Текст книги "Афродита у власти. Царствование Елизаветы Петровны"

Преклоняясь перед творческим гением Вольтера, Шувалов не разделял уничтожающей старый порядок иронии своего французского друга, осуждал его атеизм. Смысл русского шуваловского прочтения идей Просвещения в том, чтобы, отбросив крайности французских просветительских доктрин, под эгидой самодержавного государства, путем создания «премудрых учреждений», начать лепить, воспитывать просвещенных, сознательных, образованных и послушных верноподданных, которые должны своими знаниями, умениями приносить славу Отечеству и престолу, крепить «старый порядок» в России, делать режим самовластья более гибким, приспособленным к изменениям в мире. В этом смысле Шувалов был государственник. Просвещение понималось им прежде всего как образование, распространение культуры, знаний, как мудрая государственная политика культуртрегерства.

Важно и то, что в сознании Шувалова интернациональные идеи Просвещения, космополитизм естественно уживались с идеями патриотизма, подчеркнутой любви к России. Мысль Шувалова и его современников проста – общие идеи Просвещения объединяли страны и народы как равные, солнце знания светит всем одинаково. Россия Шувалова хотела видеть себя равной в единой семье просвещенных народов, а русских людей – такими же, как и другие народы. Шувалов с досадой писал Гельвецию о послепетровских годах: «Столь неприятный для нас промежуток времени дал повод некоторым иностранцам несправедливо думать, что отечество наше не способно производить таких людей, какими бы они должны быть», то есть просвещенных, талантливых. Преодолеть комплекс национальной неполноценности, убедить просвещенную Европу в том, что русские способны делать все, что делают другие народы: торговать с прибылью, воевать с победой, рождать собственных Платонов и Невтонов, версифицировать русские слова, чтобы они звенели в прекрасных рифмах, рисовать картины – такой была патриотическая цель Шувалова и его круга. А возможности для этого имелись. По мнению Шувалова и его единомышленников, требовалось только больше работать, творить во благо прекрасной России, чьи ресурсы, как известно, неограниченны, люди талантливы, а язык способен выразить самые тонкие человеческие чувства.

Просветители видели истоки будущего процветания просвещенной России и в особенностях политического строя и национального характера русского народа. Друг Шувалова М.И.Воронцов писал в 1758 году генералу Фермору, командующему русской армией в Пруссии, что у противника нужно перенимать все новое и полезное: «Нам нечего стыдиться, что мы не знали о иных полезных воинских порядках, кои у неприятеля введены; но непростительно б было, если бы их пренебрегли, узнав пользу оных в деле. Смело можно народ наш, в рассуждение его крепости и узаконенного правительством послушания, уподобить самой доброй материи, способной к принятию всякой формы, какую ей дать захотят». Словом, нужна только просвещенная самодержавная государственная воля.

Патриотизм Шувалова и его круга нес в себе идею собственного совершенствования русского народа, он ничего не имел общего с тем патриотизмом, который строит все сравнения с другими народами на унижении их качеств, черт и свойств, на подчеркивании собственной исключительности. Раскрыть творческие способности русского народа с помощью общих культурных ценностей, разветвленной системы образования – такой была высшая цель Шувалова и его круга. И тогда все увидят, что мы не хуже других. Ученик Ломоносова и протеже Шувалова, Николай Поповский в 1755 году в своей речи, обращенной при открытии гимназии Московского университета к юношам-гимназистам, говорил: «Если будет ваша охота и прилежание, то вы скоро можете показать, что и вам от природы даны умы такие же, какими целые народы хвалятся; уверьте свет, что Россия больше за поздним начатием учения, нежели за бессилием, в число просвещенных народов войти не успела».

Можно утверждать также, что та культурная среда, в которой жил и которую создавал Шувалов под ласковым солнцем власти императрицы Елизаветы, была достаточно развита и относительно многочисленна. Об этом говорит история существования «Литературного хамелиона» – журнала на французском языке, который в 1750-х годах стал выходить под редакцией литератора и масона Т.Г.Чуди, протеже и секретаря Шувалова. Его тираж составлял 300 экземпляров, что по тем временам для издания на иностранном языке было много. На страницах журнала читатели знакомились с новостями культурной жизни Франции, узнавали обо всех литературных новинках и спектаклях в Париже – интеллектуальной столице мира. Всё это в конечном счете благоприятствовало стремительному распространению и восприятию в России идей европейского Просвещения. Почва для него была подготовлена, а подобные Шувалову русские европейцы, потенциальные сторонники и поклонники Монтескье, Вольтера и энциклопедистов, уже существовали.

Вряд ли стоило бы так много рассуждать о просвещенном любовнике императрицы Елизаветы Петровны Иване Шувалове, если бы он ограничился письмами к Гельвецию и высокопарными разговорами о нашей серости и необходимости просвещения. Таких бесплодных разговоров в России всегда велось достаточно. Шувалов же осуществил несколько таких «культурных инициатив», за которые в других странах людям ставят памятники.

Самым главным культурным подвигом Шувалова стало открытие в 1756 году в Москве первого русского университета. Идея создания университета принадлежала Ломоносову, но без Шувалова университет не был бы создан. История возникновения этого «премудрого учреждения» хорошо изучена. Между тем «классовая» позиция нескольких поколений советских историков Московского университета (особенно после 1930 года) привела к тому, что действительно значительная роль Ломоносова в этом деле была раздута до невероятных размеров, а Иван Шувалов, наоборот, изображался неким примазавшимся к поморскому гению пигмеем, ничтожеством.

Между тем, это далеко не так. Шувалов и Ломоносов не раз обсуждали идею университета. Формально при Петербургской академии наук имелся университет. Но он был ведомственный, изначально лишенный тех особенностей, которые присущи подлинному университету. Речь не идет о факультетах, предметах и т. п. Речь идет о душе университетской организации – кодексе университетских прав и вольностей. Шувалов хорошо понимал смысл этих вольностей, он последовательно стремился добиться для университета такой автономии и таких привилегий, которые бы позволяли ему жить внутренней свободной жизнью западноевропейских университетов.

При этом Шувалов не забывал, в какой стране создается университет – дивный заграничный цветок среди бюрократических дебрей русской жизни. Поэтому в основополагающих документах университета Шувалов стремился смягчить, завуалировать радикализм университетских вольностей, чтобы в условиях России не загубить всё благое начинание на корню. Именно поэтому он спорил с Ломоносовым, который, по его словам, «много упорствовал в своих мнениях и хотел удержать вполне образец Лейденского [университета] с несовместными вольностями».

Чтобы не раздражать академиков и чиновников из Петербурга, Шувалов добился организации университета именно в Москве. Без его влияния, без упорного «проталкивания» необходимых для образования университета бумаг через Сенат благородная идея долго бы не стала реальностью.

Но даже не это было главным в культурном подвиге Шувалова. Он стал основателем первого в России Московского университета, первым его куратором и практическим организатором, ибо все начиналось с пустого места, точнее – с пустого здания, выделенного под университет. Не было ни профессуры, ни студентов, ни книг, ни пособий, ничего! Создание университета началось с образования университетской гимназии, в которой поспешно готовили будущих студентов. Тем временем Шувалов занимался другими сторонами организации университета – его правовым статусом, бюджетом, типографией, программой образования. Годами куратор любовно подбирал книги для библиотеки, создавая тем самым бесценный и мощный интеллектуальный фундамент русской науки и культуры.

Лишь упомянув заслугу Шувалова в организации системы гимназического образования (при нем возникли две первые гимназии – в Москве и в Казани), сразу перейдем к другой его блестяще осуществленной грандиозной идее – созданию в Петербурге Академии художеств. Эта идея издавна волновала любителя и ценителя искусств Шувалова. Он был убежден, что отсталость страны выражается и в отсутствии в ней творческой интеллигенции. В подготовленном Шуваловым и принятом Сенатом указе о создании Академии было сказано, в частности, и об экономическом эффекте отечественного художественного образования: «Необходимо должно установить Академию художеств, которой плоды, когда приведутся в состояние, не только будут славою здешней империи, но и великою пользою казенным и партикулярным работам, за которые иностранные посредственного звания, получая великие деньги, обогатясь, возвращаются [к себе], не оставя по сие время ни одного русского ни в каком художестве, который бы умел что делать».

Просвещенный друг Шувалова Ломоносов к созданию Академии художеств отношения не имел, поэтому с советской историографией этого учреждения обстоит всё благополучно. Историки весьма высоко оценивают, как они пишут, «шуваловский период Академии художеств», «президентство Шувалова» (1757–1763), то есть время, когда Шувалов был ее куратором, отмечают огромные усилия Ивана Ивановича по становлению работы Академии.

Особое внимание Шувалов уделял созданию регламента Академии. За основу были взяты регламенты европейских академий художеств. При этом Шувалов, проявляя мудрость, призывал своих заместителей не спешить с утверждением регламента, обобщить работу Академии за несколько лет и уж затем принять такой регламент, «который большей частию самым опытом совершенной быть может». За короткий срок он наладил преподавание в Академии, пригласив из европейских стран высококлассных мастеров. У Шувалова было несомненное чутье на талантливых людей. Ни возраст, ни происхождение кандидатов при зачислении в Академию роли не играли: главное, чтобы это были талантливые люди. Выбрать из бедных, но способных молодых людей – таков был его принцип. В 1761 году он писал в Дворцовую канцелярию о том, что «находится при дворе Ее императорского величества истопник Федот Иванов сын Шубной, который своей работой в резьбе на кости и перламутре дает надежду, что со временем может быть искусным в своем художестве мастером». Поэтому Шувалов просит дворцовое ведомство отпустить Шубного в Академию художеств и чтобы он «в содержание причислен был… где надежно, что он время не напрасно и с лутшим успехом в своем искусстве проводить может». Так России был открыт один из ее выдающихся скульпторов – Федот Шубин. Любопытно, что свою карьеру земляк Ломоносова (оба с Курострова из-под Холмогор) начал с крайне опасной истории. В 1758 году епископу Холмогорскому донесли, что «Федотко Шубной сказывал и похвалялся в разговоре в харчевице… что он, Федотко, с братом Яшкой вырежут князей и царствующий дом и на дереве развешут». Арестованный Федот с трудом оправдался, что был в харчевне «не в трезвой памяти», но что он имел в виду не то, что говорил доносчик, а «за благо почитал, действительно, сотворить в дар царице все родословие державы Российской… и что вырезать сие родословие вознамерился с братом Яковом в виде барельефов на кости». По-видимому, доказательства были представлены, и вскоре восемнадцатилетний юноша отбыл в Петербург, где жил за счет продажи сделанных им гребенок, вееров и табакерок из кости и перламутра. Так бы и остался он ремесленником, если бы не Шувалов, который определил Шубина к известнейшему и талантливому скульптору Н.Жилле, приглашенному Шуваловым же в профессора Академии художеств. Шубин оказался среди других учеников Жилле: Ф.Гордеева, М.Козловского, Ф.Щедрина, И.Прокофьева, И.Мартоса. В 1766 году Шубин закончил Академию и как лучший выпускник получил первую золотую медаль и «аттестат со шпагою», давший ему первый офицерский чин и дворянство. Шубин поехал пенсионером во Францию, учился у Ж.-Б.Пигаля, общался с Дидро, художниками Грезом, Буше, русским посланником в Париже, просвещеннейшим князем Д.А.Голицыным, стал, наконец, гордостью русского искусства. А всё началось с перламутрового гребешка, который случайно попал в руки Ивану Ивановичу, большому петиметру в те времена.

Шувалов подарил Академии не только прекрасную библиотеку, но и коллекцию из 104 картин гениальных художников: Рембрандта, Ван Дейка, Тинторетто, Перуджино, Веронезе, Пуссена, Остенде и других. Впоследствии эта коллекция стала основой всемирно известного собрания Эрмитажа. Уехав из России в 1763 году на долгие годы и живя во Франции и Италии, Шувалов не забывал о своем детище. Список книг, подаренных им в Академию художеств, говорит о том, что Шувалов прекрасно разбирался в новинках и знал толк в научной и художественной литературе, умел подобрать для Академии самое важное и нужное. Он присылал в Академию не только книги, но и антики, картины, слепки с античных фигур. Но самое главное – он понял, что молодой человек при всем таланте не может стать настоящим художником, если не увидит Францию, Италию, не познакомится с их художественными шедеврами. Положение о том, что окончившие Академию с золотой медалью едут для усовершенствования на три года за казенный счет за границу – заслуга Ивана Шувалова. Потом, уже за границей, Шувалов всячески помогал русским художникам-пенсионерам, которые не без оснований видели в нем отца-покровителя. И результаты работы Шувалова не заставили себя долго ждать.

Краткий шуваловский период истории Академии, благодаря уму, предусмотрительности, заботливости ее основателя, не жалевшего денег на дорогостоящих иностранных учителей, картины, скульптуры, пособия и материалы, оказался чрезвычайно плодотворным, дал мощнейший толчок развитию искусства в России, открыл миру новые таланты. Уже в первом выпуске Академии художеств оказались незаурядные мастера: архитектор Иван Старов, скульптор Федор Гордеев, художник Антон Лосенко и другие. Без них невозможно представить себе русское искусство XVIII – начала XIX века.

Глава 12
Ключи от ворот Берлина

22 февраля 1756 года английский посланник Чарлз Уильямс внезапно попросил канцлера Бестужева принять его и объявил, что получил с курьером из Лондона текст только что заключенного англо-прусского трактата. Бестужев с изумлением выслушал текст этого документа. Он сразу понял, что произошло событие, из ряда вон выходящее. В трактате так говорилось о взаимных обязательствах двух государств: «1. Не токмо друг друга не атаковать, но паче каждому и союзников своих от нападения воздерживать. 2. Проходу чрез Германию и вступлению туда всяких чужестранных войск совокупно сопротивляться. 3. Возобновляются прежние между ими трактаты и обязательства». После этого канцлер вежливо спросил посланника: «Нет ли при том [трактате] еще каких особливых секретных артикулов?» Вопрос был вполне резонен – ни один важный дипломатический акт между державами не мог обходиться без секретных статей, в которых и заключался весь смысл соглашения. Уильямс отвечал, что есть один секретный пункт: действие договора распространяется только на Германию и не касается Голландии, «а в прочем наисильнейше уверял, что никакого более сепаратного артикула нет».

Опытный Бестужев не поверил англичанину. Он сразу же понял, что заключение англо-прусского трактата – это «дипломатическая бомба» огромной мощности, которая разрушит всю систему международных отношений в Европе и заставит Россию кардинально пересмотреть свои позиции. Дело в том, что соглашение уничтожало русско-английскую субсидную конвенцию от 19 сентября 1755 года о посылке русского корпуса через Германию на защиту владений английского короля в Ганновере. Ведь согласно это конвенции Россия в обмен на 500 тысяч фунтов выставляла в защиту Ганновера пятидесятипятитысячный корпус. Теперь эта конвенция утрачивала свою силу. Одновременно Лондонский договор Пруссии и Англии резко усиливал позицию Пруссии, которая стала получать денежную и иную поддержку из Британии.

Да и сам Бестужев оказался в весьма сложном положении. Высшие политические расчеты заставили Британию бросить своего давнего и преданного русского друга (вспомним кличку My friend), который теперь оставался без всякого политического кредита перед лицом своих врагов и без пенсиона перед лицом своих кредиторов.

В своем докладе императрице по поводу происшедших событий Бестужев был вынужден откровенно признать, что старая надежная система сдерживания «Ирода» – Фридриха II – с помощью русско-англо-австрийских союзов разом разрушилась: «Никто оспорить не может, что заключенный в Лондоне с королем Прусским трактат разрушает прямой вид здешней конвенции (то есть взлелеянной Бестужевым Петербургской субсидной русско-английской. – Е.А.), а именно атаковать короля Прусского общими силами, и что английское при сем случае поведение не похвально, а наименьше с прямой союзническою дружбою сходственно». Здесь эмоциональный канцлер почти не сдерживается и фактически обвиняет британцев в предательстве. Как бы то ни было, нужно было срочно вырабатывать какую-то новую модель внешней политики, контуры которой были неясны.

Вместе с известиями о смене политических приоритетов Англии, ранее державшейся подальше от авантюриста Фридриха, появились передаваемые многими русскими дипломатическими представителями слухи о том, что «якобы Венский двор потаенные с Франциею соглашения чинит». Эта «бомба» была посильнее первой. Речь шла о подрыве еще одной опоры русской внешней политики – союза с Австрией, так как отношения России и Франции были враждебны.

Кресло под бессменным канцлером закачалось. В этот момент Бестужев-Рюмин предпочел отстраниться от единоличного создания новой внешнеполитической концепции и не брать на себя ответственность за нее. Ранее такой властный и решительный, он не допускал в свою дипломатическую кухню даже тихого и безответного вице-канцлера Воронцова. Теперь же, видя крах своих построений, во время доклада государыне 3 марта 1756 года Бестужев заявил «о надобности и пользе для всевысочайшей Ее величества службы учредить некоторую особливую из доверенных персон комиссию, которая бы под единым руководством Ея императорского величества поручаемое ей отправляла». Главная цель комиссии – «трудиться о составлении такого генерального статского или систематического плана, которому бы прямо следуя, всё согласно служило к главному устремлению, а именно, чтоб короля Прусского до приобретения новой знатности не допустить, но паче силы его в умеренные пределы привести и одним словом неопасным уже его для здешней империи сделать». Императрица согласилась – не ей же самой решать такую головоломку. Указом государыни была создана Конференция при высочайшем дворе.

30 марта Конференция утвердила новую концепцию внешней политики России. Она строилась на том, чтобы «весьма удобьвозможными образы стараться о склонении Венского двора, чтоб он со своей стороны в одно время тож и равномерно учинил». Не упустить Австрию, не лишить себя последнего верного союзника – вот смысл нового плана. Второе, на этот раз принципиально новое направление русской политики, о котором заговорили на Конференции, состояло в попытке сближения с Францией, которую нужно было «приласкать» и «привести до того, чтоб она на сокращение сил короля Прусского спокойно смотрела и Венскому двору не препятствовала».

В Петербурге были весьма обеспокоены – англо-прусский союз с несомненностью означал, что война не за горами, что, скорее всего, столкновение с Фридрихом неизбежно. Поэтому на заседании Конференции решили «между тем и Польшу исподволь приуготовлять, чтоб она проходу здешних войск для атакования Пруссии не только не препятствовала, но паче охотно на то смотрела». Эти положения были объявлены основанием всех дальнейших предприятий, которые должны были «к тому простираться, чтоб, ослабя короля Пруского, сделать его для здешней стороны нестрашным и незаботным», то есть не приносящим заботы.

* * *

Семилетняя война (1756–1763), один из крупнейших вооруженных конфликтов XVIII века, была, по существу, общеевропейской войной. В конечном счете суть конфликта сводилась к ожесточенной борьбе имперских интересов за сферы влияния и господства в Европе и за ее пределами. Главной составляющей конфликта были англо-французские противоречия, возникшие задолго до 1756 года по поводу североамериканских колоний. Начало военных действий было положено нападением в июне 1754 года отряда молодого офицера Джорджа Вашингтона на французский форт Дюкен. В борьбу за территории, прежде всего Новой Франции – Канады, кроме французских и английских колонистов и дружественных каждой из сторон индейцев стали включаться регулярные войска, доставленные из Европы. Англо-французское соперничество обострилось и в Индии, где с 1746 года, когда французы захватили Мадрас – владение Британии, британцы организовали сопротивление и постепенно вытеснили соперника. Разгоралась и морская война в форме разрешенного пиратства – каперства, жертвами которого становились корабли государства-соперника. Особенно знаменит каперством был английский адмирал Боскавен, чьи корабли перехватили более трехсот французских судов.

Не менее острыми были англо-французские противоречия и в Европе. Только позиции сторон были иными, чем в Америке и Индии. Если там активность проявляли англичане, последовательно вытеснявшие своих соперников, то в Европе такую позицию занимали французы. «Король-солнце» Людовик XIV вел непрерывные завоевательные войны. Голландия, австрийские (ранее – испанские) Нидерланды и западная Германия стали сферой особых геополитических интересов и территориальных претензий Франции. В середине XVIII века опасения Англии относительно завоевательных намерений Франции возрастали по мере того, как ожесточались схватки с французами в Америке и Индии. В конце 1755 года французский посол покинул Лондон, а 10 января 1756 года (в России стоял еще декабрь 1755-го) был объявлен формальный разрыв мирных отношений между Францией и Англией. И вот спустя несколько дней после объявления войны последовало заключение англо-прусского трактата в Лондоне.

Этот трактат был вызван серьезным страхом Англии за Ганновер. Как уже говорилось выше, Ганновер играл роль ахиллесовой пяты Британии, поскольку ее король Георг II оставался курфюрстом Ганновера. Это княжество имело довольно слабую армию и плохо обороняемые границы. Субсидные конвенции России и Англии не очень успокаивали Лондон – пока русский живой щит дойдет до Северной Германии, там уже будут хозяйничать прыткие французы! Но еще опаснее казалось другое. По мере колоссального усиления Пруссии, начинавшей все более уверенно хозяйничать в Германии, русский корпус мог вообще не достичь Ганновера. Более того, при усилении военных столкновений французов с англичанами Пруссия могла сама реально угрожать Ганноверу, что и произошло в 1752 году. Принципы прусского короля были хорошо известны в столицах Европы: «Если вам нравится чужая провинция, и вы имеете достаточно сил, занимайте ее немедленно. Как только вы это совершите, всегда найдется достаточно юристов, которые докажут, что вы имеете все права на занятую территорию».

Учитывая все эти и многие другие обстоятельства, английский король прибегнул к известному принципу: если с бандитом нельзя справиться, надо с ним договориться. Упрощенно говоря, в этом и состоял смысл заключенного Лондонского (или Уайтхоллского) договора Англии и Пруссии. Согласно ему, не Россия, а Пруссия становилась гарантом безопасности Ганновера. От кого? Все понимали, что от французов. Поэтому договор в Лондоне означал разрыв Пруссии с ее союзником Францией (как помнит читатель, это происходило уже не в первый раз!) и, как следствие, вызывал серьезное беспокойство в Версале, ибо позиции Англии в Европе усиливались, а Франция, потеряв дружбу Фридриха, оказывалась в изоляции.

Перед надвигавшейся большой войной французская дипломатия не могла этого допустить. Она стала искать союзников среди своих старых врагов. Пожалуй, самым заклятым врагом Бурбонов многие столетия оставалась Австрия. Истоки многовекового конфликта Бурбонов и Габсбургов были даже глубже, чем англо-французские противоречия. Целые поколения людей в обеих странах выросли с представлениями о том, что Габсбурги или соответственно Бурбоны – злейшие враги их отечества. Война за австрийское наследство, в которой Франция выступала на стороне любого врага Австрии, – ярчайший пример этого неискоренимого антагонизма.

Но шли годы, а в международных отношениях нет ничего вечного. К середине XVIII века, особенно после проигранных Силезских войн, Вена также уже без ненависти поглядывала на Версаль. Дерзкий прусский король сильно потрепал австрийского черного орла, былую мощь империи восстановить оказалось невозможно. Резко усилившаяся Пруссия стала реально угрожать собственно австрийским владениям, не говоря уже о германских землях империи. Словом, с конца 1740-х годов в правительственных кругах Вены стали задумываться над перспективами австрийской политики и искать таких союзников в Западной Европе, которые могли бы помочь «окоротить» Фридриха. Инициаторами австро-французского сближения стали две весьма крупные личности – канцлер Кауниц и мадам Помпадур.

Обе эти персоны необыкновенно интересны для истории. Венцлав-Антуан-Доминик де Кауниц, граф Ридберг пришел во власть из родовитого дворянства. Он получил прекрасное образование в Вене, Германии и Голландии, много путешествовал по Европе, был посланником во Франции, а потом четверть века руководил дипломатическим ведомством Австрии. Это был прирожденный дипломат, прекрасный оратор и писатель, утонченный эстет, как и многие образованные люди того времени, помешанный на всем французском. Не зная отдыха, он работал на внешнеполитическом поприще, но находил время беседовать с умными людьми, слушать музыку, читать новинки французских писателей – властителей дум просвещенного европейского общества.

Вдовец Кауниц никогда не испытывал одиночества, потому что еще крепче французской литературы любил прекрасных и веселых венских дам. Они тоже тянулись к нему – бо́льшего петиметра, пожалуй, не было во всей Вене. Он изобрел какой-то невероятно красивый «струящийся парик» и по-особому готовил его для выхода в свет. Дело в том, что тогда было модно пудрить парики. Надев парик, Кауниц входил в особую комнату, в которую камердинер предварительно горстями вбрасывал пудру. Образовывалось молочное облако подобно тому, которое обычно висит на мукомольной мельнице. В комнате уже стояли в два ряда шесть лакеев, которые веерами начинали овевать медленно прохаживающегося взад-вперед канцлера. Когда он видел, что локоны парика достаточно хорошо опылены пудрой, то выходил из комнаты, переодевался и отправлялся на прием или бал, поражая знатоков и модников необычайной элегантностью прически и нарядов.

У канцлера были свои причуды, он слыл оригиналом: белье отсылал стирать только в Париж; всегда отходил ко сну ровно в 11 часов вечера, даже если у него в доме были гости (в том числе коронованные); выгонял из-за стола сильно надушенных дам. Подобно императрице Елизавете Петровне, Кауниц запрещал говорить при нем о смерти и болезнях. Он страшно боялся заболеть оспой и при чтении депеш избегал тех отрывков, где шла речь об этой весьма популярной в те времена болезни, уносившей куда больше людей, чем войны. Если кто-то умирал, секретарь произносил условную фразу: «Господина N нет дома». Когда скончался начальник канцелярии Кауница, то в ответ на вопрос канцлера об этом чиновнике секретарь сообщил, что господин начальник канцелярии «отложил перо». Когда же умер император Иосиф II, то даже эту новость канцлеру сообщили иносказательно – секретарь протянул бумагу и сказал, что «Его императорское величество бумаг более не подписывает».

Дома и в гостях Кауниц всегда ел только одно блюдо: курочку с рисом – и на официальные банкеты являлся со своим поваром и водой. Вода канцлеру была нужна для того, чтобы сразу после обеда, не выходя из-за стола, полоскать рот и чистить зубы. Он доставал зеркало и щетку и, к ужасу гостей и хозяев, делал это с тщанием, громко и весьма долго – не менее четверти часа. Лишь однажды французский посол сумел поставить бесцеремонного канцлера на место. Увидав после обеда приготовления Кауница, он встал из-за стола и громко сказал: «Господа! Прошу встать и покинуть стол, князь хочет остаться один». После этого Кауниц вообще перестал ходить на официальные обеды.

Мария-Терезия мирилась с причудами своего канцлера. Острый ум, великолепное знание международной конъюнктуры, уверенность и способность мыслить широко, оригинально и реалистично – всем этим не обладал ни один из ее сановников. Именно Кауницу было суждено стать нарушителем вековых традиций, инициатором австро-французского сближения. В 1750 году он был направлен посланником в Версаль, сблизился там с мадам Помпадур, достиг того, что ранее казалось нереальным – обмена любезностями и даже подарками между Марией-Терезией и фавориткой французского короля. Вернувшись в 1755 году в Вену и став канцлером, Кауниц продолжил линию на австро-французское сближение. Медленными шагами, с оглядкой и осторожностью, уже бывшие враги, но еще не друзья, Австрия и Франция двигались навстречу друг другу. Заключение Лондонского договора Англии и Пруссии резко подтолкнуло стороны к взаимным объятиям.

Особенно важную роль в этом сближении сыграла мадам Помпадур. Мнение, распространенное в литературе об этой женщине, – результат недоразумений и незнания ее подлинной жизни. Со времен Салтыкова-Щедрина Помпадур превратилась в нарицательный образ явно негативного свойства, символ самодурства. Даже в Большом энциклопедическом словаре 1997 года издания о ней сказано только, что она была фавориткой Людовика XV и что «оказывала влияние на государственные дела». Это выглядит так, как если бы о Григории Потемкине написали лишь: был любовником императрицы Екатерины II, известен потемкинскими деревнями и «оказывал влияние на государственные дела», забыв при этом о несомненных заслугах светлейшего в военном деле, строительстве Черноморского флота, многочисленных городов и всей грандиозной деятельности в Новороссии.

Между тем судьба этой худенькой женщины необыкновенна. Скажем для начала о существовании при французском дворе, по сути дела, официального титула – фаворитка короля. Женщина, обладавшая этим титулом, сразу же занимала высокое место при дворе и оказывала влияние на политику Франции по должности, ибо она пользовалась особым доверием короля. При этом она уже могла и не быть его любовницей (хотя с постели всё, как правило, и начиналось). В других странах институт фаворитов и фавориток существовал так же, как реальный, но формально не конституированный институт власти. Во Франции же он приобрел черты формального придворного чина. При дворе проводилась даже процедура представления фаворитки короля, и ее, в присутствии всех придворных, знакомили с королевой и дофином.