Текст книги "Я умру за вождя и отечество"

– Ну а если твой фюрер лажу гнать начнет? – С ухмылкой спросил Юрген, пока Отто прикладывался к тяжеленной пивной кружке.

– А если так, то фюрера такого в шею без всяких церемоний. Вот это и есть настоящая власть народа.

Слушатели ответили одобрительным гулом. И впрямь заманчиво. А то наплодят комиссий, комитетов, утопят все в бесконечной говорильне… Все разворовано, все развалено, а никто будто бы и не виноват. А у нацистов никаких увиливаний.

– Только Гитлер – он настоящий вождь. – Твердо закончил Рыжий. – Это тебе не балабол из Рейхстага. Встанет у руля – мы в нужном направлении пойдем, тут уж не сомневайтесь.

Выборы – это всегда интересно. Ради такого события можно и начистить до блеска ботинки, и вычистить форменный пиджак. Обычно Пауль влезает в школьную сбрую без малейшего удовольствия, однако сегодня – совсем другое дело.

Отрывной календарь показал, наконец, заветную, украшенную вензелями надпись «14 сентября 1930 года».

Пауль не сразу сообразил, что за нехорошее потрескивание отвлекает от пространных размышлений ни о чем. Лишь когда от включенного в розетку утюга докатилась волна сухого жара, вспомнил, что собирался выгладить костюм. Перегрел. Нечего было глазеть, как тетушка в строгом темном платье примеряет широкополую шляпку. Этот предмет гардероба она достает лишь по самым торжественным случаям.

Спохватившись, торопливо выдернул утюг из розетки, покуда тяжеленная машинка не начала трещать, будто полновесный костер. Если тетушка узнает, что он опять зазевался и передержал прибор включенным в сеть – точно попадет.

Выждав, пока раскаленное железо чуть остынет, Пауль принялся осторожно разглаживать школьный пиджак. Обычно он куда менее требователен к одежде. Всерьез о ней заботиться приходится по настоянию тетушки. Ей время от времени приходит в голову проверить внешний вид отправляющегося в школу воспитанника. Но ради возможности попасть с взрослыми на выборы можно и постараться.

Усердие всецело оправдалось: тетушка, придирчиво оглядев пиджак, ограничилась удовлетворенным кивком. Пауль незаметно перевел дух. Если ей не понравится – вполне может заставить переделывать. А это значит заново разогревать под недовольным взглядом утюг, выглаживать все складочки неудобного пиджака, а он так и норовит свалиться с доски… Та еще морока.

Улица встретила осенней утренней прохладой и воскресной тишиной. Обычно Пауль добегает до школы – а избирательный участок расположился именно там – минут за пять. Господа Майер, однако, идут чинно и неспешно, отвечая на приветствия соседей. Дядюшка Вилли поддерживает супругу под локоть. Ни дать ни взять – те самые старые добрые времена кайзера Вильгельма, когда почтенные немецкие граждане неспешно шли на выборы. А в Рейхстаг избирались столь же почтенные и степенные господа.

Иллюзия разбилась, когда за поворотом показалось здание школы. У самого крыльца подпирает стенку папаша Фрица. В коричневой рубашке, с красной повязкой со свастикой, он как раз протягивает папироску скучающему рядом полицаю. Тот в качестве ответной любезности поделился со стариком Моргеном зажженной спичкой. Брови тетушки от такого зрелища сошлись к самой переносице. Ей явно не пришлось по нраву возвращение в суровую реальность, где служители закона не тащат дебоширов-штурмовиков в кутузку, а вполне мирно перекуривают, обсуждая последние новости.

– Сегодня довольно людно, – заметил дядюшка Вилли, окинув взглядом пространство перед школой. Оно и впрямь заполнено желающими проголосовать. – На прошлых выборах народу было куда меньше… О, и молодежь решила проявить гражданскую позицию!

Пауль, увлекшийся созерцанием полицая и папаши Фрица, не сразу узнал брата с женой. Удивительного мало: за последние несколько лет он видел Рудольфа всего несколько раз. Пару лет назад брат женился, и взрослая жизнь со всеми ее бедами и неурядицами захватила с головой. Хотя он и до свадьбы уделял подобным делам слишком много внимания. По крайней мере, на вкус Пауля.

– Здравствуйте, фрау Майер. Добрый день, герр Майер. Привет Пауль.

Обменялись рукопожатиями. Жена Рудольфа стоит рядом, чем-то неуловимо напоминая тетушку Гретхен. Наверное, лет через тридцать Марта Блау станет ее точной копией. Спокойная, с чинно уложенной прической, строгое черное платье точь-в-точь как у Марлен Дитрих на рекламном плакате.

– Как поживает малютка Ильзе? – Первым делом спросила тетушка.

– Благодарю вас, все хорошо.

Пауль видел племянницу всего раз в жизни. Случилось это событие три года назад, через пару недель после ее рождения. Вид посапывающего свертка, в котором едва можно разглядеть крохотное детское личико, навел тогда на странные размышления. Его, конечно, не удивило появление ребенка – у взрослых они время от времени заводятся. Однако тот факт, что жена и дочь теперь есть и у брата, неизбежно приводят к мысли, что рано или поздно они появятся у самого Пауля. И перспектива эта кажется настолько странной и неестественной, что пойди сообрази, как на нее реагировать.

– За кого же нынче голосует юное поколение? – Поинтересовался дядюшка Вилли.

– За национал-социалистов, – охотно отозвался брат.

Тетушка, услышав такие новости, задохнулась от возмущения.

– Поверить не могу, Рудольф, что ты, с твоим-то умом, веришь посулам этого бездарного прохиндея!

– Гитлер – не прохиндей, а солдат, сражавшийся за свою страну, фрау Майер. – Паулю показалось, что за вежливым спокойствием брата проскользнуло явное раздражение. – И сегодня продолжает сражаться, в то время как респектабельные господа во власти душат простой народ репарациями99
  После первой мировой войны на Германию были наложены репарации в размере 269 миллиардов золотых марок, что соответствует примерно 100 тысячам тонн золота. Выплаты репараций легли на экономику страны тяжелейшим бременем.


[Закрыть], вывозя из страны деньги целыми вагонами. Думаю, герой войны, добивающийся справедливости для народа, за который он сражался, заслуживает некоторого уважения.

– Много какой-то ефрейтор понимает в государственном управлении!

– Лучше быть сражавшимся за страну ефрейтором, чем продавшим ее генералом. – Резко ответил Рудольф. Пожалуй, даже резче, чем следовало бы.

Дядюшка нарочито громко кашлянул. Нелепый звук немного разрядил обстановку, грозившую обернуться настоящим скандалом.

– Пойдем, Пауль. – Ледяным голосом велела тетушка, оставив злые слова Рудольфа без ответа.

Прощались все так же чинно, но с явно различимой прохладцей.

– Заходи в гости, – подмигнул брат, когда пожимал Паулю руку.

Тетушка проводила юную пару мрачным взглядом. Встреча ее разозлила куда сильнее, чем любезничающий с штурмовиком полицейский. Эти двое, кстати, как раз бросили папиросы и направились обратно в сторону избирательного участка.

Лучше ее сегодня не злить.

Глава 3

Нацисты на выборах уступили только социал-демократам. Еще вчера приличные политики брезгливо смотрели на них сверху вниз, а сегодня наци – вторая политическая сила в стране. В затылок Гитлеру дышит Тельман с его коммунистами.

Тетушка еще неделю после оглашения результатов ходила мрачнее тучи. Раньше она мирилась с присутствием нацистов и коммунистов в Рейхстаге, объясняя его городскими сумасшедшими и туповатыми, падкими до громких речей люмпенами. Теперь же, когда «бесноватый ефрейтор и неграмотный грузчик» поделили на двоих без малого половину Рейхстага, она твердо уверилась, что Германия катится в бездну. Пауль, напротив, ожидает, что теперь-то и начнется самое интересное.

Вот только время идет, дни сменяются днями. Интересное начинаться не спешит. Да и Германия как будто не собирается катиться ни в какую бездну. По-прежнему приходится ходить в школу, где все те же самые учителя заставляют зубрить все ту же самую математику, читать скучные книжки и заниматься чистописанием. С последним дела совсем не задались: старая дядюшкина перьевая ручка то и дело протекает. На бумаге из-за этого остаются жирные черные кляксы. Однако, ни учитель чистописания господин Шульце, ни тетушка Гретхен ни в какую не желают принимать это объяснение. Прилежности ему, видите ли, не хватает! Пауль попытался взывать к дядюшке, но тот в его присутствии демонстративно исписал той самой ручкой целый бумажный лист. Ровным, выверенным почерком. И ни единой, самой маленькой кляксы. Еще и от тетушки потом попало, что отвлекает дядю по пустякам. Одним словом, жизнь уверенно и неумолимо вползла в привычное русло.

Если б Паулю сказали, что из этого самого русла ее выбьет кино, он бы вряд ли понял, о чем речь. Однако, так оно и оказалось.

Первые плакаты на улицах появились поздней осенью. Угрюмое молодое лицо в солдатском шлеме смотрит с бумажного листа тяжелым пустым взглядом. Над ним нависает вычурная надпись готическим шрифтом: «На западном фронте без перемен». Кино Пауль любит. Кто в здравом уме и доброй памяти не любит кино? Но на этот фильм не позволил бы себя затащить ни за какие коврижки. Есть в нем что-то такое, от чего хочется держаться подальше.

У штурмовиков киноновинка вызвала состояние, которое иначе как бешенством и назвать нельзя. Пауль как раз прибился к отмечающей что-то компании, когда речь зашла про грядущую премьеру.

– Американцы не просто так про эту дрянь кино делать взялись. – Объясняет шарфюрер штурмовикам и присоединившимся парням с Леопольдкиц. – Они хитро просчитали. Говорят, ради кассовых сборов все, но это чепуха. Не для денег делается. По немецкому народу они бьют. Приучают, что ни героев у нас в прошлом не было, ни величия, одна грязь сплошная. И что отцы и деды только и умели, что в той грязи возиться. Сначала косящий под француза жид книжку напишет, потом по ней фильм снимут… Дрессируют нас, будто собаку.

Шарфюрер оглядел притихших слушателей тяжелым взором. Пауль сидит тише воды, ниже травы. Речи эти ему хорошо знакомы: не далее как вчера что-то подобное говорила и тетушка. А вот дядюшка Вилли возражал, что настоящую солдатскую жизнь злополучный автор описал с пугающей правдоподобностью. Кому же верить? Шарфюрер уверен, что все фронтовики были героями, которые только и делали, что совершали всякие подвиги и непрестанно жертвовали собой во имя Германии. Вот только ни Рыжий, ни остальные из гитлерюгенда сами фронта не видели. А дядя на нем побывал, правда не солдатом, а корреспондентом. Вильгельм Майер о войне рассказывать не любит. А если уж заходит о ней речь, то куда чаще вспоминает не подвиги и героев, а грязь, вшей, постоянный голод и тяжелый труд на износ.

Наверное, правильное мнение о фронте не составишь, пока сам там не побываешь. Вот только ни фронтов, ни войн вроде как не предвидится, да оно и к лучшему: в герои Пауль вовсе не рвется, а в грязь, ко вшам в гости – тем более.

– Ну да, – согласился один из штурмовиков, – они нас дрессируют, а мы что же? Так и будем сидеть тихо? Только и можем, что красных по подворотням шугать.

– Что, в кутузку не терпится? – Резко возразил другой парень в коричневой рубашке, – ну разгоним мы всем шаром1010
  Шар (Shar) – Подразделение СА и Гитлерюгенд, насчитывающее от 4 до 12 человек. Возглавлялось шарфюрером.


[Закрыть] один кинотеатр, дальше-то чего? Фильм как крутили, так и будут крутить, а вот мы после такого фортеля выйдем не сразу. Еще и от командования за самодеятельность втык получим…

– Не получим. – Шарфюрер резко рубанул ладонью воздух. – И пойдем мы туда не шаром, а штурмом1111
  Штурм (Sturm) – Подразделение СА и Гитлерюгенд, примерно соответствующее армейской роте. Насчитывало около 100 человек. Возглавлялось штурмфюрером.


[Закрыть]. Штурмфюрер меня на этот счет уже предупредил. Весь гитлерюгенд пойдет. По всей Германии. Устроим уродам такую премьеру, чтоб запомнили. И не дергайтесь насчет полиции. Наверху все схвачено. Самое время показать этим отбросам, что их время уходит.

– Пауль. – Голос у тетушки строгий и жесткий настолько, что булка с повидлом встала поперек горла. Ранний завтрак враз потерял половину вкуса и запаха. Когда тетушка говорит таким тоном – добра не жди. – Ровно неделю назад ты сказал мне, что в твоей тетради по чистописанию будет не более трех клякс или ошибок. И сегодня я намерена проверить, насколько ты это обещание сдержал.

Настроение от таких новостей окончательно скисло. Что же он, виноват, что дурацкая перьевая ручка только и делает, что сажает эти чертовы кляксы? Теперь только надеяться, что тетушка забудет о своем намерении. Хотя, занятие более бессмысленное пойди отыщи: раз уж тетушка собралась проверять его тетради – не отступится. А, значит, быть беде.

– Да, тетушка, – послушно ответил Пауль.

Он попытался сделать вид, будто предстоящая проверка не сильно-то его и заботит. Даже получилось – быть может, оттого, что грядущая головомойка занимает в голове места куда меньше, чем сегодняшний «поход в кино».

Вообще-то, Рыжий с приятелями никуда его не звали. Но стоит вспомнить, как у штурмовиков горят глаза, когда они говорят о наступлении новых времен… Пауль с трудом представляет, как эти самые новые времена должны выглядеть. Но совершенно точно обязан собственными глазами увидеть их наступление. Как удачно получилось, что наступать они собираются как раз возле небольшого кинотеатра на Мюллерштрассе.

Наконец, с завтраком покончено. Чинно поблагодарив тетушку, Пауль подхватил ранец с книжками. Интересно, а в обещанной новой эпохе будет место школам и учебникам?

Закрыв дверь, спустился по скрипучей деревянной лестнице. Улица встретила черно-белой чересполосицей. За ночь выпало немало снега, но за минувшее время он основательно подтаял. Кое-где вместо белого покрова красуются грязно-черные лужи. Весь Берлин будто превратился в безликий черно-белый лабиринт, наполненный спешащими людьми. Одинаковые поднятые воротники, надвинутые на самый нос кепки и шляпы, руки прячутся в карманах. А сверху непрерывно сыплет нечто среднее между дождем и снегом. Еще пара недель, и можно будет поиграть в снежки.

Недалеко от школы его окликнули. Фриц, когда холодно, щеголяет в старой форменной шинели, оставшейся еще с тех времен, когда в школу ходил не он, а его папаша. Пара аккуратных заплаток, а за спиной – точно такой же школьный ранец с книжками.

– Ну что, сегодня после математики сбегаем?

Приятели договорились удрать после второго урока.

– А, может, ну ее, эту школу? – Предложил Пауль. Изначальный план подразумевал, что на математике и чистописании они все-таки побывают. Но раз уж головомойка от тетушки неизбежна, нет никакого резона увеличивать количество клякс в тетради. Тем более, количество это и без того удручает.

Морген, как и ожидалось, возражать не стал. Забрались в заброшенные сараи недалеко от школы. Пауль вытащил из нагрудного кармана пару помятых сигарет, угостил приятеля. Какое-то время молча курили, пуская дым навстречу моросящему с серого неба дождю.

– Как думаешь, а мы на фронт поедем? – Неожиданно спросил Фриц.

– На какой еще фронт?

– Ну, мало ли. Батя вот говорит, даже если красных в Германии одолеем, надо будет еще в Россию идти, чтоб там их бить. А не то они сами придут, чтобы всех в лагеря посадить.

– Дурь какая-то.

– Может, и дурь. Только у меня-то отец на фронте был, да и твой тоже. И деда тоже в армию брали, с французами воевать. Выходит, и мы с тобой воевать поедем, когда время придет?

– Не хочу я воевать. Мало того, что лишения терпеть, так потом про тебя еще вранье в кино снимать будут. – Сердито отозвался Пауль.

– А ну как не вранье? – Неожиданно спросил Фриц.

– Ты смотри Рыжему такое не брякни.

Дурацкий разговор получился. Война всегда казалась чем-то далеким и прошлым. Этакая жуткая гадина, наподобие выгоняющего людей с работы кризиса. Только война не сосиски из магазинов крадет, а откусывает пальцы, калечит лица, отрывает ноги… До того, как Морген полез к нему со своими глупостями, Пауль полагал, что война обитает исключительно в фильмах. Перспектива встретиться с ней лицом к лицу не сильно вдохновляет.

– А если все-таки будет война, то я хочу на Западный фронт поехать. – Попытался развить тему Фриц.

– Почему на Западный?

– Ну а куда? К русским что ли? Кому они нужны… Вот лягушатникам задницу надрать – это дело.

– Смотри, как бы они тебе задницу не надрали. – Буркнул в ответ Пауль. Хотя, если уж положа руку на сердце, Фриц кругом прав. Русские далеко, сидят со своими комиссарами посреди вечной мерзлоты и никому, кроме самих себя, жить не мешают. Другое дело – французы. Лягушатников не любят еще сильнее евреев – за то, что обманом победили в войне, а теперь тянут из полумертвой Германии последний пфенниг на репарации. В двадцать третьем, когда дела пошли совсем плохо, французы не получили денег и ввели войска в Рур. Вели они там себя, как свиньи: убивали, грабили, калечили. Одним словом, редкие мерзавцы.

– Как думаешь, неужто полиция и впрямь гитлерюгенду спустит, если они кинотеатр разгромят? – Сменил тему Фриц.

– Может, и спустят. Нацисты теперь в Рейхстаге сидят.

Первое же заседание парламента нацисты сорвали к чертовой матери. Принялись на пару с коммунистами скандировать лозунги. Одни кричали про смерть евреям, другие объявляли классовую борьбу, как они там не передрались – одному Богу ведомо. Зато теперь стоит где полицейскому хоть чем-то ущемить штурмовиков – как из-под земли появится их собрат в коричневой рубашке, повязке со свастикой и удостоверением депутата Рейхстага. Полиция и раньше на проделки коричневых смотрела сквозь пальцы, а сейчас и вовсе махнула рукой.

Возле пивной на Мюллерштрассе царит непривычное оживление. Штурмовиков здесь всегда хватает – у них в питейном заведении что-то вроде штаб-квартиры. Сегодня молодые парни заполонили всю улицу. В одних рубашках по осеннему времени не пощеголяешь, но у каждого на рукаве шинели или куртки красуется красная повязка со свастикой.

– Стройся! Стройся! Да куда ты, олух, со знаменем в самый хвост встаешь?!

Крики труппфюреров, всеобщая неразбериха, редкие прохожие встревоженно жмутся к самым домам.

– Эй, шпингалет! – Знакомый голос прозвучал как раз в тот самый момент, когда Пауль окончательно почувствовал себя мелкой потерявшейся букашкой в царящей вокруг кутерьме.

– Чего это вы не в школе? – Потертая кожаная куртка Рыжего расстегнута, из-за пазухи торчит рукоять ножа.

– А мы тоже с кином воевать пришли! – Нашелся Фриц.

Шарфюрер в ответ весело заржал.

– Вояки, разэтак вас… Рядом держитесь, мелюзга.

Пауль перевел дух. Было бы жуть как обидно, прикажи Рыжий проваливать на все четыре стороны и не путаться под ногами.

– Отто, дети-то там зачем? Э… Не понял. Ты какого черта не в школе?!

Фриц при первых же звуках отцовского голоса сдулся, будто лопнувший воздушный шарик. Старик Морген протолкался через ряды гитлерюгендовцев и теперь нависает над сыном.

– Ну, мы это… – Промямлил приятель, опустив глаза. И замолк. Никакого объяснения, какое такое «это» сподвигло прогулять школу, нет и не предвидится. А вот что предвидится, так это серьезная трепка: от Моргена-старшего не заржавеет.

– Чего «это»?! Я с тебя, паршивец, шкуру спущу. А ну, марш в школу!

– Да оставь ты его, – неожиданно вмешался Отто. – Чего там в этой школе ему толкового расскажут?

– То есть как это «чего толкового»? – Удивленно переспросил Морген-старший. С таким видом, будто не может понять, шутит шарфюрер, или все-таки пытается говорить серьезно. – Это ж школа!

– Ну и что «школа»? Выучат его задачки решать. Дальше чего? Тебе на фронте школа сильно помогла? А реальная жизнь – вот она. Мы здесь, сейчас делаем историю, понимаешь? А умники, которые хорошо учились в школе, будут потом эту историю записывать. Так, как мы им скажем. Не гони ты его. Здесь и есть сейчас самая важная школа.

Пауль только и может, что восхищенно хлопать глазами. Красиво Рыжий говорит. И действительно, что толку от умения поделить теорему на гипотенузу? Вот только вряд ли папаша Фрица такую манеру мышления одобрит. Взрослые на этот счет обычно смотрят совсем иначе.

Вопреки ожиданиям, Морген-старший крепко задумался.

– Ладно. Черт с тобой. – И замолчал, теребя нервными пальцами мятую папиросу. Пауль поймал его взгляд – тяжелый, угрюмый, где-то в глубине затаилась непонятная, обреченная неуверенность.

А Фриц только и может, что стоять и молча хлопать глазами. Как будто до сих пор не может поверить, что вместо доброй порки получил от родителя разрешение остаться с гитлерюгендовцами. Пауль невольно ощутил укол зависти. Все-таки, классный у него папаша. Фронтовик, боевой мужик… С дядюшкой Вилли, небось, в одной колонне не помаршируешь!

– Может, оно и правильно, – глухо пробормотал Морген, подняв глаза к серому небу. – Мне отец всю жизнь говорил, чтоб я учился. Учился, учился… Из крестьян вон в рабочие выбился. Собирался даже на инженера идти, деньги копил. А потом война. И все. Всю жизнь в сортир спустил. Чего мне толку от той школы. Наверное, и впрямь новые времена настают. Правильно красные говорят. Все теперь по-новому будет.

– Чего ж ты с такими взглядами в Ротфронт не пошел? – Недоуменно спросили откуда-то сбоку.

– Да что я, совсем на голову больной? Я в восемнадцатом на большевиков в России насмотрелся.

– Так ты на Восточном фронте был?

– Ясное дело! До самого Киева дошли. Вот и говорю, насмотрелся я там на коммунистов. Русские нас после красных за освободителей считали. – Морген неопределенно махнул рукой. Докуренная сигарета полетела на асфальт. – Папиросой угостите, что ли. Как про войну вспоминаю – всегда курить хочется.

Один из гитлерюгендовцев молча протянул ему пачку.

– Ага, спасибо. Так о чем я… – Спичку Морген зажег лишь с третьей попытки. Затянулся, зажмурившись от удовольствия. Вокруг растекается вонючий запах дешевого табака. – Говорят-то они красиво. Про новые времена, про справедливость, что трудовой народ править должен. Дело говорят. Только что толку? Как власть взяли, такой порядок устроили, что тот трудовой народ натурально с голоду дохнуть начал. И у нас то же самое хотели устроить. Спасибо, фрайкор1212
  Фрайкор (Freikorps) – добровольческие полувоенные формирования. В послевоенной Германии сыграли ключевую роль в подавлении коммунистического движения, выступавшего за установление советской власти.


[Закрыть] этих революционеров драных по фонарям вовремя развесил. Не то нахлебались бы горя.

– Олаф! Ну где ты там со штандартом таскаешься?! – Громкий крик откуда-то спереди. Вскоре мимо пробежал долговязый парень – не иначе, тот самый Олаф. На тяжелом древке с перекладиной болтается алое знамя со свастикой.

– Шагоооом… Марш!

Колонна гитлерюгендовцев качнулась вперед. Пауль, никогда раньше не ходивший в настоящем строю, испугался было, что здоровенные детины затопчут их с Фрицем к чертовой матери. Но уже через пару шагов приноровился к всеобщему движению. Главное, в такт с остальными перебирать ногами. И вот ты уже не сам по себе, а часть чего-то несравнимо большего.

Его захватило странное, незнакомое чувство. Как будто вся прошлая жизнь – просто прелюдия к тому, что происходит сейчас. Возможно, впервые в жизни он вдруг ощутил себя чем-то большим, чем мелкий мальчишка, умеющий только докуривать брошенные другими окурки да получать выволочки за плохое поведение. Все, что он делал раньше – путался под ногами у кого ни попадя. Здесь же, пусть его макушка едва достает до плеча соседа, он неожиданно ощутил нечто, немыслимое ранее. Он ощутил себя нужным.

Мимо змеятся знакомые улицы. Грязные серые домики, на которых тут и там мелькает цветастая реклама кафетериев и магазинов. Встретившиеся на пути прохожие спешно отступают к самым домам, давая путь колонне. Во главе долговязый Олаф тащит тяжелый красный штандарт, с которого в белом круге хищно смотрит на мир черная свастика. А над ней золотым шитьем горит яростный призыв: «Германия, пробудись!»

– Знамена – ввысь! – Рявкнул спереди штурмфюрер.

Окружающие взорвались оглушительным ревом, в котором далеко не сразу угадываются хорошо знакомые слова песни Хорста Весселя1313
  Песня Хорста Весселя – гимн штурмовых отрядов. Перевод автора.


[Закрыть]:

 
Знамена – вверх! Ряды сомкните плотно.
СА идут, чеканя твердый шаг.
Товарищи, убитые Ротфронтом,
Незримо с нами в штурмовых рядах.
 
 
Свободна коричневым батальонам дорога,
Штурмовые отряды шагают вперед.
Знамена со свастикой – надежда народа.
Нам хлеб и волю новый день несет.
 

Рядом, захлебываясь от восторга, фальцетом подпевает Фриц. И сам Пауль тоже вопит, что хватает духу. Получается совсем немузыкально, но зато – от души!

А вот и кинотеатр. Несостоявшиеся зрители брызнули прочь от касс. Следом припустил и кассир в форменной фуражке. Знает кошка, чье сало съела!

– Евреи – вон!!!

– Смерть позору нации!

– Гони жидов!

Гитлерюгенд орут, словно заведенные. Рядом яростно визжит Фриц. Пауль не отстает. Кое-кто из штурмовиков забежал внутрь кинотеатра, но большинство остались снаружи. И чего они, так и будут под окнами вопить, как коты мартовские?

Внутри гулко громыхнуло. И еще раз.

– Они что, гранату там взорвали?!

– Да что мы, совсем отбитые? Шашку дымовую. – Ухмыльнулся довольный шарфюрер.

Из распахнутых настежь дверей и впрямь потянуло вонючим дымом. Люди, зажимая носы и кашляя, выбегают прочь – только чтобы оказаться под градом перемешанных с грязью снежков. Гитлерюгендовцы, азартно вопя, закидывают «позор нации».

Пауль вместе со всеми кидается кое-как слепленными снарядами. В иное время и не подумал бы хвататься за мешанину, в которой больше полужидкой грязи, чем настоящего снега. Но все вокруг с радостным улюлюканьем бесятся, забрасывая решивших причаститься неправильному искусству. Как тут останешься в стороне?

Фриц ухитрился метким броском сбить импозантному господину с головы шляпу. Остальные встретили удачное попадание оглушительным гоготом. Пострадавший бросился прочь – прямиком к стоящим в стороне полицейским. Размахивает руками, требует чего-то… Но стражи порядка лишь равнодушно пожимают плечами. Наконец, вахмистр с роскошными усищами небрежно махнул рукой. Иди, мол, болезный.

Пауль не сразу обратил внимание, что неподалеку от полицейских стоит фрау Беккер. Старая добрая знакомая тетушки Гретхен. И смотрит прямиком в его сторону, осуждающе качая головой. Наверняка увидела, как ловко пущенный снежок угодил в нос сутулому хлыщу в нарядном пиджаке.

Вот теперь он точно вляпался.