Текст книги "Степной пояс Евразии: Феномен кочевых культур"

Глава 5
Мир ислама и монголы

Мусульманский мир также прошел две стадии в своем отношении к степным захватчикам. От западно-католического эти фазы-стадии отличались, пожалуй, формами и стилем своих проявлений. На раннем этапе, завершившимся сокрушением государства хорезмшахов, возгласы боли и ненависти доминировали в писаниях исламских историков и очевидцев. По своему удивительному эмоциональному надрыву на первый план я бы выдвинул высокохудожественное произведение персидского историка Ибн ал-Насира:

«Несколько лет я противился сообщению этого события, считая его ужасным и чувствуя отвращение к изложению его: я приступал к нему и опять отступал. Кому же легко поведать миру о гибели ислама и мусульман, да кому приятно вспоминать об этом? О, чтобы матери моей не родить меня, чтобы мне умереть прежде этого и быть преданным вечному забвению! Хотя многие из друзей моих побуждали меня к начертанию этого события, но я приостанавливался. Потом, однако же, я сообразил, что неисполнение этого не принесет пользы. Пересказ этого дела заключает в себе воспоминание о великом событии и огромном несчастии, подобного которому не производили дни и ночи и которое охватило все создания, в особенности же мусульман.

Если бы кто сказал, что с тех пор, как Аллах Всемогущий и Всевышний создал человека, по настоящее время мир не испытывал [ничего] подобного, то он был бы прав: действительно, летописи не содержат ничего [сколько-нибудь] сходного и подходящего. Из событий, которые они описывают, самое ужасное то, что сделал Навуходоносор с израильтянами по части избиения их и разрушения Иерусалима. Но что такое Иерусалим в сравнении с теми странами, которые опустошили эти проклятые, где каждый город вдвое больше Иерусалима? И что такое израильтяне в сравнении с теми, которые их перебили! Ведь в одном [только] городе жителей, которых они избили, было больше, чем [всех] израильтян. Может быть, род людской не увидит [ничего] подобного этому событию до преставления света и исчезновения мира, за исключением разве Гога и Магога. Что касается Антихриста, то он ведь сжалится над теми, которые последовали за ним, и погубит лишь тех, которые станут сопротивляться ему; эти же, татары, ни над кем не сжалились, а избивали женщин, мужчин, младенцев, распарывали утробы беременных и умерщвляли зародыши. По истине, мы принадлежим Аллаху и возвратимся к нему; нет мощи и нет силы, как только у Аллаха Всевышнего и Великого]» [Юрченко: 155–156].

Обратим внимание лишь на одно, но очень существенное отличие текста персидского от католических. В декларациях христианских степные насильники в той или иной мере несут на себе черты некоего потустороннего мира, или даже странно-извращенного мира уродливых фантасмагорий. У персидских авторов в биологическом смысле действуют вполне реальные люди, однако они беспредельно жестоки и безжалостны.

Рис. 5.1. «Апофеоз войны» – знаменитая картина известного российского живописца В. В. Верещагина (1872 г.)

Вот, например, после того, как на земле Хорезма монголы захватили сопротивлявшийся им город Нишапур, «они отрубили головы убитых от их туловищ и сложили их в кучи, положив головы мужчин отдельно от голов женщин и детей… Мухи и волки пировали на груди садров; орлы на горных вершинах лакомились нежной женского плотью; грифы поедали шеи гурий».

Так описывал нишапурскую трагедию мусульманин Джувайни. Очень похожие картины рисует уже христианский клирик Смбат Спарапет в своем отчете о поездке в Каракорум в 1246 г. Он был отправлен в далекий и опасный путь царем Малой Армении. Предлагаемые им жутковато-мрачные картины, конечно, очень похожи, вот только оценка деяний крайне различается:

«Миновав многие страны, оставив позади Индию, мы прошли всю землю Бодак, на что потратили около двух месяцев пути. Я увидел там несколько городов, разрушенных татарами, величие и богатство которых неоценимы. Я видел некоторые из них за три дня пути и несколько удивительных гор, состоящих из груды костей тех, кого умертвили татары. И нам казалось, что, если бы Господь распорядился иначе и татары, которые таким образом уничтожили язычников, не пришли сюда, все эти народы были бы способны завоевать и заселить эти земли до моря» [Юрченко: 166].

Смбат Спарапет вряд ли мог предполагать, что за несколько лет до его «командировки» в монгольскую столицу такие же горы человеческих тел, но уже не мусульман, а его собратьев по христовой вере, оставили завоеватели в древнерусских городах. Отзвуки страшных трагедий всплывают даже в наши дни, и это, к примеру, приоткрыли для нас совсем недавние археологические раскопки в Ярославле (см. Приложение 2).

Вернемся, однако, вновь к Джувайни: примечательно, что именно сочинения этого персидского историка и администратора (монголы поручили ему даже управление Багдадом) обозначили второй этап отражения лика монгольских завоеваний в исламском мире. Поработив Персию, монголы основали там государство Иль-ханов (то есть «властителей народа»). Отныне придворные персидские историки и публицисты должны были пластаться ниц перед владыками и при этом воспевать их.

Еще об одной параллели с христианским миром. Многие мусульмане, как и их западные соседи, полагали, что монголы – это лишь всепобеждающий и карающий меч Высшего Божества – Аллаха, сокрушающий людей за их тяжкие грехи и пороки. Персидский историк и дипломат Рашид ад-дин, к примеру, вкладывал такие слова в уста самого Чингис-хана, обращенные к побежденным им народам:

«О люди, знайте, что вы совершили великие проступки, а ваши вельможи – предводители грехов. Бойтесь меня! Основываясь на чем, я говорю эти слова? Потому что я – кара Господня. Если бы с вашей [стороны] не были совершены великие грехи, великий Господь не ниспослал бы на ваши головы подобной кары!»

И в продолжение этого наблюдения слова другого перса Джамал ал-Карши:

«Может быть, они [монголы] одно из знамений конца Света? Может быть, Аллах дал им власть над людьми, заставив повиноваться им, благодаря чему смог сломать шеи персидских царей и укротил беспредельную власть румских кесарей. Они – победоносное племя Аллаха, захватывающее всё и всех на земле. Их ожидала победа везде, куда бы они ни направлялись… В бою ни одна армия не могла устоять перед ними, их стрелы не знали преград и точно попадали в цель…» [Юрченко: 277–278].

И наконец, еще одно исступленное восклицание того же Джувайни с бесподобным накалом пророческих страстей:

«Было нам передано одно божественное откровение, гласящее: «Те, что суть Мои всадники, ими отмщу Я мятежникам против меня», – и нет сомнения в том, что это указание на всадников Чингис-хана и на его народ» [Юрченко: 139].

Минули скоротечные годы, и в 1256 году внук Чингис-хана Хулагу-хан окончательно покорил Иран. С тех пор династии Иль-ханов стали носить имя хулагуидов, т. е. потомков и наследников Хулагу. Уже в 1258 году пал Багдад, который по глубочайшей вере арабов никогда не мог быть осквернен и омрачен кровью исламских властителей, – ведь там находился истинный центр мира, но не в Иерусалиме, как думали христиане.

«Багдад полон великолепием и величием. Это купол ислама и город мира, место скопления народа. Построил его Абу Джа'фар ал-Мансур… когда астролог бу-Наджиб, выбрал для этого подходящий момент… Говорят, он привел доказательства, что в сем городе не умрет ни один халиф… Пока не соберутся государи всей Вселенной, обложить Багдад невозможно. В такой огромный город не смогут ни войти без разрешения, ни выйти из него…» [Юрченко: 267].

Арабский астролог трагически ошибался. Хулагу взял «центр» исламского мира, пленил последнего арабского халифа из династии Абассидов аль-Мустасима и предал его смерти. «Хулагу завладел сокровищами халифа и нагрузил ими три тысячи шестьсот верблюдов, а лошадям, муллам и ослам не было счета» [Юрченко: 268].

Для мусульман падение Багдада стало великой трагедией, а армянские христиане, к примеру, и не желали скрывать своей радости:«Весь город… все это время был в государстве ненасытной пиявкой, высасывающей кровь всей вселенной. Нынче же… он должен был воздать за пролитую кровь и за содеянное зло, когда переполнилась мера грехов его перед всеведущим Богом, который воздает воистину справедливо, нелицеприятно и праведно. Так пресеклось грозное и буйное царство мусульманское, просуществовавшее 647лет» [Юрченко: 268].

К 1260 году фактически вся евразийская зона исламских культур оказалась под рукой монгольских ханов. Мусульмане не пропустили монгольские отряды на Африканский континент, и там от долины Нила вплоть до Атлантики они сохранили свое господство. На Пиренейском полуострове продолжались бесконечные баталии реконкисты католических королей. Тогда же в качестве единой Монгольскую мировую империю можно было считать уже номинально. Хулагу-хан лишь на словах признавал права на верховную власть кочевавшего где-то в далекой монгольской степи Менгу-хана с его столь же номинально-эфемерной имперской столицей Каракорумом. На самом же деле и он, и его наследники хулагуиды управлялись с громадной державой совершенно независимо от центра.

И с тех же пор мы наблюдаем резкие перемены в стиле жизнеописаний, сочинявшихся придворными иранскими хронистами и историографами. Трудно понять, как это зародилось: то ли инстинктивно, то ли по некоторым глубоко продуманным соображениям персидские деятели начали буквально обволакивать неслыханной лестью не только самих ильханов, но и всю историю дома чингизидов. Кажется, в этом отношении им было очень трудно подыскать достойных соперников. Вчитываясь в эти строки, порой не знаешь даже, кому же здесь отдать предпочтнение.

Рис 5.2. Хулагу-хан, основатель государства Ильханов в Иране. Персидское изображение

Конечно же, один из самых достойных претендентов на первенство в этом отношении – уже неплохо нам известный персидский историограф Рашид ад-дин, весьма важная персона при иранском дворе монгольских Ильханов. Вот начальные строки его знаменитой и «благословенной книги», которая заключает в себе «… историю государя – завоевателя мира, Чингиз-хана, его великих предков и славных его детей и рода… Книга была составлена …по повелению счастливого государя, Газан-хана, – да озарит Аллах его гробницу! И также в его счастливую эпоху, которая была предметом зависти и восхищения эпох Дария, Ардевана, Афридуна и Нуширвана… В этих вратах рая, царственный сокол души сего справедливого государя, внемля голосу – «о, душа, уверенная в своей участи, возвратись к своему господу довольной и удовлетворенной!» – и ответствуя – «слушаю!» – взлетел ввысь, покинув клетку благородного тела, и свил гнездо в чертогах рая, на высочайших райских стенах, в местопребывании олицетворенной вечности, у всемогуще повелителя. Так как его достоинство было выше достоинств мира, то его жилищем стало прибежище высочайшей святости. Каждое мгновение да изольются сотни тысяч приветствий от божественной истины на его душу!» [Рашид-ад-дин I: 41].

Но, пожалуй, даже более пронзительно звучат его почти небесные восторги в адрес вслед за упокоившимся Газан-ханом монарха-наследника. Ведь – о, счастье! – им стал «…величайший султан, благороднейший каан, царь царей ислама, повелитель человеческого рода, справедливейший ильхан, совершеннейший страж вселенной, правитель всех стран счастья, вместилище подробностей удачи, искусный наездник на ристалище поддержания веры, монарх царств распространения законности, установитель основ властвования, укрепляющий основы покорения стран, центр круга завоевания вселенной, центральная точка [царственного] владычества, лучшая часть прекрасных следствий творения, сущность основного содержания всех целей бытия разных видов и родов, расстилатель ковров безопасности и спокойствия, укрепитель основ ислама и веры, место проявления отличительных признаков пророческого шариата, источник чистой влаги предвечной милости, восход новолуния благоволений, всевышнего обладателя величия, отмеченный божественной поддержкой и благоволением, государь – прибежище веры, тень милости божества, – султан Мухаммед Худабандэ-хан».

Но временами даже экстатическому воспеванию царственного владыки для Рашид ад-дина рамки прозы становятся тесными, и его текст требует уже стихотворных высот:

 
Тот мощный, как судьба, и распоряжающийся, как рок,
Тот, помышления которого высоки, как небо, и
Облик которого, как у ангела;
Тот, от земли и воды царства которого
Звезды на небесном своде
Являются лишь простым лучом и пылью.
 

[Рашид-ад-дин I: 42]

Однако этот вдохновенный панегирик в адрес верховного ильхана спасти Рашид ад-дина не смог. Парадоксально, но в 1318 году его казнили («перерубили мечом пополам»), обвинив в отравлении столь вдохновенно воспетого им владыки Ольджайту-хана.

Упоминавшийся в приводимых текстах Газан-хан являлся ключевой фигурой в истории ильханов-хулагуидов. Обволакивающая лесть персов сыграла решающую роль, и уже в 1295 году Газан-хан повелел всем свои подчиненным принять веру в Аллаха. Согласно Рашид ад-дину сам Аллах избрал хана в качестве «… одного из избранников божиих, ведающих верховной властью над странами и городами, [отчего и] предназначили ангельскую особу Газан-хана для излияния света наставления на путь истинной веры и божественного откровения…» [Рашид-ад-дин III: 162].

И вот в результате неустанных стараний некоторых особо доверенных мусульман-учителей Газан-хан «… по прозорливости и проницательности ума и рассудка в короткий срок познал [божественную истину]… и сказал: Воистину ислам есть вера твердая и ясная и обнимает собою все пользы духовные и мирские. Чудеса посланника [пророка Мухаммеда]… весьма восхитительны и искусны и признаки их истинности явны и очевидны на скрижалях времен. Нет сомнения, что непрерывное наблюдение за исполнением заповедей, предписаний веры, богоугодных деяний и прекрасных дел, к которым они призывают, соединяет с Богом. Что же касается поклонения идолам, то это чистая неспособность и весьма далека от разума и знания, а преклонение головы земно пред камнем есть чистое невежество и глупость со стороны трезвого и способного человека, и человеку, обладающему духом и разумом, представляется даже отвратительным при разумном рассмотрении» [Рашид-ад-дин III: 163].

Выражаясь жестоко по поводу веры в мощь идолов, он тем самым безжалостно топчет святыни своей молодости.

Правда, в этих безудержных потоках панегириков можно было встретить порой какие-то странные аномалии, отклонения от звенящих восторгами нот, и было непонятно, что это: лишь злобные мазки на льстивой картине монгольских деяний, или же весьма своеобразный способ выразить особое восхищение. Вот слова Джамала ал-Карши, повествующего об эпизодах покорения Хорезма:

«Вслед за авангардом поскакал сам Чингис-хан с сыновьями, массой воинов и всадников, чтобы защитить тварей, живущих на суше и в воде. Они были похожи на хитрых бесов, которых интересовала охота за правителями и султанами. Они – настоящие демоны смерти, избранные из среды монголов и тюрок, любители пастбищ и скачек, разбойники, жаждущие крови, вооруженные ножами и пиками. Они бранились и входили туда, куда хотели, надевали шкуры без мантильи и не слушали назиданий. Их не останавливали слезы плачущих, они жестоко наказывали баловство детей и вмешательство взрослых» [Юрченко: 276].

Не правда ли, странный отрывок из текста?

А вот далее: Чингис-хан скончался, и его сын Угедей «взошел на царский престол в знаменательное утро четверга 18 ишвваля 626 [9 сентября 1229 года]. Он был щедр, как проливной дождь, во время встреч – как ревущий лев, и с его воцарением исчезли частые смуты. Возродились страны, получили поддержку несчастные, вышли на свободу узники, а бедные стали богатыми. Во время его правления волки и овцы паслись мирно. Столицей государства Афрасиаба был Кара-Курум» [Юрченко: 279].

На благостной картине, однако, появились некоторые «шероховатости», когда Менгу-хан, пробиваясь к верховной власти «победил и уничтожил сыновей Гуйука и других людей из рода Чингиз-хана в количестве более сорока амиров и около двух тысяч военачальников. Только после этого укрепилась его власть, и он почувствовал себя уверенно на троне своего государства».

Заметим здесь, что уничтожал Менгу-хан, в основном, своих родственников и бывших сподвижников. Но с его воцарением наступил истинный «золотой век»:

«После этого территория владений Манку-хана расширилась: от пределов восточных стран до самых далеких западных стран по долготе и от окрестностей ар-Рума, аль-Фаранджа до границ аль-Хинда и аз-Зинджа по широте. Это были территории, где … расцветала цивилизация в этот великий и прекрасный период. Все люди: и взрослые, и молодежь, даже низшие слои и базарный люд, – ездили верхом. Как будто они забыли, что можно ходить пешком. Люди не знали недостатка в одежде. Его эпоха, клянусь Аллахом, отличалась от других порядком, благополучием, как серебро для перстней в возвеличивании и как сакральный текст для религии при характеристике лика моего времени, сада моей молодости тех времен, свежести моей юности, благородства моего стана, ровного, как кипарис, моих щек, подобных цветам, лишенным колючек».

Джамал аль-Карши в панегирическом экстазе об ушедшей в прошлое и столь сладостной для него эпохе Менгу-хана уже не доверяет собственной прозе и в завершении жаждет, подобно Рашид ад-дину, перейти на ностальгические вирши:

 
О как жаль, что пора свежей юности прошла,
Юность прошла, как сверкание молнии, в один миг.
Прошла юность мимо, а остались в ней мои желания,
О если бы ко мне случайно вернулась эта пора,
Достиг бы я цели, которая таится в юности моей.
Поистине я показал бы юности свои желания,
О если бы не эти мои стихи, сочиненные в старости.
Не осталось бы кроме них ничего, ведь молодость уже прошла.
Хотел бы вернуть молодость,
А взамен дать все, что ей полагается,
Но не могу найти замену юношеской поре.
 

[Юрченко: 282].

И мы последуем примеру персидского историографа-поэта, завершая на этом нашу главу. Ясно только, что дурман густой лести и безграничной роскоши обворожил и пленил совсем недавно неукротимых, стремительных степных воинов, истинных властителей евразийского мира.

Глава 6
Китай и степные скотоводы

Мы переносимся теперь на Восток, в горные степи Центральной Азии, откуда и вырвались те монгольские конные лавы, что вскорости поставили на дыбы едва ли не весь евразийский мир. Как же было там? Что говорили о беспощадных воинах кочевых народов на истинном Востоке? Ведь нам хорошо известно, что монгольские удары по Китаю – этому главному сопернику Чингисхана и его потомков – оказались во многих отношениях намного более сокрушительными и трагичными на фоне драм на западе Евразии. И здесь мы не можем сдержать своего удивления.

Тексты огромного числа китайских письменных документов, хроник, исторических записей, и главное, их тональность и эмоциональный настрой, крайне мало похожи на те, с которыми мы сталкиваемся в христианских или же исламских свидетельствах. Они, как правило, мало эмоциональны, суховаты. Их составители с той или иной мерой последовательности лишь перечисляют события, которые представляются им заслуживающим упоминания. За этими, часто крайне скупыми, строками встают зыбкие картины страшных катастроф, сокрушавших не только китайскую Поднебесную империю, но и сами кочевые орды.

В настоящем месте автор хотел бы несколько замедлить свой рассказ и прервать его краткой ремаркой. Едва ли не все письменные свидетельства относительно номадов восточной половины Евразии с которыми мы встретимся не только в данной главе, но и во всей книге, извлечены из трудов

удивительного российского ученого синолога и одновременно православного монаха Н. Я. Бичурина, или же отца Иакинфа (1777–1853). Его жизнь и творчество не может не внушать глубокого восхищения, и по этой причине мы в нашей книге посвятим ему небольшое, но специальное Приложение 1. Переводы Н. Я. Бичурина, равно как и его комментарии китайских текстов, не только чрезвычайно любопытны и поучительны, но также исключительно важны для тех исследователей, которые пытаются вникнуть в черты и характер взаимосвязей миллионов обитателей коренных китайских царств и княжеств со своими степными кочевыми соседями. А ведь, кажется, именно это составляло у оседлого населения Великой Китайской равнины одну из главных, если вообще не главнейшую, и крайне болезненную заботу. Число примеров, которыми оперирует о. Иакинф, непостижимо велико. Естественно, что это вынуждает нас ограничивать изложение лишь единичными, порой весьма скупыми выдержками из его книг. Для начала мы приведем лишь одно краткое введение самого Н. Я. Бичурина в поразительно насыщенную фактами и событиями историю взаимоотношений китайских цивилизаций со своими степными соседями. Этим введением он открывает свою, пожалуй, важнейшую для нас книгу «Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена»:

«Китайцы имеют историю и летопись. История называется Шу, т. е. историческое описание династии. Такая история отдельно составляется для каждой династии и потому называется династийною историею, Гошу. Летопись называется Ганму, содержание и описание. Содержание состоит из краткого предложения, обозначающего событие чего-либо; в описании излагаются подробности события. Предлагаемые известия о древних среднеазийских народах заимствованы из династийных историй, а пояснения на сии известия заимствованы из летописи… Читая китайскую историю в подлиннике, притом без предубеждения против азиятского невежества, ясно видишь, как современные очерки среднеазийских государств, уцелевшие на скрижалях китайской истории, оттеняют один народ от другого, и указывают их местопребывание, нередко даже с определением расстояния одних мест от других…»

Поэтому, завершает автор, все свидетельства должны быть «1) собраны в одно целое, 2) изложены в точном переводе текста и 3) пополнены примечаниями с указанием на обычаи и установления Китая. Вот что влекло меня приступить к сему труду!» [Бичурин 1950: 10, 12].