Текст книги "Диверсанты (сборник)"

– Да, дядька он представительный. Сразу заметно. А чего это у него имя такое? Он что, немец?

– Нет! Филипп Максимович Саблин! А Максом его звали в партизанах, так он и остался Максом, ему это нравится. Красиво звучит.

«Саблин! Вот это да!» – мысленно воскликнул капитан. – Бывает же такое, из серии «Нарочно не придумаешь»…

В большой учебной аудитории собралось человек двести студентов, они с огромным интересом слушали Саблина. Он не стоял, он ходил по аудитории, и студенты не спускали с него глаз. Саблин артистически обращался к ним, в избранном месте своей речи взмахивал рукой, подчеркивая значение слов. Видно и сам был увлечен тем, что рассказывал студентам:

– Мы говорим с вами о компромиссах и соглашениях и должны прежде всего помнить, что это тактический прием, отказываться от которого, как говорил Владимир Ильич Ленин, «неразумно или даже преступно». Что такое соглашение или компромисс? Это умение использовать противоречия в лагере противника, в интересах революции привлекать союзников и, когда эти союзники становятся ненужными делу революции, разрывать эти союзы.

Ленин был прекрасным тактиком, он показал нам гениальные образцы компромиссов. Вспомните «легальных марксистов». Вступив с ними в союз, он подвергает идейному разгрому народников, а затем идейно уничтожает и самих «легальных марксистов».

Брестский мир! Мы идем на соглашение с самым ярым врагом коммунизма – германским империализмом, чтобы сохранить жизнь Советской власти! «Представьте себе, – говорил Владимир Ильич Ленин, – что ваш автомобиль остановили вооруженные бандиты. Вы даете им паспорт, деньги, автомобиль. Вы получаете избавление от приятного соседства с бандитами. Компромисс налицо! Только сошедший с ума человек может считать такой компромисс «принципиально недопустимым» или объявил бы нас соучастником бандитов (если они используют автомобиль и оружие для новых преступлений). Наш компромисс с бандитами германского империализма был подобен такому компромиссу». И история показала правоту ленинской тактики: не прошло и семи месяцев, а мы уже могли разорвать позорный Брестский мир!

В современных условиях, опираясь на ленинский принцип, наша партия сумела блестяще осуществить тактику компромиссов, идя на уступки в неважном с целью сохранения важного – сохранения мира, предотвращения опасности ядерной войны. Мы можем идти на определенные уступки, вступать в соглашения с нашими классовыми врагами в экономической и политической области, но никогда не пойдем на уступки и компромиссы в области идеологии! Соглашение в области идеологии есть соглашение в вопросах классовой борьбы, есть соглашение между трудящимися и эксплуататорами!

Прозвенел звонок, лектор замолк, и студенты вдруг начали аплодировать.

– Что вы? Что вы? – смущенно поднял руку Филипп Максимович. – Это же учебная лекция.

Он взял с трибуны так и не раскрытую папку и пошел к выходу, сопровождаемый группкой студентов. Они о чем-то оживленно переговаривались. Саблин походя отвечал на вопросы. В хвосте этой группки шел и Сергей Карпов. Он был несколько растерян и обескуражен. Лекция произвела на него огромное впечатление. Он даже забыл, с какой целью капитан послал его в институт, а, когда вышел на улицу, то подумал: «Нет, у такого рука не поднимется на Шкета, он слишком далек от этого. Такая сила убеждения, а убеждение, как говорил кто-то из режиссеров, нельзя сыграть со сцены, полезет фальшь. Убеждение вырабатывается десятилетиями, в Саблине оно сидит довольно прочно…»

…Рыбалко пересек вестибюль гостиницы и поспешил к открытому лифту, но его остановил женский голос.

– Товарищ Рыбалко, третий раз звонят из Сочи, – окликнула его дежурный администратор, – она протянула капитану трубку. – Удача, что я вас поймала.

Рыбалко прижал к уху трубку и услышал далекий голос лейтенанта Раклина:

– Товарищ капитан, докладывает лейтенант Раклин. Помните? Из «Интуриста»! Вы еще приходили к нам по поводу Шкета.

– Да-да, товарищ Раклин! – обрадовался капитан. – У вас есть новости?

– Я с моими ребятами – помните официанта из ресторана «Кавказ»? – прочесали все, что могли. Все частные дворы, все дома, где в мае останавливались московские машины. Шестьдесят шесть машин нашли. Для вас это важно? Или уже не надо?

– Товарищ Раклин, дорогой, это очень важно! Вы даже не представляете себе, какую вы оказали мне услугу! До чего же вы молодец! Я напишу личную благодарность на имя вашего начальника. И сообщу об этом руководству. Спасибо вам большое!

– Возьмите адрес у администратора, поезжайте и заберите список машин, фамилии владельцев и адреса, где эти машины останавливались.

Капитан взял оставленный для него Раклиным адрес и вышел из гостиницы…

Поздним вечером в гостиницу к Рыбалко приехали Маркуша и Карпов, усталые и голодные. Они не производили впечатления довольных проделанной работой, скорее наоборот – их преследовали неудачи. Сам Рыбалко только что вернулся из КГБ, где встречался с Лазаревым. То, что он узнал от него, зачеркивало все его усилия по розыску.

– Буду краток: у нас большой интерес к Паршину, думаю, мы заберем у тебя все дело. Ты подготовь развернутую справку, дай свои соображения, мы посовещаемся и решим. Паршин – это далеко не Паршин. Настоящий Паршин погиб в концлагере, родных у него нет, уже умерли. Есть племянница, но она не помнит своего дядю. Имеется фотография довоенная, правда, старенькая, но далека от оригинала лже-Паршина. Спасибо тебе за проделанную работу. Все это только начало. И убийство Паршина теперь выглядит в другом свете, – заключил Лазарев.

– Итак, ребятки, настало время нашего прощания! – сказал капитан своим помощникам.

– Как так? – воскликнули оба одновременно.

– Дело наше такое, что заинтересовался им Комитет государственной безопасности.

– Значит, Шкет?.. – начал было Маркуша.

– Шкет был сбоку припеку. Волгоградская жертва – вот кто представляет интерес. Но мы с вами должны сделать какие-то выводы. Кого мы имеем из числа подозреваемых?

– Это же ясно: Рябов, Альпер и Саблин, – сказал Карпов. – Только Саблина я сразу исключаю. Этот не может быть убийцей!

– А Рябов, по-твоему, может? – возразил Маркуша.

– Если подходить эмоционально, то остается только Альпер, – заключил Рыбалко. – Говорите прямо: Альпер убил Шкета или нет?

Все молчали, капитан прошелся по комнате и остановился перед Карповым. – Машина Саблина в этот период была в Сочи. – Капитан перешел к Маркуше, и, остановившись перед ним, сказал:

– Машина Рябова тоже была там в интересующий нас период, место стоянки лейтенант Раклин обнаружил. Она несколько раз выезжала и даже отсутствовала два раза по два дня, как раз в тот период, когда убили Шкета. Так что твой «патриот» остается в силе, как подозреваемый убийца.

Он снова прошелся по комнате и, глядя в пол, продолжал:

– Альпер – порядочный прохвост, КГБ свое дело сделает, имеет прямое отношение ко времени убийства Шкета. Пользовался своей машиной, не всегда Геля бывала с ним. Первых два дня в Сочи, по крайней мере, были вне поля зрения. Тут все ясно, остается неясным только мотив первого и второго убийства. А мотив может быть ключом к раскрытию преступления и дорогой к убийце. Мы свое дело сделали, и сделали как надо. В общем, мавр сделал свое дело. На сегодня намечается одно мероприятие: даю банкет в вашу честь. Умывайтесь, приводите себя в божеский вид и идем в ресторан, столик я уже заказал. Будем гулять, завтра я уезжаю.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ

II
Его большая война
Записки журналиста

«То, о чем я буду рассказывать, почти все правда, потому что частью этой правды был я сам. Герои? У них другие имена, а все, что они совершали в годы войны, их подвиги – это было настоящее, то, что они считали просто своей войной, и для каждого из них это была его большая война. Кто-то может найти сходство со своей судьбой, и такое может быть. Говорят, в мире существует по семь двойников, а уж боевые сражения порой похожи между собой как братья-близнецы. Отрицательным героям в этом повествовании проще, они сразу себя узнают, но и их имена здесь звучат по-другому, ведь могут быть и претензии. Мол, была амнистия и мы теперь такие же чистенькие, как и все.

Я до сих пор не могу ответить на вопрос: зачем я влез в эту историю и шаг за шагом распутывал клубок человеческих судеб? Очевидно, хотелось докопаться до правды, чтобы поставить героев на свои места, а подонков там, где и положено подонкам. Может быть, проще было выдавать героические эпизоды из прошлого? Конечно, проще, только история распоряжается всем помимо нашей воли. Поэтому и начну все с самого себя, а дальше будет видно.

Как я стал журналистом? Никто в детстве не мечтает им быть, не играет в журналиста. Интересно, а как можно было бы играть в журналиста? В вора, в сыщика – да, а как в мою профессию? Одни учатся на факультете журналистики и потом называют себя журналистами. А я там не учился. Я просто начал писать, сам мысленно представлял картины и описывал их, говорил за людей, которых видел, а потом, со временем, они сами стали у меня говорить. Мать считает, что у меня божий дар, божья искра. А я думаю, что все так могут, только им лень заниматься таким «пустым» делом. Люди стали настолько рациональны, что ничего писать не будут, если им не заплатят. Иногда меня спрашивают, много ли я получаю. Я честно говорю, что до зарплаты не всегда хватает. Не верят, считают, что гонорары у нас баснословные. А я иногда сижу за машинкой часами, хотя знаю, что никто никогда у меня это не купит и не опубликует. Спустя годы перечитываю и приятно удивляюсь, откуда пришла такая мысль, как она оформилась в эпизод.

Наверно, в это дело я влез потому, что захотелось острых ощущений. Наш Главный – либерал и сторонник творческой инициативы, поэтому я себе и позволил искать, копать, писать, но не в ущерб делу, за которое мне выплачивают зарплату. И самое ценное, чго я получил, занимаясь этим хлопотным делом, – это знания о людях, замечательных людях, которых я узнал, разъезжая по стране и за рубежом. Меня поражала их фантастическая скромность: они не умеют оценивать собственные поступки. Рискуя жизнью во время войны, не видят в этом ничего особенного. Порой даже не хотят вспоминать. И тогда требуется подлинное искусство журналиста, чтобы получить от них то, что необходимо. Вот таким был для меня Филипп Максимович Саблин…»

В то утро Виктор встал рано. Не то что ему надо было, а так уж получилось, проснулся и не смог заснуть. Он сел на край кровати, опустил привычно ноги на пол, сразу попав ими в шлепанцы, и поглядел в большое круглое зеркало, висевшее на стене напротив. Вид ему не понравился: помятое со сна лицо с отпечатками от подушки на щеке и припухшими глазами.

– Все, хватит всяких встреч! – проворчал он. – Надо делом заниматься, а то во цвете лет загудишь в Кащенко.

Виктор потянулся, встал и еще раз внимательно поглядел на себя в зеркало. – На двадцатисемилетнего ты сейчас не тянешь. Такая морда смотрится на сорок! А все Рэм! «Давай еще по чуть-чуть, давай еще по-немногу, по двадцать капель». Я ему выдам, когда приду в редакцию.

Переливчато звякнул телефон. Аппарат стоял на полу возле ног. Виктор неторопливо дотянулся и взял трубку.

– Это Шмелев? – спросил густой бас.

– Шмелев! – еще не определив, кому он принадлежит, ответил Виктор.

– Вы действительно спецкорр журнала?

– А в чем, собственно, дело? – разозлился Виктор оттого, что не может узнать, кто говорит.

– Пьешь как лошадь! – захохотали в трубке.

– Ну и скотина! – улыбнулся Шмелев, поняв, наконец, что разыгрывает его Рэм, с которым они были вчера в Доме журналиста.

– Головка бо-бо? Хочешь рюмку таблеток?

– Пошел ты со своей рюмкой! Противно глядеть на рожу, будто топтались по ней. Ты чего звонишь в такую рань?

– Чтобы в редакцию не опоздал. Сегодня шеф будет вздрючку давать за ошибки в номере. Ты дежурил по номеру?

– Ладно, это не смертельно. А что письма, пришли?

– Есть пара от пенсиков. Они же журнал от корки до корки читают. Ошибку найдут – будто врага народа выловили. Я тебе вчера настроение не хотел портит. Один пенсик из высокопоставленных лично звонил вечером Главному и поучал, как надо работать. А шеф, анекдот прямо, все хотел встать по стойке смирно, да мое присутствие его удерживало. Ну, как теперь тебе легче?

– Раньше за такие новости гонцам рубили головы. У тебя все? Тогда я пошел отмываться. Доскажешь в редакции,

Виктор бросил трубку на рычаг телефона, еще раз полюбовался собой в зеркале и пошлепал в ванную комнату.

Через час Шмелев уже быстро шагал к остановке троллейбуса, помахивая «дипломатом». Теперь это был снова бодрый, собранный, интересный молодой человек высокого роста, спортивного вида, темноволосый и темноглазый. Замшевая куртка ему очень шла и в сочетании с белой рубашкой и галстуком подчеркивала его умение красиво одеваться.

В здании редакции Виктор единым махом преодолел несколько пролетов лестницы и подошел к одной из многочисленных дверей длинного коридора, пол которого устилал мягкий ковер.

– Привет! – бросил он с порога двум молодым людям, занятым чтением газет.

– Салют! – ответил один, не отрываясь от чтения.

– Тебе звонил какой-то вкрадчивый голос, – сказал второй, почему-то одетый сегодня в строгий серый костюм с блестящей заколкой на галстуке и такими же запонками на рукавах рубашки.

– Рэм, это, конечно, была женщина, – констатировал Виктор. – Только женщина может звонить на работу с утра.

– Заблуждаешься, старик. Этот голос звонил дважды вчера, но не женский. Противно приторный. Либо поп, либо алкоголик.

– Ваш намек понял, приду! – отшутился Виктор. – Ваня, скажи этому пижону с золотыми запонками, одетому как на свадьбу, что он безбожно устарел. С батюшкой у нас рандеву на следующей неделе. А алкоголика я уже пристроил в лечебницу, он там трудится на благо нашего Отечества. Таскает кирпичи в фундамент коммунизма.

– И что, теперь алкоголик не будет к нам ходить? – притворно встревожился Рэм. – Нам так его не будет хватать!

– Кстати, Рэм, он очень просил написать о нем, как он стал алкоголиком. – Может, на нравственную тему черкнешь?

– Пособие, как стать алкоголиком? – засмеялся Ваня, грузный не по годам, с большими залысинами молодой человек.

– Ладно, без вас обойдусь. Через недельку навещу его. Посмотрю, как он там устроился. – Виктор сел за стол у окна.

– Ты нянька с соской. Чего ты возишься с пьяницей? – резко сказал Рэм. – Без тебя хватает опекунов. Будешь заниматься всеми неустроенными – времени на свою работу не хватит.

– А это и есть наша работа: устроенные, неустроенные, счастливые, несчастные. Я мог бы написать в инстанцию, позвонить, завел бы переписку, нажимал, а человек ждал бы. А тут я за два дня решил все его нехитрые проблемы. Цель достигнута малыми средствами.

– Ух, какой ты у нас хороший! Ух, какой ты у нас заботливый! – засмеялся Рэм. – Пока ты сопли вытирал алкоголику, делегация из Мозамбика укатила, – тихо, но слегка иронически заметил Рэм и сделал вид, что увлекся статьей в газете.

– Это Божья кара, за грехи земные! – воскликнул Виктор, хватаясь руками за голову. – Как я мог забыть!

– Хочешь, я напечатаю проект приказа с выговором? – невинным сочувствующим тоном спросил Рэм.

– Ну и скоты! Развлечение нашли! Радуетесь! Молчали бы!

– Ладно уж! Не выламывай руки! Не рви волосы на голове и не посыпай ее пеплом. Ваня повидался с твоей делегацией. Текст на английском у тебя в столе. Переводи и сдавай, – смилостивился Рэм и отбросил газету. – Ванн, ты ему даром интервью не давай. Ты ему продай. Деваться ему некуда: либо выговор в приказе, либо…

– Почем, Иуды, нынче слово?

– Можем посчитать, – Рэм вытянул ладонь и стал загибать пальцы. – Три часа квалифицированного времени, три часа беседы по-английски, а так как пять лет учили английскому – это тоже идет в счет. Итак ты задолжал две бутылки армянского.

– Крохоборы! Еще бы бумагу и чернила посчитал, – Виктор достал из стола несколько листиков и стал вчитываться в неровно написанные строки.

– Господи, и за этот английский с меня содрали коньяк. Где вас учили? Не в Оксфорде ли? Небось этот Оксфорд находится в Одессе на Молдаванке. Только там могут так научить писать по-английски, – ворчал Виктор. – Брось к черту газету! – крикнул он Ивану. – Диктуй, я быстро напечатаю. Ни черта не разберу каракули! Не буквы, а накосившаяся публика!

Иван молча отложил газету, взял из рук Виктора листы и так же молча смял и швырнул в мусорную корзину. Вернулся на свое место и снова уткнулся в газету.

– Во психи! Во кретины! Ты писал – ты и диктуй! – он полез в корзину и вытащил смятые листы. Иван снова отложил газету, взял из рук Виктора смятые листы и подбросил их к потолку. Шмелев онемел, он глядел то на Рэма, то на Ивана и ничего не мог сказать.

Дверь отворилась, и на пороге появилась девушка в короткой юбке и кофточке без рукавов. Блондинка со вздернутым носиком стояла на высоких каблуках, отчего ноги ее казались еще длиннее.

– Что тут у вас? – спросила она серебряным голоском.

– Учим вежливости дядю Витю, – заметил Рэм.

– Не забудьте, в одиннадцать летучка, – хмыкнула девушка и исчезла.

– Будет вздрючка Шмелеву, – усмехнулся Рэм.

– Если шеф начнет потакать каждому пенсику из бывших застойников, я уйду на другую работу, – сказал Виктор, собирая разбросанные Иваном листы интервью. – Ты что, не мог на пленку записать Мозамбик?

Все промолчали, занятые своими делами. Рэм снова оторвался от газеты, поглядел как Виктор на коленях достает из-под стола последний лист и сказал:

– Ты что, главного не знаешь? Перепугался, и напрасно. Он сам может встать по стойке смирно, но за сотрудника станет грудью. Знаешь, что он сказал, когда со знатным пенсиком переговорил? «Сами наворотили таких ошибок, что нам теперь десять лет их не исправить, а тут описку в журнале увидел – и чуть не помер от возмущения». Так что успокойся!

Звонок прервал их дружескую перебранку, Виктор взял трубку:

– Шмелев слушает! А, доброе утро, Филипп Максимович! Да, меня не было, ездил встречаться с делегацией из Мозамбика.

Рэм прыснул и наклонил голову. Иван улыбнулся и тоже промолчал, а Виктор продолжал: – Обязательно приду! Просто очень этого хочу! Сейчас пройдет у нас летучка, и я приеду. – Шмелев положил трубку. – Месяц молчал и вдруг вынырнул, – заметил задумчиво Виктор. – Чего это он так тянул? А в Сочи на «ты» были.

– Ты о ком? – спросил Иван.

– Помните, я рассказывал, что меня познакомили с одним героем словацкого Сопротивления? Ничего не хотел рассказывать, все ему душу бередило. В Сочи от меня отмахнулся. А сейчас сам назначил встречу.

– Чего тут размышлять? Хватай, может на книгу наскребешь. Только я что-то плохо помню, – Рэм заинтересованно уставился на Шмелева. – Как же его…? Граблин?

– Нет! Саблин. Я ему вопросы, а он улыбается и качает отрицательно головой. Он не хотел истины, он хотел покоя, – издевательским тоном говорил Виктор, – и я не смог из него ничего вытянуть. Это я, Шмелев, и ушел от него пустым. Сколько я с ним вина на югах выпил – и все зря.

– Расскажи еще раз поподробнее, – Рэм уперся локтями в стол, подпер ладонями подбородок и приготовился слушать.

– Я как-то был в Домжуре. Встретил одного парня, мы с ним летали с дипкорпусом в Грузию. Да знаешь ты его, он снимает классно. Помнишь, слайды из змеиного питомника приносил? Так вот, он мне показал в ресторане одного человека. Во время войны он совершал потрясающие подвиги в тылу у немцев. Ордена имеет чехословацкие. Фашисты его там к смерти приговаривали, а он бежал из гестаповской тюрьмы. Его голову в сто тысяч крон оценивали. По-немецки, по-словацки, по-польски – свободно. Ринулся я тогда к нему, а он в истине не нуждался. Для него поджарка по-журналистски и была превыше истины. Я к нему со всех сторон, а он ни в какую. «Было, стоит ли об этом? Кому это интересно! Вам сенсация, а мне нервотрепка. Письма пойдут, а я хочу покоя. Те пережитые годы измотали меня, и десятка лет еще мало, чтобы отдохнуть». В общем, уперся, никакой рекламы ему не надо, никакой славы – тем более. Жил в безвестности и дальше, мол, проживет. С кем раньше воевал – почти никого нет: одни далече, другие уже не помнят. Так он мне и все концы обрубил. В Сочи я его пытал – совсем глухо. Дал несколько имен, буду пытаться через них подобраться к нему. А так уже и забывать начал.

Рэм опустил руки на стол и забарабанил пальцами.

– Чего это он больше четверти века молчал? Сейчас все спешат заявить…

– Скромный, – вставил реплику Ваня. – Был же случай. Приезжает как-то генерал на один завод и спрашивает: «Работает у вас Герой Советского Союза такой-то?» Ему отвечают: «Работает такой-то, только не Герой Советского Союза, а слесарь пятого разряда». Позвали слесаря, так генерал прослезился при его виде. Оказывается он этого генерала раненого из тыла немцев вытаскивал, жизнь и честь ему спас. А что он Героя имел – никто об этом и не знал. Звезду и орден Ленина в комоде, как священную реликвию, держала жена, чистила и марлечкой прикрывала. А по праздникам – открывала. Вот она скромность, – заключил Иван.

– Сказочная скромность, – поправил Рэм. – А все же почему этот герой словацкого Сопротивления молчал под марлечкой?

– Не будь циником! – цикнул на него Шмелев. – Наверно, бывают такие ситуации, когда до конца своих дней не будешь об этом говорить, а тем более ворошить. Это нам сейчас просто на все смотреть с колокольни десятилетий.

– Ладно, не заводись! Иди копай, пока почва размягчилась, – проворчал в ответ Рэм. – Держи нас в курсе, интересно все же…

* * *

В глубоком дорогом кресле, положив ноги на банкетку, сидел, а точнее полулежал мужчина. На вид ему можно было дать не более пятидесяти пяти лет. Густые, с легкой проседью темные волосы тщательно причесаны – волосок к волоску. Его лицо было мужественным и несколько самоуверенным, а точнее, скорее выдавало самодовольство. Он был широкоплечим и, видно, в молодости довольно интересным мужчиной. Одежда его состояла из ослепительно белой рубашки с галстуком и спортивной куртки. На коленях он держал красочный альбом Рериха и просматривал его с помощью большой лупы в оправе. Напротив всю стену большого кабинета заполняли книжные полки, где важное место занимали книги по искусству. Возле кресла мигал красноватыми бликами электрический камин, создавалось впечатление, что там пламя и жаркие догорающие поленья.

Звонок в двери пискнул и залился трелью. Хозяин не оторвался от лупы, продолжая рассматривать репродукцию.

– Юля! Открой, пожалуйста! – крикнул он жене.

Невысокая, слегка полнеющая, красивая брюнетка с короткой аккуратной стрижкой, в темном, с яркими цветами кимоно неслышными шагами, заглушенными ковром, прошла в переднюю и распахнула дверь. На пороге стоял Шмелев с неизменным своим «дипломатом».

– Добрый день! Мне нужен Филипп Максимович.

– Проходите! – Юля отступила от двери и громко в глубь квартиры крикнула:

– Макс, это к тебе!

Шмелев двинулся по коридору, стены которого были увешаны всевозможными иконами, и оказался в комнате, где в глаза ему прежде всего бросился черный полированный рояль. На его крышке стояла небольшая икона, изображающая Иисуса Христа в короне, а середину в желтом круге занимала мадонна с младенцем. Она произвела на Виктора большое впечатление, поражая своей четкостью и выразительностью, своей притягательной силой, которую ей придал неизвестный художник, проживавший в какие-то далекие времена.

Шмелев сумел мгновенно ухватить взглядом иконы на стене, шкафы, где вперемежку с книгами в дорогом тиснении расположились предметы антиквариата: вазы, шкатулки, табакерка, бронзовые часы с узорами. Он быстро справился со своим легким замешательством, мельком оглядывая светло-коричневые мягкие дорогие кресла, столик с гнутыми ножками и цифровым телефоном на нем, инкрустированный буль, напольные часы и бронзовые канделябры.

И только после этого скользящего оценочного изучения музееобразной комнаты Виктор взглянул на хозяина, который почти вписался своей аккуратностью в этот интерьер. Здесь он показался ему совсем другим, менее доступным чем в Сочи.

Снисходительно ухмыльнувшись мимолетной растерянности журналиста, Саблин сбросил с банкетки ноги и поднялся. Ростом он был высок, так показалось Виктору, на юге смотрелся ниже. Но и здесь он не имел преимущества перед Виктором. Сильный, слегка грузноватый, он выглядел довольно бодрым. Своим острым, пронзительным взглядом карих глаз хозяин буравил Шмелева и приветливо улыбался. Его лицо не отражало никаких прошлых переживаний, лишь возрастные морщины на лбу, как и у каждого человека его возраста. Лицо рано не состарилось и выглядело довольно свежим после бритья и ухода. Он был среди этого старинного богатства скорее похож на респектабельного буржуа, графа, князя из кинофильмов о старых временах, но никак не на обычного человека.

– Давай, Виктор, устраивайся как будет удобно, – крепко пожимая руку Шмелеву, проговорил низким приятным голосом хозяин. – Я тут на досуге поразмышлял и решил, что все-таки я, наверно, не прав, надо тебе немного рассказать из своей жизни. Ты мне своими вопросами разбередил душу прошлый раз. Я как-то избегал всех этих воспоминаний, отгородился от них, чтобы пожить в покое и душевном равновесии. Жестокое было время: страдания людей, гибель близких друзей, товарищей. Как не отгораживаешься, а они, как живые, иногда встают в твоей памяти, встают и смотрят, смотрят и молчат. И я понял так, что говорить за них надо мне, поэтому рассказ мой – это рассказ не обо мне, а о моих друзьях, товарищах, всех погибших в те времена. Это их право на вторую жизнь, и поэтому, я думаю, мой долг – дать им эту вторую жизнь.

Виктор смотрел на этого человека, который был для него пока загадкой, таинственной личностью, и с трудом подавлял в себе внезапно возникшее волнение.

Саблин мельком взглянул в овальное зеркало в инкрустированной раме, подправил галстук и, перебросив ногу на ногу, привалился одним боком к подлокотнику кресла. И сейчас же откуда-то – Шмелев даже не заметил, откуда – вылез большой, пушистый, с лоснящейся шерстью черный кот. Он бесцеремонно прыгнул на колени к хозяину и стал тереться мордой о его ладонь. Саблин провел рукой по холеной спине и ссадил кота на пол.

– Иди, мошенник, иди! Ты нам мешаешь!

И кот, словно поняв эти слова, неторопливой походкой довольного жизнью любимца пошел из комнаты. Саблин непроизвольно вновь потрогал галстук, и будто разговор у них был только вчера, сказал:

– То, что ты хочешь знать, наверно, уже совсем не интересно. Давно это было, людям сейчас подавай сенсации.

– Да, что вы, Филипп Максимович! – воскликнул горячо Виктор. Подвиги – они всегда бессмертны. Иначе не было бы памяти о Геракле, Прометее. Подвиги бессмертны! Разве сейчас безинтересна жизнь наших отцов? А подвиг находит всегда подражание, в нем огромная сила воспитания. На вашу молодость достались Чкалов, Папанин, Матросов, Зоя Космодемьянская. А что нам? Даже ваша жизнь для нас легенда. Так что я рад вашему решению и готов вас слушать и слушать. Жаль, что после Сочи потеряно столько времени.

– Может быть ты и прав, но есть и другие более интересные и неумирающие темы. Взгляни на эти иконы. Каждая – это целая история, эпоха.

Шмелев встал и принялся разглядывать коллекцию икон.

– Трудно представить, что все это создавали человеческие руки, – произнес он задумчиво.

Саблин тоже поднялся и, заняв позу в полоборота к гостю, произнес проникновенно:

– Я расскажу тебе такие истории о некоторых из них, что ты напишешь прекрасную повесть. Феофан Грек, Дионисий, Рублев – привлекает?

– Нет! Не привлекает. Изуграфы – не моя стихия, – Виктор пристально вглядывался в икону Богоматери. – Чтобы написать такое, нужны не только руки. Наверно, сверхестественная сила водила кистью богомаза. Это Рублев?

– Да! Ты угадал. Хотя методом геометрического вписывания пользовались в те времена все изуграфы.

Шмелев продвинулся вдоль стены и остановился перед другой иконой. Саблин передвинулся вслед за ним.

– Ну, эту я знаю, тоже Рублев – «Апостол Павел». Начало пятнадцатого века. А кто делал копию?

– Не знаю. Я нашел ее в деревне под Коломной. Каждая икона здесь – это целая история. Я много поездил по стране и всегда возвращался с какой-нибудь находкой. Есть у меня один приятель, который «рыскает» по северу или посылает гонцов. Вот, бывают находки. Я кое-что у него купил.

– Таинственное время. Граница пятнадцатого века – вспышка гениальности: Феофан Грек, Даниил Черный, Дмитрий Солунский, старец Прохор, потом Дионисий с сыновьями. Они семейно делали фрески храма Рождества Богородицы в Ферапонтовом монастыре, а сын Феодосий расписывал Благовещенский собор Московского Кремля.

Саблин с легкой улыбкой слушал Шмелева и согласно кивал головой, что означало снисходительное признание за гостем права показать свои знания в этой области.

– Потом вдруг это таинственное время кончилось. Только в середине семнадцатого века появились Симон Ушаков и Федор Зубов… А что сейчас? Ничего! Нам остались только поиски доказательств, что «Тайная вечеря», написанная Рублевым, – такой же оригинал, как и та, что написана через двадцать лет неизвестным автором. Подозревают, что это Даниил Черный, композиция идентична, одна школа, а приемы композиции – старца Прохора.

– Я смотрю, ты неплохо разбираешься. Откуда это у тебя? – заинтересованно спросил хозяин.

– Да, так, увлекался в свое время. Хотел одной девушке понравиться.

– И каков результат? – улыбнулся Саблин.

– Владею только знаниями, – усмехнулся в ответ Виктор.

– Значит, мое предложение ложится на вспаханную почву?

– Нет, Филипп Максимович! Это не мое амплуа. Я люблю смотреть на картины, они вызывают во мне необъяснимое чувство волнения и тревоги. Но писать об этом… я не умею. Наверно, слишком большая ответственность. Эмоциональной силой искусства надо распоряжаться с умом. Я много езжу по стране и не пропускаю ни одного стоящего храма, чтобы не взглянуть на те шедевры, что там сокрыты. Храм – это узкая аудитория, но монолитная своими убеждениями. Когда художник от стен и камней перешел на полотно – он произвел революцию, потому что до бесконечности расширил аудиторию и свое влияние на нее.

– И какое же у него было чувство, когда он обнаружил, что кроме стен и камней есть еще полотно и доска? – продолжал снисходительно улыбаться Саблин, и трудно было понять, всерьез ли он втягивает Шмелева в дискуссию или забавляется.

– Наверно, такое же, когда он сделал первую спичку и понял, что наконец-то освободился от кремня, – в полушутливом тоне ответил Шмелев, чувствуя, что ледок, сохранявшийся между ними с минуты его появления в этой комнате, вдруг стал разрушаться.