Текст книги "Триада"

– Подавал уже.

Женя, шедший с родителями прямо перед Геной и тоже слышавший разговор о мороженом, внезапно отпустил их руки, обернулся и сказал:

– Подай, дядя!

Юноша поспешно сунул руку в карман джинсов (ключи, ключи, опять ключи, вот она) и, вытащив монетку, подал мальчику. Сказав «спасибо», тот с гордым видом посмотрел на родителей. После тяжелой паузы Виктор Семенович строго поинтересовался:

– Это что такое? – и выбил монетку из ладошки сына. Монетка со звоном упала на асфальт, немного прокатилась и легла на бок.

– Так нельзя, Женя, – мягко молвила Софья Петровна и, нагнувшись за монеткой, положила ее в ближайшую нищенскую плошку. – Милостыню просят, когда совсем нет денег.

– Но у меня нет денег…

– Зато у тебя есть родители, – резко сказал отец. – Если ты из-за мороженого, про которое говорили те мальчики, то мы тебе купим любое.

– Но просить милостыню весело…

– Тебе нельзя просить милостыню, – властно сказала мать.

– Но почему? – изумился сын.

– Извините, – тихо сказал Гена, стоявший всё это время рядом, и пошел дальше.

* * *

«К Куре зайти, что ли… – нерешительно подумал Гена, подходя к своему дому, и свернул в подъезд соседнего. Зачем только это надо? Не на улицу же его звать… К тому же, носок протерся… – вяло размышлял он, поднимаясь на этаж. – Дружба кончается, когда начинаешь искать причину, чтобы зайти к другу, – надо будет записать. Да это, наверное, и не дружба была. Просто живем рядом, одноклассники, книжками обменивались, каждый день на улицу вместе ходили – воздухом дышали…»

Гена позвонил, подождал и позвонил вторично. За дверью зашаркали, визгливый старушечий голос спросил: «Кто?», юноша ответил, послышалась возня с замком, дверь приоткрылась ровно на столько, на сколько ее пустила цепочка, и в проеме возникла большая седая голова с обвислыми бульдожьими щеками. Дверь захлопнулась и тотчас же распахнулась. Бабушка Куры радостно улыбалась карими глазами, но улыбка губ ее по причине щек, тянувших вниз, казалась трагичной.

– Кто к нам п’гишё-ол! П’гоходи, Геночка, п’гоходи, давно тебя не было…

– Здравствуйте, – ласково произнес он. – А… а Андрей дома?

– Сейчас… Анд’гей! Гена п’гишел! Ну, как дела у тебя?

– Нормально.

– Ну, и слава Богу. Анд’гей!

Бабушку бывшего одноклассника Гена уже довольно давно сравнил со старым, аномально кротким бульдогом с перебитой лапой. Массивная хромоногая бабуля не выходила на улицу, а свежим воздухом дышала на балконе. Незадолго до окончания школы Кура, внезапно увлекшийся бодибилдингом и металлом, похвастался, что начал посылать бабушку на три буквы. Еще бы – ведь в детстве она его так кутала и опекала!

– Гена, тапочки надень, они под вешалкой…

– Не надо, спасибо. Привет, Кура!

– Привет, Гена. Пойдем в комнату.

«Надо бы его по имени называть, – пристыженно подумал гость. – У меня ведь тоже прозвище было… Курин Андрей батькович… Андрей – больно официально… Наверное, лучше Дрюня».

– Вот, послушай, – сказал Курин, зарядив маленький усталый магнитофон кассетой и клюнув двумя пальцами клавишу. – Тебе понравится.

Но Гене совсем не понравилось. Одноклассник уже не раз пытался пристрастить его к металлу, однако Валерьев ни разу не выдерживал эту пытку более двух минут: от диких воплей и жестко ритмизированной какофонии становилось очень муторно на душе и возникала необходимость прервать кошмар, вырваться из него, пусть даже самым беспардонным способом. Вот и теперь Гена щелкнул рычажком магнитофона, и сатанист захлебнулся в радиоволнах, а его рев сменился попсовой песенкой.

Андрей вздрогнул и с ненавистью зыркнул на Гену, но постепенно опомнился и произнес:

– Это я дней десять назад купил. Сказать, как называется?

– Скажи.

– «Разлагающийся Христос».

Гена медленно закрыл глаза и мысленно прочитал Иисусову молитву, прочитал еще раз и еще и, лишь успокоившись, посмотрел на Дрюню.

– Ты что, медитировал?

– Вроде того. Как ты можешь это слушать?!

Курин загоготал.

– Ты, прям, как один приятель мой – он тоже металл не любит. Мы с ним в прошлые выходные… – Дрюня прибавил громкость, но поморщился, убавил и заговорил полушепотом. – Обкуривались – два костыля на троих, да еще план убийственный… Эх мы и ржали! И такие мысли глобальные в голову лезли… Ты, кстати, как – пишешь сейчас что-нибудь?

– Да ничего я не пишу… – Гена слегка растерялся от неожиданного извива Дрюниной речи.

– Ты пока что-нибудь коммерческое напиши – с расчлененкой, про какую-нибудь маньячку-лесбиянку… У тебя же круто получается!

– Про лесбиянок круто получается?

– Нет, вообще круто. Стиль там, всё такое… К примеру, прошлый твой рассказ, про Галилейское море. Написано офигенно, только кто его читать будет? Бессюжетье, символика для яйцеголовых… Деньги надо делать! Ты обкурись, по обкурке у тебя знаешь как попрет!..

– Спасибо, не надо. Это если я уж совсем испишусь, тогда, может, и не только обкуриваться буду… Но пока – слава Богу.

– А то давай – костыль на двоих, прям сегодня можно. Тогда вообще шедевр напишешь – про плановиков, взгляд изнутри, прославишься.

– Лучше уж я просто поспрашиваю…

– Да с чужих слов – это хренота. Ты уж сколько времени всех окрестных плановиков достаешь? Рассказывают тебе – и что? Тут чувствовать надо! Нариком ты не станешь, это вообще нереально… Подумай.

– Подумаю, подумаю… А обкуриваться не буду. Сессия у тебя как?

– Нормально, – ответил Дрюня, поскучнев. – Стипендия будет.

– А у меня повышенная, один с двойки на пятерку пересдал.

– Молодец.

– А вообще дела у тебя как?

– Нормально. А у тебя?

– Нормально.

О чем говорить дальше, Гена не знал. Андрей вырубил магнитофон, но стало только тоскливее, потом принялся увлеченно рассказывать несмешные анекдоты, и тоска болезненно позеленела, словно окислившаяся медь. Гена, не умеющий рассказывать анекдоты, слушал и чуть не плача разглядывал комнату, в которой с давних пор не менялось ровным счетом ничего, кроме самого хозяина. Спросив об остальных одноклассниках и даже не дослушав ответа, гость встал и ушел.

«Такие визиты сродни некрофилии!» – раздраженно думал Гена, спускаясь по лестнице и разглядывая надписи, процарапанные на беленой в незапамятные времена стене; рядом с надписями многолетней давности соседствовали новые, которых он еще не видел.

Глава пятая

В дверь позвонили, и Софья Петровна Солева, вернувшаяся недавно вместе с Виктором Семеновичем и Женей из церкви, пошла открывать. Миша, промаявшийся до их прихода над рассказом, но так ничего и не написавший, прислушался: дверь открылась, но гость, по-видимому, входить не спешил; еле различимый голос, кажется, женский, о чем-то говорил из-за порога. «Цыгане, наверное, или беженцы», – подумал Миша, и ему стало неприятно.

– Входите, – пригласила Софья Петровна.

Дверь захлопнулась, и чужой голос, несомненно, девичий, стал более отчетливым, можно было даже расслышать некоторые слова, но общий смысл не улавливался; зато интонация была ясна: незнакомая девушка в чем-то убеждала, что-то настойчиво предлагала. «Сетевой маркетинг», – подумал Миша с еще большей неприязнью. Он услышал, как в зале поднялся с кресла отчим и, велев сыну остаться и смотреть телевизор, пошел на голос и вскоре, перебив девушку, довольно резким тоном заговорил.

«Правильно, – подумал Миша. – В таких случаях надо вмешиваться. А то купит опять дрянь какую-нибудь…»

Виктор Семенович умолк, а настырная девушка вновь принялась говорить – говорила она не просто увлеченно, а со страстью, почти с отчаянием… «Вот до чего могут довести хождения по этажам да по жаре… Таким голосом только в постели общаться!..» – подумал Миша, но без улыбки: ему стало жаль девушку, расходовавшую столько души на духи или кремы от морщин. И вдруг по какой-то фразе, особенно громко произнесенной, он понял: незнакомка проповедует.

Миша сорвался с места, вышел из комнаты, прошел зал, где Женя сидел, повернувшись к телевизору спиной… Проповедница оказалась юной и довольно красивой, особенно хороша была толстая русая коса до пояса, явно не накладная; лицо девушки неестественно порозовело, словно она бежала и запыхалась или лгала и стыдилась. Рядом с ней стояла и молчала еще одна юница – полненькая, веснушчатая, с подрагивающей улыбкой; иногда мужчины испытывают к подобным дурнушкам такую жалость, что дело доходит до женитьбы.

– Да ведь мы верим в Бога, девочка, верим, – объясняла Софья Петровна чуть свысока, словно знаменитая актриса, обращающаяся к статистке. – Мы православные, только что из церкви вернулись…

– Соня, ну что ты перед ней отчитываешься? – нервно вопросил Виктор Семенович. – Это же свидетельница Иеговы, сектантка! Вот скажите мне, милая девушка, кто финансирует вашу секту, а? Эти вот журналы глянцевые, газеты, передачи по радио и ТВ – кто?

– Верующие жертвуют… – пролепетала гостья, глядя то на глянцевый журнал с безмерно счастливым темнокожим стариком на обложке, то на парня, который появился в дверях и вот уже с минуту смотрит то на нее, Валю Велину, то на глянцевый журнал, лежащий на тумбочке.

«Ничего они не понимают, ничего!» – с обидой подумала Валя и покраснела еще сильнее, почти до слез.

– Извините, что побеспокоили, – сказала она так, что всем троим, смотрящим на нее, захотелось попросить прощения. – Да благословит вас Господь!

– Спаси Бог, девочка! – ответила Софья Петровна.

– Да, милая девушка, и вам того же, – подтвердил Виктор Семенович. – Только журнальчик заберите, нам не надо.

– Оставьте журнал, пожалуйста, – попросил Миша. – Я почитаю.

Девушка благодарно взглянула на него, повозилась с замком, но всё-таки справилась и вышла вон. Ее спутница, сипло пробормотав: «До свидания», – поспешила следом, словно отражение кривого зеркала.

– А я думал, она немая, – сказал парень с неловкой усмешкой.

– Зачем ты взял журнал? – сердито поинтересовался Виктор Семенович. – Это же секта, сек-та. Они теперь не отвяжутся!

– Отвяжутся. А журнал я почитаю.

Миша и впрямь вернулся в свою комнату и принялся читать, но вскоре бросил. «Про негров, про ООН, про гуманитарные миссии… – недоуменно подумал он. – А Бог тут при чем?..»

* * *

Длиннокосая свидетельница Иеговы, успевшая расстаться со своей неразговорчивой спутницей, шла по раскаленным улицам. Ей было обидно, ей хотелось отрясти прах сего города с удобных туфелек и еще ей хотелось кваса, но деньги закончились. Девушке вдруг вспомнились слова одногруппника, хорошего тихого парня, православного, кажется. Как-то она заговорила с ним о Боге и о протестантах, а он сравнил последних с коммивояжерами, предлагающими Бога, как крем от морщин. И вот сейчас она чувствовала себя именно таким усталым неудачливым коммивояжером.

– Ва-аленька! – услышала девушка неожиданный радостный возглас.

– Ге-эночка! – пропела она с той же интонацией и, улыбнувшись, посмотрела на возгласившего. – А я только что тебя вспоминала.

– С чего бы это?

– Так, вспомнился отчего-то… Ты психологию пересдал?

– Пересдал. Пять.

– Молодец. Что попалось?

– Фрейд. Я ее задавил буквально: античную литературу приплел, Софокла с Еврипидом… Второй она слушать не стала, а я его и не знал. Короче, всё было круто.

– Ну, это только Гена Валерьев так может.

Гена польщенно улыбнулся.

– Геночка, а ты случайно квасу не хочешь? – полюбопытствовала Валя, потупив очи долу (очи были зелеными, а дол – пыльным и растрескавшимся).

– Можно и квасу, – равнодушно сказал юноша, в житейских делах малоопытный, но пригляделся к одногруппнице и догадался-таки: – А, в этом смысле!.. Извини, Валенька, это, конечно, грустно, но ни копейки нет.

Так уж получалось, что из церкви он всегда возвращался с пустыми карманами. Устыдившись нынешнего безденежья и отругав себя за съеденную просфору, он покраснел.

– И у меня ни копейки, – печально сказала девушка, посмотрела на Гену, поняла, что с ним, и, мысленно выбранив себя за бестактность, обозлясь на весь этот мир с раскаленными тротуарами и недоступными квасными бочками, горько выговорила: – Бедные студенты!

– Так и есть, – улыбнулся Гена, и смущение ушло. – Ты куда направляешься?

– Прямо.

– Ну, прямо так прямо. Прогуляюсь с тобой немножко.

«Валенька эквивалентна бутылке пива, – подумал он, не переставая улыбаться. – А то и двум». Пояснить его мысль можно было бы так: с другими девушками ему разговаривать не хотелось – незачем, да и лень. И лишь присутствие Вали или пива могло побудить его к весьма бессмысленному занятию – многословному разговору. Внутренне же Гена ощущал эту «пивовалентность» как абсолютную скользящую легкость общения, которую когда-то давно, в вымышленном мире, ощутила Наташа Ростова по отношению к Анатолю Курагину. Наташа чувствовала «отсутствие преграды стыдливости» – Гена очень хорошо помнил толстовское определение, потому что учился на факультете, студенты которого обязаны были помнить литературные перлы. Юноша немного досадовал на себя за странное сопоставление, но всё-таки считал его удачным.

– Чем занимаешься на каникулах? – спросила Валя.

– Ничем. Гуляю вот и думаю о некрофилии.

– А некрофилия – это что такое?

– Правда, что ли, не знаешь?

– Правда.

– Вот что значит неиспорченный человек!.. Мы с тобой кто?

– Люди.

– А по специальности?

– Филологи.

– Филолог как переводится?

– Любящий слово.

– Хорошо. А в газетах в черной рамочке что печатается?

– Некрологи.

– Переведи теперь.

– Логос – слово… – задумчиво пробормотала Валя. – А некро… Смерть? Слово о смерти?

– Умница. А теперь скажи мне, что такое некрофилия.

– Получается или любовь к смерти, или смертельная любовь.

– Смертельная любовь! – воскликнул Гена и расхохотался. – А можно еще – смерть от любви! Нет, это великолепно!..

– Хватит! – улыбчиво сказала Валя и толкнула его локотком в бок. – Смеяться он будет…

– Погоди, погоди! Можно ведь еще и по Фрейду – эрос и танатос, два жизненных начала…

– Ну тебя с твоим Фрейдом! Смеется он… Ну, не знаю я этого слова, не знаю.

– Да всё ты правильно сказала, молодец. Буквально так и есть – любовь к смерти, а если поконкретнее – то любовь к мертвецам, а если еще конкретнее – то не для твоих ушей.

– Фу-у! – протянула девушка и, округлив глаза, полюбопытствовала: – Слушай, а ты-то с чего об этой некрофилии думал? Тоже не для моих ушей?

Гена вновь расхохотался. «Нет, – подумал он, – три бутылки пива!»

– Как раз для твоих, – ответил он, просмеявшись. – Перед тем, как тебя встретил, был я у одноклассника. Вроде бы, друзьями считались когда-то, а посидел у него – такая тоска! Ну ничего общего! Вот я и подумал, что такие визиты сродни некрофилии. Очень грустно. Тебя вот только увидел – развеселился более-менее.

– Одноклассники… – раздумчиво произнесла Велина. – У меня то же самое примерно. Я в город только на этой неделе приехала, а так после экзаменов у себя жила, дома. – Последние слова она, забывшись, сопроводила мудреной жестикуляцией. – Одноклассников видела – говорили, вспоминали, но это всё не то. – И вновь, в сопровождении энергичных жестов: – Не то.

– Валя! – воскликнул ошарашенный Гена и остановился. – Валя, а это, случайно, не язык немых?

– Проболталась, – беспомощно сказала она и сразу же показала на пальцах: проболталась.

– А откуда ты его знаешь?

– Потом как-нибудь расскажу.

– Можешь и не рассказывать, я просто удивился очень – впервые такого человека вижу… Короче, поимей в виду, Валенька: я очень заинтригован.

– Поимею, – пообещала Валя и внезапно покраснела.

«А ведь она еще девочка!» – подумал Гена, почему-то с радостью.

Они пошли дальше.

– Ты всё лето в городе? – спросила девушка, порешив странноватую паузу.

– Пока – да, а в августе в лагерь еду.

– Вожатым?

– Нет, ведомым. При нашем университете есть студенческий лагерь, бывший пионерский. Там, говорят, хорошо: сосны, озеро, кормят вкусно.

«Вот бы ее туда… – мечтательно подумал он, но сразу же урезонился: – А в качестве кого, собственно?..»

– «Комета»? – поинтересовалась она напористо и весело.

– Что?

– Лагерь – «Комета» называется?

– Да, по-моему.

– Смена – с первого числа?

– Да.

– У-у, Геночка, поздравляю. Вместе едем.

– Слушай, здорово!

– Я с подругами, мне тоже этот лагерь нахваливали… Извини, я побежала, мне дальше на троллейбусе. Пока!

– Пока!

– В лагере увидимся. Пока еще раз!

– Беги – уедет!.. – крикнул Гена вдогонку, посмотрел, как Валя, пристроившаяся к куцему хвостику очереди, втиснулась в троллейбус, развернулся и бодро зашагал домой.

* * *

Мой милый мальчик!

Я затеваю это письмо не для того, чтобы скоренько написать его и отправить. Возможно даже, что оно будет отправляться тебе частями, как роман с продолжением. Вряд ли ты найдешь здесь живописание каких-то событий и обстоятельств, приключающихся со мной, разве что в контексте иллюстрирования более панорамных планов. Я отнюдь не претендую на объективное и целостное представление об окружающем мире, но вместе с тем я убежден, что оно куда как объективнее и целостнее, чем у провинциального студента, обремененного обширными познаниями в узкой области мировой культуры. Никак не собираюсь тебя нравоучать: сам неоднократно удерживал себя от желания сказать ментору какую-нибудь гадость, но мне бы очень хотелось, чтобы, приобретая жизненный опыт (а без него в твоей профессии делать нечего), ты был бы хоть отчасти ориентирован относительно тех подводных камней, которые мне приходилось нащупывать собственным брюхом. Возможно, какие-то мысли покажут тебе предметы под неожиданным углом зрения и помогут в творчестве – не скрою, мне приятно было бы это осознавать. Кроме того, и, вероятно, главное – не знаю, как тебе, а мне общения с тобой остро не хватает. Вот и всё предисловие.

Гена прерывисто вздохнул с тем нежным весенним чувством, какое возникает при чтении Евангелия или после истерики. Он был один дома – сидел, согнувшись над своим сокровищем – двойным тетрадным листом в клеточку, исписанным галопирующим корявым почерком. Юноша проморгался и продолжил читать.

Представь себе высотный дом – вроде одной из нью-йоркских «двух башен», а в нем – лифт, но не скоростной, а обычный, медленный. Если принять его за модель нашей жизни, то, рождаясь на свет, человек входит в этот лифт и начинает медленный подъем, наблюдая через стеклянную дверь за соблазнами уходящих вниз этажей. Каждый волен остановить лифт и выйти, когда иссякнет терпение ожидать более высокого этажа. Лифт – это детство, и чем дольше мы не покидаем его, тем на большей высоте оказываемся. Это не означает благосостояния: на всех этажах есть и бедные, и богатые; высота здесь – категория, скорее, духовная; по большому счету, верхние этажи ближе к Богу, даже если трактуешь это понятие по-своему. Детство – это время обучаемости, программирования – не в уничижительном, а в исходном значении этого слова, как благоприобретения алгоритма всей последующей жизни, или ее главных аксиом, или основных устоев, или придумай термин сам и называй, как хочешь. Когда человек нажимает кнопку «стоп», он тем самым признает программирование законченным и остается на достигнутом этаже до конца своих дней: лестниц в этом доме не предусмотрено, а вернуться в лифт невозможно. Это называется «стать взрослым». Диагноз неизлечимого недуга, в результате которого полет подменяется профессионализмом, желание новизны – консерватизмом, а болезненная острота ощущений плавно переходит в спокойный рационализм. Для большинства людей подобные изменения являются, безусловно, положительными, и, более того, только они и делают человека уважаемым и полноправным членом общества. Чем выше выходишь, тем дискомфортнее такому вышедшему в добропорядочном обществе. Обречены на репутацию ненормального, пренебрежительное отношение и, в конечном счете, на одиночество те немногие, кто не покидает лифта всю жизнь. Их еще называют гениями или пророками, но только после смерти. Долгое детство – явление обоюдоострое: научишься видеть и излагать глубже, точнее и самобытнее, чем сошедшие раньше, и в результате окажешься ими не понятым, а значит невостребованным. И крепко стоящий на ногах взрослый сверстник почтет хорошим тоном оскорбить и осмеять тебя. Вспомни бесчисленные образы интеллигентов в очках и шляпе или чудаковатых и рассеянных ученых, актеров-параноиков, писателей-шизофреников, поэтов-алкоголиков etc. Все они надолго задержались в детстве, а самые яркие и не вышли оттуда вовсе.

Суть дилеммы – когда выходить?

Пронзительно и бесцеремонно зазвенел телефон, и Гена испуганно вздрогнул, словно кто-то грубый и сильный, подкравшись сзади, неожиданно положил руку ему на плечо. «Вот так и случается разрыв сердца», – подумал юноша.

Звонил Артурка.

– Что у тебя с голосом? – спросил он.

– Ничего у меня с голосом.

– Ты выпил, что ли?

– Нет. Всё в порядке. – Генин голос и впрямь выровнялся и принял интонационный нейтралитет. – Ты что звонишь?

– Просто так. Делать нечего, скучно. Ты чем сейчас занимаешься?

– Ничем.

– Понятно всё с тобой. В лагерь едешь?

– В какой? А, в «Комету», в смысле… Еду, конечно, я же неделю назад путевку взял.

– Понятно.

– Кстати, Валя тоже едет.

– С тобой?

– Нет, с подругами.

– Да ладно тебе – с подругами! Натянул девочку – так и скажи.

– Иди в задницу, Артурка.

– И как она, а?

– Что-то я тебя не понимаю сегодня.

– Скучно мне… Скучно! Слушай, а можно мне тебя отыметь?

– Нельзя, – ответил Гена и, не сдержавшись, рассмеялся.

– Ну, пожалуйста, я тебе денег дам…

– Иди в задницу, извращенец!

– Похоже, придется. Ладно, не буду тебя больше доставать своим бредом. Пока!

– Пока.

Положив трубку, Гена расхохотался и, погрозив кому-то невидимому пальчиком, с соответствующей интонацией протянул:

– У-у, шалунишка! – и снова захохотал.

Приятно освеженный телефонным разговором, он вернулся к недочитанному письму, помолился и, лишь в достаточной степени посерьезнев, возобновил чтение.

Суть дилеммы – когда выходить? Писатель с нижних этажей при хорошей работоспособности может претендовать на славу Чейза и весьма обеспеченную жизнь, но ты эти этажи проехал. Сейчас ты на средних этажах и уже познакомился с непониманием неподготовленной (читай – сошедшей ниже) публики. А когда элитарность твоих работ еще повысится, что делать будешь? Изложенное здесь похоже на закон природы, и, зная его, ты точнее сможешь определить, когда нажать кнопку «стоп». Советов не даю, но я бы еще покатался. Впрочем, это стремление – виновник многих, если не всех моих проблем. Так что поступай, как душа предрасположена.

(Продолжение следует.)

Желаю тебе творческих успехов, целую.

         Твой папа.

С ласковой усталой полуулыбкой Гена вложил письмо в конверт и, прочитав обратный адрес, странно ухмыльнулся.

– Мос-ква-а… – протянул он с горестной иронией и хмыкнул, словно всплакнул. – Москвич, блин!.. Ничего, получу стипендию за летние месяцы – и навещу… Господь милостив.