Текст книги "Погонщик"

РЕДКОЕ СОЛНЦЕ

Под крышей лопуха читаю Че…

Закусываю солнцем, редким здесь,

Лимонник, перепачканный в луче,

Да в чёрном джонка – Поднебесной весть.

Фантазмы васильковые над тем,

Которого поймали в переплёт,

Который тут прописан насовсем

Блеснувшей чайкой, прочертившей форт.

Маяк, смотрящий в выпитую жизнь

Смотрителя, которому обрыд.

На сочной ульве золотая слизь,

Туземный воздух – золотистый сидр,

Да пилигрима Чехова слова

Закусываю солнцем, кратким здесь,

Да клонится в дремоте голова,

В которой экзотическая смесь…

То кайра шелестнёт, а то баклан

С бакланьей мамой, мамы, как всегда…

Да полумрак накрыл островитян,

Да мнимая склоняется дуда

К безмолвию, как будто к Самому,

Который здесь безмолвен, больше чем…

Не говори «благодаря тому…»,

Не украшай никак, никем, ничем.

Никак, никем, ничем не украшай,

Вздохнёт залив, и выдохнет причал…

Как тянется, как крошится душа,

Которую Ему адресовал.

ЖЁЛТОЕ

Жёлтый восток расплетает косички залива —

Волны – о них говорить одиночеству просто.

Выпьешь глоток? На закуску корейская слива,

Старый каё[2]2
  Стихотворный размер.


[Закрыть] да иллюзий волшебная соска.

Остров вчера и сегодня бамбуковым тянет,

Белый орлан закогтил маслянистые выси.

Скурит закат голубое, рубиновым ранит,

Скушай ранет, обругай невесёлые мысли.

Крабикам ври да смекающей музе по капле,

Выверни сны и реальность повесь на Голгофе…

Весь ты в таком, как индус в экзотической карме

(Как в мираже?), да в какой-то драконовой кофте.

В ней собирать по частям прихотливые мифы

Да обжигать гримуаром ресницы сподручней:

Справа грифон, а по левую пьют гиппогрифы?

Этакий Босх возникает… Становится тучей.

Втянешь – вздохнёшь – вмандаринишь —

и сказка в кармане,

Тело как воздух: по водам, как посуху – хочешь?

В каждом драконе такое сквозит обаянье,

Вот потому над бандитом хвостатым хохочешь.

ОСТРОВНОЕ

Зелёный плод,

В стакане ром…

Небесный свод —

Блазнит стихом

В посёлке, где

Я морю рад.

Щекой к воде

Прилип закат.

С небытием

Примнилась связь,

По крохе ем

Видений вязь.

По водам, стих,

Ступай, как Тот.

Как лаком миг —

Метафор мёд.

* * *

Разорвёшь конверт, и затянет память:

Столь знакомый мир наползает глушью…

…там звёздочки затеплились над морем,

Там рыжий лист собрата зацепил,

Там флора собирает жёлтый форум,

Там «Wrangler» я занашивал до дыр,

Который был недолговечней меди,

Но с парусиной точно был сравним.

Там столько повидавшие на свете

Морские люди пропивались в дым.

Там плещется калан – смешной ребёнок,

Да смотрит в сиротливое маяк,

Да облачко, как будто из пелёнок,

Перетекает в пограничный мрак.

Там что-то было, что поймать на дактиль,

Анапест, амфибрахий не сумел,

Не вышептал, не склеил, не наквакал,

Прошляпил-проворонил-проглядел.

КОЛОНИАЛЬНЫЕ ПЕСНИ

ДЖАБОТИКАБА

На вывеске отцовской лавки, где Антон Чехов с братьями должны были сидеть с рассвета до полуночи, значилось: «Чай, кофе и другие колониальные товары».

Табачок ли, кофе, джаботикаба,

Да Цейлона дух в тепловатом ветре —

Вот такая тянет абракадабра,

Да болеет луч в сумеречном спектре,

Ибо свет крошится: драконит Север,

Ибо смысла мало: в строфе ли, в жизни?

И легко представить фрегат ли, сейнер,

Корабельщиков золотой отчизны.

И химера тянется одеялом,

И растёт луна дурианом Бога,

И скорей не старым, скорей – усталым

Я смотрюсь в себя: понимаю плохо…

И сдаётся что? Островное завтра,

Да цейлонский храм с головой слоновьей,

Рамбутан, ещё… Золотая мара

Расстилается в азиатском слове.

И раскрытый том Чехонте – цепляет,

Фантазийный дух золотых колоний:

Человек в пенсне на дуде играет

И луну слегка подпирают кони

Мифологий и – девяти помощниц…

Этот старый ром забирает вволю,

И течёт звезда недалёких рощиц,

Как библейский свет к штилевому морю.

И фрегат ли? Джонка? Огни Коломбо?

Всё смешалось-спуталось-завязалось…

В толстопузой фляжке густого рома

Капель тридцать-сорок всего осталось.

Капель тридцать-сорок осталось… Мало?

Да каких ещё золотых орехов?

Укрывай меня химеричным, мара…

…Вот вам кофе, чай и другое… Чехов.

СГУЩЁННЫЙ ЦВЕТ

На полях альбома Поля Гогена

…ну вторник, ну среда, четверг, вослед —

Ночь с четверга на пятницу, ни слова

Не пишется… Луна как жёлтый бред,

Без всяких «как»! Конкретнее: хреново.

Подумаешь талмуды да стихи…

Зато светло от «Варварских сказаний»,

«Дня божества», втекающих в мозги,

Пестреющих, как сотканные ткани

Колониальных выдумок и грёз,

От хижины пославшего Европу,

Смотрящего холстами в макрокосм

Наперекор любому гороскопу.

По шмоткам – маориец, галл в любви —

Любитель порно, медных малолеток.

Смотри, с холста стекает, весь в крови,

Большой закат, смущая зелень веток.

Вот-вот пирога без меня уйдёт,

Тут – пятница, там – видимое море

Полдневное: креветки, крабы, йод…

Сгущённый цвет в открытую в фаворе.

Вот-вот, художник, я услышу, как

Играют жизнь и смерть на дудке-виво,

Одним ударом разбивают страх,

Платя по счёту будущего мифа.

Вот-вот, овеществляя этот стих,

Заброшу все стихи к чертям собачьим,

Вплетая слово в твой смертельный цирк —

Банальной рифмой, малодушным плачем.

INDIA ВЧЕРА

…Цвета последнего вздоха жако —

осень. Простудно и тихо.

Это вчера сочинялось легко,

жадно мерещилась книга

Странствий, пропахших солёной водой,

жиром зелёного мира,

Плавилось сердце амурной игрой,

падало в дырочку сыра.

Позавчера – Ришикеш, Харидвар,

запах чапати в кафешке,

Бронзой и медью ослепший базар

и – саподилла в тележке

Весёлоглазого, что на урду

всё перешёптывал что-то…

(Сколько чернил засыхает во рту,

сколько наития-мёда?)

Тмин, кардамон, кориандр и ваниль,

пряность мешая со смрадом,

Жизнь окуналась в капуровский фильм

рядом с краснеющим садом.

…Пальцы оближешь, смакуя барфи:

лакомство из парадиза,

Это признанье в блеснувшей любви

(в паспорте блёсткая виза).

Без барабанов и «ласковых» змей

как-то теперь бестолково,

Слушай, сагиб! – сорок капель налей,

вспомни факирово слово…

«Старым монахом» натешится стих

(вязкий напиток, индусы).

Полночь вдохнула чернил золотых,

к Шиве отправились музы…

ГАНЕША

Этот город – ну?.. – «молодой» Ганеша,

Обещает манго, удачи хвостик,

На быках везут (проезжай, тележка)

Золотой обман, шепелявит додик.

Этот город – змей, и корова слева,

Королевский дух поравнялся с нами,

Разливает смысл голубого неба

Грамотей-монах (говорит стихами).

Этот город – ну? – с головой слоновьей:

Сиротой торчит одинокий бивень,

Снаряжает сны, подсыпает в кофе,

У брамина, глянь, не стило, а грифель.

Этот город – шрам на лице лангура,

Попрошайки бред в малолетнем платье,

У молельни, что в тишине пурпура,

Инвалидный круг в налетевшем смраде.

Ганапати – бог (и один из шайки),

Фаворит всех каст, маета Парвати.

…Полумраки пьют из колодца байки,

Точно призрак форт подступает сзади…

Этот город что превзошёл и понял?

Раскурил мозги агарбатти, что ли?

И никто, никто, ну никто не помер?

И течёт любовь в непростом глаголе…

И компот из тьмы выпивает выси,

Желатин луны на холсте жасмина.

И божок сметливый сидит на крысе:

Ореол ушей, озорная мина…

ПОСЛЕ АГРЫ

…Открою рот – иллюзии плывут,

Закрою зенки – контур Тадж-Махала,

В небесном примесь нежного опала,

Во рту кунжут, под вывеской верблюд.

Открою жизнь – повсюду дхармы след:

В иголочках травы и кашле рикши,

И в траурном костре, и много выше…

В ладонях Агры апельсинный свет

Февральского светила… Говори

Со мной, лангур, на первородной фене…

…Встречаю вечер – в капюшонах тени,

Сосудом кровеносным изнутри

Мигает лампа, пёс сторожевой

Откроет пасть – левиафаном пахнет,

Смолистый ангел, выросший на вахте, —

На вахту заступает… Типовой

Квартал мерцает бандою авто.

Скриплю пером – чернеет на бумаге,

То Агра босиком на колымаге,

То месяц в канареечном пальто,

А то в молельне смешиваюсь с тем,

Который «Я», но в мандале иного…

Сочится кармой призрачное слово

Сквозь смутные пересеченья тел.

Открою сны: сквозь медленную мглу

Плыву в людском неисчислимом море,

Во рту легенд, как плесени в рокфоре,

Как духов по индийскому числу…

МАНГОВОЕ

…Миражится: Джамуна в киселе

тумана, маскирующего вещи,

Баба, плывущий к духам в конопле,

телужский понимается как вещий,

Везут брахманов в сливочном авто,

несут приметы лепры и холеры…

Застёгнутый в безрукое пальто

перетекает кармою в химеры,

Доступные ночующему на

взыскующем метёлок тротуаре,

На шляпах фонарей висит весна,

пасть воздуха – крысиное и карри…

Коснись меня и – вынырнет тоска,

в которой шпингалет глядит в бездомье,

Как в Вишну тёмнокожего – река

(два призрака отплыли на пароме).

Миражится: всё в неком веществе,

на два шага от колдовства и боли,

В пустившей соки лотоса строфе,

в смотрящей в Будду сморщенной каморе…

Плод семивкусный попадает в рот,

и веет мифом «яблоко Востока»[3]3
  Манго.


[Закрыть],

Факир петушьим словом полоснёт,

и – тянется змеиная морока…

Смеётся муза (в золоте перста),

скрывая плечи в том же макинтоше…

Макака-резус падает с куста

и выдыхает в воздух имя Божье…

ИНДИЙСКО-МОСКОВСКИЙ РОМАНС

Это Кали в черепах и манго

Загорает в дебрях Индостана…

Спит в Калькутте сумрачная Кали,

в старом Дели расцвели ашоки…

Вся Москва в молочно-белом сари,

померанцем отливают щёки.

Йоги или призраки повисли

в воздухе, в котором так и надо?

Сколько всякой симпатичной жизни

в располневшем белым эльдорадо.

Видишь, как ветшает в быстром небе,

будто пёс в лирической поэме,

Зимнее тугое благолепье,

колесо сансары в этой теме…

В тучах шрифт – сплошной деванагари.

Это дует ветер на санскрите?

Это мифы в призрачном кошмаре?..

Это я, играющий на цитре,

Это морок, вставший на ходули,

Азия, влекущая в словесный…

Выпей смысл – и выплывут баулы[4]4
  Племя бродячих певцов-мистиков.


[Закрыть],

племя Бога выдумает песни.

…Это я в биноклике утопий

подсмотрел бенгальскую Калькутту,

Кто там курит в одиночку опий,

положив по маковке на скуку?..

САХАРА

В пустыне только кажется, что ты смотришь вокруг,

а на самом деле ты смотришь в самого себя.

Роберто Антониони. Amare ergo sum

«Колючей грушей» руки прожжены,

в крови пустыни лёгкая рубаха,

Дух лампы наморочил эти сны,

переплетя извилинами Страха,

Смотрящего безумными вокруг

и потому – расплывчато в Сахаре…

Я – предал Север, надкусивши Юг

на акмеистом найденном вокзале.

Стекает жизнь, подшитая тоской,

в песочный бред, к шакалам и гиенам…

Смотрюсь в себя безадресной строкой,

бегущей красной ящеркой по венам

Животного, которое во мне:

какое там безлунье и безлюдье,

Там дрянь с косой в придуманном окне

и сумерки, как будто фредди крюгер,

Там пальмовый Габес врастает в лёд,

там всадник фиолетовое сбросил,

В рубцах и язвах солонеет шотт,

в снегах и листьях маленькая осень…

Взгляни: встаёт на медленных ногах

гранатовым закатом подсознанье,

Полнеба перекраивая, как

повозки на зашарпанном экране

В потерянном «когда-то»… Полумрак?

Скорее бедуинская химера

Погонщика, отставшего на шаг,

впитавшего полсолнца дромадера.

ЗОЛОТОЕ

Мне хватит сна, чтоб высмотреть пустыню,

вдыхая золотое по песчинке,

Чтоб говорить мифическому сыну

о спрятанной афритами копилке.

Мне станет наваждения, покуда

в сетчатке чернокнижие Сахары,

На сто мешков сокровищ у верблюда,

аллаховы хайямы и омары,

На двери, за которыми макамы

макают смех в иное измеренье,

Вздыхают головастые имамы

на лестнице, внушающей спасенье,

На рубаи разлуки без печали,

порезанного стёклами факира

(…детали превращаются в детали

в морщинках переливчатого мира),

На «пальцы света»[5]5
  Сорт фиников.


[Закрыть] в лакомом Тозёре,

на минареты, вкрученные в солнце,

На Сиди-Бу-Саид, смотрящий в море:

до нитки рыбаки промокли в солке.

На воздух, перемешанный молочным,

на облако, зашитое водою,

И жуткий вой, разлитый позвоночным.

На свет востока с пенкой золотою…

ВИД НА МЕЧЕТЬ, ИЛИ ПРОГУЛКА ПО СИДИ-БУ-САИДУ

Мечеть, которую Маке[6]6
  Август Маке – немецкий художник-экспрессионист, погиб в 1914 году.


[Закрыть]

Увёл на полотно,

Теперь в моей встаёт строке…

Лазоревым окно

Любое пялится: так бей

Последний приказал,

Здесь шиша с духом голубей

Заверчена в астрал,

Который подсказал Маке,

Как выписать мечеть.

Теперь магрибская в стихе

Останется белеть.

Ещё окину взглядом сад,

Дворец возвёл барон[7]7
  Британский барон Рудольф Эрланжер (1872 – 1932) построил дворец арабской музыки.


[Закрыть],

Который был искусству рад,

Который пил «Magon»

Под канитель ребаба, под

Бренчание гамбри,

Вдыхая Средиземный йод,

Смотря, как корабли

Заходят в порт: на миллион

Динар плывёт товар.

…Ты слышишь, тростниковый горн

Вытягивает дар,

И в этом мареве – Маке,

Погибший в двадцать семь,

В какой-то сдержанной тоске

Миражится, как темь…

TUNISIA. НАБУЛЬ

…было распространено поверье, что

прорицатели повторяют слова,

внушаемые им Шайтаном.

Свернёшь «сейчас» и вытянешь «вчера»:

Завяз Набуль в красителях и глине,

Мечеть-стрела хвалою проросла,

Сук эль-Джума[8]8
  Рынок.


[Закрыть] во всяком апельсине,

В мешке орехов, кувшине без тех,

Которыми запугивают в трепет…

Скажи «Симург» – почувствуешь аффект

Змея воображения налепит

Из воздуха, в котором синевы,

Как пены в эпилептике… В Набуле

Мутит инжиром, «валит» от халвы,

Скиталец Бунин прорастает в суре

От муэдзина: пятница… Восток.

Пугливый ослик спит ветхозаветным,

От фиников – лагми – всего глоток,

От Магриба в джеллабе одноцветном…

Tunisia (под мышкою Коран),

Коровы, дромадеры, овцы, козы,

Хмелящий запах: карри и шафран…

Видение в руках метаморфозы

Прикормлено светилом: хиромант

Вытаскивает смысл из пасти ада

И запускает, ровно бумеранг,

В сознанье человеческого стада,

Обычным замороченное… Круг

Ислама с аравийским перепутан.

(Посланцем Сатаны расквашен слух.)

Плюётся жизнь напуганным верблюдом.

TUNISIA. КАЙРУАН[9]9
  От арабского «караван»; самый святой город мусульманской Африки.


[Закрыть]

Из пляски приподнятой пыли

сваялся мираж этих стен…

Андрей Белый. Африканский дневник

Мираж медины: «синий» туарег

Ползёт то муравьём, то караваном…

Мозг плавится растянутым обманом,

Светило «переваривает» смех

Арабок (поищи такой миндаль,

Какой цветёт в глазищах проходящих);

Не просто так их финикийский пращур

Здесь разбирал по косточкам букварь,

Который расширялся, словно свет…

Прижмусь к стене и стану Кайруаном,

Мечеть Окба надышит алкораном,

Блеснёт в судьбе берберский амулет.

Всё гумилёвым «варится», всё бдит

Бугаевым – молочным африканцем.

Фонарь заснул богатым оборванцем,

Не развенчав локальный колорит,

Над минаретом движется «шамуб»

Луны, вдохнувшей мегатонны шиши,

По горло тишину нагрызли мыши,

Подобным вдохновляется преступ,

Который ник… Но это в скобках сна.

Дряхлеет мир, мерцающий пустыне,

Смотрящий вязью в марочное ныне,

Тучнеет одиночеством стена.

…Вывозят джинны на повозке Смерть,

Метаморфозы копятся, как черви,

Светильник марабута на ущербе…

Слова Пророка натекают сверх.

В ПУСТЫНЕ

В пастушье замороченный песок,

стоящий у дромадера в сетчатке,

Прохваченный пророками Восток

погонщика в молочной арафатке.

И столько купоросного вверху,

что, ясный финик, «семь небес рядами»,

И доверяешь губы бурдюку,

животное насилуешь стихами,

В которых привидения текут

из уст ифрита прямо в фирдауси[10]10
  Рай (фарси).


[Закрыть],

Там шмали завались, там кофе пьют

насыщенней того, который в Дузе?

Чего ты хочешь? Тридцать два в тени!

И не такое свидится под пальмой,

Когда с песочной музыкой тесны,

когда с инжиром кушаешь сакральный…

Когда три пальмы вспоминают о —

поручике – оазисе словесном…

(Подвешен я на жалящий желток,

как будто заклинателем безвестным).

Когда три пальмы высоко росли…

встаёт в мозгах восточное сказанье,

Когда лисицей голова зари

(а жизнь – навар такого созерцанья…),

Когда встаёт из-за бархана джинн

и держит змея «вкусного» размера,

И тонет в схватке с сердцем бедуин,

и скалится закатная химера.

ФРАГМЕНТ

…Разрежу мрак, и – аладдином свет

Струит по венам постаревшей лампы,

Переливаясь в дактили и ямбы,

В плывущий смысл и накативший бред,

Сроднившись с одиночеством души,

Сулящим стихотворное везенье…

Сбегает с потолка зародыш тени

И бьётся о чудные фетиши,

О маски африканские, что мне

Всё говорят о жизни в Хаммамете,

Где девять дней прошли в блаженном свете,

В оливковой полуденной стране.

В М@РОККО

Из брюха «SONY» катится арба

Медовой флейтой (копится волшба).

Опять на «Яндекс» ловится Марокко.

Февраль тоску дублирует во мгле,

Привычно всё в проверенной норе,

На маленькой плите вскипает мокко.

Сквозь фокус-век трудись, модемный шнур,

Вращайся, мышь, фиксируй, абажур.

…Повозка-ослик, продолжай движенье

По улочкам Медины, старичок

Везёт корицу, кардамон, горох?

В садах Менара ждёт отдохновенье.

В песочном – фа, в ультрамарине – соль,

Накапай, деревянная, бемоль,

У Марракеша – сундуки и сласти:

Рахат-лукум, миндальная нуга,

Такой кальян – отваливай тоска!

(Табачные придумываю страсти.)

Я весь в строфе, морфема в голове,

В каком Магрибе пропишусь в молве?

С каким станцую африканским богом?

В калейдоскопе музыки – мечты,

С воздушными я вырулю на ты…

Бумага KYM прохвачена Востоком.

* * *

Там всадник фиолетовое сбросил…

(Из стихотворения «Погонщик»)

В когтях уносят солнце топорки…

Дракон сопливых сумерек клубится,

Везенье тянут в лодки рыбаки,

Да чаечка над ними серебрится,

Да видится весёлое «давно»:

Смешной гадес, безумье парадиза,

То красное, то белое вино…

В туземный бубен Маленького мыса —

Какой-то мальчик? – Ветер мёртвых лет? —

Постукивает так, что привиденья

Стекаются на сумеречный свет

Да лепится мотив стихотворенья.

Всплеснёт калан задумчивой волной:

Там гребешок, да бокоплав, да ёжик

Собою перелистывают дно,

На берегу то – крабики, то – дождик,

Который сам стихотворенье про —

Погонщика, полдневные пределы,

Самум, перегоняющий тепло,

Да всадник в фиолетовом. Химеры

Барханами, да ослик, да верблюд,

Да тонущий в песочном верблюжонок,

Да что-то бесконечное, как тут

Смотрящее созвездьями спросонок.

* * *

Укрыться бы в гогеновскую глушь —

Вокруг вода, тропическая сушь…

Быть братом птице, рыбе, что атолл

Облюбовала, вышептать глагол,

В кокосовых иллюзиях молчать,

Под листьями пандануса писать

На Хива-Оа: в захолустье, где

Ещё рожают в хижинах детей.

Запрятаться, заманивать слова…

Там женщина туземная права,

Когда берет, кого захочет в кайф,

До капельки вытягивая life

Под птичий сленг, мычание коров,

Под взгляды сверху фаллосов-плодов.

На жертвенном огне спалить «вчера»,

Смотря, как тлеет золотая мгла,

Стирая в тамариндовом огне

Дурные колебания во мне…

Укрыться бы в гогеновскую глушь —

Кругом вода, тропическая сушь…

Где б мне кричали дикой желтизной

Тугие апельсины… Сильный зной

Въедался б в кожу, изменял бы дух:

Корпел в подкорке, над подкоркой юг.

ВИНО

…Как в масть эта полночь примятому взморью,

«Омара Хайяма»[11]11
  Здесь: вино.


[Закрыть] закушай фасолью

И взглядом лагуну приметь.

Луна сургучом нависает над пальмой,

С которой совсем не рифмуется дальний

Пейзаж, что венчает мечеть.

Эль Гунна вдали шевелится огнями,

Смотри, минарет прилепился к рекламе,

Буквальнее – наоборот.

Смешай эту полночь с кебабом, тагином,

Как воздух сошёлся с не местным жасмином,

Как многое жизнь раздаёт…

Захочешь – пиши на папирусе строфы,

На пылком Востоке не тешились профи! —

Зато – превратились в вино,

В пустынную повесть – волынку ребаба,

Который смекает, как ухо араба

Пленять – и пленяет давно.

Блуждают (незримо) затейники-джинны,

С кальянами кайфа засели мужчины,

Вкуснее инжира слова.

Из розовых листьев напиток горячий

Спешит наливать мусульманин невзрачный —

Хасан? Мухаммед? Мустафа?

Возьми настоящее в крепкую память,

Когда приключится в досадное падать,

Войди в эту полночь опять,

Пускай Аладдином покажется лето

В стихах, на которых везучая мета,

Верблюжьих миров благодать.

СМЫЧКОВАЯ МУЗЫКА

CD: БАРОЧНАЯ СЕМИСТРУННАЯ

31 декабря 2010 года

…то ветер, натаскавшись в деташе[12]12
  Раздельное звучание нот.


[Закрыть],

Кому-то катит сны и дифирамбы…

Шмелём ли плачут? Тянутся к душе? —

Вздыхают квартой бархатные гамбы.

Так обдают, что невозможна речь,

Пока смычок над формой грушевидной

Мерцает в сто, а может, больше свеч…

За окнами от белого не видно…

…Так обдают, что непонятна жизнь

Без ощущенья Господа над нами,

Без музыки, в которой птичий смысл

Качается прозрачными стихами,

Прозрачными колышется, не в них

Щемящий рай подмигивает адом?

Я сам такой же – невесёлый стих

И что-то там… Короче, буду гадом,

Но буду переводчиком семи

Животных струн, которые всей гаммой —

Над адом? Парадизом? – до, ре, ми:

То – шелестят, то – подыхают гамбой…

ВОСПОМИНАНИЕ ПОД МУЗЫКУ СЕНТ-КОЛОМБА

Колыбельного места осенний надлом,

В жёлтых жалобах мокнет листва.

Из бороздок пластинки опять Сент-Коломб,

С этим галлом в печаль голова

Окунается, ровно в густой кальвадос,

Зарывается в молодость так,

Что опять и разлука, и страсти всерьёз,

И в кино – фантомасами страх,

И прощанье с которой? Какой сатана

Разберёт в проходном октябре,

Что там было, когда растекалась весна,

Просыпались в неброской норе…

Что там было?.. И видится Гайсин, Тульчин,

И сквозистый ладыжинский свет

Возникает и смотрится в ультрамарин

Переливчатых высей… в сюжет

Этих мест колыбельных… Строфу за строфой

Так и вытяну родину, как

Сент-Коломб меланхолию-музыку (строй

Этой музы в искусных руках).

Что там было?.. Всё рядышком: Винница, Бар,

И Вапнярка, и Шаргород, так?

Говори-перешёптывай, будто бы дар

Можно вышептать в этих стихах?..

Сколько прошлого, быстрого, как выпивон,

В побелевшем от яблок саду.

Золотым захолустьем я будто прощён?

Позабыт в позабытом году?

Ибо – Бершадь, Немиров, Ладыжин, т. д.

Столько видели всяких таких

Перебежчиков (мать их…). Мерцай в пустоте,

В метрополиях незолотых,

Пропадай в Сент-Коломбовой струнной тоске

(В жёлтых жалобах мокнет листва),

Не спеши приближаться к подземной реке,

Где Хароном легенда жива,

Где химера – змеёй с рубцеватым хвостом…

Замолчи. Не пугай сам себя.

…Колыбельного места осенний надлом,

Станционные ветры трубят.