Текст книги "Русская пытка. Политический сыск в России XVIII века"

«ПЕРЕВОРОТЫ СЧАСТИЯ»

Эта глава о тех политических преступниках, кто избежал казни «до смерти», провел годы в «дальней деревне», в сибирской ссылке, не умер по дороге и был по царскому указу возвращен домой, чтобы получить то, что называлось в России свободой или волей. В основном наш материал относится к «замечательным лицам», известным людям. Мы почти ничего не знаем о том, что происходило с политическими преступниками из «подлых». Сосланные в Сибирь, они исчезали на ее просторах и, если попадали не на каторгу, а на поселение, то женились, обзаводились детьми, становились сибиряками.

Иначе обстояло дело с видными жертвами политических гонений, знатными государственными преступниками, которые пострадали по воле правящего государя (государыни), оказались втянутыми в крупное политическое дело. Эти люди с нетерпением ждали смены правителя на троне – только тогда они могли рассчитывать на возвращение из «дальних деревень» или Сибири. Конечно, бывали случаи, когда властитель смягчался и миловал своего ссыльного подданного досрочно к какому-нибудь празднику или юбилею. Так было с князем В. В. Долгоруким, сосланным в 1718 году и возвращенным на службу в 1724 году. Но такие случаи высочайшего прощения единичны. Большинство политических ссыльных ждали смерти правителя, который наложил на них опалу.

Вступление на престол нового государя традиционно сопровождалось амнистиями и помилованиями.

Как только на престол в 1725 году взошла Екатерина I, тотчас помиловали многих участников дела царевича Алексея, дела Монса, а также других преступников. Много людей сразу освободила из ссылок и заточения правительница Анна Леопольдовна в 1741 году, особенно была добра к ссыльным свергшая ее Елизавета Петровна. Вступивший в 1761 году на престол Петр III издал указ об освобождении политических противников императрицы Елизаветы, которым пришлось ждать этого дня двадцать лет. Первым шагом нового императора Павла I в 1796 году стало освобождение из заточения и ссылки политических противников своей матери, «всех, кроме повредившихся в уме». Однако за его короткое правление узников Тайной экспедиции стало еще больше, чем было их при Екатерине II, – государь был очень гневлив и подозрителен. Поэтому новый император Александр I в 1803 году уже освобождал врагов своего отца и делал это опять же выборочно: из 700 человек было освобождено 482.

Но смена правителя на троне не всегда вела к автоматическому освобождению людей, попавших в опалу по политическим мотивам. Простолюдины, сосланные в Сибирь за разговоры о том, как Бирон Анну Иоанновну «штанами крестил» или что императрица Елизавета – «выблядок», не получали помилования потому, что какой бы государь ни пришел к власти, ругать «непотребными словами» коронованных особ не дозволялось никогда. Не могли надеяться на помилование шпионы, изменники. При амнистии 1762 года Петр III не решился выпустить из Шлиссельбурга ни Иоасафа Батурина, задумавшего свержение Елизаветы Петровны, ни капитана Петра Владимирова, который сидел только за то, что узнал историю похождений Ивана Зубарева в Пруссии и о его намерении освободить Ивана Антоновича из холмогорского заточения.

Некоторые ссыльные не получали свободу потому, что для людей, пришедших к власти, они являлись соперниками. Известно, что П. А. Толстой, Ф. Санти, А. М. Девьер, Г. Г. Скорняков-Писарев попали в тюрьмы и ссылки в мае 1727 года из-за происков А. Д. Меншикова. Вскоре, осенью того же года, в ссылку угодил сам Меншиков, то есть раньше, чем отправленные им в Сибирь Девьер и Скорняков-Писарев туда доехали. Но крушение Меншикова не открыло двери тюрьмы для его жертв. П. А. Толстой умер во тьме Головленковой башни Соловецкого монастыря в конце 1729 года, почти одновременно с самим Меншиковым, которого смерть настигла в Березове. Секрет прост – после свержения Меншикова у власти укрепились князья Долгорукие, которые и не думали освобождать Толстого – убийцу царевича Алексея, отца правящего монарха Петра П.

Девьер, Скорняков-Писарев и другие преступники 1720-х гг. не увидали свободы и в правление Анны Иоанновны, а для некоторых из них, например графа Санти, наступили и вовсе тяжелые времена. Только Елизавета Петровна освободила многих (но тоже не всех поголовно) «замечательных узников» прежних режимов. Ее особая доброта объясняется тем, что она демонстративно противопоставляла свое гуманное правление прежним, якобы несправедливым царствованиям. Это не помешало ей вскоре наполнить каторги и ссылки новыми узниками и политическими ссыльными.

Новый властитель, получив в «наследство» от предшественника политических преступников, не всегда горел желанием выпустить их на свободу, так как они представляли реальную или мнимую угрозу его власти. Настоящей головной болью для Елизаветы, Петра III, Екатерины II был бывший император Иван Антонович. Выпустить его на волю было нельзя – он оставался для них опасным конкурентом и, оказавшись в руках авантюристов, мог стать причиной мятежа и кровопролития. По сходной причине в Выборгской крепости всю жизнь продержали детей и двух жен Емельяна Пугачева, одну из которых – Устину – самозванец провозгласил «императрицей».

После того как Иван Антонович погиб в Шлиссельбурге в 1764 году, Екатерина II долго не решалась освободить его отца, братьев и сестер. Дело в том, что по завещанию императрицы Анны братья и сестры Ивана Антоновича имели право на престол после его смерти, считались его прямыми преемниками. В верности следования этому завещанию присягали все подданные. Поэтому-то члены Брауншвейгской фамилии и просидели свыше 30 лет в заточении. После прихода к власти Екатерина II хотела выпустить на свободу одного принца Антона Ульриха. О его детях она писала в инструкции посланному в Холмогоры в ноябре 1762 года А. И. Бибикову: их «до тех пор освободить не можем, пока дела наши государственные не укрепятся в том порядке, в котором они, к благополучию империи нашей, новое свое положение приняли». Если перевести сказанное в инструкции на понятный нам язык, то Екатерина хотела сказать: до тех пор, пока ее положение у власти не упрочится, выпустить на свободу принцев – прямых наследников Ивана Антоновича – она не может. На предложение императрицы Антон Ульрих ответил отказом – принц не хотел расставаться с детьми и в 1774 году умер в заточении. Лишь в 1782 году брауншвейгских принцев и принцесс отпустили за границу-в Данию.

Освобождение из ссылки автоматически не возвращало человеку его прежнего социального и служилого положения, из которого его некогда исторгли пусть даже несправедливым приговором. В 1730 году был издан указ императрицы Анны об освобождении из-под ареста в сибирской ссылке Абрама Ганнибала. Его заслали, как сказано выше, весной 1727 года по проискам Меншикова. В 1730 году не было уже на свете Меншикова, у власти стояла новая государыня, но прощение арапу Петра все равно не было полным: на свободу его выпустили, но в Петербург не вернули, а велели записать майором Тобольского гарнизона, что для бомбардир-поручика Преображенского полка и человека, близкого ко двору, было продолжением опалы. Да и потом, оказавшись в Эстляндии, Ганнибал не был по-настоящему помилован, пока к власти не пришла Елизавета Петровна, помнившая арапа своего отца.

Для большинства освобожденных из ссылки политиков и придворных возвращение к прежнему их положению было практически невозможно. Весьма опытный в придворной интриге, «пронырливый» барон П. П. Шафиров, в общем-то случайно (по служебным, а не политическим причинам) попавший в опалу в 1723 году и сосланный не дальше Новгорода, потом долгие годы пытался восстановить свое прежнее, очень высокое положение у власти, но так и не сумел этого сделать. Среди тех, кто не хотел восстановления былого могущества Шафирова, был и А. И. Остерман, некогда скромный его помощник и заместитель, а потом – влиятельный вице-канцлер времен Петра II и Анны Иоанновны. И все же Шафиров в конце 1730-х годов сумел достичь должности президента Коммерц-коллегии. Вернуть высшие чины и получить даже должность президента Военной коллегии сумел благодаря указу императрицы Елизаветы в 1741 году князь В. В. Долгорукий, до этого просидевший девять лет в тюрьме. Другие же опальные были рады возвращению хотя бы в свою дальнюю деревню.

Кроме того, нужно учитывать «инерцию публичного позора». Человеку, побывавшему в руках палача, испытавшему пытку и публичное позорное наказание, оторванному на многие годы от своей среды, потерявшему здоровье, друзей и богатство, было трудно войти в прежний круг людей, стоявших у власти, восстановить свое прежнее высокое положение.

Помилование – официальное царское прощение – не являлось реабилитацией в современном понимании этого слова, то есть полным юридическим восстановлением прав человека. Новый властитель, взойдя на трон, прощал политических преступников из милости, а не восстанавливал справедливость. Для нового государя признать, что его предшественник приговаривал к смерти или ссылал в Сибирь людей без вины, было невозможно – это подорвало бы авторитет верховной власти. О родственниках Андрея Хрущова, казненного в 1740 году вместе с Волынским, в указе императрицы Елизаветы от 15 июня 1742 года было сказано: вдову и детей Хрущова «не порицать, понеже они винам его не причастны». Из этого следовало, что на казненном Хрущове по-прежнему лежит вина государственного преступника – сообщника Волынского. Новая государыня Елизавета не собиралась отменять вынесенного императрицей Анной приговора в отношении и Волынского, и Хрущова и не желала публично осудить репрессии своей предшественницы. Если об этом и говорилось, то иносказательно, без упоминания конкретных имен, а если такие имена упоминались, то это были в основном имена «плохих» и «злых» советников прежней государыни (Остермана, Миниха, Бирона и др.), которые и считались истинными вдохновителями репрессий и несправедливостей. Общим было представление, что «просто так» в ссылку не отправят, что государь всегда прав, а сомнение в правильности приговора рассматривалось как вид преступления.

В какой сложной ситуации оказывалась власть, когда нужно было, не осуждая прямо прежнее правление, реабилитировать, вернуть на прежнее место сановника, видно из дела А. П. Бестужева-Рюмина. Он, бывший канцлер России, сосланный Елизаветой Петровной в дальние деревни в 1758 году по приговору с крайне неясным составом преступления, удостоился при воцарении Екатерины II особого манифеста о полной реабилитации. В этом документе, написанном самой государыней, признается, что Бестужев-Рюмин абсолютно ни в чем не виноват, и подчеркивается, что манифест – акт не просто помилования, а восстановления бывшего канцлера в прежних правах, чинах и званиях и, что очень важно, – в доверии к нему верховной власти. Одна из целей манифеста – реабилитировать Бестужева, но при этом не бросить тень на Елизавету Петровну, идейной преемницей которой провозгласила себя Екатерина II. Не забудем, что сама Екатерина была ранее участницей заговора вместе с Бестужевым. В манифесте очень туманно говорится, что Бестужев-Рюмин теперь полностью оправдался и сам «ясно нам открыл каким коварством и подлогом недоброжелательных [людей] доведен он был до сего злополучия». Подробнее о подлогах неких «недоброжелательных» людей в манифесте не сказано ни слова, но сразу же подтверждается искреннее желание новой властительницы явить Бестужеву знаки «доверенности и нашей особливой к нему милости… и, возвратя ему прежние чины действительного тайного советника и ранг генерал-фельдмаршала, сенатора, обоих российских орденов кавалера и, сверх того, жалуем его первым императорским советником и первым членом нового, учреждаемого при дворе нашего императорского Совета с пенсионом по двадцать тысяч в год». В конце манифеста сказано: «Ожидаем от всех наших верноподданных согласного, ко многим его, графа Бестужева-Рюмина, долголетним в империи заслугам, уважения и надлежащего почтения, а притом всемилостивейше повелеваем, как самого, так и род его Бестужева-Рюмина ни прямым, ни посторонним образом претерпенным неповинно сим несчастием не порицать, под опасением за то нашего Императорского гнева».

Из всех возвращений из ссылки возвращение Бестужева было, пожалуй, самым триумфальным. Но вскоре оказалось, что и полное восстановление Бестужева в правах, чинах и званиях тем не менее не вернуло некогда могущественному сановнику его прежнего влияния. И хотя Екатерина поначалу советовалась с ним, постепенно стало ясно, что время Бестужева прошло, в нем уже не очень-то нуждаются. К власти пришли новые люди, и они не хотели делить ее со старым, да еще неуживчивым вельможей. Постепенно Бестужев отошел от дел. Такая же судьба ждала многих освобожденных из ссылки сановников.

Вернувшегося после двадцатилетнего отсутствия Б. X. Миниха весной 1762 года неподалеку от Петербурга сердечно встречало все его разросшееся семейство, и фельдмаршал, которого не трогали «перевороты счастия, к удивлению своему, плакал». Император Петр III возвратил ему чины и ранги, а также некоторые из имений (т. е. произошел акт довольно редкого «поворота» отписанной в казну недвижимости), кроме того, фельдмаршала включили в Совет при особе государя. Миних пытался найти себе не последнее место при дворе сначала Петра III, а потом Екатерины II, но неудачно – все такие места оказались заняты другими счастливцами. Он писал проекты, пытался давать государям советы, как управлять государством, но и его время прошло так же, как время Бестужева. Разочарованный своим положением, в 1767 году Миних подал прошение об отставке, которое, конечно, тотчас удовлетворили.

Не лишена анекдотичной занятности история возвращения из устюжской ссылки в 1762 году бывшего лейб-медика Елизаветы Петровны графа Лестока. Просидев в ссылке 14 лет, он, 74-летний старик, по словам английского посланника Кейта, явился в столицу в крестьянском платье, но «живой и проворный, как юноша». Петр III восстановил его в чинах, но не в должности. Лейб-медиком был уже другой человек. Лесток даже получил компенсацию – 12 944 рубля 8 копеек и 67 червонцев. Из конфискованного ему удалось вернуть только часть, и император, выслушав его жалобу, позволил ему «порыться на складах Канцелярии конфискации» и в шутку разрешил разыскивать конфискованные вещи в домах частных лиц. Человек с юмором, Лесток не преминул воспользоваться государевым разрешением и начал посещать с визитами богатые дома, где вскоре нашел часть своих картин, серебра и драгоценностей.

В лучшем положении оказался привезенный из Ярославля ко двору Петра III Э. И. Бирон. Он сумел вернуть себе не только титул герцога Курляндского, но и сам герцогский престол. Но снова стать курляндским правителем он смог только потому, что это отвечало интересам Екатерины II, – на престоле Курляндии, которая входила в сферу влияния России, нужен был «свой человек», который, помня Сибирь и Ярославль, будет послушен воле Петербурга. Так это и случилось – довольно острого раньше «курляндского вопроса» для России с тех пор не существовало.

Известен еще один благополучный конец ссылки, причем ссылки на каторжные работы. В июне 1740 года генерал-крикс-комиссар Ф. И. Соймонов получил на эшафоте, залитом кровью его товарищей по делу Волынского, 17 ударов кнута и после этого был сослан в Сибирь, в Охотск. Здесь его и нашел посланный за ним нарочный из Петербурга. Сибирский историк Н. А. Абрамов записал легенду об освобождении Соймонова. Легенда эта, если и не отражает конкретную историю Соймонова, то передает типичные обстоятельства, при которых люди, потерявшие надежду, выходили на свободу.

«Долго разъезжал, – пишет Абрамов, – посланный капитан [гвардии] по разным казенным заводам в отдаленной Восточной Сибири, пересматривал на заводах списки сосланных в каторжную работу, расспрашивал начальство, но нигде не мог найти Соймонова. Это много печалило капитана, которому, как официально, так и лично императрицею [Елизаветой] поведено было отыскать несчастного страдальца, который своею усердною службою был ей известен и достоин милости за то, что некогда спас жизнь венценосного ее родителя (речь идет о каком-то неизвестном нам эпизоде Персидского похода 1722 г., в котором Соймонов находился рядом с Петром I. – Е. А.). Наконец капитан прибыл в Охотский острог и порт… Близ Охотска находился завод для выварки соли из морской воды… Капитан пересмотрел списки каторжных и не нашел в них Соймонова. Оставалось посланному возвратиться в Петербург без исполнения повеления государыни. В одно утро на поименованном заводе капитан вошел в кухню каторжных и там увидел женщину, которая садила в печь хлебы, спросил ее: "Не знаешь ли ты здесь, в числе каторжных, Федора Соймонова?" – "Нет, такого у нас не было и нет", – отвечала женщина. Подумавши несколько, она тихо про себя говорила: "Федора, Федора", потом, возвысив тон голоса, сказала: "Вон, там в углу спит Федька-варник, спроси, не он ли?" Капитан подошел и увидел спящего на голом полу седого, обросшего бородой старика, одевшегося суконным зипуном, который носили каторжные. Пробудив его, капитан спросил: "Не знаешь ли, нет ли здесь Федора Соймонова?" Старик встал на ноги и в свою очередь спросил офицера: "На что его вам?" Капитан: "Мне нужно". Старик молчал, стоя как будто в раздумье (причиной его раздумья могло быть опасение, что офицер приехал, чтобы забрать его к новому следствию. – Е. Л.). Между тем капитан, лично знавший Соймонова в Петербурге, всматривался в черты исхудалого лица его и, начиная признавать его, спросил: "Не вы ли Федор Иванович Соймонов?" Старик:

"На что вам?" Офицер: "Очень нужно". Старик: "Да, я некогда был Федор Соймонов, но теперь несчастный Федор Иванов" – и заплакал. Капитан, сжав его в свои объятья, начал говорить: "Государыня Елизавета Петровна вас про…о… ща…" и зарыдал и не мог кончить. Соймонов понял в чем дело…»

Завершается рассказ вполне благополучно: «Несколько минут они были с капитаном в объятьях друг друга, обливались слезами и не могли вымолвить ни одного слова. Женщина, видя эту сцену, не могла надивиться ей и не знала, чему приписать такое близкое и пламенное дружеское свидание офицера с варником. Наконец Федор Иванович пришел в чувство, перекрестился, возблагодарил Бога за свое спасение, а императрицу за помилование. Капитан в тот же день предъявил высочайшее повеление местному заводскому начальству и то, что в значащемся по списку сосланных в каторжную работу Федоре Иванове он нашел бывшего генерал-кригс-комиссара Федора Ивановича Соймонова. Тотчас, на приличном месте, выстроен был имевшийся в Охотске гарнизон, указ объявлен, Соймонов прикрыт знаменем и отдана ему шпага».

На самом же деле освобождение Соймонова было более прозаично. 8 апреля 1741 года правительница Анна Леопольдовна подписала указ об освобождении Соймонова из ссылки, ему позволялось поселиться в его дальней деревне – в селе Васильевском Серпуховского уезда. Этот указ в Сибирь повез капрал Тимофей Васильев. Он нашел ссыльного в сентябре 1741 года. Настоящую свободу Соймонов получил лишь по именному указу Елизаветы Петровны от 14 марта 1742 года. Ему частично простили вину и очистили от обвинений. Указом было предписано его «прикрыть знаменем и шпагу отдать и о непорицании ево тем наказанием и ссылкою дать ему указ». Церемония была проведена 17 марта 1742 года перед Успенским собором Московского кремля в присутствии собравшегося народа. Соймонову разрешили жить там, где он захочет, но одновременно сказали, что его как бывшего преступника ни в военную, ни в гражданскую службу не примут. Так обычно поступали со всеми помилованными государственными преступниками.

Но рассказ, записанный Абрамовым, приведен здесь еще и потому, что не всегда освобождение было таким удачным, как в данной истории. В каторжном фольклоре есть сюжеты о том, как царский указ о помиловании или опаздывает на «целую жизнь» узника, или не находит несчастного на бескрайних просторах Сибири. Такая легенда известна о фаворите цесаревны Елизаветы Петровны Алексее Шубине, сосланном в Сибирь в 1732 году императрицей Анной. Офицер с указом о его помиловании, отправленный на его поиски сразу же после восшествия Елизаветы на престол, долго не мог найти колодника по сибирским острогам и заводам. Шубин, зная, что его разыскивает гвардеец из Петербурга, и памятуя о судьбе тех, кого извлекали из ссылки, чтобы снова повести в пыточную палату или на эшафот, долго прятался в толпе каторжников и не признавался, кто он такой.

Можно с большой долей вероятности утверждать, что так это и было. Сохранился указ Елизаветы сибирскому губернатору от 29 ноября 1741 года об освобождении Шубина и доставке его в Петербург, ко двору. Спустя почти полтора года появился новый указ всем губернаторам и управителям, согласно ему местные власти должны были помогать подпоручику А. Булгакову в поисках Шубина, который «и поныне не явился и где ныне обретается – неизвестно». Булгаков должен был проехать «по тракту до Камчатки, об оном Шубине проведывать» и приложить все усилия, чтобы найти пропавшего среди просторов Сибири ссыльного.

Слухи о том, что узники сибирской каторги и ссылки как бы проваливались в преисподнюю, исчезали навсегда, находят многочисленные подтверждения в документах. Тобольская губернская канцелярия, получив в 1742 году указ об освобождении Г. Фика, не знала, где он находится. Как это могло произойти, можно понять из приговора 1759 года о сосланном в Сибирь изменнике, капитане Ключевском. В приговоре сказано: «Послать ево в отдаленный Сибирской губернии острог, где велеть содержать ево под крепким караулом вечно, а дабы о нем никому известно не было, то имя и фамилию переменить ему другие». Сделать это с преступниками, особенно шельмованными, было нетрудно – они и так теряли свою фамилию.

Проходили годы, и на запрос Петербурга о судьбе того или иного колодника Тобольская губернская канцелярия отвечала: «По силе оного указу означенной [имя рек] послан с протчими колодниками на казенные заводы, и ныне оной жив или умре – о том в Сибирской канцелярии неизвестно…»