Текст книги "Степной пояс Евразии: Феномен кочевых культур"

Связанные с переходом человека в иной мир древности по своей структуре в сравнении с памятниками поселенческими кажутся внешне не столь уж сложными и, пожалуй, существенно более монотонными в своих проявлениях. Однако в повседневной реальности археологической науки заупокойные памятники пониманию и корректной трактовке во многих случаях поддаются с гораздо большим трудом, нежели известные ученым места постоянного обитания древних людей. Сравнительный лаконизм внешних проявлений различных деталей погребального сооружения таит в себе огромный блок идеологических канонов, которым подчиняется ритуал перехода покойного в иной мир. И вот попытки осмысления подобных установок весьма нередко для ученых бывают сопряжены с поистине неодолимыми трудностями.

Чаще всего дешифровку такого рода мировоззренческих установок мы проводим по упрощенной схеме, опираясь на логику современной жизни и кажущееся нам рациональным понимание их взглядов на окружающий мир. Такая схема во многом оправдывает себя при изучении поселенческих памятников, но при оценке погребальных древностей она нередко приводит к весьма досадным сбоям.

Наше – и автора, и читателя данной книги – внимание к погребальным памятникам и сооружениям археологической старины должно отличаться особым интересом. Ведь культуры кочевых скотоводов оставляли по себе материальную память исключительно в виде захоронений своих соплеменников. Как правило, то были весьма характерные для Степного пояса курганные некрополи. Очень широко распространенными оказывались также и так называемые «грунтовые» кладбища, где над могилами усопших никаких сооружений не воздвигали вовсе, либо сами сооружения выглядели весьма скромно. Останки поселений полукочевых народов, если они и встречаются, в сравнении с селищами и городами оседлых культур чаще всего не в состоянии сколько-нибудь впечатлить стороннего наблюдателя своим богатством; зачастую они выглядят весьма убогими.

Погребальные памятники всегда в большей или меньшей степени отражают представления той или иной культуры о характере загробной жизни. Потусторонний мир может являться зеркальным повторением земного, и в таком случае каждый почивший должен отправляться в свое последнее путешествие с тем скарбом, который и должен служить его визитной карточкой в ином – по верованиям как древних, так и множества наших современников – уже вечном мире. Родственники и свита отрывают для покойного вождя громадную погребальную яму; стараются обустроить могильную камеру по возможности максимально более комфортно. Они сопровождают элитную персону огромной массой драгоценных – золотых, серебряных – и прочих диковинных предметов; наконец, возводят поверх всего гигантскую земляную насыпь – курган.

Здесь мы позволим себе краткое отступление, или же ремарку, о фантастично звучащем парадоксе. Нас не может не поразить то, что именно археологи, как правило, выступают в странном качестве своеобразных «резидентов» потустороннего мира. Ведь именно они самыми первыми, ранее всех определяют, хотя бы предположительно, социальную значимость той персоны, что покинула земную жизнь многие сотни или даже тысячи лет назад. И вдруг тлен этой персоны совершенно внезапно и нежданно переносится в такой мир, образ которого вряд ли когда либо был в состоянии зародиться даже в неистово разыгравшемся коллективном сознании растворившейся во временных глубинах культуры…

Если же погребения со множеством драгоценностей в какой-либо культуре изобильны, то археологи зачастую склонны приписывать сообществу последней мощь чрезвычайную. Вместе с тем такое заключение может быть ошибочным. Вот что, к примеру, наблюдал еще на рубеже нашей эры древнегреческий историк и знаменитый путешественник Страбон: албанцы «вместе с покойниками погребают и все их имущество, и потому живут в бедности, лишенные отцовского достояния» [Страбон книга XI, IV,8]. Уже в этом оказывается заложенной специфическая и даже, по всей видимости, ненамеренная ложь археологического источника. Общество могло работать на потусторонний мир, выкладываясь до конца и тем самым старательно готовя себе тяжелую участь и даже погибель. В характере и направленности подобного рода культур резко нарастала опасная и даже губительная для нее доля иррационального.

Здесь уместно вспомнить историю известного египетского фараона Древнего царства Хеопса и возведения его знаменитейшей пирамиды, что доныне привлекает неослабное внимание миллионов людей, и не только туристов. В изложении «отца» истории Геродота это время представляется таким, что фараон, принуждая все население страны сооружать свою величественную каменную гробницу, «вверг страну в пучину бедствий… Сто тысяч людей выполняли эту работу непрерывно, сменяясь каждые три месяца… Десять лет пришлось измученному народу строить дорогу, по которой тащили каменные глыбы, – работа едва ли не столь же огромная, как и постройка самой пирамиды… Сооружение же самой пирамиды продолжалось 20 лет… А Хеопс в конце концов дошел до такого нечестия, что, нуждаясь в деньгах, отправил собственную дочь в публичный дом и приказал ей добыть некоторое количество денег» [Геродот: IV, 124–126]. И вряд в ли в передаче Геродотом этой истории мы найдем очень много преувеличений.

Но вот что любопытно: ведь Хеопс во многом добился, чего желал. Миллионы наших современников спустя четыре с лишим тысячелетия знакомы с его поразительным творением и имеют представление о фигуре древнеегипетского монарха!..

… Если же нам ведомы выдающаяся мощь и значимость культуры, а погребальных памятников не известно вовсе или же они крайне невыразительны, то, скорее всего, мы должны будем прийти к заключению, что в данном обществе представления о характере потустороннего мира не были связаны с материальными богатствами. Народы далеко не всех культур соотносили переход покойного в иной мир с помещением его останков в чрево земли (рис. Про.2.2). Вот, скажем:

«Погребение совершенно неизвестно современным кочевникам Тибета. Они либо выставляют мертвых на вершинах гор, либо бросают в озера и реки, или следуют обще-тибетскому обычаю разрезания тела на куски и кормления мясом грифов, которыми изобилуют тибетские нагорья. Старая литература Тибета знает обычай погребения тела в «каменных ящиках», сложенных из каменных плит, но следов подобных погребений еще не найдено, хотя и нельзя отрицать возможность их нахождения» [Рерих: 25].

Перерождение усопшего имеет дело лишь с его душой. Прежнее телесное лишь мешает посмертной трансформации, связанной уже с новой телесной оболочкой. Старая телесная оболочка греховна. «За «грехами» тела фактически скрывается боязнь самих телесных останков, одержимых злыми духами телесности» [Герасимова 1999: 140][1]1
  В работах К. М. Герасимовой [1999; 2006] заинтересованный читатель может найти весьма полную картину, отражающую характер и смысл погребальных обрядов у кочевых тюрко-монголоязычных скотоводческих народов Центральной Азии, о чем мы вкратце говорим в настоящем разделе.


[Закрыть]. Истинная значимость покойника определялась его деяниями, славой его земной жизни, неизбывной духовностью и благосклонным вниманием к нему высших сил. В таком случае его останки могли, к примеру, предавать огню, как те же буддисты либо индуисты, или же оставлять на усмотрение и волю благородных хищных животных, подобных волкам или грифам (ведь к этим животным невозможно было приравнивать отвратительных земляных червей).

Рис. Про. 2.2. Современное кладбище в отрогах Монгольского Алтая. Ряд погребений местные группы западных монголов совершали по ламаистскому или даже т. н. шаманистскому, еще до-ламаистскому обряду, помещая покойника на поверхности склона каменистого увала без устройства ямы. Грифы, волки и лисы очень быстро «освобождали» тело от той плоти, что, согласно их верованиям, казалась столь безразлична при последующих перерождениях покойного

Особый подход к похоронному обряду у кочевников, отсутствие привычных могильных сооружений нередко будет ставить нас перед трудно разрешимой загадкой истинного понимания картины тогдашнего мира в пределах Степного пояса. Но вот, может быть, самый яркий, кажется, даже в чем то совершенно нежданный и загадочный для нас барьер… Мы будем именовать его «монгольским синдромом», и данный синдром явится весьма значимым для археологических построений, в особенности, сопряженных с историей кочевых народов.

Итак, в XIII столетии монгольские кочевники стремительно подчиняют почти три четверти Евразийского континента. Их конница сокрушает устои некогда могущественных государств, оставляя за собой дымящиеся руины бесчисленных городов и селищ. Невообразимые, запакованные в бессчетные тюки громады сокровищ влекут в неведомые дали один за другим снаряженные победителями караваны верблюдов…

Но где же эти россыпи шедевров? Куда сгинули эти фантастические богатства?..

Вспомним теперь: ведь мы практически все – и о монгольских завоеваниях, и об этих молниеносных походах, и о «реквизированных» неисчислимых богатствах – знаем лишь из письменных документов. И свидетельств этих множество великое: их сочиняли летописцы от Европы до Китая. И все они – на разных языках – кричат, вопят, либо скороговоркой сообщают по сути об одном и том же; различаются лишь вариации.

Представим теперь нечто – впрочем, в истории вполне вероятное: монгольские нашествия протекают, к примеру, пятью или даже четырьмя тысячами лет ранее, в те времена, когда евразийские культуры не имеют о представления о письменности. Что тогда? Выразимся яснее: если бы у нас в руках не находилась бесконечная масса письменных документов, с их стенаниями и воплями об ужасе монгольских нашествий, – то что в таком случае мы могли бы ведать об этих сотрясавших почти всю Евразию катастрофах? Полагаю, что ничего, и вот по какой причине. Монголы после покорения большей части континента почти ничего после себя не оставили – в смысле археологических источников, разумеется. Обеспечили своих современников руинами и притом в великом множестве. Но ведь руины далеко не всегда могут «говорить», особенно если среди развалин не встречено очевидных и безусловных свидетельств виновников катастрофического разгрома. Однако мы ничего подобного в своих руках не имеем.

Не согласные с отсутствием такого рода источников могут, конечно, укорить автора напоминанием уже не о руинах, но, скажем, о символической столице кочевой монгольской империи Хархорине, сооруженной при наследнике Чингис-хана Угэдее почти в центре Азии (см. рис. 4.4). Увы, строили ее, однако, совсем не монголы, а по существу едва ли не в полном ее масштабе китайцы, равно как их мастера сооружали и те величественные мемориалы враждебным китайцам тюркским вождям, да и многое другое.

И все же: что демонстрирует нам археология? Увы, она упорно «отмалчивается». Монголы ухитрились не оставить для нас на этих бесконечных развалинах царств и городов своих хорошо различимых для археологов «визитных карточек». Но кроме всего, пожалуй, – и это самое основное – в наших руках совершенно отсутствуют те важнейшие материальные свидетельства, по которым мы обычно можем судить о культуре кочевых сообществ. Монгольские воины не хоронили своих павших на поле брани или же покинувших этот мир по иным причинам так, как это привычно для нашего восприятия.

Я должен повториться еще раз: номады оставляют по себе историческую память едва ли не исключительно посредством своих погребальных сооружений и тех сокровищ, с которыми каждый кочевник – вождь или обычный воин – отбывал в безвечный и химерический мир надежд. Такие блистательные курганные комплексы мы сможем чрезвычайно ярко узреть у воинственных кочевников Степного пояса либо в IV или же I тыс. до н. э. (об этом мы расскажем в последующих главах). Монголы имперских времен или же чуть позднее оставили после себя редкие и столь невыразительные могилы, что до конца никто из ученых – археологов или же палеоантропологов – не может уверенно утверждать: вот именно в этой могиле захоронен коренной монгол-всадник.

Десятки лет многие энтузиасты, в основном любители-кладоискатели – порой очень состоятельные, те, что способны организовать специальные и весьма недешевые экспедиции – лелеют вплоть до нынешнего дня мечту напасть на могилу Чингисхана. И как же манят их завораживающие мечты о якобы подлинных, но доныне не открытых «Гималаях» золота, серебра, неописуемых украшений и – лишь один бог ведает – чего-то еще, что даже трудно себе вообразить! Сколько же энергии было потрачено этими «подвижниками» – и абсолютно впустую! Могил в понимании западных или же хотя бы китайских канонов монголы не сооружали. Они отправляли сородичей в дальний и бесконечный путь каким то иным путем, не оставляя для потомков никаких явных следов. А их предки могли сохраняться лишь в неисчерпаемой памяти последующих поколений. По всей вероятности, их верования и погребальные обряды были очень близки тем, о которых шла речь в предыдущем разделе главы. Судя по всему, идеология монголов имперских и более ранних времен отвергала материальный мир в потусторонней жизни. Видимо, всемогущее и всеведущее Небо-Тенгри вовсе не нуждалось в подобных доказательствах высоких совершенств покинувшей земную жизнь персоны. Чингизиды отвергали материальное в потусторонней жизни, но в посюстороннем, земном бытии жадно и беспощадно этих богатств домогались…

Оценка динамики и последовательности исторических процессов на базе одних лишь погребальных памятников, к сожалению, чревата для археологов и историков грубыми просчетами. Если вдруг «чингисхан» неведомых для нас поколений кочевников решает, что высшие силы Неба не нуждаются в груде бесполезных вещей, – нам может не «повезти», и тогда исчезнут наши кажущиеся столь надежными источники для реконструкции исчезнувшей культуры. И мы начинаем в таких случаях впадать в недоумение по поводу досадных и необъяснимых пробелов в привычной нашему уму гладкой последовательности исторического процесса на неких земных пространствах. С этого момента мы будем прилагать массу стараний, чтобы заполнить эти малоприятные провалы собственными, порой совершенно беспочвенными придумками и фантазиями. Вот почему мы не должны никогда упускать из своего внимания столь важный для археологии эффект «монгольского снндрома».

В рутинных исследованиях перед специалистами мелькает безграничный и порой очень трудно запоминаемый калейдоскоп археологических культур; основой последних служат повторяющиеся наборы «артефактов». Эти ряды человеческих сообществ также бесконечны. Их культуры зарождаются, передвигаются во времени и пространстве, исчезают и тают. Археологи всегда с особой страстью предаются поискам их истоков, корней; ученых постоянно занимает судьба культур. Неистовые споры возникают при определении границ культур, и горячность дискуссий порой напоминает споры современных политиков при пограничных претензиях государств друг к другу…

Исторические хроники повествуют нам о бесконечных войнах, нападениях, победах, поражениях. Впечатление таково, что человечество всегда волновали лишь битвы и гимны в честь победителей. В археологии все это остается за пределами возможности науки. Победы и поражения угадываются на «артефактах» относительно редко и лишь с большим трудом. Здесь все свое внимание исследователи фокусируют на формах и классификации творений древних людей – поселений, обиталищ, могил, керамики, украшений, металлических орудий и оружия… Характер хозяйствования, формы экономики, развитие технологий – вот что заполняет страницы археологических публикаций.

Все эти бесконечные свидетельства оставили после себя какие-то неведомые нам народы, племена, кланы. Но мы не знаем, как они называли себя, как именовали их соседи, и вряд ли когда-нибудь узнаем. Лишь палеоантропологи восстанавливают для нас облик тех людей (собственно, покойников), финальный возраст пребывания их на поверхности Земли да историю их болезней…Только с приближением возраста археологических памятников к периодам исторических эпох мы получаем возможность уловить связь между теми безгласными могилами или поселками с конкретными народами – скифами, сарматами, уйгурами и т. п.

Археологи отвечают за гораздо более протяженное время. В первой части книги описываемые события развертывались по преимуществу на протяжении примерно шести столетий – с седьмого по тринадцатый века. Нередко краткие комментарии и привлекаемые в первой части книги параллели уводили нас в более далекие времена – вплоть до I тысячелетия до нашей эры. Однако то были лишь параллели. Археология погружает нас в гораздо более впечатляющую по своей глубине временную бездну. История кочевых воинственных скотоводов Степного пояса восходит к V тысячелетию до н. э. Археология же начнет смыкаться с историей только в I тысячелетии до н. э., но гораздо более тесно – лишь в I тысячелетии нашей эры. Иначе говоря, на долю археологической науки в отношении кочевых народов Степного пояса приходится не менее четырех или даже пяти тысячелетий.

Хронология всегда является одним из наиболее острых сюжетов повествования о материалах и культурах археологических эпох. Датировки исторических периодов – и это, надеюсь, достаточно ясно – исходят из документов письменных. Хронологические построения археологических эпох базируются на совершенно иных материалах и методах. Здесь на первый план выходят системы радиоуглеродных датировок, а также дендрохронологии. Тема основ и методов археологической хронологии весьма специфична и достаточно сложна. Именно по этой причине автор посчитал целесообразным посвятить этому направлению исследований особое Приложение 4, где и будут охарактеризованы некоторые важнейшие приемы установления возраста археологических древностей и культур.

Теперь вновь кратко вспомним о важнейших проблемах изучения характера кочевых культур Степного пояса. Зарождение самого феномена кочевых воинственных культур Великой Евразйской степи было связано с двумя наиболее существенными технологическими и социально-организационными достижениями. На первом плане в этом отношении должно, безусловно, стоять одомашнивание лошади и освоение коня под верховую езду. Номад Степного пояса без приспособленной под верх лошади вряд ли может считаться собственно номадом. Даже в летние сезоны он мало подвижен, полностью привязан заботами об удобных пастбищах к своему медлительному стаду коров, овец и коз. У пеших пастухов нет никаких возможностей для скоростного маневра; нет даже возможностей успешной обороны своего четвероногого богатства от внезапных нападений быстрых хищников.

Приручение коня, освоение его под верх привело к незамедлительному формированию кавалерии, конных стремительных воинских подразделений, оказавших столь мощное воздействие на характер и динамику развития огромного числа евразийских культур начиная с IV тысячелетия до новой эры.

Другим столь же существенным сдвигом мы должны назвать открытие металла и металлургического производства. Во множестве сообществ металл сразу же привлек внимание в качестве первоклассного материала для изготовления оружия (чем он, впрочем, служит и до сегодняшнего дня). Воины-скотоводы довольно скоро оценили его свойства.

Вполне естественно, что в цели наших изысканий входит стремление обнаружить самые ранние истоки этих явлений. Однако мы сразу же должны сказать, что металлургия и коневодство находятся здесь в весьма неравном положении: получить удовлетворительно четкое представление о времени и месте зарождения развитого коневодства мы не в состоянии. Обыкновенно кости того или иного одомашненного животного несут на себе какие-либо следы или же признаки произошедших изменений в сравнении с видами дикими. Лошадь в этом отношении оказалась менее «податливым» видом на фоне иных копытных, к примеру, крупного или же мелкого рогатого скота.

При исследовании археологических древностей металл при сопоставлении с костными останками лошади предстает в качестве несравненно более явного и определенного признака кардинальных технологических инноваций. Он хорошо сохраняется в культурных слоях или же в могилах; его легко изучать как со стороны формы металлических изделий, так и технологии выплавки того или иного металла из руд; довольно легко уяснить себе и методы его обработки.

Упоминание о металле мы поместили вслед за конницей. Такой порядок изложения вовсе не означает, что роль металла менее значима на фоне доместикации лошади. Соотношение это, конечно, совершенно противоположное, – металл с определенного времени становится показателем восхождения человеческих сообществ на принципиально новую ступень развития, на чем мы и остановимся более подробно.