейших предметов изучения археологии оружия. Было бы педантизмом называть его по-другому, хотя в точном смысле слова это вовсе не гобелен: все фигуры вышиты на материи, а не вытканы вместе с ней. Материалом послужил грубый холст, а сама вышивка сделана двумя видами шерстяной нити восьми цветов: три оттенка синего (один из них настолько темный, что кажется почти черным), светло– и темно-зеленый, красный, желтый или желтовато-коричневый и серый. Изображение по стилю очень напоминает иллюстрации к книгам того же времени или несколько раньше. Это существенный, хотя и не единственный и даже не самый лучший источник информации о том, как вооружены были люди ближе к концу XI в. Вероятно, гобелен вышили приблизительно через двадцать лет после норманнского нашествия по приказу епископа Одо из Байе для нового аббатства, которое он там строил. Все признаки говорят за то, что работа велась в Англии. Это единственная сохранившаяся вещь такого рода, хотя встречались упоминания и о других. К примеру, в саге о Вольсунгах рассказывается, как Брунгильда в своем доме в Хлимдале сидела, покрывая золотом ткань и затем вышивая на ней изображения великих деяний Сигурда: «Сидела, покрывая одежду золотом и поверх него вышивая повесть о великих делах, которые совершил Сигурд; о том, как он убил Червя и забрал его богатство».

Рис. 80. Стремя викинга. Лондонский музей

И даже еще более близкую параллель можно провести с занавесями, которые подарила кафедральному собору Эли Этельфлэд, вдова Биртнота, павшего в битве при Малдоне в 991 г. Они вдохновили создателя последней и самой благородной поэмы на староанглийском – той, что заканчивается прекрасными строками:

 
Мысли тверже, сердце смелее,
Дух все выше по мере того, как слабеют силы.
 

Не правда ли, чувства были одинаковыми, как на полях Потье и Азенкура, так и в небе над Кентом в 1940 г.

«Роман о Ру» написал приблизительно в 1160 г. Роберт Уэйс. Он служил в Байе и, возможно, использовал гобелен как один из источников информации. Как он сам говорит, другим источником выступал его отец, который мог рассказать кое-что из своих собственных воспоминаний. На основе всего этого и был написан один из величайших памятников если не мировой литературы, то хотя бы мировой истории. Теперь мы можем воспользоваться им в качестве одного из свидетельств относительно того, каким же оружием и доспехами пользовались европейские воины в период, который описан в этой главе.

И норманны и саксы носили точно такие же доспехи, какие были в моде за сто лет до 1066 г. и остались спустя почти сто лет после: шлем в форме конуса, с пластиной, защищающей переносицу, или без нее, длинный щит, кольчужную рубаху с рукавами до локтя и подолом, ниспадающим до колен, с разрезами внизу для удобства верховой езды. Во всех сценах битвы при Сенлаке на герцоге Уильяме надеты доспехи, с которыми мы прежде не встречались, – его икры защищены чулками из кольчужного полотна, а не рейтузами или полотняными штанами, как у других.

Другая часть доспехов, которая часто вызывает замешательство, – это хаубержон. Уэйс рассказывает, что герцог Уильям, собирая своих людей на бой, son bon haubert fist demander, в то время как его кузен епископ Одо un haubergeon aveit vestu. Сам герцог вооружился копьем и мечом (один-два раза на гобелене его можно увидеть с дубиной в руках, но об этом не упоминается в поэме). В то же время епископ был легко вооружен, и в «Романе о Ру» особо упоминается, что из-под края его хаубержона видна была белая туника, так что, по-видимому, он представлял собой короткую броню, доходящую только до талии, а не до колен, как кольчуга. Мне бы хотелось снова сослаться на манускрипт св. Галла, относящийся приблизительно к 900 г. В одной из боевых сцен из истории Маккавеев некоторые воины носили длинные кольчуги, а другие – короткие хаубержоны, от края которых ниспадали до колен белые туники. Вспомните, что говорилось о кольчугах викингов: некоторые из них были очень короткими. По-видимому, этот тип родственен хаубержону и появился одновременно с ним, хотя викинги такие доспехи использовали довольно редко.

Упоминая о доспехах в манускрипте св. Галла, я сказал, что, как только воины спешивались, их полы переставали походить на штанины. На гобелене все выглядит иначе: они тесно прилегают к бедрам, если не считать изображений того, как доспехи стаскивают с мертвых. При существовании почти неопровержимых свидетельств того, что в конце X в. таких кольчужных комбинаций не существовало, можно заключить, что люди, которые работали над фигурами (или, возможно, художник, причем очень хороший, который нарисовал эскиз для вышивки), не были уверены, как лучше изобразить длинную кольчугу с разрезами спереди и сзади.

Рис. 81. Изображение одного из стражников Ирода из Евангелия Оттона III. 983–991 гг.

Норманнский щит использовали в конце X в., в чем мы можем убедиться благодаря иллюстрации в Евангелии Оттона III, созданном между 983-м и 991 гг. (рис. 81). Здесь изображен человек, которого можно легко перепутать с воином 1150 г.: на нем конический шлем с куском полотна на затылке, кольчуга немного короче норманнской, под которой одет килт из полотна или чего-то вроде того, а длинный щит закрывает его от колена до плеча[22]22
  Это изображение царей, пришедших к Ироду. Солдаты – часть отряда его телохранителей.


[Закрыть].

За ним стоит еще один человек и держит меч с круглым навершием, центр которого выкрашен красным – как я уже говорил, это признак недавнего происхождения такого типа навершия. Воин, одетый практически так же, возникает на купели черного мрамора в Льеже, которую можно датировать 1120 г.

Рис. 82. Щит, сделанный так, чтобы соответствовать расстоянию между всадником и шеей лошади

Щит описываемого типа носили всадники, и его форма диктуется пространством от шеи коня до бедра седока (рис. 82). Нетрудно догадаться, что круглый щит плохо защищал бы его с левой стороны, в особенности при использовании копья. Длинный щит не только заполняет брешь, но и защищает ногу.

На гобелене многие англичане изображены пешими, но с длинными щитами, хотя многие используют старомодные круглые образцы. Чувствуется, что если бы Льот использовал такое же защитное приспособление, то не умер бы от удара, который нанес ему Эгиль. Возможно, именно о нем говорилось в саге о св. Олаве, где короля предупреждали, что на борт корабля его принесут на собственном щите; хотя кажется сомнительным, что такие вещи использовали на море: на борту корабля длинный щит был бы так же неуклюж и бесполезен, как круглый – в конном бою.

Большой английский топор, множество образцов которого подняли со дна Темзы, хорошо изображен на гобелене; и мы видим, что длина древка составляет добрых 4–5 футов. И это заставляет вспомнить пастуха, рассказавшего Хельги Хардбейнссону о лезвии топора, которое, казалось, было длиной в два фута. Недостаток этого топора состоял в том, что его приходилось держать двумя руками и обходиться при этом без щита.

И норманны и саксы использовали одинаковое оружие: копья, мечи, а также, хотя и реже, дубины и булавы. Большую часть боя норманнские рыцари несли свои копья на вытянутой руке, либо в позиции, из которой его можно было бросить как дротик, либо держа низко. Только в очень редких случаях его прислоняли к плечу, как мы могли бы ожидать.

Рис. 83. Штандарт в виде дракона из «Золотого Псалтыря» монастыря Св. Галла. До 883 г.

В манускрипте Галла «Золотой Псалтырь», на который я уже ссылался, нарисован солдат (вооруженный в точности, как Саул на рис. 76) с копьем, прислоненным к локтю. Однако вероятно, самая интересная деталь этого рисунка другой всадник, несущий перед собой штандарт – не флаг или флажок, а фигуру дракона, закрепленную на шесте (рис. 83) в той же незабываемой манере, в которой был выполнен римский орел, знамена египетских номов и полковые значки армий фараона. Этот дракон очень похож на штандарт Гарольда, изображенный на гобелене, на знаменитого Дракона Эссекса. У континентальных саксов тоже можно найти такие знамена.

Люди из Бурфорда в Оксфордсшире ежегодно в течение 150 лет носили фигуру дракона «во всех концах города, в великой радости, и к ней добавляли изображение великана» в честь победы над королем Мерсии Этебальдом, после которой он потерял свой «штандарт, на котором изображен был Золотой Дракон». В описании сражения, произошедшего перед битвой при Бруненбурге (сага о Бойле), мы читали о том, как Торольф велел трубить в рога, издавать боевой клич и развернуть штандарты. Здесь не говорят, что это был за клич, и в целом все саги об этом умалчивают.

Это, возможно, был один из самых распространенных боевых кличей язычников-викингов, который их христианские потомки все еще использовали в моменты высочайшего напряжения. В начале битвы при Сенлаке саксы кричали: «Святой Крест» и «Всемогущий Боже», но по мере того, как сражение делалось жарче, они перешли на простое «Прочь, прочь!». Уэйс в «Романе о Ру» рассказывает нам об этих криках.

Тактическое использование лука, без сомнения, ускорило поражение саксов, поскольку, если бы в критический момент сражения, когда его самые стойкие воины изнемогали под ливнем стрел, Гарольд не был бы выведен из игры, то за стеной из щитов вокруг штандарта они могли бы продержаться до ночи и тогда исход сражения, возможно, стал бы иным. Однако в Гарольда попала одна из стрел, а норманнский воин зарубил его мечом, когда «рыцари Уильяма прорвались и растоптали штандарт с Драконом и знамя короля, Бойца». Когда спустился вечер, небольшая группа ближайших сподвижников сражалась до самого конца над телом короля и павшим штандартом. Такое мужество заслужило высокую похвалу их противников. «Бушует храбрость англичан и вся их слава», – говорит Норманнский Дракон, Уильям Потье: «Они всегда готовы были ударить сталью, эти сыновья древней саксонской расы, самые бесстрашные люди на земле». К рассвету 14 октября 1066 г. закатилась звезда этой расы и закончилась эпоха викингов. Завоеватель и его воины сами были норвежцами, но не оружие и тактика дедов-викингов дали им победу, а наследие готов, за семьсот лет до того уничтоживших власть Рима. В течение 300 лет, начиная с этого момента, закованный в броню всадник был лучшим инструментом войны. После того как полностью было вырезано войско Гарольда Норвежского и уничтожена армия англичан, во всей Европе не осталось дисциплинированных сил пехотинцев старой норвежской традиции; только на Востоке эти силы просуществовали еще несколько лет – в виде варяжской гвардии императоров Константинополя, да и ту в 1096 г. изрубили в куски норманнские конники.

Таким образом, изменения в способах ведения войны, впервые возникшие при Адрианополе, разрастались, пока не стали достоянием всей Европы. В течение семисот лет сила броненосного всадника росла, и еще долго он царил на полях сражений Европы. По иронии судьбы лишить его превосходства должны были потомки саксов, вырезанных при Сенлаке, поскольку в тот день, когда английские стрелы покончили с французской кавалерией на поле Креси в 1346 г., ее могуществу пришел конец.

Часть четвертая
ВЕК РЫЦАРСТВА

Глава 11
«Веселая наука» рыцарства

Роберт Уэйс из Байе поведал нам свою бессмертную историю о Тайлефере, наполовину берсерке и наполовину жонглере, вплоть до смерти героя при Сенлаке, у стены из саксонских щитов. Конечно, Уэйс был занят тем, как бы рассказать замечательную историю, и совсем не заботился о достоверности исторических фактов, почему боевые подвиги Тайлефера можно считать легендой; однако «Песнь о Роланде», которую он декламировал, сидя верхом на коне, подбрасывая в воздух и снова ловя свое копье, достаточно реальна. Единственной литературной параллелью ей является «Илиада». «Песнь о Роланде» стала для средневековой Франции тем же, чем произведение Гомера было некогда для Греции: национальным эпосом не только по сюжету, но и по происхождению. Как и «Илиада», поэма рассказывает об исторических событиях, которые будоражили кровь обывателя, хотя бой в Ронсевальском ущелье трудно сравнить с великой осадой Трои. Однако точно так же, как и в гомеровском эпосе, окончательную форму произведению придал поэт, идеализировавший не менее героическую историю, послужившую основой произведения, и превративший в гармоничное целое сырой материал: баллады и легенды, которые родились среди людей, принимавших участие во всем, что случилось. За «Песней» стоят несколько веков песен и рассказов, как за «Илиадой» – гомеровский цикл. В своей нынешней форме она появилась, вероятно, в одно время с гобеленом из Байе; если Тайлефер действительно пел ее при Сенлаке, то это была более ранняя версия. Кто бы ни сложил эту поэму, он должен был гордиться результатом своей работы, поскольку она в одночасье стала гимном Франции, евангелием рыцарства. Слушателей, для которых она пелась, мало занимали сухие исторические факты: не реальный Роланд командовал арьергардом Шарлеманя во время испанской кампании 778 г., как говорится в песне, – Роланд был создан воображением поэта. Воин VIII в. превратился в национального героя, который вобрал в себя идеалы и вдохновение нарождающейся эпохи рыцарства.

К тому времени как «Песнь о Роланде» начала приобретать громадную популярность, т. е. к середине XI в., феодализм уже возник. Как военная система он сформировался в IX в., в качестве лучшей защиты от армий захватчиков: викингов, сарацин, мадьяр и славян, которые угрожали христианству. Система, основанная на использовании одетых в броню всадников и укрепленных замках, более или менее спонтанно превратилась в способ локальной защиты в ситуации, когда правительства оказывались слишком слабыми, чтобы организовать сопротивление всей нации. Рыцари, которым приходилось справляться с нападавшими, не были вежливыми джентльменами, исполненными милосердия и набожности, – это были ужасающие задиры, переполненные энергией и боевой яростью (как Торольф при Бруненбурге). И хотя они христиане, но так же жестоки, как и их противники. Рыцарь был всего лишь свободным человеком, имевшим коня, которому Карл Лысый приказал взять в руки оружие. Приблизительно к 1030 г. эти люди уже выполнили свою задачу. Захватчики либо смешались с местным населением, либо были вытеснены обратно на родину. Даны успокоились, сделались хорошими католиками и жили во Франции и Восточной Англии; сарацин успешно заперли в Испании; мадьяры и славяне вернулись к себе за Одер. Однако феодальная знать сохранилась: она, с ее ужасающей кавалерией и неприступными замками, оставалась непобедимой и не менее опасной, чем прежние враги. Теперь задачей каждого монарха и прелата было найти какое-нибудь средство против этой угрозы до того, как христианство развалится на части. Решение появилось на вермонтском соборе в 1095 г., когда Урбан II провозгласил Крестовый поход, который воспламенил воображение целой Европы – и не только знати, – и отправил рыцарей, горожан и крестьян, воодушевленных святым рвением, освобождать из рук язычников Иерусалим.

Таким образом, церковь нашла занятие для безработных европейских разбойников. В то же самое время папа Урбан издал указ, что каждый человек благородного звания по достижении двадцати лет должен принести торжественную клятву перед епископом и обещать «прежде всего защищать угнетенных, вдов и сирот и что особой его заботой будут пользоваться высокородные дамы». Эта идея была не нова: к примеру, по свидетельству греческого географа Страбона, писавшего приблизительно в 20-х гг. до н. э., галлы «легко восстают и всегда готовы к войне. Рассерженные, они бросаются прямо на врага и храбро, в открытую, нападают на него; однако их легко одолеть хитростью. Их можно заставить сражаться когда угодно и где угодно, причина тут не имеет значения. Тем не менее эти люди просты, непосредственны и охотно вступаются за обиженных».

Папская булла достигла ушей людей, готовых к ней прислушаться, поскольку на почве французской знати легко было взрастить рыцарский идеал; неудивительно, что он впервые появился и расцвел пышным цветом именно там, ведь ее жители принадлежали к той самой цивилизации, которая просветила своим учением Западную Европу – даже в XII в., который в противном случае можно было бы назвать ужасным. Франки всегда были романтической нацией; таковыми они остались и по сей день, поэтому легко представить себе, что посеянные семена упали на благодатную почву. Религиозное рвение завоевало французам, как в древности иудеям, славу «избранников Господа». Это был законченный итог периода 1080–1130 гг., когда жили Вильям Потье и его трубадуры, Пьер Абеляр и Вильям Шампаньский, когда монастырь Сен Дени стал центром европейского искусства.

Самое полное выражение рыцарский идеал нашел в цикле «Chansons de Geste», где он тесно связан с землей, на которой возник. И в «Песне о Роланде», и в других подобных произведениях основным мотивом была богоизбранность Шарлеманя и его франков, которые должны были оказаться победителями в нескончаемой войне с неверными. Верность здесь была ключевым словом. Рыцарь должен был быть неизменно предан Богу, господину, которому дал клятву вассала, и своим убеждениям. Идеал был суровым и кровавым, но зато величественным – церковное благословение древним тевтонским добродетелям и величественному кличу кельтов. Это выражено во многих местах «Песни о Роланде»: к примеру, когда главный герой видит, что приближается огромная армия сарацин, больше всего он жаждет показать себя верным вассалом императора. Он говорит своему другу Оливеру:

«Император дал нам эту армию французов: двадцать тысяч пикинеров, среди которых, как он знает, нет ни одного труса. Мужчина должен выносить великие тяготы ради своего лорда; он обязан страдать от голода и холода, приносить в жертву плоть и кровь. Рази своим копьем, а я буду сражаться Дюрандалем, добрым мечом, который дал мне Карл. Если я умру, то мой наследник скажет: «Это был меч благородного вассала».

В то же самое время архиепископ Тюрпин обращался к баронам, готовя их к сражению.

«Бароны, – говорил он, – Карл дал нам это задание; мы должны умереть за своего короля. Христианство в беде – помогите ему. Теперь вы пойдете в бой и увидите перед собой сарацин. Исповедуйтесь в грехах и попросите Господа простить вас. Я отпущу вам грехи, чтобы спасти души. Если умрете, то станете святыми мучениками и завоюете место в раю».

Затем – и эта сцена множество раз повторялась во времена Крестовых походов – воины падают на колени и епископ благославляет их, а в качестве епитимьи во искупление грехов приказывает крушить врага. С точки зрения евангельских идеалов мира, всепрощения и кротости это, Конечно, выглядит несколько странно; но если взглянуть в Библию, то мы увидим, что такие вещи полностью соответствуют ее духу. Очень много времени пройдет до того, как смирение и вправду станет добродетелью – рыцари были горды, воинственны и жестоки, как и положено настоящим воинам. Церковь только освятила их порывы, но не изменила характера. Впрочем, перед ними появился враг, сражение с которым можно было со спокойной совестью назвать богоугодным делом.

В эти годы (1090–1150) рыцарь обязан был выполнить религиозную миссию; с начала своей военной карьеры и до ее конца он считался слугой церкви, и в его кодексе чести на первом месте стояла защита христианства. Этьен де Фужер, епископ Ренна, в своей книге под названием «Livre des Manières» (XII в.) говорит, что св. Петр принес Христу два меча: один для духовенства, чтобы оно наказывало недостойных отлучением от церкви, а другой – для рыцарей, которым положено было убивать врагов церкви. Призванием клирика было молиться, так же как призванием рыцаря – защищать веру; таким образом освящался его меч. Оружие было освящено алтарем, призвано было защищать христиан и после смерти владельца должно вернуться на алтарь. (Как мы увидим позже, этот комментарий опирается на результаты археологических исследований.)

В «Chanson d'Antioche» рыцаря называют «кавалером Иисуса.

В то же время рыцари играли более практическую роль в обществе: они составляли особую касту, созданную для определенной цели. «Рыцарство, – говорит Джон Солсбери, – это вооруженная рука государства. Нужно было тщательно подобрать сильных, дисциплинированных, мужественных воинов, связанных клятвой служить своему королю, но никогда не в ущерб своему долгу защищать церковь. Это во все времена было первоочередной задачей. Винсент Бюве определил: «Задача организованного рыцарства состоит в том, чтобы защищать Церковь, атаковать неверных, почитать духовенство, помогать в беде бедным и хранить покой государства». Таков был взгляд церкви; рыцари считались не придворными или представителями высшего класса общества, а ответственными должностными лицами, вооруженной государственной полицией.

В эпической поэме, о которой мы говорили, речь идет только о войне и нерушимой верности рыцарства своему королю и вассальной присяге, но не о любви к женщине, которая вскоре станет самой характерной чертой рыцарства. «Эти воины, – сказано в одной эпической поэме, – больше думали о хорошем ударе копьем и добром боевом коне, чем о прекрасных дамах». Практически единственное упоминание о женщине в «Песне о Роланде» – это эпизод, в котором его нареченная, прекрасная Ауда, узнает о смерти своего жениха и умирает при этом известии. Когда герой находится на краю смерти и думает о самых дорогих для него вещах, об Ауде он не вспоминает. Роланд тоскует, что никогда больше не увидит прекрасной Франции, что его король Шарлемань потеряет доброго вассала и что прекрасный меч останется без хозяина. Это безразличие к женщине характерно для произведений того времени, но отражает только один аспект рыцарского мышления. Невозможно поверить, что благородные люди не слышали ничего, кроме воинственных песен, что их ушей никогда не касались популярные лирические напевы; поверить в то, что они не интересовались ни любовью, ни чувствами, которые с ней связаны. Среди бесчисленных латинских стихов X и XI вв., написанных во Франции и Германии, мы находим столь же красивые, как и те, которые в XII–XIII вв. писали трубадуры. К примеру, в ужасном, омраченном набегами викингов X в. создана одна из самых романтичных и очаровательных любовных песен всех времен, «Iam, Dulcis Arnica». Из нее я процитирую четыре куплета:

 
Приди, любимая, приди,
Как сердце, ты мне дорога,
Приди в ту комнату, что я
Готовил только для тебя.
 
 
Расставил здесь диваны я
И гобелены натянул.
Ходить ты сможешь по цветам
И ароматы трав вдыхать
 
 
Бродил один я по лесам,
Любил пустынные места,
Бежал от суеты людской
И не хотел глядеть в глаза.
 
 
Теперь растаял белый снег,
Деревья снова зацветут,
И с нежной песней соловья
К душе опять любовь придет.
 

В то время как северные скальды пели о Беовульфе и ужасных деяниях сыновей Рагнара Лондброка, эту песню исполняли в залах, замках и при дворе по всем землям Франции и Германии. Она бессмертна в том смысле, как никогда не бывают эпические поэмы, поскольку во все времена чувство и образность останутся свежими, когда затрагивают сердца. Дрозд поет даже в грозу, среди молний; огонь, кровь и битва были не единственными вещами, занимавшими людей.

Неизбежное формирование того, что мы назвали бы рыцарственным отношением к женщине, началось в середине XII в. Толчок ему дали поэты юга Франции, в особенности после того, как Элеонора Аквитанская (одна из самых очаровательных женщин Средневековья, которая впоследствии стала женой короля Генриха II и матерью Ричарда Львиное Сердце и его брата Джона) приехала из Прованса в Париж, чтобы на короткое время стать королевой, женой Людовика VII Французского.

С этих пор и впредь женщины стали рыцарским идеалом, а религия и феодальная верность отошли на второй план. Но война, славная и вдохновляющая вещь, способ приумножить богатства, занимала высокое место как любимое занятие благородных мужчин; но влияние любви как основного направления рыцарского духа придало куда более легкий характер даже сражениям, и литературе, и самой жизни. Теперь поэты пели только о совершенствах своих дам, прославляли их милосердие и жаждали добиться благосклонности. Рыцарь сражался самоотверженно (его нельзя было отвлечь от привычного занятия или развлечения), но только для того, чтобы заслужить милость своей дамы, и слово amoureux (от «влюбленный») приобрело большее значение, чем то, которое оно имеет в наши дни, поскольку тогда оно включало в себя целиком весь набор рыцарских добродетелей. На первом месте была вот такая идея:

 
Нее never were good werryoure
That cowde not love aryghte[23]23
  Не может быть хорошим воином тот, кто не умеет крепко любить (староангл.).


[Закрыть].
 

«Тот, кто не любит, – человек лишь наполовину». Это основа, потому что больше всего общество нуждалось во влиянии, которое смогло бы сделать грубых мужланов галантными рыцарями. Этого не понимали и жестоко порицали два столпа XIX в., Фримен и Грин. Надо отдать им должное, рыцарство выглядело ужасным, если сравнивать со стандартами их времени, поскольку две его основные стороны одинаково претили обществу Викторианской эпохи: римско-католическая церковь и незаконная любовь. Не надо забывать: да, любовь, о которой пели трубадуры и во имя которой сражались рыцари, не была освящена узами брака. Женатое состояние было не благополучным завершением куртуазной любви, а наиболее серьезным и опасным препятствием на пути к ней. Дам поощряли находить утешение в незаконных отношениях и учили, какими дьявольскими уловками можно обмануть внимание мужей, а рыцари и сквайры должны были, согласно общим ожиданиям, завоевать благосклонность женщины (не важно, замужней или нет) и затем сделать ее смыслом своей жизни. Теоретически считалось, что такая любовь должна быть абсолютно безгрешной; рыцарь не ждал, чтобы дама дарила ему что бы то ни было, кроме оружия, лошадей или денег. Таким образом, рыцарская интрига должна была превратиться (а часто так и было) в колоссальную систему двоебрачия, когда каждая дама имела и мужа и любовника, а каждый истинный рыцарь, кроме женщины, которую брал в жены по деловым соображениям, поклонялся богине, ради которой сражался и каждому слову которой обязан был повиноваться без малейшего колебания. Но случались и исключения – к примеру, в браке Эдуарда III и Филиппы или Черного принца и Джоан Холланд, для которых жены были одновременно и богинями.

Церковь не одобряла систему галантной любви и боролась против нее, не столько из-за нарушения моральных норм, сколько потому, что она отвлекала рыцарство от борьбы с неверными и походов для освобождения Святой земли. Тем не менее очень быстро она стала третьим и завершающим элементом этого идеала. Сказано было, что лучшими отличительными чертами рыцаря являются честь, набожность и способность любить, а худшими – жестокость, надменность и похоть. Достоинствами считались отвага, вера и преданность, порицались убийства, нетерпимость и неверность. Если мы признаем правой ту или другую сторону, станем делить все на черное и белое и не заметим того, что рыцарство являло собой фантастическую смесь добродетелей и пороков, плохого, хорошего и среднего, как и все, созданное человеком, то получим о нем крайне неверное представление. В общем и целом этот период весьма часто идеализируют, представляя женщин ангелами, а рыцарей – какими-то бесплотными духами, парящими на крыльях высоких чувств и никогда не спускающимися на грешную землю. Конечно же так думать не стоит. Прежде всего, в каждое мгновение своей жизни эти люди были воинами; наибольшее счастье доставляли им сражения, и даже в мирное время они ухитрялись скрещивать мечи на турнирах (о них мы поговорим чуть позже). Религия и служение дамам несколько облагородили облик диких воителей, но не изменили их сущности – в целом эпоха рыцарства была не менее жестокой и кровавой, чем предыдущие периоды.

Существовала еще одна обязанность, которую должен был выполнять тот, кто хочет стать образцовым рыцарем: всегда, при любых обстоятельствах быть веселым. Жизнерадостность, даже в самой печальной ситуации, стала признаком истинно рыцарского поведения. То, что это не было просто поверхностным легкомыслием, быстро забываемым во время жестокой войны, подтверждается бесчисленным множеством случаев, причем не только из времен Средневековья, но и гораздо позже. Благодаря этому качеству мы можем простить многое из того, что не в состоянии одобрить.