Текст книги "Степной пояс Евразии: Феномен кочевых культур"

Сын Посейдона и Геи – Антей, несокрушимый великан из мифологии древних греков. История его хорошо известна и весьма символична. Опирающийся на Мать-Землю или даже лишь касающийся ее, он оставался совершенно неодолимым. От Земли его смог оторвать лишь только Геракл. В тот же момент Антея покинули силы, и он погиб в объятиях противника.

История непобедимых монгольских конных ратей чрезвычайно – хотя бы по одному, но очень существенному разделу – соответствует смыслу этого древнегреческого мифа: мы можем именовать это синдромом Антея. Правда, их никто не отрывал от их земли, от их степного домена: они оторвались от него сами и очень быстро ослабли, утратили свою могучую силу. Золотая Орда, кстати, оставалась в зоне своего домена, и это, без сомнения, позволило ей сохранять свою значимость и величие намного дольше, нежели другим улусам бывшей мировой империи.

Противник монгольских ханов по своему характеру и мощи не был похож на Геракла. Похоже, что им оказался, скорее всего, Одиссей, покорявший неприятелей своим изощренным хитроумием и изворотливостью.

Наиболее явственно, пожалуй, это можно проследить на примере китайских цивилизаций: ведь ранее всего этот печальный для степных завоевателей колокольный набат разнесся по Китаю. Провозглашенная внуком Чингис-хана Хубилаем монголо-китайская династия Юань просуществовала лишь немногим более семидесяти лет, ив 1382 году ее уже смели коренные обитатели Великой Китайской равнины. Синдром Одиссея являлся чрезвычайно яркой чертой культуры китайских цивилизаций, и это можно было легко заметить на основании приведенных в предыдущей главе отрывков из различных исторических документов – последние отражали более ранние периоды евразийской истории, еще до чингизовых завоеваний.

Мы уже говорили выше, что одним из самых эффективных способов лишения кочевых вождей их исконной силы было погружение тех в атмосферу поразительно густой и все обволакивающей – подобной, к примеру, иранской – лести, совершенно неведомых для них удобств, соблазнов, изысков. Грубая материя души и плоти кочевников размягчалась, становилась мягкой и податливой.

Догадывались ли обо всех этих хитростях степные ханы? Некоторые – безусловно, но при этом оказалось, что их проницательность немного стоила. К примеру, перед нами отрывок из касающегося Уйгурского каганата текста, цитируемый по китайской общей истории «Ганму» за 780 год:

«Прежде у уйгуров нравы и обычаи были просты; по сей причине все были единодушны, и в могуществе не имели соперников. Но с того времени как племена уйгуров начали получать большие дары, то Данли-хан повел себя высокомерно. Он построил для себя дворец; жены завели себе белила, притиранъя и разные шитые уборы. Срединное государство (Китай) совершенно истощило себя, ублажая страсть кочевых к роскоши; но и нравы кочевников не менее повредились. По кончине государя Дай-цзуна начальники девяти родов из Дома Уйгуров начали внушать хану, что Срединное государство уже довольно разбогатело; и если ныне, пользуясь трауром, произвести нападение, то можно захватить большую добычу» [Бичурин 1950: 323–324].

Китайские императоры, не сомневаясь в такого рода направлении мыслей своих врагов, повелевали после их кончины сооружать им на родине тюркских каганов невиданные в глухой степи изысканные мраморные мемориалы (рис. 7.1) с перечислением их реальных или же мнимых заслуг и подвигов. Для этого«…отправлены были военачальник Чжан Кюй-и и сановник Люй Сян с манифестом за государственною печатью утешить и принести жертву. Император приказал изсечь надпись на каменном памятнике, построить храм и поставить статую его; на всех четырех стенах написать виды сражений. Указано отправить шесть превосходных художников расписать все отличною работой, чего в тукюеском государстве еще не бывало».

Примечательно, что зачастую даже этим актом можно было возбудить междоусобную злобу в стане кочевых властителей. Так, когда в 732 году приступили к сооружению мемориала Кюль-тегина (рис. 7, 1 слева), то «тан Могилянь с сокрушением смотрел на этот памятник».

Рис. 7.1. Руины расположенных неподалеку друг от друга мемориалов вождям Восточного Тюркского каганата, воздвигнутых в верховьях реки Орхон по просьбе тюркского кагана и по повелению китайского императора. Справа: мемориал Бильге-кагана (ум. в 734 г.). Слева: мемориал и стела его младшего брата Кюль-тегина (ум. в 731 г.); на стеле хорошо сохранившаяся «билингва» – китайские иероглифы и древнетюркские руны. В недавнем прошлом ограда вокруг мемориалов нередко служила загоном для лошадей

А ведь Кюль-тегин был братом великого хана Тюркского каганата! Впрочем, когда через три года умер и сам великий хан Могилянь, того переименовали в «...Бигя-хана [Бильге-кагана]. Император изъявил сожаление и указал послать председателя княжеского правления князя Цуанъ для утешения и жертвоприношения: по сей причине построили в честь покойного храм» [Бичурин 1950: 276–277].

На памятниках этих знаменитых вождей Восточного тюркского каганата были выбиты весьма странные для китайских властителей строки:

«У народа табгач [китайцев], дающего нам теперь без ограничения столько золота, серебра спирта и шелка, речь всегда была сладкая, а драгоценности изнеживающие; прельщая сладкой речью и роскошными драгоценностями, они весьма сильно привлекали к себе далеко жившие народы. Те же, поселяясь вплотную, затем усваивали себе дурное мудрование… И вы, люди, не обладавшие истинной мудростью, … подойдя вплотную, погибли в большом числе … Дав себя прельстить, …ты, о тюркский народ, погиб…» [Малов: 34].

Еще раз обратим внимание, что памятники эти сооружались с милостивого одобрения китайского монарха.

Довольно часто ханы-победители требовали от владык Поднебесной себе в жены или наложницы дочерей царской фамилии. Таким образом, благодаря этому акту, как бы устанавливалась явная фикция родственных отношений между народами китайских царств и союзов кочевых племен. Порой в хроники попадали сообщения о весьма курьезных ситуациях, связанных с такого рода странными процессами «породнения» кажущихся несовместимыми противников.

В 174 году до н. э., откупаясь от неистово наседавших гуннов, китайский император отправил их великому вождю – шаньюю «…княжну из своего рода с титулом царевны, а для препровождения ее назначен евнух Чжун– хин Юе. Тому не хотелось отправляться, но император силою послал его. Юе сказал: я поеду непременно на беду Дому Хань. Юе по прибытии тотчас передался на сторону шаньюя, и тот весьма полюбил его. Прежде хунны любили китайские шелковые ткани, хлопчатку, разные носильные вещи. Юе говорил шаньюю: численность хуннов не может сравниться с населенностью одной китайской области, но они потому сильны, что имеют одеяние и пищу отличные, и не зависят в этом от Китая. Ныне, шаньюй, ты изменяешь обычаи, и любишь китайские вещи. Если Китай употребит только одну десятую часть своих вещей, то все до единого хунна будут на стороне Дома Хань. Получив от Китая шелковые и бумажные ткани, дерите одежды из них, бегая по колючим растениям, и тем показывайте, что такое одеяние прочностью не дойдет до шерстяного и кожаного одеяния. Получив от Китая съестное, не употребляйте его, и тем показывайте, что вы сыр и молоко предпочитаете им» [Бичурин 1950: 57–58].

Юе – евнух и предатель – отлично сознает пагубу и коварство китайских даров; исполненный ненависти к своей отчизне он старается внушить степным властителям будоражившие его мысли.

Сюжеты «оформления родства» между степняками и китайским двором становились основой драм (и даже трагедий). Даже в XIII столетии один из известных драматургов Ма Чжи-юань отражает те страсти, что сохранились в памяти китайской элиты на протяжении тринадцати столетий.

Шаньюй или же каган гуннов, зловещий Хуханье, требует от китайского императора принцессу для заключения брачного контракта (вообще-то речь идет о любимой юной наложнице Ван Чжао-цзюнь из гарема престарелого императора Юань-ди). Император отказывается от грубого требования Хуханье; тот в ответ объявляет о своем намерении открыть войну за эту трудно переносимую им обиду. Китай к войне не готов, и император в безнадежной тоске, соглашается отдать шаньюю любимую. Шаньюй Хуханье доволен:

«Сегодня Ханьский двор не пренебрег нашим союзом и отдал мне в жены Ван Чжао-цзюнь. Имя ей будет Нинху Янь, и я поселю ее в своем главном дворце. Как хорошо, что между нашими странами не началась война. Эй, воины, приказываю всем отправляться в дорогу, держа путь на север…

…Ван Чжао-цзюнь: Что это за местность?

Шаньюй: Это рекаХэйлунцзян, граница между землями сюнну и Хань. К югу – владения Ханъского дома, к северу – край сюнну.

Ван Чжао-цзюнь: Великий шаньюй, позвольте мне поглядеть на южные дали и выпить чашу вина. Я хочу перед дальней дорогой проститься с землями Хань. (Пьет вино.) Император Хань, сейчас моя жизнь на земле оборвется, я перейду в загробный мир. (Бросается в реку.)

Шаньюй – замирает в страхе и не успевает прийти на помощь. Вздыхает и говорит: Ай, как жаль! Как жаль! Чжао-цзюнь не захотела ехать к сюнну и утопилась в реке. Похороните ее на этом берегу, и пусть это место называется Зеленым курганом» [Кравцова: 597].

Другим путем приручения стало приобщение монгольских ханов к миру ранее чуждых для них постулатов и высот религиозно-философских систем – ислама или же буддизма. Духовное перевоспитание и в Китае, и в Иране старались проводить чрезвычайно мягко, как бы ненавязчиво.

Один из самых значительных лидеров Восточного Тюркского каганата Тоньюкук предупреждал соплеменников об опасностях следования нравственным постулатам чуждых религиозно-философских систем Китая:

«Учение Будды и Лао-цзы делает людей человеколюбивыми и слабыми, а не воинственными и сильными».

Поэтому, степные воины, призывает он, бойтесь этого таинственного яда. Ведь ваша сила – это самое основное в нас:

«Когда [кочевники] сильны – идут вперед для приобретения, когда слабы – уклоняются и скрываются» [Бичурин 1950: 274].

Действительно, тибетские буддисты-ламаисты старательно «окутывали» своими наставлениями монгольских влатителей, и это им удавалось.

«В конце эпохи Кубилай-каана [Хубилая] было двое тибетских лам, одного звал Танба, а другого – Ламба… Они жили в собственных кумирнях каана… Они были родственниками и пользовались у каана большим доверием и значением. Ламы и их род происходят от государя Тибета. И хотя есть много лам из китайцев, индусов и прочих, но тибетцам больше верят… Те два тибетских ламы приказывают и властвуют. Своих нукеров, которые знают искусство врачевания, они приставили к каану, чтобы те не давали каану много есть и пить. На случай, если им не удается этому помешать, у них есть две дощечки, связанные вместе. Они ударяют одну о другую, так что получается звук удара дерева о дерево; каан начинает остерегаться и ограничивает себя в еде и питье. Их слова имеют большой вес» [Рашид-ад-дин II: 195–196].

Одним из самых постыдных и тяжких пороков, что сопровождал погружение кочевников в объятия цивилизации, стал алкоголизм. Может быть, самой первой из наиболее значимых персон, чья судьба драматично была предопределена пьянством, стал любимый сын Чингисхана и второй вслед за ним великий хан Монгольской империи Угедей. У того же Рашид ад-дина мы находим:

«Каан очень любил вино и постоянно находился в опьянении и допускал в этом отношении излишества. Пьянство с каждым днем его все больше ослабляло; сколько ни старались приближенные и доброжелатели удержать его, это не удавалось. Наперекор им он пил еще больше. Чагатай (брат Угедея) назначил одного эмира в качестве блюстителя, чтобы он не позволял ему пить больше определенного количества. Так как он не мог нарушить приказ брата, то вместо маленьких чаш выпивал большие, дабы число их оставалось тем же. И тот эмир-блюститель тоже уже от себя добавлял ему вина и составлял общество, чтобы при удобном случае стать его [близким человеком]… Однажды ночью во время сна каан от чрезмерного количества выпитого вина скончался. Стали злословить, что при содействии хатун (его жены) и эмиров ему подсыпали яду» [Рашид-ад– дин II: 42].

Как быстро, однако, начинался и протекал физический и нравственный распад великой династии Чингис-хана!

Примерно такую же картину можно было узреть, перенесясь на далекий восток, в столицу монгольских Юаней – Карабалык. Великий хан Хуби– лай, основатель этой династии «…процарствовал тридцать пять лет и, достигнув восъмидесятитрехлетнего возраста, преставился [в 1294 г.], тленный мир оставил своему внуку, каану эпохи, знаменитому государю Тимур-каану».

Знаменит же Тимур-хан оказался тем, что «… был большим любителем вина. И сколько его каан [Хубилай] ни увещевал и ни взыскивал с него – пользы [от этого] не было. [Дошло] до того, что [каан] бил его три раза палками и приставил к нему нескольких охранников, чтобы они не давали ему пить вино. Некий ученый по прозвищу Риза, находился постоянно при нем и претендовал на знание алхимии, белой и черной магии. Фокусами и надувательством он прельстил его сердце и постоянно тайком пил вино с Тимур-кааном, из-за этого каан [Хубилай] был на него сердит. И сколько ни старались, не могли отлучить его от Тимур-каана, ибо он был приятным сотоварищем и остроумным собеседником. А так как охранники и соглядатаи мешали [им] пить вино, то Риза научил его ходить в баню и говорить банщику, чтобы тот вместо воды тайком вливал в канал вино, которое шло по трубе в бассейн бани, а они [его] пили. Об этом узнали караульщики и доложили каану. [Тот] приказал насильно разлучить его с Риза, [Ризу] под [каким-то] предлогом послали в город и по дороге тайно убили. В настоящее время, когда он [Тимур] стал кааном, он добровольно бросил [пить] и пьет редко и мало. Бог всевышний изгнал из его сердца любовь к вину… Несмотря на молодость, у него в двадцать пять лет постоянно болели ноги, и он ездил в паланкине на слоне, в настоящее время он из-за ложных слухов и осторожности выезжает реже» [Рашид– ад-дин II: 196].

Так весьма прискорбно и в каких-то порой даже карикатурных проявлениях завершалась героическая, но краткая эпоха потомков великого покорителя Евразии Чингис-хана.

Но этом фоне параллельно на завоеванных кочевниками пространствах очень быстро протекала также «лингвистическая де-монголизация». Монгольский язык утрачивал свою «силу» даже в верхних слоях общества того времени; да он, видимо, никогда и не имел такой силы. Народы, заселявшие области от Каспия до Алтая, как и издавна, говорили на различных диалектах тюркских языков. Последнее очень быстро отразилось и на Золотой

Орде, с которой связано чрезвычайно много значимых и трагичных страниц в долгой российской истории. На нагорьях и в оазисах Ирана по-прежнему нужно было изъясняться на фарси.

Процессы эти, впрочем, были чрезвычайно сходны с теми, что имели место и раньше, – к примеру, во время покорения южных, балканских славян ордой тюркоязычных болгар, ведомых с северо-востока знаменитым ханом Аспарухом. Славяне тогда были побеждены, но победители тюрки совершенно растворились в массе побежденных; они передали славянам лишь свое сохранившееся до наших дней имя – болгары.

Часть вторая
Степной пояс: картины археологические

Пролог – 2
Эпоха раннего металла – переломный период в истории евразийских культур

Во второй части нашей книги мы погрузимся в сферу тех древностей, изучение которых и их историческая трактовка приходятся на долю не истории, но уже археологии. Мы говорили ранее, что подчиненный археологической науке мир сильно отличается от мира, подвластного науке исторической. Основой этого явились резкие различия в характере памятников.

Повторим здесь этот тезис единожды, но очень кратко: базой исторических изысканий всегда служат письменные документы; число их беспредельно, и все они насыщены персоналиями, находящимися в бесконечном и беспокойном движении, в столкновении друг с другом. В первой части книги автор предпочитал цитировать множество подобных и крайне разнообразных документов, а не пересказывать их содержание собственными словами. Ведь стиль повествований такого рода документов – либо многословно-велеречивый, или же телеграфно-лапидарный – передает суть эпохи несравненно лучше, нежели тот, что спустя столетия может донести до нас их пересказ нашим современником. В подлинных текстах мы почти всегда ощущаем неповторимый аромат давно исчезнувшего мира.

Масса археологических источников столь же беспредельна, как и исторических. Однако сами материальные источники уже статичны и безгласны, они свободны от персоналий, но незримое присутствие этих «персоналий» мы впитываем в себя всеми своими чувствами. Археологи, манипулируя миллионами – если не миллиардами – «артефактов», пытаются уловить и воссоздать контуры тех весьма далеких от нас сообществ, что оставили нам руины своих городов и поселков, бесконечные кладбища, золото в царских могилах или же невыразительные обломки убогих глиняных горшков…

Значимые для археологии ценности ученые добывают из под земли – будь то тонкий слой почвы или же многометровые, естественные или искусственные, отложения глины, песка, щебня. Не менее 95 % всех археологических «сокровищ» таят в себе руины поселений или же кладбищ. Ничтожными долями представлены в древностях уже не связанные с селищами или же некрополями клады изделий, а также изолированные от поселений святилища.

Изучаемые исследователями поселения чрезвычайно разнообразны: города и городки, селища и деревни, монастыри и святилища или же, в конце концов, убогие кратковременные стоянки. По внешним проявлениям своей структуры эти остатки поселений могут быть или же чрезвычайно простыми или же предельно сложными.

В структуре каждого из погребальных сооружений всегда различаются лишь два основных блока: подземная камера и надмогильное сооружение или же комплекс сооружений. Каждому из этих блоков – надземному и подземному – придается особое значение. У некоторых культур оба блока должны были равновесно соответствовать друг другу. Скажем, богатство могильного инвентаря влекло за собой обязательную громаду надмогильного холма или иного сооружения. Или же наоборот: и инвентарь, и надмогильные знаки захоронения отличались скромным обликом. В иных случаях все признаки величия фигуры люди прятали глубоко под землю, а поверхностные сооружения ничем особым не отличались.

История человечества наполнена примерами того, как люди ухитрялись выкручиваться из строгих оков идеологических постулатов, чтобы явить свою особую значимость миру живых. Может быть, ярче всего это проявлялось в христианском мире, особенно в католическом. Например, хорошо известно, что обряд погребений ранних христиан всегда отличался предельной скромностью и суровым аскетизмом (рис. Про.2.1). Ведь одной из важнейших заповедей изначального христианства всегда был строгий и безусловный примат духовного в земном бытии и отвержение материального начала. Церковь, однако, становилась господствующей силой, и от века к веку ее роль в обществе возрастала. Вместе с этим менялись и представления о характере и сути погребальных обрядов, во всяком случае, для клерикальной верхушки.

Рис. Про. 2.1. Катакомбы ранних христиан на Мальте. Алтарная часть подземной церкви, где возносили свои молитвы (левое фото), и погребали единоверцев (правое фото). Массу подобных катакомб сооружали в начале христанской эры также вокруг Рима

Церковные иерархи, соглашаясь – как бы поневоле – предстать перед Господом в предельной скромности в подземной «ипостаси», одновременно страстно желали восславить себя в ярких знаках земного величия. Так, гениальнейший из скульпторов во всей мировой истории Микеланджело свою долгую творческую жизнь был вынужден исполнять капризные заказы верхушки Римской курии на сооружение величественных надгробий.

В 1505 году Сангало, человек приближенный к Ватикану, известил молодого, еще 30-летнего, но уже именитого в то время скульптора о повелении 216-го римского Папы Юлия Второго соорудить тому: «… Великую гробницу. Величайшую гробницу каких не бывало на свете… Эта гробница будет громаднее, чем надгробье Мавзола…, величественнее могил Августа и Адриана

[Микеланджело поражен]: —Августа… Адриана… Это же гигантские сооружения!

– Гигантское будет и у тебя. Не по архитектурным масштабам, а по скульптуре. Святой отец хочет, чтобы ты высек столько грандиозных изваяний, сколько замыслишь, – десять, двадцать, тридцать!» [Стоун: 447].

Таким представал тысячелетний путь «восхождения» христианских поводырей от захоронений в подземных катакомбах до «величайших гробниц».