Текст книги "Хозяин Каменных гор"

Сенаторы утвердили приговор и добавили:

«По силе воинского устава 20 артикула отсечь голову»

Свое постановление они дополнили мнением, что можно и не отсекать голову Радищеву, а вместо этого отстегать его публично кнутом и в кандалах сослать в Нерчинск, на каторжные работы…

Сановники сумели найти больное место: публичное наказание кнутом для Радищева было бы мучительнее, чем казнь…

Свое решение сенат направил на утверждение государыне.

К этому времени прошло уже полтора месяца после решения уголовной палаты. На висках Радищева гуще засеребрилась седина. Он часами неподвижно сидел, тяжело опустив на грудь голову. Самые противоречивые чувства терзали его.

«Неужели я один-одинешенек на белом свете против самого страшного крепостного тиранства! Неужели с моей смертью все забудется и погибнет! И народ не встанет против своих угнетателей?»

Но в то же время в его мужественной, несгибаемой душе поднимался горячий протест:

«Нет, я жил не напрасно! Мои слова дойдут до пламенных сердец, всколыхнут их! Потомки вспомнят обо мне!»

Между тем императрица умышленно стремилась продлить мучительное состояние пленника. Она передала все дело на рассмотрение императорского совета. Хитрая, не лишенная ума стареющая царица очень боялась суда потомства и поэтому старалась оградить себя и с этой стороны. Всю ответственность она пыталась свалить на других. Угодливые вельможи – члены императорского совета – рассудили коротко: «Сочинитель сей книги, поступя в противность своей присяге и должности, заслуживает наказание, законами определенное».

После этого приговор поступил на окончательное утверждение Екатерины.

И снова потянулись страшные, изнурительные дни. Императрица две недели в Царском Селе предавалась забавам, стараясь забыть о Радищеве.

Наступили первые дни золотой осени. В дворцовом парке пожелтели листья, студеной стала прозрачная вода в глубоких прудах, на юг с криком тянулись перелетные птицы. Государыня с грустью вернулась в Санкт-Петербург и первым докладом заслушала сообщение о Радищеве.

Наконец-то пришло время показать всему свету ее «терпимость и снисходительность»!

Царица подписала указ с подробным перечислением обвинений Радищева, которые сама же тщательно отметила на полях книги «Путешествие из Петербурга в Москву».

Широковещательно оповещая сенат, что всегда следует своему правилу «соединять правосудие с милосердием», а также принимая во внимание общую радость по случаю заключения мира со Швецией, она соизволила начертать о Радищеве:

«Освобождаем его от лишения живота и повелеваем, вместо того, отобрав у него чины, знаки, ордена Св. Владимира и дворянское достоинство, сослать его в Сибирь в Ильмский острог на десятилетнее безысходное пребывание…»

9 сентября Александра Николаевича Радищева доставили в губернское правление, объявили ему окончательный приговор и заковали в кандалы.

Ему не дали проститься ни с родными, ни со знакомыми. Одели в засаленную нагольную шубу, пропахшую махоркой и едким потом, и в тележке под охраной отправили в дальний путь…

6

Императрица Екатерина думала сломить мужество Радищева, но он, несмотря на все муки, держался стоически. В нагольной шубе, с кандалами на ногах тяжело было ехать в прохладные осенние ночи по Московскому тракту, который он так недавно ярко описал в своей книге. Правда, в Новгороде кибитку со ссыльным нагнал царский курьер, который привез «милостивый» указ Екатерины расковать арестанта. Однако Александру Николаевичу от этого не стало легче. Душевные муки его усилились, когда он получил весть о том, что его мать, узнав о судьбе сына, была сражена параличом.

Потянулась знаменитая Владимирка – каторжная дорога. Сколько по ней пришлось встретить арестантов, осужденных на ссылку и на каторгу. Горько было смотреть на несчастных! Осенний дождь хлестал их лица, в рваных сапогах они месили глубокую жидкую грязь. В пути Радищев не терял ни минуты. Он с жадностью присматривался ко всему новому – к свежим местам и людям. Вечерами, на ночлегах, он записывал все, что видел днем. Наблюдения его поражали своей глубиной и говорили о больших знаниях.

Из Нижнего Новгорода он писал Воронцову:

«Когда я стою на ночлеге, то могу читать; когда еду, стараюсь замечать положение долин, буераков, гор, рек: учусь в самом деле тому, что иногда читал о истории земли; песок, глина, камень – все привлекает мое внимание. Не поверите, может быть, что я с восхищением, переехав Оку, вскарабкался на крутую гору и увидел в расселинах оной следы морских раковин!»

Но не только геологическими изысканиями интересовался Радищев. Чем больше он удалялся от Москвы, тем полнее развертывалась перед ним подлинная жизнь отчизны. Он ехал по тем местам, по которым всего несколько лет назад прошла крестьянская армия Пугачева. Здесь все было полно рассказами о нем и надеждами на волю. Александр Николаевич прислушивался также к народному говору.

Тянулись навстречу полосатые столбы у разбитой, унылой дороги, которой, казалось, конца-краю не будет. Кругом простирались убранные поля, перелески, теряющие осенний пестрый наряд. Низкие клочковатые облака жались к порыжелым лугам с раскинутыми то здесь, то там стогами сена. Деревушки притаились тихие, убогие. Услышав звон колокольчика, иногда на дорогу выходил мужик в рваном полушубке. Завидя усатого унтера, быстро смахивал с головы треух и низко кланялся. Радищев печально, встревоженно думал:

«Неужели я был и остаюсь одинок со своими думами? Среди сих богатых просторов русской земли столько горя и нищеты, страшное рабство, и никто не мечтает сбросить оковы! – Но тут же успокаивал себя: – Не может быть! Не этот ли смиренный и покорный мужичок, который только что низко поклонился унтеру, недавно шел с Пугачевым, весь наполненный злобой и местью к лиходеям-помещикам? Кто же тогда сжег барскую усадьбу, которая виднеется в стороне большака? Остались одни каменные ворота с гербом. Безусловно, он, крепостной раб, тут показал себя, надеясь навечно избавиться от барского гнета! Народ, великий русский народ, когда пробудишься ты?»

Из-за пригорка показалось сельцо; подъезжая к нему, унтер крикнул:

– Вот тут и заночуем! Смеркается!

Остановились на постоялом дворе. Большая изба полна простого люда: были тут ямщики, мастеровые, калики перехожие. Бородатый хозяин двора отвел Радищеву и конвоирам горенку, отгороженную дощатой перегородкой. Сюда доносился глухой рокот из общей избы. Конвоиры наскоро поели и упросились на широкую теплую печь. Александр Николаевич долго сидел в раздумье, прислушивался к говору за стеной. Жаловался ямшик:

– Жизнь наша проклятая, всю ее проводишь в пути-дороге. А прибытки – известные. Дома семья голодная. Иной раз так закипит на сердце, что поднял бы руку на барина. Все в оброк идет ему, ненасытному! Эх, сюда бы нам Емельяна Ивановича!

– Тишь-ко, – прошептал осторожный голос. – Тут-ко барин остановился со стражей, услышат!

– Жаль, эх и жаль, что спокончили царицыны собаки с батюшкой! – тяжко вздохнув, вымолвил ямщик.

– Погоди сокрушаться, – перебил его уверенный басок. – Еще рано убиваться-то: ходит промеж народа слух – жив он!

– Это слушок, а где правда? Ему, слышь-ко, отрубили голову.

– Отрубили голову, да не ему. Казнили, да не его – даже никого из приближенных его не казнили. Подыскали, сказывают, человека из острожников, который пожелал умереть вместо него.

– Откуда тебе все это известно? – спросил взволнованно ямщик.

– Шерстобит я, всюду по весям хожу и мотаю на ус. И нашему брату мастеровому жизнь анафемская.

– Что и говорить! Одно счастье у крепостного, что у пахотника, что у мастерового! – согласился ямщик. – Так неужто жив наш сокол? – повеселевшим голосом спросил он.

– Жив! – убежденно ответил мастеровой. – Ноне Емельян Иванович в оренбургских степях скрывается. Ждет, слышь-ко, часа!..

– Ох и доброе слово ты сказал, милый. Спасибо тебе! – облегченно вздохнул ямщик. – Умный человек он был, воин настоящий, за редкость такие: и храбрый, и проворный, и сильный – просто богатырь. Сказывали, один управлял целой батареей в двенадцать орудий: успевал он и заправлять, и наводить, и палить, и в тот самый момент приказы отдавал своим генералам и полковникам. Вот молодчина какой! Жаль, неграмотен только был!..

– Пустое, – решительно перебил мастеровой, – не только что русскую грамоту, но и немецкую знал. Вот как! Господа оклеветали его. Он, видишь ли, поперек горла им встал, солон показался; так из ненависти одной и навели на него эти наводы, чтобы унизить его. А он, правду сказать, куда был лют для них, не спускал им…

– Скажи-ка, дорогой, коли жив наш батюшка, когда же его час придет?

– Это мне не сказано, не говорено. Самим надо искать правду!

– И, милый, где найдешь ее – правду-то! – безнадежно отозвался новый крепкий голос. – Правда-то у господ и царицы-матушки за семью коваными дверями да замками упрятана! Раздобудешь ли ее?

– Эх вы, горюны! – вырвался веселый возглас. – Раздобыть надо самому, а не плакаться! – И, не ожидая ответа, вдруг запел разудалую:

 
Эх, поломаю я решеточки
И сбегу-ко на завод, ко родителям,
А потом пойду к Емельянушке,
Ко большому атаманушке…
 

– Тишь-ко! Совсем сдурел, барин – рядом, а он петь такое! – прикрикнул на него решительно мастеровой.

Радищеву стало горько на душе. Он не утерпел, поднялся и распахнул дверь в общую избу. Лохматые головы разом повернулись в его сторону. Молоденький обветренный парень-запевала смело взглянул на Александра Николаевича.

– Что надо, барин? – дерзко спросил он – Тут не твои дворовые.

Ямщики сидели за столом плотно друг к другу, хмуро разглядывая Радищева. Трещала лучина в светце. Радищеву хотелось сказать им: «Что вы закручинились? Нет Пугачева, другие достойные его явятся. Их родит само народное восстание!»

Однако он промолчал об этом и сказал только:

– Что же ты не поешь? Хорошая песня…

Чернявый парень тряхнул кудрями и ответил озорно:

– Песня-то хорошая, да не для господ!

– Погоди дерзить! – сказал вдруг плечистый ямщик и пристально взглянул на Александра Николаевича. – Кто такой, как прозываешься, барин?

– Радищев, – сдержанно отозвался тот.

Бородач раскрыл от изумления рот, протер глаза, словно не верил себе.

– Да не тот ли ты Радищев, что созывал в ополчение против шведов беглых да обездоленных? Обличье больно знакомое… Эх, Сенька, эх, парень, не ведаешь, что он за человек! Братцы, – не скрывая радости, оповестил ямщик. – Да я сам в его батальон записался, но потом все прахом пошло. Царица-матушка велела беглых да крепостных вернуть помещикам. Садись с нами, Ляксандра Николаич! – радушно пригласил он и потеснился, чтобы дать место.

По избе прошло оживление – на Радищева смотрели теперь доверчивые, радушные лица. Переменился и смуглый Сенька: он повел веселыми глазами и позвал:

– Айда, барин, садись рядком, потолкуем ладком!

Александр Николаевич уселся за стол. Словоохотливый ямщик продолжал:

– Гляди-ко, что деется: гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда. Эх, Ляксандра Николаич, вот она какая линия крепостным вышла, не дали, значит, нам самопалы в руки – дворяне-то струсили…

Радищев сидел молча, а на душе стало светлее. «Значит, не угасло все! Нашлись уже люди, которые думают о том, о чем мечтал и я!» – взволнованно подумал он.

– Ты что ж, господин хороший, молчишь? – ласково спросил ямщик. – Конечно, всех нас где упомнить! А уж мы, кто в ополчении бывал, сразу тебя узнаем… Вот сидим и о горе толкуем, а как избыть его и не знаем.

Александр Николаевич взглянул в сторону печи, на которой храпели конвоиры, и сказал спокойно:

– Избудете горе. Силу найдете свою!

– А что могучей всего, барин? – не утерпел и спросил Сенька.

– Сильнее всего, друзья, сила народная, – тихо ответил Радищев и снова смолк.

В этот миг от лучины оторвался раскаленный уголек и упал в бадейку с водой, зашипел. На мгновение в избе потемнело. Жарко дыша в лицо Александра Николаевича, ямщик прошептал:

– Вижу, милый, и тебе не в радость дорога!.. Эй, ты! – крикнул он парню. – Спой песню, да веселей!

– Погоди, не все песни петь, на байку меня потянуло! – поблескивая жаркими глазами, отозвался Сенька.

– Байку так байку! Слово – оно как жемчуг, любо-дорого его низать, – одобрил бородач и ласково поглядел на Радищева. – Только сказка сказке рознь. Бывает она про попа да про попадью. А то вот еще старухи балакают ребятишкам: «жил да был», да «курочка яичко снесла», иль «несет меня лиса за темные леса»… Ты, брат, нам скажи по-сурьезному да со смыслом. Вот это будет сказка наша!

– Ну, коли так, слушай, братцы, я вам расскажу, как человек счастье искал. Жил у нас на селе кержак один Кирюха Бабаха, годов шестидесяти, а крепкий старик. Борода косматая, как у лешего, а силищи – прорва! Весь век на заводчика робил, а нажил мозоли да избенку.

– Известное дело, сколько не работай, а доля у мужика одна. Нашего горя и топоры не секут! – вставил ямщик.

– Верно! – согласился чернявый и продолжал: – Надумал старик счастье искать. И положил так, что найдет клад и заживет. И где только не копал этот неугомонный кержак! И чего только не находил он в своих кротовинах! Попадались ему и кости, и перстни, и глиняные кубышки с медяками, и со стрел наконечники, а потайного богатимого клада так и не приходило. Все поля да буераки изрыл незадачливый кладоискатель, и все ни к чему. Так, пустяк один! И долго он раздумывал над тем, как отыскать среди людей такое наговорное слово, чтобы богатство открылось, да никто не открывал заветного. Думал-прикидывал неудачник и по каким-то своим знакам уверовал в клад, который будто бы схоронен под его собственной избой. Раз надумал, тут уже и покоя не стало. Взял заступ и давай под избу ход вести, отыскивать клад. И день и два копал, кругом избушки поизрыл все, чуть самого не придавило срубом. И ничегошеньки. Сел он и заплакал. «И что теперь делать?» – думает. Откуда ни возьмись странник. Шел он своей дорогой да и завернул к старику. Крепкий, статный, глаза умные.

«Ты чего плачешь, земляк?» – спрашивает.

«Да, вишь, горе-то у меня, – пожаловался старик – Рыл-рыл землю, большую яму вырыл, клад искал, да пришлось засыпать все. Эх, милый, да не просто яму закопал, а закопал в ней свою мечту о счастье, о свободной жизни!»

Странник пристально посмотрел на кержака и с укоризной покачал головой:

«Не туда силы свои расходовал! Не может один человек для себя счастье найти! Себялюбцы не обрящут его. Счастье надо всем народом искать! Только трудовым людям и дается оно!..»

Склонив голову, Радищев внимательно слушал мастерового. Подвижной и живой, он покорил Александра Николаевича своей сметливостью.

– Это верно, доброе слово поведал странник! – одобрил он. – Народ – великая и несокрушимая сила, он свое добудет. Ну, да ты человек умный и без меня знаешь, как дорогу к счастью найти! – многозначительно сказал Радищев и поднялся из-за стола.

На печке зашевелился унтер, ямщики поняли осторожность Александра Николаевича и смолкли. Потрескивала лучина, за печкой шуршали тараканы. Мастеровой подмигнул соседям и сказал устало:

– А что, мужики, не пора ли спать?

И все один за другим стали примащиваться на ночлег. Ушел к себе за перегородку и Радищев, но долго не мог уснуть. Услышанное встревожило и обрадовало его: значит, он не один: народ думает о том же, чем полна его душа!

7

Под Казанью Радищева встретила зима. Поля покрылись глубокими сияющими снегами, даже придорожные убогие деревеньки по-иному выглядели. Древний Казанский кремль с его высокими башнями показался издали. На солнце сверкали главы многочисленных церквей. От всего веяло тишиной и покоем. Просто не верилось, что недавно здесь, под стенами города, кипели жаркие схватки. Пугачевцы сражались храбро, и правительственные войска были разбиты наголову. Казань лежала побежденной: велика народная сила! И если бы крестьянская армия повернула на Москву, тогда самодержавию пришлось бы плохо. Падение Казани ошеломило Екатерину, она понимала всю опасность, грозившую ей. В эти дни Радищев служил обер-аудитором у генерала Брюса, и ему довелось видеть, какой переполох вызвала победа Пугачева под Казанью. То и дело в Санкт-Петербург нрибывали взволнованные курьеры, которые, не скрываясь, рассказывали о панике, охватившей дворян. Громы страшной грозы уже слышны были в Москве. Перепуганная царица поторопилась заключить с Турцией мир, чтобы перебросить освобожденные войска на внутреннего врага…

К счастью для помещичьей России, Пугачев не рискнул пойти прямо на Москву и тем в значительной степени проиграл дело.

Теперь Казань притихла. Даже на постоялом дворе люди держались молчаливо, опасаясь доносов вездесущих coглядатаев кнутобойца Шешковского. Комендант торопил Радищева покинуть город, и вскоре кони, запряженные в глубокие сани, вынесли на большую сибирскую дорогу.

Путь лежал на Пермь, и проезжать пришлось через марийские, чувашские, татарские и русские деревушки, которые только-только успокоились. На перепутьях у бродов ветшали рубленые городки-крепостцы с бревенчатыми стенами и башенками.

Здесь все дышало стариной и было новым для Александра Николаевича. Обо всем он вел записи, присматриваясь к народу.

По селам и деревням ходили тайные слухи о Пугачеве. Придавленные горем крепостные помнили о нем, ждали. И хотя за одно только упоминание имени Пугачева грозили самые суровые кары, в народе пелись о нем песни. На ночлеге в заброшенной прикамской деревушке Радищев услышал песню, полную большой грусти и сердечности. Укачивая ребенка, за пологом пела молодая крестьянка:

 
Емельян ты наш, родный батюшка!
На кого ты нас покинул?
Красное солнышко закатилось…
Как остались мы, сироты горемычны,
Некому за нас заступиться,
Крепку думушку за нас раздумать…
 

Унтер вдруг вспылил, распахнул полог и заорал:

– О чем поешь, дура? В Сибирь захотела, на каторгу!

Бесстрашными огромными глазами крестьянка с испитым желтым лицом посмотрела на унтера и сказала:

– Ну, хошь бы и в Сибирь! Гляди, жизнь-то какая, дите нечем накормить! – Она взором показала ему на тощую серую грудь и пожаловалась: – Молока-то и нет. И откуда ему быть, когда вторую неделю хлебушка не видели. Такая жизнь пострашней каторги.

Унтер крякнул, расправил усы. Он опустил полог и, выкрикнув больше для порядка: «Прекратить безобразие!» – вышел из избы.

«Даже ему совестно стало!» – подумал Александр Николаевич и прислушался к говору крестьянки за пологом.

– Ты не бойся его, не бойся, мой соколик! – уговаривала она тихо свое дитя. – Все страхи пройдем, а свое возьмем!

«С таким сильным, талантливым и мужественным народом Россия далеко пойдет!» – ободряясь, думал он.

Радищев с брезгливостью смотрел на мелкие плутни и взяточничество провинциального чиновничества. «И такие насекомые кормятся на здоровом народном теле!» – с ненавистью думал он.

Вот вдали показался и Урал! Суровый, хмурый край. Проезжая через горы и вековые леса Каменного Пояса, Радищев почувствовал необыкновенный прилив бодрости и сил. Ему не терпелось побывать на знаменитых демидовских заводах, о владельцах которых слухами были полны Петербург и Москва. На горном перевале перед его взором открылись, наконец, демидовские владения. Показывая кнутовищем на густые дымки заводов, ямщик сдержанно сказал:

– Вот оно, царство-государство господина Демидова. Ох и тяжела его длань!

Но до заводов было еще далеко, и пришлось остановиться в густом лесу, в котором гулко раздавались стуки топоров. На вопрошающий взгляд Радищева ямщик пояснил:

– Демидовские курени, жигали тут уголь для заводов жгут! А сейчас лес рубят.

Вскоре показались и костры. Густой смолистый дым, клубясь, поднимался к небу. Потянуло к теплу. У костра, у которого остановились, топтались дровосеки, одетые в рвань. Возок остановился у огнища. Радищев сошел с саней. Усатый унтер держался поодаль, устроившись у другого костра.

– Здравствуйте, – обращаясь к мужикам, заговорил Радищев.

– Здорово, барин, если не шутишь! – хмуро ответил бородатый дровосек в рваном полушубке и стал ворошить сучья в костре. Смолистые сосновые ветки затрещали веселее.

Ямщик снял меховые рукавицы, захлопал ими и шумно засуетился:

– Эй, вы, удалые, потеснитесь, дайте проезжим погреться! Замерзли, экий мороз, до костей пронял!

– Мороз известный, уральский: он крепит, и бодрит, и слезу выжимает! – Мужик повел плечами и уступил Радищеву место у огня. – Садись, господин, отогрей душу, небось к костям примерзла! – в его словах прозвучала нескрываемая ирония.

– А ты откуда знаешь, что у меня душа примерзла? – думая о своем душевном состоянии, спросил Александр Николаевич.

– По себе сужу, господин! – скупо улыбаясь, ответил углежог. – От хорошей жизни да от енотовой шубы совсем застыл! – показал он глазами на свою рвань..

– Аль худо живется? – участливо спросил его Александр Николаевич.

– Куда уж хуже! Мы – приписные, доля наша известная! Работы – прорва, а брюхо тощее, зато батогов да плетей вдоволь!

Ямщик покосился на жигаля и сказал:

– Однако ты смел! Гляди, вон там унтер сидит да поглядывает сюда!

– Смелости нас батюшка Емельян Иванович научил, а унтеров мы перевидали, когда каратели приходили на село! – Мужик поежился и сказал сердито: – Все едино плохой конец: дома женка с малыми детьми от бесхлебицы мрет, а сам я готов на осину!

Радищев понаслышке знал о приписных крестьянах, но никогда с ними не встречался и поэтому заинтересовался.

– Скажи, любезный, – обратился он к дровосеку, – велик ваш заработок от работы?

– Ух, как велик! – хрипло засмеялся мужик. – Животы подвело. Положено приписному за работу пятак в день, но кто его видел? Штрафы да плети, пожалуйте, вволю! Эх, барин, горька наша жизнь! Ничего нет горше! – с тяжелым вздохом вырвалось у него. – Нам, дровосекам и жигалям, горько, а тем, кто на шахты попал, и того хуже. А куда пойдешь, кому пожалуешься? Мужик – тварь бессловесная. Кто ему поверит?

У соседнего костра поднялся унтер и, похлопывая руками, приблизился к Радищеву:

– Ну и морозец!

Дровосек замолчал, с беспокойством поглядывая на Александра Николаевича, его сверлила беспокойная мысль: «Пожалуется барин аль нет?»

Однако проезжающий ни словом не обмолвился о дерзком рассуждении мужика. Унтер повертелся и снова удалился к другому костру. Радищев спросил лесоруба:

– А на деревне как живут?

– Какая там жизнь! – безнадежно махнул рукой мужик. – Земля отощала, скот вывелся, и навозу нет, оттого и грунт плох. Хлеба чахлые, до покрова еле-еле хватает, а потом кору гложем. Заела барщина, дыхнуть некогда!

Приписной молчал, поскреб затылок и, понизив голос, спросил:

– Скажи, добрый человек, скоро воля будет?

Радищев покосился на унтера и ответил, глядя на раскаленные угли костра:

– Об этом не говорят вслух. Откуда ты слышал?

– Народ на Камень идет и всякое сказывает! – Он оглянулся и таинственно прошептал: – И опять-таки передают, что Емельян Иванович жив и собирается в наши края. Так ли?

Радищев промолчал. Он думал, как тяжела жизнь приписного. Однако, несмотря на все тяготы, неугасим дух народного протеста. Крепостное крестьянство ждет воли! Он поднялся от костра и пошел к возку. Дровосек поплелся за ним. И когда Радищев садился в сани, он поклонился ему и сказал:

– В добрый путь, господин. Вижу, совестливый человек, и скажу тебе, как на духу: ждем мы своего часа. Ох, и ждем! А коли придет он, ух, и размахнемся! Дадим простор своему сердцу! Будь здрав! – И удалился в лес, где стучали топоры.

Под крепким шагом унтера заскрипел снег, он тоже торопился забраться в сани, чтобы продолжать путь.

Проехали демидовский завод. Управляющий Любимов не пригласил опального в господские покои. Радищев ночевал вместе с ямщиком и унтером в полицейском доме. Одинокий и грустный сидел он у окна и смотрел, как только что выпавший на его глазах чистый снежок становился черным от заводской копоти. На минуту мысленно Александр Николаевич представил себе глубокие сырые шахты рудников, в забоях которых, извиваясь червями, долбили кайлом породу забойщики. В этом кромешном аду страшно было работать. Да не легче работалось и у домен. Демидовы умели выжимать силы из человека. Вон мимо окна прошли согбенные непосильным трудом мастеровые, только что покинувшие завод.

«Да, тяжела тут жизнь! – с груйъю подумал Радищев. – И неудивительно, что мечта о воле среди работных жива и не угасает! Пройдут годы, и она разгорится в пламя!»

Утром Александр Николаевич снова забрался в сани, и опять по сторонам дороги пошли дремучие леса и заблестели высокие оснеженные горные хребты. А мысль погоняла сильнее:

«Прочь отсюда! Скорее подальше от демидовских заводов! Будь они прокляты!»

В Кунгуре Радищева ждала радость. На постоялом дворе, где довелось ему пережидать буран, к нему подошел худощавый, щупленький человек в старом камзоле и заговорил:

– Далеко ли едете, сударь?

– А не все ли равно! – безнадежно махнул рукою Александр Николаевич.

– Для меня не все равно, – спокойно глядя ему в глаза, сказал незнакомый человек. – Ежели в Сибирь, то у меня к вам покорнейшая просьба: передайте эстафету!..

– Какую эстафету? Кому передать? – удивленно переспросил Радищев.

Человек в старом камзоле оглянулся и заговорил тихо:

– Не удивляйтесь и виду не подавайте! Зарок себе дал, для душевности. Без этого и жизнь не мила! Видите ли, каждого человека свое к земному существованию привязывает. Из Санкт-Петербурга через верные руки дошел ко мне один список. Запал он мне в сердце, и выучил я его, как господню молитву. Вот решил переписать и переслать его дальше! Об одном прошу, сударь, пока не отъедете две станции, не читайте сего списка! – Он протянул свернутую бумажку, и Радищев, не отдавая себе отчета, покорно скрыл ее и положил в карман.

– Кто же вы? – спросил его Александр Николаевич.

– Беспокойный русский человек, – просто ответил незнакомец. – А вы кто, сударь, осмелюсь спросить?

– Об этом надо подумать! – улыбаясь, ответил Радищев. – Однако не бойтесь, вашу записку доставлю в надежные руки.

Они расстались.

Вскоре Урал остался позади. В заброшенной деревушке на отдыхе Александр Николаевич задумался: «В самом деле, кто же я?»

Надвигались сумерки, засветили лучину, и под ее легкое потрескивание изгнанник написал сокровенные волнующие строки:

 
Ты хочешь звать: кто я? что я? куда я еду? —
Я тот же, что и был и буду весь мой век:
Не скот, не дерево, не раб, но человек!
Дорогу проложить, где не бывало следу,
Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах,
Чувствительным сердцам и истине я в страх
В острог Илимский еду!
 

И вдруг он вспомнил о списке, переданном ему в Кунгуре незнакомцем.

«Что же это я! Как не стыдно! В русском народе есть обычай: для облегчения души своей переписать молитву и переслать соседу. Ну-ка посмотрим, что пересылает кунгурец?» – Он развернул тщательно свернутую бумажку и стал читать. Первые же строки сильно взволновали его. Он протер глаза, приблизился к светцу и дрожащими руками поднял листок.

Перед ним были строки его «Вольности».

Радищев читал, перечитывал, весь горел от несказанной радости.

Значит, написанное им не умерло! Оно живет в народе, передается от одного к другому в рукописи! Его читают, берегут и зажигаются святым пламенем мести к тиранам! Ах, какое неизреченное счастье!

На глазах Радищева выступили слезы. Он ехал на муки, на терзания, но снова стал по-прежнему смел, мужествен и внутренне дал себе клятву: никогда, ни при каких условиях не склонять головы пред тиранией. Стоит жить и бороться ради благородного и мужественного народа!