Текст книги "Я умру за вождя и отечество"

Глава 8

Если бы полгода назад Паулю сказали, что он будет с ностальгией вспоминать цеха Рейнметалл, он бы вряд ли понял, о чем речь. Шумное пространство заполнено лязгом железа, беспрерывно грохочут станки, люди пытаются перекричать творящийся вокруг хаос – совсем не предел мечтаний. Ну или так он думал, пока не попал в имперскую трудовую службу2727
  В Третьем Рейхе военной службе предшествовала шестимесячная трудовая повинность в имперской трудовой службе (Reichsarbeitsdienst). Отбывающие повинность использовались преимущественно на строительстве автобанов. Считалось, что помимо экономической целесообразности, трудовая повинность должна быть «школой национал-социализма».


[Закрыть]. И вот здесь стало ясно, в каком раю ему довелось работать последние пару лет.

Последнее осмысленное воспоминание – поезд, с которого их выбросили где-то в Саксонии. Станция, затем долгая дорога в кузове тряского грузовика. Поездка закончилась в лагере, приютившемся возле огромного песчаного карьера. Несколько сотен человек, как заведенные, орудуют лопатами. Бесконечные грузовики, заполненные желтым рыхлым песком, растворяются в гулкой неизвестности, а на их место встают новые – пустые. Пока еще пустые, но требующие заполнения. И снова бесконечные монотонные движения, от которых противно ноет спина, а руки покрываются ороговевшими мозолями. Словно у древнего викинга, что безостановочно крутит весло драккара. Хотя еще сильнее напрашивается сравнение не с вольными покорителями морей, а с галерными рабами.

В их десятке почти все из Тюрингии. Один бугай по имени Адольф – из Баварии. Здоровяк поначалу пытался задираться. Сильно не понравилось ему оказаться с пруссаком в одной команде. Но уже на следующий день лопаты накрепко их примирили. На недовольство друг другом сил уже не остается.

Фельдмайстер2828
  Фельдмайстер – звание в имперской трудовой службе, соответствующее лейтенанту Вермахта.


[Закрыть], которого чаще по старинке называют бригадиром, появился как раз в тот момент, когда устроились на перекур прямо под палящим майским солнышком. Полуголые, перепачканные. Песок разве что из ушей не сыплется. Неподалеку темной стеночкой вьется лесок. Со стороны зеленого массива доносится шум, тарахтят двигатели. В той стороне точно такие же нагнанные со всей Германии работяги прокладывают трассу.

– Олаф, принимай новенького. – Рядом с начальником переминается с ноги на ногу вихрастый паренек. Белобрысый, худощавый, новенькая спецовка на нем смотрится, как седло на павлине. Пауль сам не понял, откуда взялось это ощущение, но чувствуется в новичке что-то такое… Паркетно-утонченное.

Форманн2929
  Форманн – звание в имперской трудовой службе, соответствующее ефрейтору.


[Закрыть] смерил новоприбывшего равнодушным взглядом. Он вроде бы над ними начальник, но вкалывает наравне со всеми.

– Звать как?

– Альбрехт, – неуверенно ответил новичок.

– Блау, будет твоим напарником. – Приказал после недолгого молчания Олаф. Забыв, конечно, спросить свеженазначенного «патрона», хочет ли он возиться с новоприбывшим. Ну да ладно.

Вдали послышалось фырчание мотора. За трехтонным «Опелем» тянется хвост из поднятой пыли.

– Все, – велел форманн, хватаясь за лопату. Недокуренная папироса полетела на землю. – Успеем еще познакомиться. Ты, новичок, вон там лопату возьми. А спецовку лучше сюда брось.

Одежду они свалили в кучу неподалеку. Альбрехт в ответ на предложение лишь смущенно помотал головой и взялся за тяжелую совковую лопату. Пауль неопределенно хмыкнул. Ну и напарник ему достался. Чего он, стесняется что ли?

Очень быстро бесконечный песок и монотонный труд вытряхнули из головы размышления о странном новичке. Пауль провел на карьере всего пару недель, а впереди еще два с лишним месяца. Как же здорово, что успел зарегистрироваться кандидатом на офицерскую должность и скосил тем самым половину трудовой повинности. Остальным здесь полгода вкалывать, это же с ума сойти можно…

Кажущийся бесконечным рабочий день подошел к концу. Солнце зависло над самым горизонтом.

– Все, – смачно плюнул Олаф, подхватывая спецовку. – Отстрелялись на сегодня.

Пауль не сразу вспомнил о свеженазначенном «напарнике». Тот тут как тут. Стоит, чуть покачиваясь, успевшая покрыться грязными разводами физиономия кривится в болезненной гримасе.

– Герр Блау, я хотел спросить…

– Какой я тебе герр. Герры в Берлине остались. Мы тут все друг другу просто товарищи. Пауль меня зовут.

– Ага. Пауль. Мне, это… в санчасть бы заглянуть?

Только сейчас в глаза бросилось, что на черенке Альбрехтовой лопаты отчетливо проступают кровавые разводы.

– Чего с тобой такое? – Новичок болезненно сморщился и показал ладони. Белые, ухоженные… Ну, когда-то наверняка были именно такими, но сейчас – жуткое месиво из содранных волдырей.

– Ты чего ж молчал-то все это время, олух?!

– Чтоб не говорили, что поблажек требую, – мрачно пробубнил под нос Альбрехт. На лице новичка мешаются досада и обида. Он как будто ждал, что его за самоотверженность хвалить будут? Дурак упертый.

– Вот всем вокруг больше делать нечего, как о тебе сплетни распускать, – раздраженно отозвался «патрон». – Идем, провожу тебя. И лопату давай.

Пауль снова покосился на окровавленные ладони. Больше всего хочется плюнуть на дурака и поплестись следом за остальными в сторону полевой кухни. А потом – свалиться в палатку и спать, спать, спать… Но раз уж назначили напарником, выходит, он за него как будто в ответе.

– За мной иди, – буркнул сердито и поплелся в сторону медчасти.

Возле здоровенного шатра трется несколько парней. Любезничают с миловидной медсестрой. Сам Пауль за прошедшие две недели на девушек даже смотреть не может. Побудка, работа, обед, опять работа, доплестись до койки в палатке – и рухнуть, как подкошенный. На большее его не хватает. Кто эти странные парни, что увиваются вокруг миловидной Кристы? Двужильные? Или какие-нибудь особые места ухватили? Но спецовки на них самые обычные, да и впахивают как будто не меньше прочих.

– Криста, погляди чего у него с руками, – попросил Пауль. Медсестра ответила раздраженным взглядом. Тоже не слишком рада, что отвлекает от красующихся кавалеров.

Хотя стоило девушке увидеть окровавленные ладони Альбрехта, как недовольство сменилось настоящей яростью.

– Вы чего с ним сделали, изверги?!

– Да ничего мы с ним не делали! Что я ему, нянька, за граблями его присматривать?

– А ты, дубина белобрысая, чего молчал? – Напустилась Криста на новичка. Тот в ответ обиженно насупился. Кажется, и впрямь ждал, что все вокруг будут восхищаться невероятной стойкостью. Как есть дурак.

К Паулю медсестра уже потеряла интерес, а вот несостоявшиеся ухажеры смотрят недовольно: как же, все внимание объекта воздыханий им перебил. Ничего, потерпят. Криста потащила новичка внутрь медпункта. Наверное, его участия тут больше не требуется.

Раздатчица в белом фартуке вывалила на тарелку большую порцию густого варева. Нечто среднее между густым супом и жидкой кашей. Пауль пристроился за стол и принялся орудовать ложкой, не чувствуя вкуса. В голове одно желание – побыстрее разделаться с полученной порцией – и спать…

Утро началось с забинтованных рук Альбрехта.

– Работать разрешили? – Строго спросил заявившийся по такому делу фельдмайстер. Бригадир смерил понурившегося новичка тяжелым взглядом. Плохое настроение вполне объяснимо: если дело закончится гангреной, спросят с начальника, а начальником над ними стоит именно он. А Олаф с его званием форманна – это так. Для красоты и для галочки.

Альбрехт торопливо кивнул. Ладони покрыты белоснежными бинтами, а за пояс заткнуты брезентовые рукавицы.

– Ты, дурень, если что еще такое приключится – не отмалчивайся, как шпион на допросе, а говори сразу! А ты, Блау, следи за ним. Еще проблем не хватало из-за этого утырка получить.

Альбрехт стоит, уставившись на носки ботинок.

– Ну, все что ли? Пошли строиться.

Каждый день в лагере начинается с торжественного построения. Играют горны, знаменосцы проносят флаг, затем обязательная перекличка. Вот и на этот раз ничего нового.

– Адлер!

– Я!

– Аншиц!

– Я!

– Блау!

– Я! – Гаркнул Пауль. Командир продолжает выкрикивать фамилии.

– Фон Таубе!

– Я! – Подал голос новичок.

Пауль растерянно вытаращился на него, да и остальные смешались, откуда-то даже донеслось изумленное шушуканье.

– Штайнер!

В ответ – многозначительная тишина. Какой, к черту, Штайнер, когда тут целый аристократ в одном с ними строю?

– Штайнер!!!

– Я! – Поспешно отозвался кто-то с другой стороны строя.

Пауль едва дотерпел, когда нудная процедура закончилась. Все, разбившись на отряды, помаршировали в сторону полевой кухни, от которой уже исходит волнующий запах свежего хлеба.

– Ты в самом деле что ли из дворян?

– Угу, – неохотно отозвался Альбрехт.

– А чего ж в имперскую трудовую службу пошел? – На простоватой физиономии Олафа застыло искреннее недоразумение.

– А ты тут чего забыл? – Огрызнулся новичок.

– Так меня никто не спрашивал, призвали – и все!

– А меня, по-твоему, спрашивали?

Пауль неопределенно хмыкнул, но от комментариев воздержался, тем более что их десяток как раз подошел к раздаточному пункту. Девушки в белоснежных передниках выдают алюминиевые миски с одинаковыми кусками хлеба, поверх которого – удручающе тонкий ломоть посредственного сала. К завтраку прилагается стакан кофе.

– А нормального кофе тут нет? – Физиономию Альбрехта перекосило от одного запаха.

– О, вот теперь ты и впрямь натуральный фон-барон! – Восхитился неясно чему Олаф.

– Это не он зажрался, это бурду растворимую сегодня еще гаже обычного сварили, – заступился за напарника Пауль.

Ничуть, кстати говоря, не покривив душой. Кормят в лагере неплохо, но от однообразной жратвы потихоньку становится тошно, а кофе местный – и вовсе издевка. Выбора, однако, все равно никакого. Или пьешь сваренную в здоровенном котле бурду, или выливаешь под ближайший куст. Такая альтернатива даже кривящего нос Альбрехта заставила молча уткнуться в стакан. Спасибо хоть, хлеб здесь пекут самый настоящий.

Пауль жует свой завтрак, искоса поглядывая на напарника. Сами собой вспоминаются трескучие лозунги, которыми их заваливали сразу после прибытия. Здесь вся Германия, без оглядки на чины, происхождения, сословия. Нет больше графов и крестьян, рабочих и буржуа, есть единый германский народ, и единство это куется в труде на благо отечества. Ну и все в таком духе. Пауль тогда пропустил эту ахинею мимо ушей. А сейчас, конечно, задумался. Не врут ведь. Будь ты хоть любимый правнук Бисмарка – без обязательной трудовой повинности про университет и думать забудь, и в армии ты такой никому не нужен. Так и останешься отбросом, которому трижды подумают, прежде чем самое последнее дело поручить.

– Ну, пожрали? Пошли скорее, а то опоздаем еще. – Велел Олаф, живо вернув Пауля из воздушного замка прямиком на грешную землю.

– Ладони твои как? – Спросил Пауль, когда очередной рабочий день подошел к концу. В первые дни после прибытия он к вечеру уже ничего не соображал. Только и мог, что передвигать превратившимися в ходули ногами да плестись в сторону койки. Но тело за прошедшее время приноровилось к нагрузкам. Даже странно ощущать себя вполне сносно после целого дня размахивания лопатой. Правда, неприятная ломота в спине так никуда и не делась.

За минувшие дни десяток окончательно втянулся в местную рутину. Даже Альбрехт перестал морщиться каждый раз, когда берется за лопату. Руки потихоньку заживают.

– Вроде нормально. Криста велела на перевязку прийти. Ты не знаешь, тут где-нибудь цветов можно нарвать?

Слышавший их разговор Олаф заржал, словно настоящая лошадь.

– Ба, а наш барон не промах! Остальные еле ноги волочат, а он уже к медсестричкам клинья подбивает!

– Да я же чисто в благодарность! Ну, за заботу… – Физиономия Альбрехта покрылась алыми пятнами настолько красноречиво, что и осел понял бы: никакой «просто благодарностью» дело и не пахнет.

– Ну, коли озабоченному кобелю лишний километр не в тягость, то вон в той рощице наверняка должно быть. – Олаф махнул рукой в сторону темного лесного массива на границе карьера. – Кстати, о цветочках. У нашего десятка завтра выходной, все желающие идут в Шёнбах. Ты, Альбрехт, тоже присоединяйся. Криста всем хороша, но любовь – не война, ее на два фронта вести можно, нужно и приятно.

И снова разразился довольным гоготом.

– А по-человечески можешь объяснить? – Спросил Пауль. – Что за Шёнбах?

– Да деревня тут неподалеку. Там сейчас отряд девчонок после школы приехал на сельскохозяйственные работы. Ну их, конечно, как нас вкалывать не заставляют. И танцы почти каждый день. В общем, чего клювом щелкать? Надо брать. Но кто хочет выходной в лагере протупить, я не возражаю.

– А чего до завтра ждать? Пошли прямо сегодня, – неожиданно предложил Альбрехт. – После ужина отпросимся…

– Смеешься? Не отпустят. – Категорически отмел предложение Олаф.

– Как? Почему?

– Не положено. Поэтому ни у кого мы отпрашиваться не будем. А вот насчет пожрать – это обязательно. Пожрать – это святое.

Странное дело, вроде бы только что мысли вяло текли в направлении ужина, после которого полагается свалиться на кровать и очнуться, лишь когда горн возвестит наступление нового дня. Но сейчас вместо очередной побудки и размахивания лопатой забрезжили танцы и новые впечатления… И Пауль с некоторой растерянностью ощутил, что немедленно готов отмахать весь путь до неизвестной деревеньки.

После сытного ужина отправились в душ. Большинство на банные процедуры плевать хотело, люди устало тащатся в сторону палаток. А вот сдружившаяся троица бодро потрусила к душевым. То еще пыточное приспособление. Пару раз, правда, случались приятные исключения, и вода оказывалась теплой, но сегодня удача не улыбнулась. Пришлось прыгать под ледяными струями, торопясь намылить слипшиеся от пыли и пота волосы.

– Как думаешь, что будет, если нас поймают? – Спросил Альбрехт. Напарник после купания весь посинел от холода, зубы выбивают настоящую чечетку.

– Не знаю. Да кто нас ловить будет? Тут же не армия. Главное – сделать физиономии повнушительнее. Будто все путем.

Охранять здесь и впрямь никого не пытаются. Ходят, правда, слухи, что кое-кто из-за такой безалаберности удрал, но верится с трудом. Просто потому, что слухи еще ни разу не подкреплялись конкретными именами. А вот историй из разряда «знал я одного парня, так у его приятеля брат видал краем глаза пацана, который знаком со свояком сбежавшего» и впрямь хватает.

Импровизированный план сработал. На трех парней, выходящих из лагеря приодевшимися явно понаряднее, чем для работы, никто не обратил внимания. А кто обратил, проводил завистливым взглядом.

– Слушай, Альбрехт. Ты прости, если что. – Неожиданно подал голос Олаф. – Я раньше думал, что все аристократы – цацы, каких свет не видывал. Ну там, кофе пьешь – мизинчик выставляй, обращаться только «герр такой-то» или «фрау такая-то»…

– Дак он меня герром Блау поначалу и величал. – Ухмыльнулся Пауль.

– Все равно, наш парень. – Отрезал Олаф. Альбрехту комментарий явно пришелся по душе.

Идут проселочной дорогой. Только и остается удивляться, как снующие туда-сюда грузовики с песком до сих пор не превратили ее в бесформенное месиво. Сейчас людей вокруг не видно: рабочий день закончился, их только что обогнала последняя машина. Привычный трехтонный «Опель» оставляет пыльный шлейф из сухого мелкого песка. Просто поразительно, насколько непривычным стало ощущать себя чистым. Свежая одежда не пропахла потом, и на зубах ничего не скрипит. Как же мало надо человеку для счастья.

– Дай, что ли, закурить, – неожиданно попросил Альбрехт.

– Ты ж не куришь.

– Ну так почему бы и не начать?

Пауль, усмехнувшись, полез в карман за папиросами. Протянул пачку напарнику, тот долго пытался прикурить, но сигарета постоянно гаснет.

– Что ж такое… – Пробормотал Олаф, когда на землю полетела третья бездарно загубленная спичка. – А! Понял. Ты, когда прикуриваешь, затягивайся.

Альбрехт последовал совету и в тот же миг тяжело закашлялся. На глазах выступили слезы, а табачный дымок, кажется, идет чуть не из ушей.

– Что ж это за дрянь-то, а?! Я думал, и впрямь что-то приятное!

Но папиросу не бросил, хотя затягиваться еще раз не торопится.

– Да как ты до девятнадцати-то дожил, ни разу табака не попробовав? – Удивился Пауль. Сам он впервые затянулся… Ай, уже и не вспомнить. Сколько живет на свете – всегда в кармане лежат сигареты. Ну, в детстве их место куда чаще занимали чужие окурки.

– Попробуешь, пожалуй. Няня постоянно следит, а не она – так в закрытой школе учителя и наставники. Злющие, словно церберы. Ни на миг из-под пригляду не выскользнешь. Смотрят, чтоб все по струнке ходили.

Олаф неопределенно хмыкнул. Да и сам Пауль не удержался, озадаченно почесал затылок. Он всегда считал выходцев из благородного сословия этакими увальнями, которые знай себе катаются по Берлину на личных авто да предаются разным порокам. И – на тебе.

– Я как-то по-другому себе жизнь у аристократов представлял.

– Кто бы сомневался, – с досадой отозвался Альбрехт. – Я себя таким свободным, как здесь, ни разу в жизни не ощущал. Вот еще бы вкалывать так не заставляли…

Шёнбах встретил ярким светом электрических ламп и благоуханием цветущего вереска. Издалека доносятся звуки музыки. Навстречу попалось несколько старушек. На лицах почтенных фрау – плохо скрытая неприязнь.

– Чего они, по лимону сожрали? – Спросил Олаф, когда те остались позади, наградив парней раздраженными взглядами.

– Я думаю, в столпотворении все дело, – отозвался после недолгого размышления Альбрехт.

– Это где ты столпотворение увидел? – Не без сарказма отозвался форманн, обведя ладонью пустынную улочку. Окна ухоженных домов озарены теплым желтым светом. Если б не долетающая с другого конца деревни музыка, здесь бы наверняка царила величественная тишина.

– Местные, небось, до недавнего времени новое лицо раз в год видели. Знаю я такие дыры. У почтальона цепь с велосипеда слетела – все. Событие. Два месяца только о нем разговоров и будет. А если он еще и шишку набьет, будь спокоен: это уже целая история, из поколения в поколение пойдет, до седьмого колена и дальше.

Если Альбрехт прав, хлынувшие в деревню работяги из трудовой службы на пару с приехавшими на сельхозработы девчонками создают у селян ощущение надвигающегося апокалипсиса. Хотя…

– Что-то нескладно у тебя получается. Тут же не медвежий угол какой-нибудь. Песчаный карьер под боком.

Альбрехт в ответ равнодушно пожал плечами. Дескать, мне-то какая разница?

Танцплощадку долго искать не пришлось. Когда-то здесь определенно был пустырь, но его то ли хорошо утанцевали, то ли специально утрамбовали. В центре на скособоченной деревянной тумбе надрывается массивный патефон. Музыкальный инструмент исторгает из механического нутра душераздирающие звуки, в которых не так просто угадать веселую залихвастскую мелодию. Гудят трубы, бьет барабан, звучат переливы пианино. Музыка Бенни Гудмена кружится над пасторальной деревенькой приветом из далекой Америки.

– Мда, негусто, – мрачно констатировал Альбрехт, окинув взглядом пустырь, на котором кто во что горазд отплясывает десятка два человек. Парни, в большинстве своем, местные. Да и девушки, скорее всего, тоже. – Это тебе не Берлин.

– Присоединимся что ли? – Спросил Олаф.

– Ну не обратно же идти.

Оказалось, дела с местными танцами обстоят даже грустнее, чем может показаться на первый взгляд. Солнце еще толком не успело спрятаться за горизонтом, а люди потихоньку потянулись по домам. Один из парней решительным жестом поднял иглу патефона. На пустыре воцарилась мрачная тишина.

– Ульрих, ты издеваешься? Ты видел, сколько времени? – Обиженно спросила одна из девушек. Эта точно не из местных, решил Пауль. Простая селянка никогда не наденет настолько вызывающе короткого платья, не говоря уж про стрижку-каре и ярко-красную помаду. В деревнях нравы строгие, патриархальные. А у симпатичной фройляйн на лице написано, что приехала из города, причем города не абы какого.

– Жители недовольны. – Апатично отозвался здоровяк. – Вы что, хотите, чтоб на нас все-таки накатали жалобу?

– Ну хоть патефон не уноси. Мы громко включать не будем. – Попросила еще одна девчонка, по стилю одежды не сильно отличающаяся от подруги. Разве что вместо иссиня-черного каре волосы завиты в светлые кудряшки.

– Ну, смотрите. – Недовольно пробормотал Ульрих. – Это старая Аглая и прочие просто не соображают, что мы тут слушаем. Если просекут – у нас вообще патефон отберут к чертовой матери. За дегенеративность3030
  Джаз в нацистской Германии считался дегенеративным искусством, однако всеобщего запрета на этот стиль не было.


[Закрыть].

Вскоре на пустыре осталось четверо девчонок. Остальные разбрелись по домам.

– И часто тут такое? – Мрачно спросил Олаф, явно ожидавший от обещанных танцев чего-то большего.

– Постоянно, – вздохнула в ответ обладательница кудряшек. – Разве что по субботам чуть поживее, да и то… А вы кто такие? С карьера?

Познакомились. Девушки и впрямь оказались не местными – приехали из Берлина на трудовой семестр. Хоть убей, а трудно представить их работающими что по хозяйству, что в поле. Софи с ее черным каре и яркой помадой, обладательница кудряшек Сабина, как и Эмма с Бертой выглядят слишком утонченными и раскованными, слишком чужими для медлительной и пасторальной деревни. Чего ж удивляться, что землякам они искренне обрадовались. Правда, Сабина тоже вскоре начала клевать носом и отправилась спать.

– Давайте что ли выпьем за знакомство, – предложила Софи, проводив подругу раздраженным взглядом. – У нас тут в погребке пиво припрятано.

Предприняли вылазку к сеновалу. Олаф при виде внушительной батареи бутылок, укрытых в углу копной сена, присвистнул.

– Где ж вы такой запас достали?

– Уметь надо! – Самодовольно отозвалась Берта. Но источник так и не раскрыла.

Вытащив десяток бутылок настоящего мюнхенского «Пауланера», вернулись на пустырь с патефоном. Софи осторожно поставила иглу на место, ящик принялся негромко наигрывать веселую мелодию.

– Тут стремно. – Пожаловалась она. – Деревенские сплошь увальни тупые. Что такое нормальная музыка не знают, новоорлеанский джаз от свинга3131
  Одно из течений джаза


[Закрыть] отличить не могут. И манер никаких. Даме пивную бутылку не откроют.

Пауль едва удержался от ехидного смешка. Вместо этого любезно надавил на проволочный рычажок. Пробка, как ей и положено, бодро выскочила из горлышка. Что мешает девушке самой сделать одно-единственное движение пальцем – совершенно неясно. Но раз дамы требуют галантности, надо быть совсем уж идиотом, чтобы ее не выказать.

Софи приняла бутылку с таким видом, будто королева принимает от оруженосца парадную ленту. Еще и кивнула эдак… Снисходительно.

– Ладно хоть, пиво тут неплохое. – Вздохнула Берта.

– Ага, в «Элефанте» сейчас играют свинг и подают французские вина, а я торчу здесь и утешаюсь неплохим пивом. – Кисло отозвалась Софи. – А все потому, что Адику взбрендило в башку отправить нас в это захолустье чистить кастрюли вздорным старухам.

Конечно, у себя на кухне люди далеко не всегда высказывают согласие с политикой фюрера. Но такой откровенной злости, что сквозит в раздраженном голосе девушки, он давненько не встречал.

– А сигареты у вас есть? – Софи подчеркнуто изящным движением вытащила длиннющий мундштук.

Пауль поспешно полез в карман за папиросами, за что удостоился еще одного снисходительного кивка. Деревяшка в девичьих пальцах оказалась на редкость неудобной. Пришлось высадить штук пять спичек, покуда она прикурила, но раз уж взялся проявлять галантность – иди до конца. Так что приходится держать спичку за спичкой, пока пальцы не начинает совсем уж нещадно жечь.

– Я с тобой себя чувствую чикагским мафиозо. – Попытался подыграть Пауль девушке. Та, конечно, пытается изображать американку из гангстерской столицы. Наверное, если б в партии узнали, что будущий национал-социалист вовсю любезничает с увлеченной дегенеративными стилями дамой, даже не пытаясь ее одернуть – не видать ему партбилета, как своих ушей. Но партийных товарищей вокруг не видать, так что с нотациями и претензиями лезть некому.

Софи в ответ пьяно рассмеялась и подвинулась поближе. Обнять ее? Они же едва знакомы! А ну как влепит пощечину? С другой стороны – чего теперь, сидеть истуканом, будто очкастый отличник из первого класса? Пауль, преодолев непрошенную робость, положил руку на тонкую девичью талию. Софи, вопреки опасениям, что-то неразборчиво мурлыкнула и прижалась к нему еще сильнее. Обоняния коснулся едва различимый аромат вереска.

– А вообще, мы еще легко отделались. – Неожиданно пробормотала Эмма. – Вас-то вообще трахают в хвост и гриву. На карьерах вкалывать заставляют. А началось все с того, что наци начали всех в каждую задницу тащить и правила тупые всем вокруг навязывать. Сюда вступи, туда вступи, тут строем ходи. Гитлерюгенд то, почтенная фрау сё… Тьфу!

– Милая, тебе уже хватит. – Пробормотал Олаф, вытаскивая из рук девушки полупустую бутылку.

– Ну а что, не так что ли? – Вступилась за подругу Софи.

Еще как «не так», хотел было ответить Пауль. Но промолчал. Фюрер далеко, а девушка совсем рядом, и сквозь тонкую ткань платья ощущается тепло ее тела.

– Узнаю джазюгенд с его беспощадной борьбой против тоталитаризма, – рассмеялся Альбрехт. Судя по тому, как по-хозяйски он обнимает Берту, в голове у него ровно то же самое нежелание перечить новым знакомым.

– Так вы из джазюгенда? – Догадался, наконец, Пауль.

О молодежи, которая плевать хотела на фюрера в частности и на Рейх в целом, вспоминают редко. И если уж о них заходит речь – клеймят, что есть мочи. Достается и за показной гедонизм, и за чрезмерную склонность к дегенеративной музыке. Ну и, конечно, за выходящую за все рамки распущенность. Хотя куда чаще и куда старательнее про них молчат. И добропорядочные бюргеры, и национал-социалистическое государство старательно делают вид, что такого ужаса в Германии нет, не было и быть не может. А поклонникам американской музыки и франтоватого внешнего вида только того и надо. Плевать они хотели на чужие нотации. Шатаются по ресторанам и ведут красивую жизнь, не сильно задумываясь о завтрашнем дне.

– А ты против? – Лукаво улыбнулась Софи. Интересно было б посмотреть на нее в «естественной среде обитания». Пауль представил девушку в черном платье. Глаза подведены искусным макияжем, шляпка-котелок кокетливо сдвинута набок, у туфель каблуки-шпильки головокружительной высоты…

– Еще чего! Вот вернемся в Берлин, обязательно встретимся в «Элефанте»… – Сам Пауль про этот ресторан слыхом не слыхивал. Но поймал себя на мысли, что ради нарисованного воображением фантома вполне готов отправиться в логово разврата и деградации.

– Заметано! Будешь нашим джазюгендфюрером.

Какое-то время они трепались о джазе и его стилях. Здесь пальму первенства уверенно завоевал Альбрехт. Сам Пауль вроде бы тоже не из деревни приехал, но рассуждения о том, подвинет ли бибоп мейнстрим, или же Паркер и его молди фигсы никак не пошатнут засилья биг-бендов… Как ни пытайся выглядеть знатоком, но пойди поучаствуй в разговоре, если не можешь толком понять, на каком языке собеседники изъясняются.

– У нас пиво заканчивается, – негромко заметила Софи, пока Альбрехт рассказывал воодушевленно охающей Эмме, как побывал в Америке на концерте Гудмена. – Поможешь принести?

– Конечно! Какой разговор. – Согласился Пауль, галантно протягивая руку. Девушка оперлась с многозначительной улыбкой.

Путь до забитого сеном амбара оказался тем еще приключением. Мир укутала ночная тьма. Если бы не сияющая посреди неба луна, они бы и вовсе никогда не нашли заветный тайничок. На открытом пространстве еще можно жить, но шагни в тень – и словно окажешься в царстве предвечного мрака, в котором нет ничего, кроме Бога, которому еще только предстоит отделить свет от тьмы.

– Да, до лагеря мы теперь точно не доберемся, – пожаловался Пауль. Нечего и надеяться вернуться обратно по затерянной в лесу дороге.

– Утром вернетесь, – безмятежно отозвалась Софи. – Посвети мне здесь.

Пауль опасливо чиркнул спичкой. Наверное, не самая прекрасная идея – использовать такое освещение посреди забитого сеном амбара. Одно неловкое движение – и все вокруг вспыхнет… Как забитый сеном амбар.

– На построение опоздаем. – Раньше такого грешка за Паулем не водилось. Завтра выходной, на работу не опоздают, а выволочка… Ладно, никуда от нее не денешься. Разве что если выйти прямо на рассвете…

– Ну и что? Боишься, что заругают? – Ехидно спросила Софи. – Пойдем на улицу.

Снаружи выяснилось, что девушка прихватила всего две бутылки.

– Думаешь, на всех хватит? – С сомнением спросил Пауль.

– Да и черт с ними! Они и так половину моего запаса выдули. У Берты собственный тайничок есть, если ей приспичит, может сама сходить. Давай тут посидим.

Уселись на небольшую скамейку у входа. Софи сидит рядом, безмятежно отхлебывая пиво. В другой руке едва мерцает огонек папиросы.

– Что после этой каторги будешь делать?

– Известно что, – отозвался Пауль. – Армия.

– Ну, это понятно, а затем? Не всю жизнь же ты в армии провести собрался?

– Именно, что всю. Зарегистрировался кандидатом в офицеры.

Пауль еще ни разу не слышал, чтобы такие планы на будущее воспринимались кем-то в штыки. Люди, прознав о его намерении, чаще прямо высказывают одобрение. Очень немногие остаются равнодушны – дескать, дело ничуть не хуже прочих. А вот Софи зашипела рассерженной кошкой.

– Всю жизнь собираешься строем ходить? – С раздражением спросила девушка. – Сюда нельзя – отругают. Туда нельзя – накажут. Шагать в ногу, по команде руку вскидывать, будто собака дрессированная лапу подает. И это – мечта всей жизни?

– А ты что, до конца жизни будешь плясать по клубам? – В тон ей отозвался Пауль. То, что новая знакомая отозвалась об офицерской мечте с таким презрением, здорово его уязвило.

– Я просто живу в свое удовольствие. Моя жизнь – она только моя, и нечего всяким фюрерам в нее лезть и учить меня, на что эту жизнь тратить.

– Ну вот. А я эту самую жизнь собираюсь потратить именно на то, чтоб ты могла беззаботно танцевать в свое удовольствие, и никакой лягушатник или взбесившийся поляк не смел лезть к тебе с репарациями и обирать до нитки… А то и чего похуже.

Пауль брякнул в запале, обиженный на слова Софи. И, неожиданно для себя, понял, что попал в самую точку. Ощущать за своей спиной мирное дыхание огромной страны, оберегая ее от врагов и невзгод, хоть бы и ценой своей жизни – это ли не высшая цель, какая только может быть у мужчины? Чтобы вот такие Софи и Сабины могли танцевать под веселую музыку. Пусть даже пытаются при этом посматривать на него свысока – это все так. Мелочи.

– Не боишься мимо чего-нибудь на самом деле важного промаршировать? – Тихо спросила Софи. Раздражение из ее голоса ушло. Остался только отголосок неясной печали.

Пауль поймал себя на мысли, что девушка кажется тенью того забытого времени, когда его никто не заставлял ходить строем. Он тогда был один посреди царства запустелых берлинских дворов. Никому, в сущности, не нужный, но при этом свободный и равнодушный к любым идеям, что кричат на площадях политики. Кажется, это было вовсе не с ним.

– Мимо чего, например?