Текст книги "Собрание сочинений. Том 7"

 
Облака над городом Тольятти,
может, из Италии плывут.
Был бы я севрюгою в томате,
вряд ли оказался бы я тут.
 
 
Колбаса застенчиво таится,
и сияет всюду из витрин
огуречный сок из Кутаиси —
говорят, лекарство от моршин.
 
 
Кран берет легко машины в лапы,
и к малоизвестным господам
едут на платформах наши «Лады»
в города Париж и Амстердам.
 
 
Чинно происходит пересменка.
Два потока встречных у ворот.
Клавдия Ивановна Шульженко
«Вальс о вальсе» в рупоре поет.
 
 
Мама второсменная шагает
с трехгодовым сыном среди луж
и толпу глазами прожигает —
где он, первосменный ее муж?
 
 
И под этот самый «Вальс о вальсе»
говорит в гудящей проходной:
«Получай подарок мокрый, Вася,
да шмаляй домой, а не к пивной».
 
 
Кто-то застревает в турникете —
видно, растолстел от запчастей.
Называют «проходные дети»
в проходной вручаемых детей.
 
 
С видом неприкаянно побочным
там стоят укором и виной
в «Диснейленде» нашем шлакоблочном —
«проходные дети» в проходной.
 
 
В нашем веке, кажется, двадцатом —
эта же такая всем нам стыдь!
Стал бы я огромным детским садом,
чтобы всех детей в себя вместить.
 
 
Отдал бы я все мои рифмишки,
славы натирающий хомут
и пошел бы в плюшевые мишки,
да меня, наверно, не возьмут.
 
 
То ли рупор этот раскурочить,
то ли огуречный тяпнуть сок?
Клавдия Ивановна, погромче!
Клавдия Ивановна, вальсок!
 

31 мая – 1 июня 1984

 
Смерть еще далеко,
                               а все так нелегко,
словно в гору – гнилыми ступенечками.
Жизнь подгарчивать вздумала,
                                                   как молоко
с обгорелыми черными пеночками.
Говорят мне, вздыхая:
                                    «Себя пожалей»,
а я на зуб возьму полтравиночки,
и уже веселей
                       от подарка полей —
от кислиночки
                        и от горчиночки.
Я легонько кусну
                            лето или весну,
и я счастлив зелененькой малостью,
и меня мой народ
                            пожалел наперед,
ибо не избаловывал жалостью.
Если ребра мне в драке изрядно помнут,
я считаю,
               что так полагается.
Меня в спину пырнут
                                    и никак не поймут —
отчего это он улыбается.
В тех, кого зажалели с младенческих лет,
силы нет,
               а сплошные слабиночки.
Полтравиночки на зуб —
                                        вот весь мой секрет,
и на вырост в земле —
                                    полтравиночки.
 

Июнь 1984

 
Никто не спит прекраснее, чем ты.
Но страшно мне,
                           что ты вот-вот проснешься,
и взглядом равнодушно вскользь коснешься,
и совершишь убийство красоты.
 

Переделкино, 26 августа 1984

 
Какое право я имел
иметь сомнительное право
крошить налево и направо
талант,
           как неумелый мел?
 

Переделкино, 26 августа 1984

 
Когда я уйду в никогда,
ты так же будешь молода —
я за тебя состарюсь где-то
в своем посмертном вечном гетто,
но не впущу тебя туда —
ты так же будешь молода.
 

Переделкино, 26 августа 1984

 
Не отдала еще
всех моих писем
                           и не выбросила в хлам,
но отдаляешься,
как будто льдина, где живем —
                                                  напополам.
Ты спишь безгрешнейше,
ты вроде рядом —
                             только руку протяни,
но эта трещина
скрежещет мертвенным крахмалом простыни.
Ты отдаляешься,
и страшно то, что потихоньку,
                                                 не спеша.
Ты отделяешься,
как от меня,
                    еще не мертвого,
                                               душа.
Ты отбираешь все —
и столько общих лет,
                                  и наших двух детей.
Ты отдираешься
живою кожей
                      от живых моих костей.
Боль отдаления
кромсает,
               зверствует.
                                 На ребрах кровь и слизь
вдоль отломления
двух душ,
                которые почти уже срослись.
О, распроклятое,
почти что непреодолимое «почти»!
Как все распятое
или почти уже распятое —
                                           спасти?
Легко,
          умеючи, —
словно пираньи, лишь скелет оставив дну,
сожрали мелочи
неповторимую любовь еще одну.
Но пожирательство,
оно заразно,
                    словно черная чума,
и на предательство
любовь, что предана,
                                  пошла уже сама.
И что-то воющее
в детей вцепляется,
                                не пряча в шерсть когтей.
Любовь —
                чудовище,
что пожирает даже собственных детей.
За ресторанщину,
за пожирательство всех лучших твоих лет
я христианнейше
прошу – прости,
                           не пожирай меня в ответ.
Есть фраза пошлая:
у женщин прошлого, как говорится, нет.
Я – твое прошлое,
и, значит, нет меня.
                               Я – собственный скелет.
Несу я с ужасом
свои останки во враждебную кровать.
Несуществующим
совсем не легче на земле существовать.
Моя любимая,
ты воскреси меня,
                             ребенка своего,
лепи,
        лепи меня
из всех останков,
                            из себя,
                                        из ничего.
Ты —
        мое будущее,
моя мгновенная и вечная звезда.
Быть может, любящая,
но позабывшая, как любят…
                                             Навсегда?
 

Гульрипш, 1984

 
Наверно, с течением дней
я стану еще одней.
 
 
Наверно, с течением лет
пойму, что меня уже нет.
 
 
Наверно, с теченьем веков
забудут, кто был я таков.
 
 
Но лишь бы с течением дней
не жить бы стыдней и стыдней.
 
 
Но лишь бы с течением лет
двуликим не стать, как валет.
 
 
И лишь бы с теченьем веков
не знать на могиле плевков!..
 

1984

 
Попытка,
               когда она стала пожизненной, —
                                                                   пытка.
Я в стольких попытках
                                      отчаянно мир обнимал,
и снова пытался,
                           и черствой надеждой питался,
да так зачерствела она,
                                     что я зубы себе обломал.
И я научился,
                       как будто бы воблою ржавою,
как заплесневелою коркой,
                                            сходящей порой за любовь,
питаться надеждой,
                                почти уже воображаемой,
при помощи воображаемых
                                             прежних зубов.
Я в бывших зубастых заметил такую особенность,
в которой особенности никакой —
гражданскую злость
                                 заменила трусливо озлобленность,
и фигокарманство,
                              и лозунг скопцов:
                                                           «А на кой?!»
Ведь лишь допусти
                              чью-то руку во рту похозяйничать —
зуб трусости вставят,
зуб хитрости ввинтят на самых надежных штифтах,
и будет не челюсть,
                               а что ни на есть показательность —
и нету зубов,
                     а как будто бы все на местах.
И я ужаснулся,
                         как самой смертельной опасности,
что стану одним из спасателей
                                                  личных задов,
что стану беззубой реликвией
                                                 бывшей зубастости,
и кланяться буду
                            выдергивателям зубов.
Тогда я прошелся,
                             как по фортепьяно,
                                                             по челюсти.
Зуб мудрости сперли.
                                   Торчит лишь какая-то часть.
Но знаете —
                    все коренные пока еще в целости,
и руку по локоть
                           мне в рот не советую класть.
А кто-то за лацкан берет меня:
                                       «Слушай, тебе еще не надоело?
Ты все огрызаешься…
                                   Что ты играешь в юнца?
Нельзя довести до конца
                                        бесконечное дело —
ведь всем дуракам и мерзавцам
                                                   не будет конца».
Нельзя заменить
                            на прекрасные лица все рыла,
нельзя научить палачей
                                       возлюбить своих жертв,
нельзя переделать все страшное то,
                                                    что, к несчастию, было,
но можно еще переделать
                                         грядущего страшный сюжет.
И надо пытаться
               связать всех людей своей кровью, как ниткой,
чтоб стал человек человеку
                                            действительно брат,
и если окажется жизнь
                                     лишь великой попыткой,
то все-таки это —
                            великий уже результат.
Нельзя озлобляться,
                                  но если хотят растерзать ее тело,
то клацнуть зубами
                                имеет моральное право овца.
Нельзя довести до конца
                                        бесконечное дело,
но все-таки надо
                           его довести до конца.
 

1984

Р. Быкову

«Если вы есть, вы останетесь».

Ролан Быков

 
А вы останетесь собой,
когда придете в мир
                                 с трубой,
чтобы позвать на правый бой,
а вам приказ —
                         играть отбой?
Собой
          не сможет быть
                                   любой,
кто сделает отбой
                             судьбой.
А вы останетесь собой,
когда трубу с чужой слюной
вам подловато всунут в рот,
чтобы трубить наоборот?
Труба с чужой слюною врет.
А вы останетесь собой,
когда с разбитою губой
вас отшвырнут,
                         прервав мотив,
в трубу
            затычку
                         вколотив?
А вы останетесь собой
с набитой сахаром трубой,
когда вас,
               будто на убой,
закормят,
               льстя наперебой
все те, кто превратить в рабу
хотел бы грозную трубу,
оставив ей
                 лишь «бу-бу-бу»?
А вы останетесь собой,
когда раздрай и разнобой
в ревнивом стане трубачей
и не поймешь порой —
                                    кто чей,
а кто уже давным-давно
с трубой расплющен заодно…
А вы останетесь собой
и под плитою гробовой,
просовывая
                   сквозь траву,
как золотой кулак,
                              трубу?
Трубу
          перешибут
                           соплей,
когда сдадитесь
                          и состаритесь.
А вы останетесь собой?
Если вы есть,
                      то вы останетесь.
 

2 октября 1984

 
Всех бывших забегаловок пророк,
пить нынче переставший нам на горе,
он стал ерошить русофильский кок,
в меня вцепившись где-то в коридоре.
То он просил помочь с его мочой
по части медицинского ухода,
то бормотал:
                    «Порой ты вроде свой,
и вдруг – не свой…
                               Аж задушить охота».
«Ты что – с ума сошел?»
                                        «Кто – я?
                                                        Ни-ни…
Другие так же думают,
                                     но втайне.
А у меня – наружу все…
                                       Цени!
И телефончик доктора-то дай мне!»
Я дал,
          и на меня он вновь полез,
а я подумал:
                    что ему я дался? —
пока я наконец не догадался
какая извела его болезнь.
Он влез в литературу на фу-фу.
Я знал,
            хотя и соблюдал молчанье,
его секрет —
                    его «скелет в шкафу» —
как любят выражаться англичане.
И он сбесился,
                        он лишился сна,
из подзаборных пьяниц жалкий барин,
лишь потому, что мне давно ясна
общественная тайна —
                                     он бездарен.
А жаль его.
                  Не вор,
                              не спекулянт.
Порою в нем
                    под скоморошьим скотством
попискивал малюсенький талант,
но был раздавлен
                            дутым патриотством.
Пока он тряс в припадке головой
и дергался, объятый жаждой мести,
подумал я:
                 «Трактирный половой».
Потом перерешил:
                              «Нет – много чести.
Зачем,
          на что ему вся эта месть —
температура, учащенье пульса?
Он закричал:
                      «Ты знаешь, кто ты есть?»
Побагровел,
                    закашлялся,
                                        запнулся.
Лишь нечто, наподобье булькоты
из горла вырывалось:
                                   «Ты… ты… ты…»
Он задыхался, свой язык жуя.
В его зрачках плясал животный ужас.
Тогда и я подумал:
                              «Кто же я?» —
и не нашел ответа, улыбнувшись.
 

Гульрипш, 4 октября 1984

 
С абхазской бабушкой —
                                        нанду
мы рядом тохаем[7]7
  Разрыхляем почву. Тоха – тяпка (абхаз.).


[Закрыть] в саду,
и понимаем вместе мы
язык лозы,
                  язык хурмы.
Нанду прекрасно знает —
                                          как
найти и выдернуть сорняк,
таких не помня пустяков —
сколько ей лет
                       или веков.
Нанду чуть выше сапога,
с горбом на согнутой спине,
как головешка очага,
вся скрюченная на огне.
И нос нанду чуть-чуть горбат,
но разве в том он виноват?
На той горбинке
                           всю судьбу
тащила,
             будто на горбу.
И не из ведьм —
                          из фей она,
седое мудрое дитя,
и мушмула,
                   и фейхоа
к ней нагибаются,
                             кряхтя.
Не приросли к ней зависть,
                                            зло,
спесь образованных невежд,
а если что и приросло —
так это черный цвет одежд.
Нисколько не было грехов —
так жили бабушка и мать,
но столько родственных гробов,
что траур некогда снимать.
Из рода Гулиа она,
а дети где-то вдалеке
и говорят, приехав, на
полуабхазском языке.
Полуязык не есть язык.
Он —
         как заплеванный родник.
Язык —
            это и есть народ.
Язык умрет —
                       народ умрет.
Спасительница языка,
других не зная до сих пор,
нанду бесшумна и легка,
как чуть сгущенный воздух гор.
На рыхлых грядках дотемна
дощечкой тоненькой она
прихлопывает семена,
чтоб не унес их ветер,
                                   сдув,
чтоб их не выкрал птичий клюв,
и возле ног ее торчат
ряды зелененьких внучат.
Из этих бережных семян
Взойдут абхазский стих,
                                        роман.
Народ,
           где гений прорастет,
уже не маленький народ!
Нет,
       не спасет язык ничей
вся языкатость ловкачей.
Грузин рокочущий язык,
трубя,
          как рек тигриный рык,
спасали,
              внукам в рот вложа,
нанду Шота,
                    нанду Важа!
И Пушкина в чумном году
спасла в Михайловском нанду.
Нанду Полтавы и Торжка,
вы —
        сеятели языка.
Нанду Таити и Мали,
вы – языки Земли спасли!
Когда сгорит закат дотла,
нанду колдует у котла
и всю историю с дымком
помешивает черпаком.
Над мамалыгой пузыри,
как будто вечность изнутри
то высунет на миг зрачок,
то снова спрячет,
                            и – молчок.
Скользит направо блик огня —
там,
       вздрагивая,
                         ждут меня
две золотых ноздри коня,
чтобы нести по облакам
к чужим прекрасным языкам.
Скользнет налево этот блик —
там ждет меня родной язык,
и, как абхазская нанду,
я без коня пешком пойду
и буду сеять —
                        хоть на льду.
Я выбрал сразу два пути:
лететь
          и пристально брести,
завязывая
                 в узелки
                              людей,
                                         народы,
                                                      языки.
Будь проклят этот мерзкий миг,
когда хоть где-нибудь пойдет
язык —
            войною на язык,
народ —
             войною на народ.
…Нанду огню подаст ладонь.
Он чуть лизнет —
                             он так привык.
Как человечество,
                             огонь
многоязык
                 и тем велик.
 

Гульрипш, 4 ноября 1984

 
И пришли мы к поэту
                                    с Алешей Ласуриа,
и читали стихи,
                          где все было всему вперекор,
словно это пришло
                               молодое прекрасное наше безумие
на беседу
               к всевышнему разуму гор.
Разум не оскорбляет безумия,
                                                 если он разум.
Дмитрий Гулиа слушал,
                                       тихонько гранат надломя,
наблюдая за нами
                             открытым единственным глазом,
будто многое слишком
                                     боялся увидеть двумя.
Что он видел открытым зрачком,
                                    нас жалеющим так по-хорошему?
То, что сразу всех скал
                                     не пробьет ни кирка,
                                                              ни кувалда
                                                                     и ни долото?
Может быть, как безвременно жизнь оборвется Алешина,
и как я заживусь?
                             А что хуже – не знает никто.
Что он видел закрытым,
                                       направленным внутрь
                                                                     и в историю,
виноградарь духовный,
                                      отец,
                                              просветитель,
                                                                     поэт?
Беспросветности нет,
               если есть хоть светинка одна нерастоптанная.
Просветительство высшее —
                                              видеть хотя бы просвет.
Сквозь себя он процеживал
                                             войны,
                                                        восстанья,
                                                                         пожары,
все трагедии прошлых
                                     и, может быть, будущих лет.
Как сквозь папоротник
                                      процеживается
                                                               маджари,
так историю
                    сквозь себя
                                       процеживает поэт.
 

1984

Ш. Нишнианидзе

 
Травы переливистые,
                                   зенки черносливистые,
а на сахар —
                    с первого куска.
Если кони краденые,
                                  значит, Богом даденые, —
это конокрадов присказка.
В городе Олекминске
                                   слышал я о ловкости
конокрада Прохора Грязных.
Он имел бабеночку,
                                а она избеночку
в голубых наличниках резных.
Было там питейное
                               заведенье ейное
с европейской кличкой «Амстердам».
Под пудами Прохора
                                  ночью она охала,
дозволяя все его пудам.
Жилища да силища —
                                    лучшая кобылища
изо всех, что Прохор уводил.
Так сомлела, значитца,
                                     от любви кабатчица,
что с ума сходила без удил.
Он ей – шоколадочек,
                                    а она – лошадочек,
гладеньких и сытых —
                                    без корост.
Он ее подкладывал,
                                а потом подгадывал
слямзить из-под носа
                                   конский хвост.
Дрых купец одышчиво,
                                      ерзал бородищею
между двух наливистых грудей,
и, с причмоком цыкая,
                                     Прохор вроде цыгана
уводил кулацких лошадей.
Жгла по-нехорошему
                                  ненасытность Прошина,
у него скакал в руках стакан,
и дошел он в жжении
                                   аж до разложения —
крал коней он даже у цыган.
Эта пара ленская,
                             в жадности вселенская,
по ночам кайлила
                             год-другой
и под монополией
                             вырыла подполие,
чтобы конь входил туда с дугой.
Прохор полз улиточкой,
                                       ну а был улизчивый
улизнуть умел – да еще как,
и влетала классная
                               троечка атласная
с бубенцами прямо под кабак.
Мешковиной ржавою
                                   затыкал он ржание,
а когда облавы и свистки —
быстро, без потения
                                обухом по темени,
и на колбасу шли рысаки.
И под ту колбасочку
                                 свою водку-ласочку
пьяницы челомкали в тоске.
Вот какое дамское
                              блюдо амстердамское
подавали в русском кабаке!
Справедливость Прохора
                                         шкворнями угрохала;
по башке добавили ковшом,
а его любовницу,
                           кралю-уголовницу,
в кандалах пустили нагишом.
Магдалина ленская,
                                 вся такая женская,
к чалому привязана хвосту,
шла она без грошика
                                  и шептала «Прошенька!»
конокраду,
                 будто бы Христу.
…До сих пор над Леною,
                                       рядом с пятистенною
чудом уцелевшею избой
сквозь шальную дымочку
                                          в неразним-обнимочку
шляется любовь,
                           а с ней разбой.
Я не сплю в Олекминске,
                                         будто бы поблескивает
ножичками Прошкина родня,
будто лживо-братские
                                    руки конокрадские
бубенцы обрезали с меня.
А когда метелица
                            вьюгою отелится —
в знобких завываниях зимы
чудится треклятое
                              ржание зажатое
краденых коней из-под земли…
 

1984