Текст книги "Афродита у власти. Царствование Елизаветы Петровны"

С большим вниманием императрица Елизавета отнеслась к выбору невесты для племянника. Многие кандидатки были по разным причинам отвергнуты, в том числе дочь польского короля Августа III Мария-Анна. Долго в кандидатках ходила датская принцесса Луиза, девица воспитания и поведения отменного. Вице-канцлер Бестужев-Рюмин полагал, что нужно брать ее – всяко лучше, чем прусская принцесса, которая также была учтена в реестре. Однако императрица Елизавета, со свойственной ей привычкой не спешить в главном, высказала свои сомнения: «А мое мнение такое: понеже дело деликатное, то надлежит подумать… нет ли тут интрихи прусской и француской… чтоб и Данию от нас от союса отвлещи». Как известно, сомнения особы коронованной рассматриваются как отрицательный ответ, и о Луизе в Петербурге тотчас забыли. И вот возник новый вариант.

София-Августа-Фредерика – таким было от крещения по лютеранскому обряду имя новой кандидатки. Она происходила из древнего, хотя и бедного княжеского рода Ангальт-Цербстских властителей. Это – по линии отца, князя Христиана-Августа. По линии же матери, княгини Иоганны-Елизаветы, ее происхождение было еще выше, ибо Голштейн-Готторпский герцогский дом принадлежал к знатнейшим в Германии. Брат же матери, Адольф-Фридрих (или по-шведски Адольф-Фредрик), занимал шведский престол в 1751–1771 годах.

София-Августа-Фредерика (по-домашнему Фике) состояла в родстве со своим будущим мужем. Карл-Петер-Ульрих приходился Фике троюродным братом. Схема их родства была такова: в конце XVII века Голштейн-Готторпский герцогский дом имел две линии – от старшего и младшего братьев. Старший брат герцог Фридрих II Голштинский погиб на войне в 1702 году. После него на голштинский престол вступил его сын, Карл-Фридрих – муж цесаревны Анны Петровны и отец Карла-Петера-Ульриха.

Родоначальником младшей ветви Голштинского дома был младший брат Фридриха II Голштинского Христиан-Август. Он-то и приходился дедом Фике, ибо его дочь Иоганна-Елизавета (1712 года рождения) являлась ее матерью. У Иоганны-Елизаветы был брат Адольф-Фридрих, епископ Любекский. После смерти Карла-Фридриха он, дядя Фике, был назначен регентом при малолетнем голштинском герцоге Карле-Петере-Ульрихе.

К моменту рождения принцессы Софии отец ее командовал расквартированным в Штеттине (ныне Щецин, Польша) прусским полком, был генералом, а позже – в немалой степени благодаря брачным успехам своей дочери – стал, согласно указу Фридриха II, фельдмаршалом и губернатором. То, что он не сидел на троне в своем крошечном Цербсте, а состоял на службе у прусского короля, было делом обычным в Германии. Титулованные германские властители были много беднее какого-нибудь российского Шереметева или Салтыкова, и потому им приходилось идти на службу к могущественным государям – французскому, прусскому, русскому. По этому же пути с ранних лет пошел и отец будущей Екатерины, ведь доходами с крошечного домена семью не прокормишь. Фике родилась на свет 21 апреля 1729 года в сохранившемся до сих пор Штеттинском замке, и об этом появилась заметка в «Санкт-Петербургских ведомостях» от 13 мая: «Супруга князя Ангальт-Цербского, которой в королевской прусской воинской службе обретается, рожденная принцесса Голштейнготторпская родила в Штетине второго дня сего месяца принцессу, которой при крещении имя София-Августа-Фредерика дано».

Детство Фике было обычным для ребенка XVIII века, пусть даже и из княжеского рода. Между родителями и детьми с ранних лет не было близости. Отец, человек пожилой, занятый делами, существовал где-то вдали, и дети видели его редко. Мать же, Иоганна-Елизавета, выданная замуж за сорокадвухлетнего Христиана-Августа в четырнадцать лет, была особой легкомысленной, увлеченной интригами и «рассеянной жизнью». Основное внимание она уделяла не детям (как вспоминала Екатерина, мать «совсем не любила нежностей»), а светским развлечениям. Забавно, что впоследствии, приехав с четырнадцатилетней дочерью – невестой великого князя – в Россию, тридцатидвухлетняя Иоганна-Елизавета вела себя так, как будто вся поездка была устроена ради нее одной, и завидовала дочери, оказавшейся, естественно, в центре внимания русского двора.

Княгиня, в отличие от своего мужа – служаки и домоседа, постоянно путешествовала по многочисленным родственникам, жившим в разных городах Германии. Фике и ее младшего брата Фридриха-Августа часто возили вместе с матерью, и девочка с раннего возраста привыкла к новым местам, легко осваивалась в незнакомой обстановке, быстро сходилась с людьми. Впоследствии это очень пригодилось ей в жизни.

Конечно, домашнее образование, которое получила Фике, было отрывочным и несистематичным. Да из нее и не хотели делать ученую даму. Как только стало ясно, что Фике относительно здорова, ей определили иной удел – в четырнадцать-пятнадцать лет принцессе Софии предстояло стать женой какого-нибудь принца или короля.

Так было заведено в ее мире, и девочку издавна готовили к будущему браку, обучая этикету, языкам, рукоделию, танцам и пению. К последнему предмету Фике оказалась абсолютно непригодной из-за полного отсутствия музыкального слуха. Впрочем, уже того, чем она владела, было вполне достаточно, чтобы стать хорошей женой короля или наследника престола. И Фике с нетерпением ждала своего будущего мужа. «Я умела только повиноваться, – напишет она впоследствии. – Дело матери было выдать меня замуж». С детских лет она была готова отдать себя не тому, кто ей понравится, а багрянородному избраннику, которого судьба и родители рано или поздно дадут ей в мужья и которого она как честная и добропорядочная девушка, конечно, будет, по возможности, любить, подарит ему наследников, и все будет хорошо.

И вот наступил долгожданный день, решивший судьбу принцессы. Екатерина так вспоминала о нем: «1 января 1744 года мы были за столом, когда принесли отцу большой пакет писем; разорвав первый конверт, он передал матери несколько писем, ей адресованных. Я была рядом с ней и узнала руку обер-гофмаршала голштинского герцога, тогда русского великого князя… Мать распечатала письмо и я увидела его слова “с принцессой, вашей старшей дочерью”. Я это запомнила, отгадала верно…»

В этом письме «от имени императрицы Елизаветы он приглашал мать приехать в Россию под предлогом изъявления благодарности Ее величеству за все милости, которые она расточала семье матери…. Как только встали из-за стола, отец и мать заперлись, и поднялась большая суета в доме: звали то тех, то других, но мне не сказали ни слова. Так прошло три дня…» Екатерина пишет в мемуарах, что она заставила мать рассказать о письме подробно и сама уговорила родителей дать согласие на поездку в Россию.

В этом можно сомневаться. Известно, что Иоганна-Елизавета уже давно занималась устройством своей дочери: посылала императрице Елизавете льстивые поздравления, портрет ее старшей сестры, голштинской герцогини Анны Петровны, а в марте 1743 года – вряд ли случайно – брат Иоганны-Елизаветы голштинский принц Август лично привез в Петербург портрет принцессы Софии кисти художника Пэна. Он сохранился до наших дней: мы видим свежее продолговатое лицо, маленький рот и тяжеловатый подбородок. Художник не очень приукрашивает натуру, но в повороте головы, смелом и внимательном без улыбки взгляде он показал нам личность и характер.

Фике устраивала Елизавету и заочно. Во-первых, девица была протестанткой, а это, как считала Елизавета, облегчало переход в православие, и, во-вторых, происходила «из знатного, но столь маленького дома, чтобы ни иноземные связи его, ни свита, которую она привезет или привлечет за собою, не произвели в русском народе ни шума, ни зависти. Эти условия не соединяет в себе ни одна принцесса в такой степени, как Цербстская, тем более что она и без того уже в родстве с Голштинским домом». Так императрица объясняла свой выбор вице-канцлеру А.П.Бестужеву-Рюмину.

Бестужеву кандидатура не понравилась. Он опасался, что Фридрих II попытается использовать этот брак для усиления своих позиций в России. По поводу брака сестры Фридриха II с наследником шведского престола он, не без намека на ситуацию с Фике, писал Елизавете: «Супружества между великими принцами весьма редко или паче никогда по истинной дружбе и склонности не делаются, но обыкновенно по корыстным видам такие союзы учреждаются, и весьма надежно есть, что король прусский в сем обширные виды имел и что он недаром оным так поспешал». Однако открыто возражать императрице Бестужев не посмел.

Уже 9 февраля 1744 года невеста с матерью оказались в Москве, в Анненгофе – дворце на Яузе, где их сердечно приняла императрица Елизавета. Еще раньше состоялось знакомство с великим князем: не дав гостьям раздеться, тот прибежал и сразу же стал болтать с Фике, как со старой знакомой. Да так это и было, они уже виделись в 1739 году в Германии. А потом начались смотрины. «Невообразимо было любопытство всех, как осматривали немок с ног до головы и с головы до ног». Так писала мать, хотя, надо полагать, смотрели в первую очередь на дочь. И она очень всем понравилась. «Восторг императрицы» – так описал первое впечатление Елизаветы от встречи с принцессой Софией учитель великого князя Петра Федоровича Якоб Штелин. «Наша дочь стяжала полное одобрение, – сообщала мужу Иоганна-Елизавета, – императрица ласкает, великий князь любит ее». И когда в начале марта Фике внезапно и тяжело заболела, императрица прервала богомолье в Троице-Сергиевом монастыре и поспешно вернулась в Москву. Екатерина вспоминала, что, очнувшись, она увидела себя на руках императрицы. Был огорчен болезнью Фике и великий князь, уже сдружившийся с нею. После этого эпизода сомнений не оставалось: все поняли, что кандидатура Фике утверждена высочайшей волей.

А до этого времени шла упорная борьба группировок при дворе. Как уже сказано выше, А.П.Бестужев-Рюмин опасался усиления влияния Пруссии на русскую политику в результате брака великого князя и цербстской принцессы. И опасения эти не были безосновательны. Иоганна-Елизавета, выполняя наставления Фридриха II, не успев осмотреться в Москве, сразу же принялась интриговать в его пользу вместе с Шетарди, Лестоком, Брюммером и прусским посланником бароном Акселем Мардефельдом. В письме последнему Фридрих писал: «Я много рассчитываю на помощь княгини Цербстской». Интриги княгини Иоганны-Елизаветы против Бестужева в сочетании с неумным, ревнивым в отношении дочери поведением были замечены императрицей Елизаветой, вызвали сначала недовольство, а потом и гнев. После свадьбы (21 августа 1745 года) Петра и Фике, которая накануне перешла в православие и стала Екатериной Алексеевной, императрица выставила Иоганну-Елизавету за границу и больше никогда не позволяла ей ни приезжать в Россию, ни переписываться с дочерью.

Фике в интригах не участвовала или, точнее сказать, ее участие в них было незначительно. Линия ее жизни все дальше и дальше расходилась с линией жизни матери, хотя Иоганна-Елизавета так не считала и по привычке еще пыталась управлять дочерью. Примечательно, что при этом княгиня встречала все большее сопротивление со стороны императрицы, которая уже приняла Фике в свою маленькую семью и защищала ее интересы. Принцесса же, оказавшись в сказочной обстановке двора Елизаветы, с головой погрузилась в тот вечный праздник, который устроила себе и окружающим императрица.

«Я так любила танцевать, – писала в мемуарах Екатерина, – что утром с семи часов до девяти я танцевала под предлогом, что беру уроки балетных танцев у Ландэ, который был всеобщим учителем танцев и при дворе, и в городе; потом в четыре часа после обеда Ландэ опять возвращался, и я танцевала под предлогом репетиций до шести, затем я одевалась к маскараду, где снова танцевала часть ночи». Впрочем, вся радость вскоре улетучилась – брак ее оказался неудачным. Мечты о предназначенном ей принце, которого она должна была любить, довольно быстро рассеялись. Принц-то имелся, но любить его было невозможно, ему нельзя было отдать свое сердце: он в этом не нуждался, он этого даже не понял бы, потому что, несмотря на свои семнадцать лет, оставался ребенком, к тому же капризным и грубым…

Чрезмерную инфантильность Петра замечали давно, как и крайнюю невоспитанность. Его неумение вести себя прилично в обществе беспокоило Елизавету. В мае 1746 года А.П.Бестужев-Рюмин составил инструкцию обер-гофмаршалу двора великого князя. В ней предписывалось всемерно препятствовать играм и шуткам Петра с лакеями, служителями, «притаскиванию всяких бездельных вещей». Кроме того, нужно было смотреть, чтобы наследник достойно вел себя в церкви, не проявлял «всякого небрежения, холодности и индифферентности (чем в церкви находящиеся явно озлоблены бывают)». Наследнику запрещались игры с егерями, солдатами и «всякие шутки с пажами, лакеями или иными негодными и к наставлению неспособными людьми». Он, согласно предписанию Бестужева, должен был «остерегаться от всего же неприличного в деле и слове, от шалостей над служащими при столе, а именно от залитая платей и лиц [и] подобных тому неистовых издеваний». Нельзя забывать, что речь идет не о дерзком сорванце-подростке, швырявшем тарелки в лакеев за столом, а о девятнадцатилетнем взрослом женатом человеке.

Вот такой принц стал мужем Екатерины. В первые месяцы жизни Фике в России Петр сдружился с ней, но это не была та дружба юноши с девушкой, которая перерастает в любовь. «Ему было тогда шестнадцать лет, он был довольно красив до оспы, но очень мал и совсем ребенок; он говорил со мною об игрушках и солдатах, которыми был занят с утра до вечера. Я слушала его из вежливости и в угоду ему; я часто зевала, не отдавая себе в этом отчета, но я не покидала его, и он тоже думал, что надо говорить со мною; так как он говорил только о том, что любит, то он очень забавлялся, говоря со мною подолгу. Многие приняли это за настоящую привязанность, особенно те, кто желал нашего брака, но никогда мы не говорили между собою на языке любви: не мне было начинать этот разговор, скромность мне воспретила бы это, если б я даже почувствовала нежность, и в моей душе было достаточно врожденной гордости, чтобы помешать мне сделать первый шаг; что же его касается, то он и не помышлял об этом, и это, правду сказать, не очень-то располагало меня в его пользу: девушки, что ни говори, как бы хорошо воспитаны ни были, любят нежности и сладкие речи, особенно от тех, от кого они могут их выслушать, не краснея».

Петру же нужна была не жена, а, как писала в тех же воспоминаниях Екатерина, «поверенная в его ребячествах». Она такою для Петра и стала, но не более того. В первую брачную ночь Екатерина, лежа в постели, долго прождала своего суженого, а когда «Его императорское высочество, хорошо поужинав, пришел спать, и когда он лег, он завел со мной разговор о том, какое удовольствие испытал бы один из его камердинеров, если бы увидал нас вдвоем в постели, после этого он заснул и проспал очень спокойно до следующего дня… Я очень плохо спала, тем более что, когда рассвело, дневной свет мне показался очень неприятным в постели без занавесок, поставленной против окон… Крузе (новая камер-фрау. – Е.А.) захотела на следующий день расспросить новобрачных, но ее надежды оказались тщетными, и в этом положении дело оставалось в течение девяти лет без малейшего изменения». По данным Казимира Валишевского, извлеченным им из депеш иностранных посланников в России, молодой человек долгие годы скрывал один редкий физический недостаток, который не позволял ему вступать в половую связь с женщиной и который легко устранили, как только об этом узнал придворный хирург. Но до этого момента прошло девять лет!

В остальном же в поведении Петра Федоровича не было ничего удивительного, за исключением отмеченного выше ребячества, которое тоже со временем прошло. В своем отношении к жене он, учитывая вышесказанное, был объят привычным для него страхом, но храбро воспроизводил общепринятую схему поведения «настоящего мужчины», который должен презирать женщин и не испытывать к ним никаких теплых чувств. Так, вероятно, жили все его воспитатели из офицеров, так было принято в обществе. Кроме того, Екатерина заметила массу других несимпатичных черт мужа, которые стали также следствием неудачного воспитания и раздражали выросшую в иной обстановке Фике.

Читая мемуары Екатерины, мы видим Петра ее глазами, с его половины дворца до нас доносится визг истязаемых им собак, пиликанье на скрипке, какой-то шум и грохот. Иногда Петр вваливался на половину жены, пропахший табаком, псиной и винными парами, будил ее, чтобы рассказать ей какую-нибудь скабрезную историю, поболтать о прелестях и приятности беседы принцессы Курляндской или какой-либо другой дамы, за которой он в данный момент чисто платонически волочился. Часто он бывал груб, несдержан, капризен, болтлив. Екатерине надоедали его скучные разговоры о мелочах придворной жизни, обижали ухаживания за фрейлинами. Она уличала его в безмерном хвастовстве о подвигах, которых он никогда не совершал. Докучал ей и постоянный шум из комнат мужа, где тот дрессировал собак или играл с лакеями. Даже его игру на скрипке она воспринимала как «пиление», что и не мудрено. Известно, что врожденный недостаток устройства слуховых органов не позволял ей слушать музыку, которую она воспринимала как шум. В своих воспоминаниях Екатерина особенно много и с презрением пишет о постоянных играх наследника русского престола с куклами и игрушечными солдатиками.

Но не будем забывать, что молодой человек оказался под бдительным и назойливым контролем приставленных к нему императрицей людей; его совершеннолетие и женитьба ничего не изменили – даже выйти из дворца без личного распоряжения государыни он не мог, как и прежде. Весьма достойное для будущего полководца занятие солдатиками было одним из возможных способов подавить скуку. Императрица утратила всякую любовь к племяннику и старалась держать его подальше от государственных дел. Лишь с началом Семилетней войны в 1756 году ему разрешили посещать Конференцию при высочайшем дворе.

Избавление от надзора приходило летом, когда двор выезжал за город и у великого князя появлялась большая свобода. В 1743 году императрица подарила Петру Ораниенбаум – бывшую усадьбу А.Д.Меншикова, где Антонио Ринальди построил дворец и крепость Петерштадт. И там Петр целиком отдавался постоянной военно-полевой игре, которая заменяла ему жизнь, он создал соединение голштинских войск и летом в окрестностях Ораниенбаума проводил с ними маневры, походы, парады, разводы, научился (с большим трудом) курить трубку, лихо пил водку, но быстро пьянел и терял контроль над собой. Он превратился по виду в настоящего вояку, всегда дышавшего воздухом казармы. «Вид у него вполне военного человека, – писал Фавье. – Он постоянно затянут в мундир такого узкого и короткого покроя, который следует прусской моде еще в преувеличенном виде. Кроме того, он гордится тем, что легко переносит холод, жар и усталость». Последняя фраза выразительней всех других – вряд ли великие полководцы Фридрих II, Суворов или Наполеон гордились тем, что они легко переносят усталость, жару и холод. Этим гордятся только дети. В определенном смысле Петр так и остался ребенком. В военном строю, в казарме, среди утвержденного уставом неизменного порядка, он, как каждый слабый человек, искал защиты от противоречий жизни. Свой маленький комфортный военный мирок он противопоставлял большому миру Елизаветы с присущими ему роскошью и беспорядком, куда он всякий раз ехал со страхом.

Личность Петра III Федоровича вызывала немало споров в науке. Как писал историк А.Б.Каменский, «встречавшиеся в литературе противоречивые оценки личности и деятельности Петра зачастую связаны с тем, что этот человек, с его сиротским детством, искалеченной юностью и трагическим концом, несомненно, вызывал сочувствие. Его любовь к музыке, детская вера в собственные таланты, простодушное хвастовство умиляют, а добрые и даже благородные побуждения, которыми он нередко руководствовался в делах, заслуживают уважения. Но ни по характеру, ни по психологическому складу, ни по умственным способностям он не годился на труднейшую роль российского императора».

Понятие «годился» весьма условно. Вряд ли характер и умственные способности императриц Екатерины I, Анны Иоанновны да и Елизаветы Петровны были выше, чем у Петра III. Кажется, что среди этих объяснений несостоятельности Петра III недостает одного – того, что историк А.С.Мыльников назвал «комплексом двойного национального самосознания». В самом деле, юного герцога, владетеля пусть маленького, но самостоятельного государства, однажды вдруг забрали и увезли из дома. Он оказался заброшен чужой волей в далекую страну, с ее ужасным климатом, унылой столицей, грязными городишками, странной, почти языческой церковью, пугающей парной баней, в которую он отказывался идти под страхом смерти, высокомерной, холопствующей знатью.

Как пишет Екатерина, слушая рассказы Петра, можно было подумать, что нет на свете прекраснее страны, чем его Голштиния. Ей, которую с ранних лет мать почти непрерывно возила по многочисленным родственникам, было чуждо понятие родины. Для Екатерины, женщины, легко адаптировавшейся в любой обстановке, родина была там, где ей было хорошо. Не так обстояло с Петром III – его родиной навсегда осталась Голштиния. Он помнил о ней, тосковал, с радостью принимал земляков и всегда мечтал туда вернуться. Когда при дворе было решено обменять Голштинию на графство Ольденбург и тем самым привязать наследника русского престола к России, а заодно покончить давний территориальный спор Голштинии с соседней Данией, то канцлер Бестужев поначалу сумел уговорить Петра Федоровича, еще остававшегося голштинским герцогом, подписать необходимые документы об обмене. Но потом Петр заупрямился и, несмотря на давление со всех сторон, так и не подписал бумаги. В последние дни своей жизни, когда Екатерина свергла его с престола в результате переворота 28 июня 1762 года, он в одной из своих записок просил, чтобы его выслали за границу, в Голштинию.

Трагедия Петра III в том и состояла, что он был не только голштинский герцог, но и наследник российского престола. Его ждала корона одного из могущественных государств мира. Ему просто не повезло с судьбой, со страной. Останься он в Голштинии – и прожил бы, наверное, долгую жизнь, потом умер бы, оплаканный своими добрыми подданными как примерный герцог, ведь по характеру он совсем не был жестоким человеком. Возможно, что его жизнь сложилась бы несравненно лучше и в том случае, если бы он стал наследником шведского престола и после смерти короля Фредрика I в 1751 году сел на шведский трон. Но он попал в Россию, где за ним упрочилась обидная кличка немца, ненавистника России, любителя муштры, самодура, глупца и шпиона – так оценивали его в народе, о чем сохранилось немало дел в Тайной канцелярии елизаветинской поры.

Для подобного отношения имелись основания: Петр открыто высмеивал православие, не терпел гвардии, но зато любил привезенных из Голштинии солдат и офицеров, одевался в прусский мундир. Петр демонстративно вел себя не так, как было принято и как от него, внука Петра Великого, ждали. Он не считался с общественным мнением, которое, несмотря на подавленность русского общества, существовало в России и всегда оказывало сильное воздействие на поведение людей и власти. Неосторожность, легкомыслие – это самое мягкое, что можно сказать о поведении такого человека. Даже когда наследника стали допускать к обсуждению государственных дел, он не сумел достойно проявить себя. Как писал иностранец Фавье в 1761 году, «если подозрительный нрав императрицы Елизаветы, а также интриги министров и фаворитов отчасти и держат его вдали от государственных дел, то этому, утверждают многие, еще более содействуют его собственная беспечность и даже неспособность. Вследствие этого он не пользуется почти никаким значением ни в Сенате, ни в других правительственных учреждениях».

В отличие от своей жены, проявлявшей чудеса мимикрии, он так и не стал русским по поведению, мировоззрению, привычкам. Еще в 1747 году прусский посланник Финкельштейн провидчески писал Фридриху II: «Русский народ так ненавидит великого князя, что он рискует лишиться короны даже и в том случае, если б она естественно перешла к нему по смерти императрицы». Когда же в 1761 году великому князю исполнилось тридцать три года, француз Лефермиер писал о нем то же самое: «Великий князь представляет поразительный пример силы природы или, вернее, первых впечатлений детства. Привезенный из Германии тринадцати лет, немедленно отданный в руки русских, воспитанный ими в религии и в нравах империи, он и теперь еще остается истым немцем и никогда не будет ничем другим… Никогда нареченный наследник не пользовался менее народной любовью. Иностранец по рождению, он своим слишком явным предпочтением к немцам то и дело оскорбляет самолюбие народа и без того в высшей степени исключительного и ревнивого к своей национальности. Мало набожный в своих приемах, он не сумел приобрести доверия духовенства». И это видели буквально все.

Постепенно наследник превратился в почти открытого противника России. С началом Семилетней войны он не скрывал своих симпатий к Фридриху II, радовался успехам прусского оружия. Ненависть и сопротивление всему, что исходило от Елизаветы, России, русских, делало его глухим к тому, что сообщали о войне в России. Как сообщает Штелин, «обо всем, что происходило на войне, получал его высочество, не знаю откуда, очень подробные известия с прусской стороны и если по временам в петербургских газетах появлялись реляции в честь и пользу русскому и австрийскому оружию, то он обыкновенно смеялся и говорил: “Все это ложь: мои известия говорят совсем другое”». В письме Фридриху II уже после своего вступления на престол он писал, благодаря короля за похвальные отзывы о нем: «Я в восторге от такого хорошего мнения обо мне Вашего величества! Вы хорошо знаете, что в течение стольких лет я вам был бескорыстно предан, рискуя всем, за ревностное служение вам в своей стране с невозможно большим усердием и любовью». Есть основания думать, что Петр имеет в виду ту информацию о заседаниях Конференции при высочайшем дворе, которую он передавал пруссакам.

Вероятно, немалая вина за неудачную натурализацию Карла-Петера-Ульриха лежит на Елизавете. Выше уже говорилось о том, как тепло императрица отнеслась поначалу к своему племяннику. Но после свадьбы наследника императрица фактически удалила его от себя, а потом стала обращаться с ним все хуже и хуже. Для этого было немало причин. Повзрослев, Петр Федорович не стал таким, каким его хотела видеть императрица. А каким он должен был стать, она и сама толком не знала. Ее раздражало его поведение, окружение, занятия. Императрица деспотично пыталась «поправить» положение – удаляла от Петра близких ему людей, требовала беспрекословного подчинения, устраивала племяннику головомойки. Он же, в отличие от своей жены, не умел ловко обмануть, слукавить. Поэтому всегда страшно боялся гнева государыни, ее ругани, угроз отправить его в Тайную канцелярию. С детских лет он был запуган жестоким обращением Брюммера и всегда отличался трусостью. Об этом сказано в записках Екатерины, об этом свидетельствуют и другие материалы. В 1752 году в Тайной канцелярии рассматривалось дело поручика Астафия Зимнинского, который с товарищами говорил: «Нынешний наш наследник – трус, вот как намедни ехал он мимо солдатских гвардии слобод верхом на лошади и во время обучения солдат была из ружья стрельба… тогда он той стрельбы испужался и для того он запретил, чтобы в то время, когда он проедет, стреляли». Переезд в Россию не изменил этой атмосферы запугивания, а, как известно, страх – плохой воспитатель молодых людей. В итоге императрица так и не стала ему родным, близким человеком. Все, что исходило от нее, он с трудом терпел, тихо ненавидел и всего отчаянно боялся.

В постепенном изменении отношения государыни к племяннику отрицательную роль сыграло окружение, придворная камарилья, которая, стремясь угодить настроениям и пристрастиям Елизаветы, доносила о каждом шаге великого князя, передавала каждое его слово. А он, как известно, был несдержан на язык, и это ему очень вредило в глазах Елизаветы. От добрых, мирных отношений не осталось и следа. Как писала Екатерина II, бывшая свидетельницей бесконечных семейных раздоров, «умом и характером они были до такой степени несходны, что стоило им поговорить между собою пять минут, чтобы неминуемо повздорить. Это не подлежит никакому сомнению».

Нельзя сбрасывать со счета и подозрительность императрицы, всегда боявшейся за свою власть. С одной стороны, ей был нужен наследник, но, с другой, она ему не доверяла, видела в великом князе соперника и опасалась, что кто-то сможет использовать его неустойчивый характер для заговора. Он жил, окруженный шпионами царицы. Особо встревожило ее дело Иоасафа Батурина. Это был человек деятельный, фанатичный и психически неуравновешенный, он отличался также склонностью к авантюризму и умением увлекать за собой людей. Подпоручик Бутырского пехотного полка, расквартированного в Москве, где в этот момент (летом 1749 года) находился двор, Батурин составил план переворота, который предусматривал вполне достижимые цели: изоляцию придворных, арест императрицы. Планировали и убийство ее фаворита А.Г.Разумовского – командира лейб-компании: «Того-де ради, – записано в деле Батурина, – хотя малую партию он, Батурин, сберет и, нарядя в маски, поехав верхами, и, улуча его, Алексея Григорьевича, на охоте изрубить или другим манером смерти его искать он будет», в частности, с помощью мышьяка. Планы Батурина не кажутся невыполнимыми. Он намеревался захватить инициативу и после ареста императрицы Елизаветы и убийства Разумовского вынудить высших иерархов церкви срочно провести церемонию провозглашения великого князя Петра Федоровича императором Петром III.

Батурин имел сообщников в армии, следствие показало также, что он договаривался и с работными людьми московских суконных фабрик, которые как раз в это время бунтовали против хозяев и начальства и могли бы, за деньги и посулы, примкнуть к заговорщикам. Батурин был убежден, что сможет «подговорить к бунту фабришных и находящийся в Москве Преображенский батальон и лейб-компанцов, а они-де к тому склонны и давно желают».

Батурин и его сообщники предполагали получить от Петра Федоровича деньги, раздать их солдатам и работным людям, обещая последним, именем великого князя, выдать тотчас после переворота недоплаченное им жалованье. Заговорщики думали с силами солдат и работных «вдруг ночью нагрянуть на дворец и арестовать государыню со всем двором», тем более что двор и императрица часто находились за городом, в плохо охраняемых временных помещениях и шатрах. Солдат он, как сказано в деле, «обнадеживал… что которые-де будут к тому склонны, то его высочество пожалует теми капитанскими рангами и будут на капитанском жалованье так, как ныне есть лейб-компания». Здесь, как и в истории заговора Турченинова, мы видим стремление заговорщика сыграть на зависти солдат к успеху лейб-компанцев.