Текст книги "Триада"
Автор книги: Евгений Чепкасов
Жанр: Жанр неизвестен
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
Глава шестнадцатая
– Небо было цвета глаз старика, впавшего в детство, – с удовольствием повторил Гена Валерьев, прочитав сделанное за неделю. Объем написанного был вполне приличным, да и текст ему нравился.
«Продолжу после поездки, – подумал он. – Там уже церковная часть пойдет, совсем другое… Только про параллелизм и зеркальность не забывать: забивание костыля – облачение архиепископа, дым от плана – дым от ладана, и через этот дым и там, и там солнечный луч…»
– Да! – воскликнул юноша, схватил первый лист рассказа и гусиным пером, начиненным стержнем от шариковой ручки, написал заглавие: «Зигзаги солнечного луча».
«И символично, и красиво, и не длинно, – размышлял он, весьма собой довольный. – Только не прокололся ли в чем? Ведь не видел обкурки, чистая фантазия… Надо показать специалисту – к Куре надо завтра после универа зайти. Хотя какое завтра? Завтра вещи складывать и вечером ехать, не до Куры. Значит, прямо сейчас, пока не поздно».
Гена поднялся из-за письменного стола, переоделся в уличное и положил рукопись в тонкий нотный сборник (когда-то ходил в музыкальную школу, но бросил). «Всегда был упертый!» – с улыбкой отметил он, опуская ноты в непрозрачный пакет и вспоминая, как были огорошены родители его решением насчет музыкальной школы.
– Я к Куре, часа на полтора, – сказал он, уходя.
Мать не ответила: она, по ее собственным словам, с ним больше не разговаривала и держалась уже второй день.
– Ты бы лучше голодовку объявила, – юмористически предложил он, хотя и было досадно, – а то в дверь скоро не пролезешь.
«Ничего, – мысленно выговаривал Валерьев, спускаясь по лестнице, – всю жизнь молчать не будешь. А я съезжу и вернусь». Этот простой логический ход вполне успокоил его, и, выходя из подъезда, юноша думал уже не о молчаливой Тамаре Ивановне, а о рассказе.
«С параллелями ясно, – думал он. – Но как с глухонемыми быть? Ведь какой материал – сказка! Но там проколоться гораздо проще, чем с планом. И не поговоришь с ними – разве что Вальку Велину позвать в качестве переводчицы…»
Гена улыбнулся не без мечтательности, и мысли его несколько уклонились от «Зигзагов солнечного луча».
«Не о том думаю! – спохватился он возле подъезда Дрюни Курина. – Если просто так, то не по-христиански будет, а женишься – всю жизнь промучаешься. Как на ней жениться, если она иеговистка? И как вообще жениться в невесомости? Нужно сперва доучиться, от армии откосить, на нормальную работу устроиться. А если даже допустить, что просто так… Ну, перевесит, допустим, головка голову… И что? Деньги нужны, время нужно, здоровенный кусок души нужен. Неэкономно! А так эротическая энергия перерабатывается в творческую, сублимация по Фрейду, очень продуктивно… Ну ее на фиг! Разве что в качестве переводчицы…»
Гена успокоенно улыбнулся и мотнул головой, вытряхивая оттуда сорные мысли, после чего позвонил в дверь Курина.
Вскоре Валерьев уже сидел у него и вслух читал свой рассказ. Из соседней комнаты сквозь закрытую дверь раздражительно проникали телезвуки, которые, впрочем, гарантировали, что чтение и последующее обсуждение не будут подслушаны. Прочитав, он испытующе посмотрел на Дрюню.
– Это еще не всё? – спросил тот.
– Примерно половина. Но дальше уже не про планокуров.
– А почему планокуры? Плановые, плановики. Выдумал слово не в тему…
– Может, заменю. Хотя в диалогах его, по-моему, нет, только от автора. Так что можно оставить. Но это мелочь, в целом-то как?
– Сойдет. В деталях ты почти не лажанулся, не парься. Я, правда, в сараях не обкуривался. Мы всегда или в садике детском, или на хате… Помнишь, как мы с алгебры в садик свалили, а потом вернулись и ржали? Нет, это мы на алгебре ржали, а свалили с другого урока, все пацаны свалили…
– Не все, – возразил Гена, припомнив. – Я остался и Локтев с Овчинниковым. Вы тогда с биологии свалили.
Хозяин и гость улыбнулись одинаковыми улыбками: и тому, и другому воспоминание доставило удовольствие. «Странно, – подумал Гена. – Ведь это грех, и даже не мой, – почему же так приятно вспоминать? Только потому, что не повторится? Ни алгебра, ни биология, ни класс наш раздолбайский? Похоже на то…»
– У Пелевина где-то есть интересная мысль, – сказал Валерьев. – О том, что если дерьмо, которое нас окружало вчера, сегодня кажется нам чем-то приятным, то в какое же дерьмо мы превратимся завтра, если завтра будем хорошо оценивать сегодняшнее дерьмо.
– Дерьмовая мысль, – отозвался Курин. – А тогда было и правда классно… Теперь про рассказ твой…
Гена напрягся, а Дрюня ухмыльнулся.
– …Не боись, не дерьмовый. Просто схема просвечивает иногда. И еще христианство свое ты всем в нос суешь… Про Колизей – полная туфта, в жизни такой пурги никто бы не гнал, тем более до обкурки. Чтобы четверых с одного костыля так накрыло – маловероятно, я такого плана не курил. Гон обкурочный получился, поздравляю. Насчет братства тоже угадал. Что такое «братство во Христе», не знаю – «Белое братство», типа того?
– Нет. Церковь – Тело Христово, а христиане – его члены…
– А кто самый главный член? Ну, член, который член? Пардон. Ты в этом бреде разбираешься, но читатель его знать не обязан.
– Значит, узнает. В следующей части объясню.
– Объясняй. Только никто читать не будет.
– Посмотрим. Тебе я вторую часть точно дочитаю, раз уж начал.
– Валяй, послушаю, если уши не завянут.
– Если уж от этого не завяли… – Гена указал на полку с кассетами. – Может, ты из-за музыки этой богохульной на Христа ополчился? Там ведь сплошь сатанисты!
– Так ведь и я сатанист, – сообщил Дрюня с улыбкой. – Вот, послушай, какие я стихи пишу для господа сатаны…
Стихи были из разряда черного юмора, вроде тех, что про маленького мальчика, и тоже дактилем написаны, а рефреном была строка: «Долго смеялся господь сатана».
– Правда, что ли, сатанист? – изумленно спросил Валерьев.
– Сам ты сатанист, – ответил Курин. – Ведь тебя колбасит от вдохновения, когда пишешь, сам рассказывал. А это, типа того, сатанинская одержимость. Меня вот не колбасило – сел и написал. А у тебя случай запущенный, экзерцист нужен. – Он посмотрел на озадаченного собеседника и рассмеялся. – Ты хоть что-нибудь про сатанистов знаешь? Это же отморозки, они человеческие жертвы приносят и прикид у них дурацкий – всё черное, цепи и крест перевернутый на шее. А я не сатанист, я только музыку их слушаю и стишки про сатану сочиняю.
– А зачем тебе такая музыка? Зачем стишки сочинять? – спросил Гена с душевной болью.
– Музыка нравится. От нее в организме эндорфины вырабатываются, как у шаманов. Наркота на халяву – кто ж откажется? А про стишки вопрос глупый: что сочинилось, то и сочинилось. Я, Генчик, в Бога не верю и в сатану тоже не верю, так что мне проще. Свобода творчества, ёлы-палы! А как мифологический персонаж сатана интереснее, чем Бог. Крутой такой перец – чего ж мне его господом не назвать? – усмехнулся Дрюня.
– «Господь» означает «господин», – заметил Гена. – Значит, ты заявляешь о своем рабском подчинении сатане. И жертвы ему, кстати, приносишь – свое время, свое творчество, свое сочувствие певцам-сатанистам… Ты ведь самого себя в жертву приносишь, это человеческая жертва!
– Ой, как страшно! Сейчас побегу грехи замаливать! – он комически схватился за голову, потом отпустил ее и с каким-то мертвенным спокойствием посмотрел на Валерьева, поинтересовавшись: – А если нет их? Ни Того, ни другого. Ради кого весь балаган затевать?
– А ты ради кого затеваешь? Тоже ведь делаешь что-то. В моей системе координат это «что-то» на сатану работает, а в твоей на кого?
– На меня. Мне интересно – я и делаю.
– А когда неинтересно станет – повесишься?
– Найду другое интересное. А вешаться мне заранее неинтересно.
– А если всё станет неинтересно и будет дилемма: верить или вешаться – что выберешь?
– Смешной ты, Генчик! – сказал Курин серьезно. – Помнишь, в школе вопросцы были типа этого? Ну, типа, «в жопу дашь или мать продашь?», из двух зол, короче. И вот паришься: и пидором быть неохота, и мать – не посторонняя. Детский сад!
– Ну а всё-таки? Поверишь или повесишься?
– Поверю. Но поверю в то, что мне ближе. Если я сейчас сатанистов слушаю, а не девочек из церковного хора, то и веру выберу соответствующую. Ты к этому вел?
– Да.
– Молодец, довел. Можешь, короче, считать меня потенциальным сатанистом. А ты у нас кто? Как ты тогда ответил на вопрос про жопу и мать?
– Никак.
– Ну как же, никак! Если не отвечали, под дых били.
– Три раза били, потом отстали.
* * *
На практической по физиологии человека резали лягушек. Степа прозвал такие занятия «курсами молодого Базарова»; некоторые одногруппники со смехом переняли это название, другие переняли без смеха, поскольку не поняли, но так или иначе оно закрепилось и даже было в ходу у профессорско-преподавательского состава. На этот раз случилось ЧП: одну очаровательную натюрмордочку, чудесно державшуюся на сцене, да и вообще девушку с железными нервами – вдруг вырвало на отрезанную лягушачью голову.
«От кого, интересно?..» – подумал Степа, а на перемене задал этот вопрос Мише.
– Точно не от меня, – ответил Солев. – А может, она просто так? Гадость ведь эти лягушки, сам чуть не сблевал!
– Не знаю-не знаю, – скептически произнес Степа. – По-моему, после четырех лет театральной жизни можно и человеку голову отрезать без особых эмоций. Да и факультет у нас не такой, чтобы лягушек бояться.
– Факультет – ладно, а насчет театра ты загнул. Я бы, например, никому голову не отрезал, и ты бы не отрезал, и никто из наших, разве что Гриша…
– Я же фигурально выразился, иносказательно! Грубеют, мол, нравы человеческие в театральной среде, цинизм в ней вырабатывается, а самообладание для артиста – вещь первостепенная, без нее никуда. Что же касается головореза Гриши… может быть, это он так расстроил нервы у Катеньки?
– Вроде бы не было у них ничего, я не видел, – пробормотал Миша и добавил раздраженно: – Охота тебе, Степ, всюду нос совать! Когда станет заметно, то есть если станет заметно, тогда и спросим.
– Конечно, спросим, не чужая ведь! – иронично проговорил Степа. – Наша натюрмордочка. И со мной была, и с тобой была…
– Сначала со мной!
– Какая разница, давно было…
– Большая разница: я ее девочкой взял… – на Мишином лице появилось светлое, грустноватое, немножко виноватое выражение. – Я и не предполагал – такая оторвашка!
– Не знал… – удивился Степа. – Силен, брат! А у меня целок ни разу не было. Помнишь, как мы из-за нее морду друг другу били, а потом водку пили?
– Помню, – рассмеялся Солев. – А на следующий день в универ приперлись: ты с фингалом, я с губой разбитой и от обоих перегаром за версту прет…
– Славное было время! Сейчас такое и представить дико, а всего три года прошло. Вот это я и имел в виду, когда про отрезание голов говорил…
– Понял, понял, не тупой. Значит, думаешь, что Катька залетела?
– Симптоматика налицо. Я даже допускаю, что скоро будем на свадьбе гулять.
– Хорошо бы. Она классная.
– Но Светка лучше, да? Я слышал, ты ее уже с родителями познакомил…
– Вот трепло! – помрачнел Миша. – И она трепло, и ты трепло. Подхóдите, блин, друг другу! Уведи ее, что ли, – морду бить не буду.
– Сам пошли, если надоела, – посоветовал Степа. – У меня Ленка есть.
– Пока подожду: не надоела вроде. Но иногда так достает!
– Все мы иногда достаем друг друга, – философично заметил Степа. – Терпи – не маленький, тогда и тебя стерпят.
– Пойдем, философ, сейчас звонок будет, – сказал Миша и направился в аудиторию.
Звонок, действительно, прозвенел, и на филфаке началась лекция по русской литературе.
Лекция была не совсем обычной: в большую аудиторию-амфитеатр собрали студентов второго и третьего курсов, а выступал перед ними заезжий профессор. Чтение лекций не планировалось: москвич приехал на конференцию, посвященную творчеству знаменитого писателя, здешнего уроженца, – но профессора успешно упросили, так что поутру он приналег на минералку, да и во время лекции то и дело подливал себе кавказской водицы.
Читал он хорошо и вполне сознавал это, никаких бумажек перед ним не было, студенты его слушали. Но сам себя профессор почти не слышал: лекция была читана десятки раз, знакома, как собственная квартира, а студенческая масса вела себя как ей и полагается: вот сейчас начнут отвлекаться – нужна шутка, прошло, посмеялись, слушают дальше; опять спад – здесь анекдот из жизни гения, прошло, улыбаются, слушают; на этих словах звонок бывает, когда пара с перерывом, – здесь пары сплошные, звонка нет, продолжаем… Профессору было грустно: два года назад он защитился, уже получил и степень, и должность, и звание; доктор в сорок лет – мечта!.. Но дальше-то куда?.. Дорожка из желтого кирпича, по которой он победно шествовал всю жизнь, привела его к цели и кончилась. А жизнь продолжается, и в этой жизни столько тропинок и шоссейных дорог, столько перекрестков и развилок… «Наверное, военные то же самое чувствуют, когда в сорок лет на пенсию», – подумал профессор и пошутил вслух, поскольку пришло время для шутки.
– Классный профессор! – сказал Артурка на перемене. – У нас такого уровня никого, наверно, нет.
– По литературе – точно никого, – согласился Гена и задумчиво продолжил: – Когда он, интересно, в Москву возвращается?..
– Сегодня, наверно. Конференция сегодня закрывается: на доске программа висит. В два пленарное заседание, в пять – банкет, а ночным отбудут господин профессор, в умеренном подпитии-с.
– Тоже ночным, – пробормотал Валерьев и улыбнулся.
– В смысле – «тоже»?
– Не важно.
– Вот и поговори с тобой! Стоит и бредит, – рассердился Артурка. – Пойду с Гренковой лучше поболтаю.
– Вы помирились, что ли? – услышал он вопрос вдогонку и, обернувшись, ответил:
– Уже неделя, как помирились. Я же говорил.
– Забыл, извини.
«Странный он сегодня, – подумал Артурка, удаляясь. – Груженый какой-то».
А Гена от нечего делать пошел посмотреть на доску объявлений. На ней висели программа конференции, устаревшая афиша посвящения в первокурсники, просьба вернуть утерянные ключи на брелке с песиком, объявление о продолжающемся кастинге потенциальных артистов театра-студии «Натюрморды»…
– Весомый был камешек, – проговорил Валерьев негромко, – раз круги до сих пор идут.
– Какие круги? – удивленно спросила Валя Велина, стоявшая неподалеку и глядевшая, не изменилось ли расписание.
– От камушка, – ответил он, посмотрев в ее сторону, но будто бы мимо, – который бросили в воду.
– Ты о чем говоришь? Артурка сейчас к нам с Олей подошел, сказал, что ты стоишь и бредишь. Я думала, врет, как всегда…
– Как всегда, – повторил юноша с улыбкой и посмотрел на девушку. – Говорю я про театр «Натюрморды». Основан давно, а до сих пор не развалился. Значит, в основании – крепкий камушек. Вот объявление: новых артистов набирают.
– А кому ты это говорил?
– Мысли вслух.
«Артурка прав, – подумала Валя. – Что-то с ним не то сегодня».
– Ну, и сколько этому театру лет? – спросила она.
– Двадцать пять, недавно отмечали.
– Надо же! Нас еще на свете не было.
– Не было.
– Генка! – не выдержала Велина. – Да что с тобой сегодня?!
– Ничего, Валенька… – ответил он ласково и устало. – Просто мыслей сегодня много, на внешний мир силы не остается.
– Ты так под машину попадешь! – воскликнула Валя, всерьез встревоженная.
– Бог милостив.
Ей захотелось взять его за плечи и потрясти изо всех сил, чтобы всё ненужное вылетело из его умной головы… Но пока нельзя. Остается только молить Иегову, чтобы под машину не попал. Такой несклёпистый!..
* * *
Идучи домой, Гена Валерьев был настолько самоуглублен, что мог бы запросто попасть не только под машину, но даже и под асфальтоукладочный каток. Одним из предметов самокопания был прощальный разговор с Артуркой, во время которого Гена сказал, что завтра и послезавтра его в университете не будет, что у него дела; дела и всё – не важно, какие; пиши, амиго, лекции поразборчивее в эти два дня, в субботу увидимся. «Зачем сказал «амиго»? – думал Гена со стыдом. – Никогда его так не называл…» Были и другие темы для самозабвенных и вследствие этого жизненно опасных размышлений, однако юноша добрался до дому вполне благополучно.
Там его ждал сюрприз в лице Тамары Ивановны, пришедшей с работы много раньше обычного и нарушившей обет молчания.
– Ты вещи думаешь собирать? – спросила она грозно. – Скоро поезд, а ты и не начинал!
– Не скоро, а ночью, – ответил Гена с внутренней радостью и внешним спокойствием. – Да и вещей не надо никаких. Ну, носки, трусы, платков парочку, рубашку, джемпер на всякий случай, зонт. Ветровку я сразу на себя надену. Всё вроде.
– Всё вроде! – передразнила мать. – А зубы ты чистить собираешься? А задницу подтирать собираешься?
– Собираюсь, собираюсь. Всё возьму. И еще лекарства возьму, и бумагу с ручкой возьму, и паспорт с билетами возьму. Ты не волнуйся.
– Не волнуйся! Видела в окно, как ты по улице идешь. Тебя за ручку водить надо! Не волнуйся! И в кого ты только такой уродился?.. Понятно в кого – давай, дорожка уже протоптана! Не волнуйся! Такой же придурок!..
– Ну, хватит, хватит… – миролюбиво пробормотал сын, поморщившись.
– Чего еще хватит? Ты мне рот не затыкай! Хватькает он! Расхватькался! А жрать ты что будешь – подумал?
– Поужинаю здесь, позавтракаю у Рудаковых. С собой возьму минералку и печенье, в поезде чай куплю. Интересно, там сейчас сахар-рафинад в упаковке с вагончиками, в синенькой такой, как раньше, или по-другому теперь?
– Не знаю, – сказала Тамара Ивановна и улыбнулась, вероятно, вспомнив синенькую упаковку с вагончиками. – Лет восемь никуда не ездили – кто его знает, как там сейчас. Подстаканники были узорчатые такие – сразу понятно, что в поезде… Может, там теперь пластиковые стаканчики, как в буфете, а подстаканники разворовали – кто его знает…
– Не может быть, чтобы разворовали, – предположил Гена. – Это ведь железнодорожная романтика, элемент имиджа.
– Ты, элемент имиджа! – опомнилась замечтавшаяся мать и продолжила грозно: – А ты уверен, что позавтракаешь у Рудаковых? Больно ты им нужен – кормить тебя! Свалился им, как снег на голову: «Кормите меня, поите, спать укладывайте!» Вот ведь нахал!
– Не нахал, а гость. И не как снег на голову, а по телефону позвонил, спросил, можно ли у них остановиться. Они, по-моему, даже рады были. Мы ведь у них уже останавливались и они к нам заезжали. Родственники всё-таки.
– Родственники! Нужны им такие родственники! Как бы они тебе, дураку, отказали, если ты уже билет взял? Родственничек нашелся! Сто лет не виделись. А теперь корми тебя, постель тебе стели непонятно где, потом белье постельное стирать – нужен такой родственничек! Ты им к столу что-нибудь купи обязательно – колбасы, сыра, – чтобы не с наглыми глазами сидеть. Деньги я тебе дам – заняла сегодня у дяди Гриши. Сам тоже ешь, не голодай там смотри, пирожков купи и этих – когда мясо с вертела большим ножом стругают. Днем ведь будешь ходить, захочется…
– Спасибо, ма.
– «Ма»! Только и знаешь, что «ма»! Теленок! Ну куда ты едешь?! Это же ужас, куда ты едешь!
– В Москву, столицу нашей Родины.
– Не придуривайся! Как будто не понимаешь… Деятелю там своему привет передавай. И от меня, и от всех наших.
– Передам.
– Не забудь передать, а то знаю я тебя… Сейчас будем обедать, пошла суп греть, а ты начинай собираться. Времени мало осталось.
– Да полно времени, успокойся. И вообще не волнуйся – нормально всё будет. Я в воскресенье причастился, благословение взял, так что всё нормально.
– И я с ангелами поработаю.
– Не смей! – испуганно воскликнул юноша. – Обойдемся без бесов! Ты меня поняла? Ты мне своей «работой» только навредить можешь. Работница, блин! Ты поняла меня, я спрашиваю? Я могу быть спокоен, что ты ко мне со своей чертовщиной соваться не будешь? Отвечай внятно! Ну?!
– Хорошо, не буду, – согласилась Тамара Ивановна, тяжко вздохнув, и пошла разогревать суп.
А Гена Валерьев прошел в свою комнату и из ящика письменного стола достал картонную папку с пожелтевшими машинописными листами. Листов было немного, и Гена подумал: «Не может быть, чтобы он ничего больше не написал. Где же остальное?» Подумав так, он уже в который раз принялся перечитывать недавно найденные отцовы стихи. Сверху лежало стихотворение
Моим подопытным крысам
В блеске лезвий железных
Покоряем мы выси,
В тайны тайные лезем
Через трупики крысьи.
Мы в котле озаренья
Из подопытных тварей
На гипотез поленьях
Факты новые варим.
Тепло-липкие руки
Словно вплавлены в скальпель.
Кроем белые шкурки
Красной крапиной капель.
Много тысяч хвостатых,
Осужденных на муку,
Под эфиром распяты,
Чтобы двигать науку.
Дышат тихо и ровно,
Принимая закланье,
Лишь на мордочках словно
Вдруг мелькнуло сознанье,
Будто поняли: тесно
Всякой твари на свете
И на лучшее место
Не достанешь билетик;
Всё фатально и просто:
Для влюбленных – поэты,
А на столике кто-то —
Для того, кто с ланцетом.
Но на парне, быть может,
Что над столиком гнется,
Ставят опыты тоже —
И ему отольется.
«Может быть, его из-за крыс так припечатало? – подумал Валерьев, откладывая лист в сторону. – Хотя какие крысы?.. Крысы тут ни при чем».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.